Глава IX. Генри приходилось напрягать все душевные силы, чтобы как-нибудь дотянуть до конца дня, — настолько его мысли были поглощены предстоящим свиданием со Смитом

Генри приходилось напрягать все душевные силы, чтобы как-нибудь дотянуть до конца дня, — настолько его мысли были поглощены предстоящим свиданием со Смитом. Охваченный возмущением, он ждал этого свидания, буквально считая минуты. Он не пошел завтракать и съел только несколько галет, жестянка с которыми всегда хранилась в ящике его стола. Он то и дело нетерпеливо поглядывал на стрелки редакционных часов, медленно ползущие по циферблату.

Первой пришла Кора — без четверти три, немного раньше назначенного часа. На ее лице было написано напряженное ожидание, и Генри понял, что она неправильно истолковала его просьбу. Неужели Кора могла подумать, что он, поразмыслив, решил последовать ее вчерашнему совету? Он не дал ей возможности вернуться к этому разговору, однако, боясь взволновать ее, не стал и объяснять, зачем пригласил ее в редакцию. Сославшись на дела, он попросил Кору подождать в комнате мисс Моффат, добавив, что секретарша, несомненно, угостит ее чашкой чая.

Следующие пятнадцать минут тянулись невыносимо долго. Хотя Генри старался во что бы то ни стало сохранить хладнокровие, он чувствовал, как его сердце начинает биться все сильней и чаще. Он не хотел прибегать к полученному от Барда амилнитриту — доктор предупредил его, что при частом употреблении это средство перестает действовать, — но в конце концов был вынужден раздавить одну из ампул, которые на всякий случай теперь всегда носил с собой в маленьком футлярчике, подвешенном к часовой цепочке.

Он только что кончил вдыхать амилнитрит, и с его лица еще не исчез румянец, вызванный, лекарством, как в кабинет вошел Смит в сопровождении Ная и еще какого-то молодого человека, совершенно незнакомого Генри. Неожиданное появление этого незнакомца, несмотря на его спокойный и даже любезный вид, почему-то напугало Пейджа: оно словно предвещало новые и непредвиденные осложнения. Все трое стояли, молча глядя на него, а Фенвик, проводивший их в кабинет, задержался у двери. Наконец Смит заговорил:

— Вы получили мои письма?

Голос его звучал хрипло и глухо. Казалось, Смит с трудом выдавливает из себя слова.

— И первое, и второе, — ответил Генри и затем, желая во что бы то ни стало скрыть волнение, добавил: — Садитесь, пожалуйста.

Они сели, словно три автомата, — незнакомец с пугающим безразличием, Най с обычной развязностью. Последний смерил взглядом Фенвика, который придвинул им стулья.

— А он нам нужен?

Пейдж сказал Фенвику, что он может идти.

— Вы еще будете мне благодарны за эту предосторожность, — заметил Най. Он зажег сигарету, а потом уже вежливо осведомился: — Разрешите?

Наступило короткое молчание. Затем Смит откашлялся. Его лицо, обычно розоватое, как свиное сало, было совсем бледным и лоснилось от испарины. Эта бледность особенно подчеркивалась сизым небритым подбородком и припухлостью под глазами. Казалось, ему было очень не по себе. Потемневший от пота воротничок, развязавшийся галстук — все указывало на лихорадочное возбуждение. Генри никогда прежде не видел его в подобном состоянии.

— Мистер Пейдж, — начал Смит запинаясь и в то же время так, словно заучил свою речь наизусть, — я не испытываю никакой вражды к вам лично. Я уважаю вас и не хотел бы причинять вам горе. Я даже надеюсь, что вы относитесь ко мне так же. Но, с другой стороны, бывают обстоятельства, вынуждающие человека в моем положении решиться на некоторые шаги ради собственных интересов. Мистер Пейдж, мне тяжело говорить об этом… но в нашем распоряжении имеются данные, которые мы считаем себя обязанными довести до вашего сведения.

— Судя по вашим письмам, речь идет о моей невестке.

— Вот именно, — проронил Най, стряхивая пепел с сигареты.

— В таком случае, хотя вам, вероятно, это покажется излишней щепетильностью, я предпочел бы, чтобы вы изложили свои сведения в ее присутствии.

— Погодите, мистер Пейдж. Прежде выслушайте нас. Мы не хотим причинять лишние страдания женщине.

— А, бросьте, Смит! — прервал его Най. — Ради бога, переходите к делу.

— Ну что же, — сказал Генри. — Я выслушаю вас. Но я надеюсь, что вам известен закон о клевете.

— Мистер Пейдж, мне очень неприятно говорить…

— Вот что, — вмешался Най, — дайте-ка я скажу. — Он погасил сигарету и уставился на Пейджа холодными выпуклыми глазами. — Вы издаете чистенькую высоконравственную газетку. Вам подавай нравственную прессу, нравственное общество и все прочее тоже нравственное. Вы весь такой лилейно-непорочный, что небось и не знаете слова «аборт».

— Оно… оно мне известно, — растерянно пробормотал Пейдж.

— И то хорошо, — ухмыльнулся Най. — Это облегчает дело. Так, может, вы знаете также, что, когда у незамужней девицы случается неприятность, а ей хочется сохранить свою репутацию, она отправляется с черного хода к какой-нибудь старой ведьме, которая и освобождает ее от неприятного бремени. К несчастью, существует коварный закончик, называющийся «Законом о преступлении против личности от 1861 года», который гласит, что женщина, противозаконно разрешившая устроить себе выкидыш с помощью любого инструмента или каких-либо иных средств, совершает тем самым уголовное преступление и подлежит ссылке на каторжные работы пожизненно или на срок не менее трех лет или же тюремному заключению на срок не более двух лет… печально, не так ли?

— Хватит, — сипло сказал Смит. — Мистер Пейдж, мне очень больно говорить вам об этом. Три года назад, в августе, ваша невестка, тогда еще Кора Бейтс, была на основании этого закона приговорена к тюремному заключению.

Генри в полной растерянности глядел на него. Он словно окаменел. Окружающий мир исчез, и перед глазами маячило только расплывающееся, как в тумане, лицо Смита.

— Нет… не верю… нет.

— Это правда. И у нас есть доказательства.

— Нет, — механически повторил Генри. — Нет, это неправда.

— Хватит, — сказал Най и кивнул на пришедшего с ними незнакомца. — Хейнз занимался этим делом. Проследил его с начала и до конца. Так ведь, Джек?

— К несчастью, сэр, это так. — Хейнз глядел на Пейджа виноватыми глазами или, во всяком случае, с притворным сожалением. — Я присутствовал на судебном разбирательстве. И должен сказать, судья проявил большую снисходительность — принял во внимание смягчающие обстоятельства. Приговор был самый легкий.

— Приговор? — Генри произнес это слово с трудом, судорожно сжимая ручки кресла.

— Шесть месяцев тюрьмы.

Сердце Генри на несколько бесконечно долгих мгновений перестало биться. Он ожидал какого-нибудь обвинения, связанного с ее прошлым: они могли выкопать и раздуть подробности забытой глупой интрижки — с этим Хейнзом, например, — или что-то связанное с бедностью и невзгодами ее юности; все что угодно, но только не это. То, что он услышал, неизмеримо превосходило самые худшие его предположения. Внезапно все в нем возмутилось… он не хочет верить им — и не верит.

— Невозможно… это ложь. Она здесь… она докажет, что это не так.

— Ну что ж, позовите ее, — сказал Най с такой хладнокровной и небрежной уверенностью, что Пейдж помертвел. — Посмотрим, кто здесь лжет.

Генри приподнялся, чтобы позвать Кору, но тут же снова упал в кресло. Как он мог заставить ее выслушивать это гнусное обвинение?!

— Ну, зовите же, — настаивал Най. — Давайте покончим с этим раз и навсегда. Спросите дамочку, как ее угораздило попасть за решетку.

Генри сковало леденящее сомнение, и он не мог решить, что делать дальше. Пока он колебался, боковая дверь, ведущая в комнату мисс Моффат, отворилась. Кора устала ждать и зашла поглядеть, не освободился ли он. В память Генри навсегда врезалось выражение ее лица, когда она вдруг поняла, что означает открывшаяся ее взору сцена. В комнате наступила мертвая тишина; наконец Кора в ужасе прошептала:

— Простите… я не знала… — и попятилась.

— Погодите минуточку, — сказал Най. — Вот этот джентльмен проделал длинный путь с единственной целью повидать вас.

Она остановилась, словно не смея уйти.

— Вы, наверное, меня помните? — сказал Хейнз.

— Нет… я никогда вас не видела, — тихо, почти неслышно ответила она.

— Простите, мисс… — тогда ведь вы были мисс Бейтс, — но у меня с собой газетные вырезки с фотографиями и подписанные вами показания, которые вы дали в больнице.

Он сунул руку во внутренний карман. Пейджу показалось, что Кора сейчас упадет. И вдруг она зарыдала — судорожно, без слез, содрогаясь всем телом. Генри не мог этого вынести.

— Довольно, — сказал он Смиту. — Ради бога, уходите.

— Убедились? — спросил Най, вставая.

Смит тоже поднялся. Сжимая в руке папку, он остановился у письменного стола, не глядя на Пейджа. На лбу у него выступили капли пота.

— Ну, послушайте, мистер Пейдж. Все это можно сохранить в тайне. Мы будем немы, как могила. Все обойдется. Поверьте. Есть же очень простой выход. Я принес соглашение. Честное, и никаких ловушек. — Он неловким движением открыл папку. — Я уверен, что оно вас вполне устроит. В таком случае, мы ни словечка не напечатаем об этом неприятном обстоятельстве. Право же, дорогой мистер Пейдж, можно все уладить полюбовно.

— Будьте добры, уйдите все. Я поговорю с вами потом.

Смит положил на стол длинный оранжевый конверт и первым направился к двери.

Когда все трое ушли, Пейдж повернулся к Коре. Ему нечего было сказать, абсолютно нечего, слова застревали у него в горле. Она все еще плакала, закрыв локтем лицо и уткнувшись в стену. Он хотел как-то утешить ее и не мог найти ни одного подходящего слова. Первой молчание нарушила она. Все еще пряча лицо, она заговорила сквозь слезы:

— Это правда… правда… то, что они вам говорили. Только, наверное, они вам всего не сказали… о том, как с шестнадцати лет я сама себя содержала, работала в мелких лавчонках. Один раз летом я уехала на неделю отдохнуть в Блэкпул — сколько месяцев мне пришлось копить деньги на эту поездку! Я пошла потанцевать в «Альгамбру». Управляющий увидел меня и предложил работать у них. Я согласилась. Он обходился со мной так ласково, а я была так одинока! Ведь я всю жизнь была одинокой. И от этого очень хотелось кого-нибудь любить. Я не знала, что он женат… сперва-то я не знала. А он меня вовсе и не любил никогда. Подлец он был, и все. Когда он узнал, что я… он озлился на меня дальше некуда. Боялся, как бы это до его жены не дошло. Он сказал, что знает, как все поправить. А мне было все равно — после того, как он меня обругал-то. Я и позволила ему отвести меня туда. Там одна женщина все и сделала. Мне было плохо, так плохо! Я думала, умру… и рада была этому. Она испугалась и привела доктора. Он отправил меня в больницу, а потом все это и началось… — У Коры перехватило дыхание, но она заставила себя продолжать. — В больнице я пролежала два месяца. Горячка у меня была и еще что-то. А когда меня выписали, то тут же забрали в полицию — ведь это их обязанность такая. Они требовали, чтобы я дала показания против той женщины. А она была бедная, без друзей… вроде меня… и не могла я так сделать. На суде это повернули против меня, только судья все равно дал мне только шесть месяцев. Видно, пожалел меня. Страшна я была, наверное, как смерть. В больнице меня остригли, я так исхудала — кожа да кости. А мне было все равно. Хотя бы и закатали меня на весь срок. Совсем все равно. Я как неживая сделалась…

— Не надо, Кора… — Охваченный жалостью, Генри встал и подошел к ней. — Больше ничего не надо говорить.

— Я должна рассказать вам все, даже если это меня убьет. Когда я вышла, благотворительное общество хотело подыскать мне работу в Блэкпуле. Но я только и думала, как бы оттуда выбраться. Было опять лето. Я прочла объявление, что в Скарборо есть работа. И поехала туда. Работа оказалась легкая — продавать пончики в киоске на набережной. Но я все еще была как неживая. Некуда мне было деться. И чувство у меня было такое, будто я уже умерла. Каждый вечер, как закрою в шесть свой киоск, так и иду гулять в порт. А он всегда сидел там на лавочке. Дэвид то есть. В нем было что-то такое… И как-то раз я не выдержала — подошла к нему и заговорила. — Она снова содрогнулась от рыданий. — Так вот все и началось. Я побоялась рассказать ему о себе. Только сразу увидела, что он тоже… как и я… несчастный. И хотела ему помочь. И ведь я помогла. Я старалась быть хорошей женой. Но если он узнает, тогда всему конец. Что же с нами будет, что с нами будет?

Она в последний раз судорожно всхлипнула и, порывисто повернувшись, шагнула к Генри, словно и теперь, отверженная, потерявшая последнюю надежду, она все еще мучительно мечтала о счастье и искала у него помощи.

— Не плачьте, — сказал он, осторожно обняв ее за плечи. — И ни в коем случае ничего не говорите Дэвиду. Мы что-нибудь придумаем.

— Я же не виновата… так случилось… и все. Мне больше нечего сказать. Но что вы должны думать… вы-то? Вы столько для меня сделали, а я вам так отплатила! Ну как вы не хотите понять… что думать сейчас надо только о вас!

Она вдруг умолкла, поглядела на него безумными глазами и, прежде чем он успел удержать ее, вырвалась и бросилась вон из комнаты.

Генри не пытался ее вернуть. Он тяжело опустился на стул и сжал голову руками, стараясь собраться с мыслями, найти в себе силы встретить этот последний удар. «Тупик, — думал он. — Какой безнадежный тупик!» Гнев и негодование, сначала охватившие его, уже сменились жалостью. Он не винил Кору, но знал, что последствия ее поступка будут роковыми и для него и для «Северного света».

Машинально он взял документ, который Смит оставил на столе, и рассеянно прочел его. Соглашение никак нельзя было назвать грабительским, оно было составлено самым честным образом, — Смит, пытаясь хоть как-то оправдаться в собственных глазах, постарался возможно справедливее оценить имущество обеих газет и их доходы, исходя из цифры тиража за последний год. И все же, хотя с финансовой точки зрения эту сделку можно было бы назвать даже выгодной, Пейдж не обманывался относительно своего положения. У него отнимают «Северный свет». Если он откажется, прошлое и настоящее Коры, история ее жизни, соответствующим образом приукрашенная, появится под огромным заголовком на первой странице «Хроники» и остальных газет Соммервила по всей стране.

Генри вздрогнул при одной мысли об этих страшных статьях. Как они будут издеваться над ним — поборником просвещения и высокой морали, бывшим мэром, в честь которого город собирается дать банкет, человеком непоколебимой честности и принципиальности, клеймившим коррупцию и разложение. Не пощадят они ни Алису с ее великосветскими замашками, ни Дэвида — обманутого мужа, и даже Дороти получит свою долю — нет, никому из них не удастся избежать страшного испытания. Их вываляют в грязи люди, хорошо набившие на этом руку. Для него это означает конец его деятельности, изгнание из общества. А для Дэвида… ему было страшно даже подумать об этом: такое потрясение будет для него гибельным, оно снова столкнет его в призрачный, полный кошмаров ад, и второй раз ему уже не спастись.

А Кора? Тяжелее всего придется ей. Сознание того, что она навлекла на них беду, что ей опять предстоит переносить уже пережитые муки и унижение, только теперь в сотни раз усиленные и что с таким трудом обретенные безопасность, спокойствие и душевный мир утрачены навсегда, — все это, несомненно, сломит ее, разобьет ей сердце.

Генри вскочил и начал ходить по комнате. Он не может допустить, чтобы все это обрушилось на нее, на его семью, — придется уступить, придется отказаться от «Северного света». При одной мысли об этом он почувствовал острую боль в груди. Он пытался убедить себя, что поражение просто уязвляет его гордость, порожденную ничем не оправданной привязанностью к газете, столько лет издававшейся его семьей; он внушал себе, что он, Генри Пейдж, — просто нелепый старомодный идеалист, который публиковал статьи, полные избитых истин, и придавал слишком уж большое значение своей роли провинциального издателя. Но ничто не помогало. Стоило ему вспомнить, какую напряженную борьбу он вел, какую трудную одержал победу, лишь для того, чтобы в последнюю минуту у него отняли все, — и кровь бросалась ему в голову. «Северный свет» был его наследием, его детищем, смыслом его жизни.

Подчиняясь какому-то порыву, он прошел по коридору в заднюю комнатушку, где хранились подшивки первых выпусков «Света», и стал наугад снимать их с полок. Вот 1785 год — описание первого перелета Бланшара через Ла-Манш на воздушном шаре, осуществленного в пятницу, «несмотря на дурные предчувствия»; а вот, десять лет спустя, — первая глава «Века разума» Томаса Пейна: печатая это произведение в своей газете, Дэниэл Пейдж навлек на себя гонения правительства, которые в конце концов бросили тень на Питта. Вот знаменитый отчет о мятеже в Норе в 1797 году, когда Английский банк приостановил платежи. А вот номер, где помещен очерк Чарльза Лэма, из Маргейта, где он собирал материал о фешенебельном курортном обществе; и еще один очерк — живое и яркое описание знаменитого митинга чартистов. Генри лихорадочно, не обращая внимания на хронологию, проглядывал пожелтевшие листы с выцветшими буквами, каждый из которых отражал какой-то момент истории Англии: Трафальгар, падение Кабула, Балаклава, покушение на королеву Викторию в 1842 году, наполеоновские войны и страшные карикатуры на корсиканского людоеда, сообщение о смерти Броунинга и его погребении в Вестминстерском аббатстве, война в Южной Африке, сбор пожертвований в пользу солдат, начатый Робертом Пейджем… Нет, он больше не в силах читать. Застонав, Генри сжал ладонями раскалывающиеся от боли виски. «Северный свет» сам был исторической традицией. Нет, он не может уступить его тем, кто неизбежно превратит газету в бульварный листок.

Он резко повернулся и, вновь охваченный решимостью, пошел к себе в кабинет. Он взглянул на часы — половина восьмого: утратив ощущение времени, он потерял почти три часа. Мисс Моффат, вероятно, как всегда, ушла в шесть, и не подозревая, что стряслась новая беда. Однако после недолгих поисков он нашел в ящике ее стола железнодорожное расписание. Вечерний поезд в Лондон отходил в семь сорок три. Заезжать домой за чемоданом было некогда. Времени оставалось, только чтобы добраться на такси до вокзала. Он быстро написал мисс Моффат записку, сообщая, что его неожиданно вызвали в Лондон по неотложному делу, и положил ее на чехол пишущей машинки. Потом он позвонил домой, Алисы не оказалось, и он предупредил о своем отъезде Ханну, добавив, что вернется не позже чем через сутки. Затем, надев пальто и шляпу, он вышел из редакции и поспешил на вокзал.