Глава VIII. Лето в этом году было сырое и холодное

Лето в этом году было сырое и холодное. И жизнь Пейджа — на работе и дома — была столь же безрадостной, как погода. Он так устал от дел и забот, что Алиса в роли страдающей добродетели начинала действовать ему на нервы. По-детски капризная, она обижалась на Генри, если его поступки не совпадали с ее желаниями, и вполне искренне считала себя женщиной недооцененной и непонятой. Когда в конце июня он сказал, что в этом году не сумеет поехать в отпуск и предложил ей вместе с Дороти отправиться в ее любимый Торки, она лишь укоризненно улыбнулась и покачала головой:

— Нет, дорогой. Если мы не можем поехать вместе, как полагается, так уж лучше я совсем не поеду.

Дороти выказывала свое недовольство более открыто и, встречаясь с Генри на лестнице, пробегала мимо, едва буркнув что-то. Он не ждал от своей семьи сочувствия, и все-таки ему очень не хватало дружеской поддержки. Шли недели — и то ли это казалось Генри, то ли знакомые и в самом деле начали сторониться его. Впервые такая мысль пришла ему в голову в самом начале августа, когда он встретил преподобного Гилмора на Виктория-стрит. Священник, заметив Генри, явно хотел перейти на другую сторону, но избежать встречи было уже невозможно, и он попытался загладить свой промах преувеличенным радушием:

— А, Генри, как поживаете, любезнейший?

Пейдж уже давно ломал себе голову над тем, чем объяснить поведение Гилмора, рекомендовавшего Смита в члены клуба, и теперь решил откровенно поговорить с ним об этом.

— Мне сейчас очень трудно приходится, — без обиняков начал он. — До того трудно, что я был бы вам очень признателен, если бы вы могли морально поддержать меня.

— Каким образом? — осторожно спросил Гилмор, стряхивая с зонтика капли дождя.

— Приняв мою сторону в борьбе против этого грязного листка. Я ведь не раз помогал вам в прошлом… почему же теперь вы не хотите помочь мне?

Отряхнув зонтик и обозрев небеса, дабы убедиться, что они прояснились, священник искоса взглянул на Пейджа.

— Видите ли, Генри, церковь не вмешивается в политику — вы же знаете, нам это не разрешено, и у меня будет множество неприятностей с епископом, если я вдруг стану участвовать в таком деле. К тому же, не кажется ли вам, что вы действуете в какой-то мере под влиянием предрассудков? В нынешние времена надо иметь более широкий взгляд на вещи. Согласен, наши друзья из «Хроники» иной раз перебарщивают, но таков дух времени. Этот их мистер Смит — человек самых благих намерений. Не успев приехать к нам, он тут же пришел ко мне, и у нас была интереснейшая беседа о его деятельности в Ассоциации молодых христиан в Австралии. Каждое воскресенье я вижу его в церкви св. Марка. И знаете… они прислали мне крупную сумму на восстановление нашей колокольни.

— Ах вот оно что, — сухо заметил Пейдж.

— Конечно, мы все с вами, Генри. Но надо быть справедливым. Есть все-таки бальзам в Галааде. Недавно, — и он хитро глянул на Пейджа, — «Хроника» напечатала кое-что из плодов моего вдохновения. И надо сказать, они пользуются успехом, и не малым. Я получил письмо от мистера Ная, где он так и пишет: «Это сногсшибательно».

Кипя от негодования, Генри продолжал свой путь в редакцию. Только на Мейтлэнда, казалось, он и мог опереться, но от этого молчаливого упрямого стоика, хотя Генри и высоко ценил его достоинства, сочувствия едва ли дождешься.

Ненастная осень постепенно сменилась зимой. Дождь, гололедица, потом сильнейший снегопад в феврале, когда улицы добрые две-три недели были покрыты грязным месивом, — все это мало способствовало бодрости духа сотрудников «Северного света». Пейдж никогда в жизни столько не работал: он придумывал и составлял планы на будущее, подбадривал других, боролся за экономию, которая была бы не слишком обременительной и все же способствовала бы снижению расходов, первым приходил в редакцию и последним из нее уходил, вставал среди ночи, если ему не спалось, и начинал писать и править передовицы — словом, напрягал всю свою энергию, чтобы довести каждый номер до максимального совершенства. А изнуряющая борьба не на жизнь, а на смерть все не прекращалась. Он с самого начала сказал Смиту, что Хедлстон слишком мал для двух газет. Не один месяц прошел с тех пор, как доходы стали падать, и хотя, по его подсчетам, «Хроника» теряла куда больше, его собственные потери за последние пять недель стали поистине угрожающими.

Издавая «Свет», Пейдж — такова уж была традиция в их семье — ставил на первое место интересы самых широких кругов читателей, а вовсе не собственное обогащение. Он продавал газету по минимальной цене, пользовался самыми высококачественными материалами и щедро платил своим служащим, особенно когда дело касалось пенсии для старых работников. Себе он выделил скромное жалованье в полторы тысячи фунтов и, если не считать дома на Хенли-драйв, который был записан на имя его жены, не имел иной собственности. Все достояние фирмы, кроме ее доброго имени, очень высоко ценимого им, было вложено после первой мировой войны, по патриотическому решению его отца, в облигации военного займа на сумму в сто тысяч фунтов. Эти облигации Генри всегда считал своим резервом, надежным и не таким уж маленьким.

Но сегодня, утром 1 марта, просматривая последний отчет о финансовом состоянии «Северного света», он со всей очевидностью увидел, как истощились его фонды. Долго сидел он задумавшись, потом, улучив минуту, когда мисс Моффат вышла из комнаты, с подавленным вздохом снял трубку и договорился о встрече с Фрэнком Холденом, управляющим Северным банком.

В одиннадцать часов утра он уже входил в кабинет Холдена, маленькую комнатку за конторкой кассира, всегда производившую мрачное впечатление из-за панелей красного дерева и матовых стекол в окнах: на полу здесь лежал шерстяной ковер, вытертый до блеска ногами почтенных и преуспевающих нортумбрийцев. При появлении Генри управляющий отпустил клерка, с которым разговаривал, сердечно пожал Генри руку и предложил присесть. Высокий, сухощавый, с коротко подстриженными усами и в очках с роговой, оправой, Холден производил впечатление человека неглупого и приятного, старавшегося и клиенту понравиться, и своей выгоды не упустить. Он был на двенадцать лет моложе Генри и происходил из старинной хедлстонской семьи: они были людьми одного круга, более того — отец Фрэнка, Роберт Холден, являлся самым близким другом отца Пейджа, и их вместе с Робертом Харботлом, входившим в это тесное содружество, так и прозвали: «три Боба».

Поэтому-то Генри и было не так уж трудно завести речь о том, что занимало его мысли, и после нескольких общих замечаний он прямо приступил к делу:

— Фрэнк, я пришел к вам по поводу займа.

— Да? — заметил Холден. — А я-то думал, что вы зашли поболтать.

Последовала короткая пауза, затем, поскольку Пейдж продолжал молчать, управляющий улыбнулся, как бы желая смягчить то, что собирался сказать:

— Видите ли, мистер Пейдж, последнее время вы довольно основательно прибегали к нашей помощи. В понедельник я случайно заглянул в ваш счет. Он… словом, я думаю, вам самому известно, насколько вы превысили свой кредит.

— Конечно, — кивнул Генри. — Я немножко перехватил. Но ведь у вас есть в качестве гарантии мой военный заем.

— М-да, военный заем. — Холден, казалось, что-то обдумывал. — Сколько вы тогда за него платили… примерно по сто четыре за сто, да?

— Кажется, так.

— А сейчас стофунтовая облигация и шестидесяти пяти не стоит… красная цена ей — шестьдесят три с половиной. И, по-видимому, она упадет еще ниже. Почему вы не продали их, когда я советовал?

— Да потому, что, как всякий сознательный гражданин, я считал своим долгом держать их.

Холден как-то странно посмотрел на Пейджа.

— В наше время сознательные граждане заботятся прежде всего о себе. Неужели вы не понимаете, что инфляция, которой мы не сумели положить конец, разоряет держателей таких правительственных бумаг? Нечего сказать, надежные ценности… Вот таким-то образом доверчивые патриоты, вроде вас, и разоряются.

Генри хотел было возразить, но Холден продолжал:

— Словом, вы потеряли свыше тридцати девяти тысяч фунтов вашего капитала, и если я что-нибудь понимаю в такого рода делах, то потеряете еще. При таком положении вещей через семь или восемь недель вы лишитесь вашего обеспечения.

— Я это прекрасно учитываю, — сказал Генри. — Потому-то я и пришел договориться о займе.

— А подо что?

— Ну, естественно, под «Северный свет»… под здание, типографию и доброе имя фирмы.

Холден взял линейку из слоновой кости, лежавшую на блокноте, и, с явным интересом рассматривая ее, принялся вертеть в руках. Молчание царило довольно долго, затем, не глядя на Генри, он сказал:

— Извините меня, мистер Пейдж. Видит бог, я хотел бы помочь зам. Но никак не могу.

Генри был потрясен. Мысль, что он может получить отказ, ни на минуту не приходила ему в голову.

— Но почему же? — еле слышно пробормотал он. — Вы знаете меня… знаете «Северный свет»… наше имя… У нас есть капитал. И уже столько лет у нас счет в вашем банке…

— Знаю, все знаю… и, поверьте, мне трудно отказывать вам. Но деньги нынче в большой цене. Мы столько роздали в кредит, что, по сути дела, не имеем права больше никого авансировать. Правительство не хочет, чтобы мы давали ссуды.

— Но ведь дело это не общегосударственное, а, можно даже сказать, личное, — возразил Генри. — Давайте хотя бы подумаем, нельзя ли что-нибудь предпринять.

— Это ни к чему не приведет. — Он с извиняющимся видом поглядел на Генри. — Я не имею права давать обязательства от имени банка. Вам придется поговорить с нашими директорами. — Он помолчал и снова внимательно осмотрел линейку. — Почему бы вам не пойти к председателю нашего совета директоров?

— Уэзерби?

— Да. Вы же хорошо с ним знакомы. Он сейчас должен быть на фабрике. Хотите, я позвоню ему и скажу, что вы придете?

Генри молчал. У него было неприятное ощущение, что Холден старается вежливо отделаться от него. Он медленно поднялся, размышляя: «Уэзерби… Пожалуй, это последний человек, с которым я хотел бы говорить о своей беде. Но другого выхода нет — мне нужен заем, и я должен получить его».

— Хорошо, — сказал он. — Я буду вам весьма обязан, если вы позвоните ему.

Через двадцать минут он уже подходил к конторе Уэзерби, помещавшейся в многоэтажном административном здании, недавно выросшем на пустыре рядом с фабрикой. Этот участок, издавна известный в Хедлстоне под названием Коуп, был приобретен фабрикантом обуви благодаря одной ловкой махинации и теперь, когда от площади Виктории ответвилось несколько улиц, многократно возрос в цене. Войдя в кабинет Уэзерби, Генри увидел, что тот стоит у большого зеркального окна, выходящего на Виктория-стрит, и, посмеиваясь и покашливая, курит сигару.

— Подите-ка сюда, Пейдж, взгляните, что творится.

По площади, остановив движение, медленно тянулась длинная вереница женщин, кативших перед собой самые разнообразные детские коляски и повозочки, в каких только мог уместиться ребеною Во главе процессии ехал грузовик с установленными на нем репродукторами, которые орали на всю улицу, а по бортам его красовались плакаты:

Большой парад детских колясок!

Сегодня в зале городской ратуши

конкурс на самого красивого младенца.

Читайте «Ежедневную хронику»

— Недурно, а? — И он похлопал Генри по спине. Уэзерби был в брюках гольф и красных в желтую клетку носках, отчего его толстые икры казались еще толще. Он выглядел, сегодня даже краснее, приземистее и плешивее, чем всегда, и был в особенно хорошем расположении духа: от него так и веяло самодовольством преуспевающего дельца, сознающего, что своим богатством он обязан лишь самому себе. — Что вы на это скажете?

Пейдж выдавил из себя улыбку.

— Ловко, конечно. Но не слишком солидно.

— Ну, а что вы, черт побери, видите здесь дурного? По-моему, это блестящая идея для привлечения покупателей — завоевать сердца матерей. Просто они ищут способа продвинуть на рынок свой товар, так же как и я. Возьмите хотя бы этого парня Ная. Кто, как не он, обмозговал всю эту затею. Тот, другой, Смит, — полнейшее ничтожество. А вот Най кое-чего стоит. Мой Чарли ездил с ним в субботу на машине в Тайн-касл и вернулся в восторге от него.

— В самом деле? — сухо заметил Пейдж, а про себя подумал, что ничего нет удивительного, если Чарли Уэзерби, первый заводила среди местной золотой молодежи, нашел общий язык с Наем.

— Конечно. И они здорово провели время. Так что смотрите за Наем в оба, — шутливо добавил Уэзерби. Отойдя от окна, он уселся в свое вращающееся кресло и с трудом скрестил коротенькие ножки. — Так чем могу быть полезен? Я сегодня сражаюсь в гольф, времени у меня в обрез, поэтому перейдем прямо к делу.

Генри перешел прямо к делу и постарался изложить свою просьбу кратко и как можно более убедительно. Однако, еще не договорив всего до конца, Генри почувствовал, что Уэзерби известна цель его визита, больше того — фабрикант был осведомлен о его делах не хуже, чем он сам. Несмотря на сердечность, с какою держался Уэзерби, его глубоко сидящие глазки внимательно и зорко всматривались в просителя. Когда Пейдж умолк, он вынул изо рта сигару и уставился на ее тлеющий кончик.

— Вы крепко запутались, Генри. Вы перечислили то, что у вас есть в активе. Ну, а если вы потерпите крах… что все это будет стоить? Здание редакции такое ветхое; что за него не дадут ни гроша. Вообще все эти дома времен Георга III следовало бы давно снести. Ваша типография кое-чего стоит, согласен, но ведь она — собственность миссис Харботл, а вы ее только арендуете. Так что под нее тоже ничего не получишь. А доброе имя вашей фирмы — кто же даст за него хотя бы медяк, если «Хроника» разорит вас?

— Это им не удастся.

— Вы так думаете? А что показывает дело? Возможно, эти парни из «Хроники» ведут себя и не очень благородно, но сейчас они на коне. И газета у них не такая уж дрянь. Конечно, с «Северным светом» ее не сравнишь, — поспешил добавить он. — Но она… как бы это сказать… подает события в несколько ином плане. — Он улыбнулся, словно припомнив что-то. — Вчера, например, они поместили одну чертовски любопытную статейку, с душком, конечно, но занятную… по поводу той истории о клевете… ну, вы, конечно, слышали про итальянского графа, который занимался контрабандой героина, и его любовницу — их еще застали голыми в ванне.

— Да, — с горечью заметил Пейдж. — Этим они и живут… шантаж… подлоги… и клевета. Как вы не понимаете, ведь журналистика — благородная профессия. На этой ниве подвизались, да и сейчас подвизаются замечательные люди, которые идут в газету по призванию и сознают свой долг перед читателем. А этот Най… Поймите же, ведь просто позор, когда в городе выходит такая газетенка.

— Ну, не надо, не надо так, Генри. Это вы уж слишком. Я только хотел показать, с кем вы имеете дело. В прошлом году в Канне мы с женой видели яхту Соммервила, она выходила в океан — великолепная штука… — Уэзерби понизил голос и заговорил, как человек, который стремится дать добрый совет. — Ведь я ваш друг и сосед, и мне бы не хотелось видеть, как вы сами себе перережете горло. Почему бы вам не выйти из борьбы, пока не поздно? Будьте благоразумны. Выпутывайтесь, еще есть время. Если хотите, я попробую повлиять на них, чтобы вы получили ту же цену, которую они предлагали вам сначала.

Генри понимал: Уэзерби хочет помочь ему и говорит так потому, что убежден в своей правоте. Но никакая логика не могла поколебать Генри: доводы разума на него просто не действовали.

— Нет. Мое решение неизменно.

Уэзерби вынул изо рта сигару и указательным пальцем принялся подправлять влажный лист табака; при этом он то и дело поглядывал на Пейджа, словно проверяя свое мнение об этом человеке, и, судя по выражению его лица, видимо, изменил его к лучшему. Неужели Уэзерби смягчился? Тревога, сомнения, неуверенность, унижения — все, что пришлось пережить Генри за последнее время, слилось вдруг воедино и достигло такого накала, что он не мог произнести ни слова. Едва осмеливаясь дышать, он ждал ответа. Наконец Уэзерби сказал:

— Я всегда считал вас умным человеком, Генри, хотя, извините меня, немножко тряпкой. Сейчас я вижу, что вы круглый идиот, но у вас по крайней мере есть характер. Позвольте мне сказать даже, только между нами, конечно: я восхищаюсь вами.

— Раз так, дайте мне взаймы. Двадцать тысяч фунтов. Мне нужны эти деньги к началу будущего месяца.

— Нет, нет. Этого я обещать не могу. Я попробую поговорить с Холденом и с остальными. Мы дадим вам знать.

— Когда?

— Потом… потом.

Уэзерби поднялся с кресла и неопределенно махнул рукой, словно давая понять Генри, что больше его не задерживает. На самом же деле фабрикант обуви просто обдумывал, как повести себя в этом вопросе. С некоторых пор Уэзерби почувствовал, что стал крупной рыбой в тихих водах Хедлстона, и, естественно, ощутил потребность выплыть на широкий морской простор, иными словами — выдвинуть свою кандидатуру в парламент и стать известным всей стране в качестве сэра Арчибальда Уэзерби, члена парламента. Решив баллотироваться на следующих выборах, он прекрасно понимал, что ему потребуется поддержка местной газеты. Но какой — «Северного света» или «Хроники»? Почти несомненно — последней. А раз так, зачем же поддаваться чувству жалости? При подобных обстоятельствах просто нелепо давать взаймы.

Хотя это и были глубоко затаенные мысли, но все же, видимо, они отразились на лице Уэзерби, и надежда, которая затеплилась было в душе Генри, погасла. В глазах Уэзерби он прочел отказ — это подтверждалось тем чрезмерным дружелюбием, с каким фабрикант похлопал его по плечу, потрепал по руке и, предупредительно осведомившись о здоровье Алисы, проводил до дверей.

Было бы по меньшей мере нелепо отрицать, что этот отказ подействовал на Пейджа самым удручающим образом. В то же время, наперекор всему, он, как ни странно, окончательно утвердился в своем решении не отступать, и ум его заработал еще энергичнее, выискивая пути и способы продолжать борьбу. Он будет бороться, бороться, бороться. Если банк не авансирует его под здание редакции, то уж Хедлстонское строительное общество наверняка окажется более сговорчивым и даст что-нибудь под земельный участок. Но поскольку на это потребуется время, придется попросить Алису заложить дом. При одной мысли об этом ему становилось не по себе, но иного выхода не было. Чем больше он встречал препятствий на своем пути, тем больше крепла его решимость, тем сильнее росла в нем самом непонятная уверенность, что он одержит верх. Одному богу известно, как важно ему одержать победу. Он не пробыл в своем кабинете и пяти минут, как вошел Мейтлэнд.

— Видимо, — сказал Малкольм, — на нашем сегодняшнем совещании будет одним человеком меньше. Балмер ушел.

— Ушел?

— Ушел, удрал, сбежал — можете называть это как вам угодно. Вот его заявление.

Генри тупо уставился на конверт, который Мейтлэнд бросил на стол. Впрочем, ничего неожиданного в этом не было. Последнее время Балмер стал просто невыносим, и Генри все труднее было с ним ладить.

— Но… он ведь должен был предупредить нас за месяц.

— А зачем это ему… когда он просто пересел из одного кресла в другое.

— Неужели… неужели в «Хронику»?

— Кажется. — Мейтлэнд помолчал. — У него, видно, не хватило духу сказать вам об этом, вот он и написал очень милое, вежливое письмо о том, что-де весьма сожалеет… Я чувствовал, что этим дело кончится. Понимаете, уж очень он сдружился с их мистером Смитом. Балмер куда угодно пойдет, лишь бы денег платили побольше. А там, очевидно, ему больше дали.

Пейдж продолжал молчать, и Мейтлэнд снова заговорил:

— Хоть это и неприятно, Генри, но придется сообщить еще одну дурную новость. Двое наборщиков, Перкинс и Додд, тоже ушли.

Вот уж этого Пейдж просто не мог понять.

— Но почему? Неужели они так убеждены, что мы идем ко дну?

— Нет… Не думаю… хотя они знают, что нам приходится туго. Очевидно, дело в деньгах… и в том, что им предложили контракты на более длительный срок… от имени «Утренней газеты». Должно быть, они решили, что такой случай упускать нельзя.

Генри крепко стиснул зубы, стараясь сдержаться. Если он и рассчитывал на что-либо, то уж конечно на преданность своих служащих. Даже в лучшие времена «Северный свет» не был укомплектован полностью: хороших работников всегда трудно найти.

— Придется немедленно обратиться на биржу, — наконец сказал он.

Мейтлэнд, который все еще стоял у стола, задумчиво потирая подбородок, направился к двери.

— Я сейчас же пошлю SOS в Тайнкасл.

— Попробуйте прощупать также Ливерпуль и Манчестер.

Он кивнул.

— Как-нибудь перебьемся. Я зайду к вам потом.

Весь этот день они усиленно искали замену, и в конце концов им повезло: удалось договориться с наборщиком из Ливерпуля и к началу следующей недели обещали прислать второго из Тайн-касла. А после разговора с Льюисом Генри и вовсе повеселел: молодой человек зашел к нему и сказал, что готов работать сверхурочно и выполнять любые задания, лишь бы помочь. Генри подумал, что и на Пула, несмотря на его переменчивый нрав и вспышки раздражительности, можно положиться: он клянется, что отомстит Наю, ходит хмурый и только и ждет случая загнать наглеца в угол. Хедли тоже вполне заслуживает доверия, хотя вид у него весьма озабоченный — шутка ли, прокормить троих детей; его и можно будет послать к местным рекламодателям. Что же до разверстки материала — ближайшие несколько недель придется заниматься этим самому. Такое перераспределение обязанностей несколько облегчило положение, но людей все-таки было мало, и, поразмыслив как следует, Генри в конце концов пришел к выводу, что настало время призвать на помощь своего сына. Другого выхода нет. Придется Дэвиду, хотя бы ненадолго, покинуть Слидон и пополнить опустевшие ряды.