Старый патагонский экспресс 3 page

Наш проводник выглянул из заиндевевшего окна. Я уже открыл рот, собираясь спросить его, где же Кливленд, но он заговорил первым:

– Не вижу моего знакомого стрелочника.

– Что‑то случилось?

– Нет, что вы! Просто каждый раз, когда мы проезжаем мимо него, он бросает мне в окно снежок!

– А кстати, где же Кливленд?

– Еще не близко. Вы разве не заметили, что мы опаздываем на четыре часа? Рельсы так оледенели в Эри, что мы еле тащились.

– А у меня пересадка в Чикаго в четыре тридцать.

– Значит, вы опоздаете.

– Отлично, – выпалил я и пошел прочь.

– Не расстраивайтесь! Я дам телеграмму из Элкхарта. И, когда мы приедем в Чикаго, «Амтрак» позаботится о вас. Они оплатят вам номер в «Холидей Инн». Все будет в порядке!

– Но я не попаду в Техас!

– Положитесь на меня, сэр! – он вежливо прикоснулся к козырьку своего кепи. – Вы только посмотрите, как много снега! Черт побери, просто жуть! – И он со вздохом уставился в окно. – Не хотел бы я оказаться на месте этого стрелочника! Так и замерзнуть недолго!

Прошел еще не один час, пока мы тащились до Кливленда, и эти бесконечные остановки и медленный ход только подогревали нараставшее во мне нетерпение: я чувствовал, что держать себя в руках все труднее. Теперь при виде снега за окном мне становилось тошно, а домики на склонах холмов и вовсе повергали меня в тоску: ничтожные домишки, не больше припаркованных возле них машин! Но самым большим издевательством стал сам Кливленд, все еще поверженный в ступор сильнейшим бураном, случившимся на прошлой неделе. Здесь только и говорили о том, как выжить в условиях снежной бури (горячий привет от покорителей Арктики с их спальными мешками, переносными печками, способами обогреть дом и приготовить горячую пищу в условиях полного коллапса социальных служб и прочими дивными вещами). Этому городу, погребенному под тоннами снега, предлагали посмеяться над длинной историей, напечатанной в местной газете, о чудовищной беспомощности русских перед снеговыми заносами. Ох уж эти русские! Под кричащим заголовком «МОСКОВСКИЕ СНЕГОУБОРОЧНЫЕ СЛУЖБЫ ОПОЗОРИЛИСЬ НА ВЕСЬ МИР!» с соответствующей фотографией статья начиналась со слов: «Городские службы, некогда считавшиеся самыми эффективными, совершенно не оправдали своего существования этой зимой из‑за бюрократических неувязок и чрезвычайно обильных снегопадов». И дальше в том же злорадном тоне: «Совершенно очевидно, что дело не в нехватке снегоуборочной техники… Жители без конца жалуются на само состояние московских улиц… И вряд ли декабрьские снегопады и отсутствие мест для парковки оправдывают выбоины и ямы, оставшиеся на мостовой с осени…»

Ох уж этот Средний Запад с его самодовольством! Чтобы чувствовать себя человеком в Огайо, надо смешать с грязью русских. А уж если вспомнить о Сибири, так и того лучше. Куда Сибири до Огайо! Все эти новости я узнал из местной газеты, которую прочел от корки до корки. В Кливленде мы стояли два часа. Я спросил у проводника, в чем дело, и он объяснил такую задержку заносами и обледенением на дороге.

– Это действительно суровая зима.

Я сообщил ему, что в Сибири поезда ходят по расписанию. Но это не произвело впечатления. Да и я тоже предпочел бы Кливленд Иркутску, хотя в Кливленде явно было холоднее, чем там.

Я отправился в вагон‑люкс, чтобы что‑нибудь выпить и почитать «Дикие пальмы». Потом я заказал еще один коктейль. И еще один. На четвертом я решил остановиться. Если так пойдет дальше, я скоро окажусь под столом.

– Что вы читаете?

Ко мне обращалась пышнотелая веснушчатая леди на пятом десятке, державшая в руке банку с тоником без сахара.

Я показал ей обложку.

– Я слышала об этой книге, – сказала она. – Что‑нибудь стоящее?

– Есть неплохие места, – и вдруг я рассмеялся. Хотя этот смех не имел ни малейшего отношения к Фолкнеру. Однажды, путешествуя в этих же местах на поезде «Амтрака», я тоже читал книгу. Никто не спросил меня о ней, хотя она явно вызывала интерес у окружающих. Это была биография мастера готического романа Говарда Лавкрафта. На обложке была крупными буквами написана его фамилия, и соседи по купе были уверены, что я не отрываюсь от книги, посвященной искусству любви[5].

Она сообщила, что живет во Флагстаффе, и тут же последовало:

– А вы откуда?

– Из Бостона.

– Правда? – Она явно заинтересовалась. Она попросила: – А вы скажете для меня какое‑нибудь слово? Скажите «Боже»!

– Боже.

От восторга она захлопала в ладоши. Несмотря на свой избыточный вес, она была совсем маленькой, с широким и плоским лицом. Ее кривые зубы налезали один на другой, как будто им не хватало места на деснах. Честно говоря, я был ошарашен тем восторгом, который вызвало у нее произнесенное мной слово.

– Быожже! – повторила она, передразнивая мой выговор.

– Что вы сказали?

– Я сказала «Быожже»!

– Ну, я не сомневаюсь, что Он и так все понял.

– Мне так понравилось, как вы это сказали! Я ехала на этом же поезде две недели назад, только на восток. Мы застряли в снежных заносах, но все получилось так здорово! Нас поселили в «Холидей Инн», вы представляете!

– Надеюсь, что нам это не грозит.

– Вы совершенно не правы!

– Я ничего не имею против «Холидей Инн». Я просто хочу успеть пересесть на другой поезд.

– А кто не хочет! Спорим, я еду дальше, чем вы? Во Флагстафф, помните? – Она отхлебнула своего тоника и продолжила: – В итоге получилось, что у нас ушло несколько дней – дней, представляете? – чтобы добраться от Чикаго до Нью‑Йорка! Это снег – он был буквально повсюду! В том поезде ехал такой милый мальчик. Он был из Бостона. И сидел рядом со мной, – она улыбнулась – пародия на обворожительную улыбку: – Мы спали вместе!

– Повезло, ничего не скажешь.

– Я знаю, что вы подумали, но так оно и было! Он сидел в своем кресле, а я в своем. Но, – и она мило зарделась, – мы спали вместе! Вот было здорово! Я не пила совсем, зато он выпил за двоих! Я не говорила вам, что ему было двадцать семь лет? Из Бостона! И всю ночь напролет он твердил мне: «Быожже, как ты прекрасна!» И он целовал меня столько раз, что я даже сбилась со счета! «Быожже, как ты прекрасна!»

– Это случилось в «Холидей Инн»?

– Это случилось в поезде. В ночном поезде, – сказала она. – В поезде с сидячими местами. Это было очень, очень для меня важно!

Я заверил, что это должно быть очень приятным опытом, и даже постарался себе представить, как пьяный в стельку юнец лапает эту веснушчатую толстуху, пока вагон с сидячими местами (как обычно по ночам, провонявший грязными носками) с шумом несется по рельсам.

– Нет, не просто приятный. Очень‑очень важный! Это было именно то, в чем я нуждалась. То, ради чего я поехала на Восток.

– Чтобы познакомиться с этим парнем?

– Нет, что вы! – капризно протянула она. – Моя мама скончалась.

– Простите.

– Я узнала об этом во Флагстаффе и поспешила на поезд. А потом мы застряли в Чикаго, если вам хватит совести сказать «застряли» про «Холидей Инн»! А с Джеком я познакомилась где‑то возле Толедо – где‑то прямо здесь, если мы проезжаем Толедо, – и она выглянула из окна. – «Быожже, как ты прекрасна!» Это меня очень поддержало. Мне пришлось слишком многое пережить.

– Я вам искренне сочувствую. Наверное, это очень грустно – ехать домой на похороны.

– На двое похорон, – уточнила она.

– Простите?

– Мой отец тоже умер.

– Недавно?

– Во вторник.

Сегодня у нас была суббота.

– Боже… – вырвалось у меня.

– Мне нравится, как вы это говорите! – улыбнулась она.

– Я хочу сказать, что мне очень жаль вашего отца.

– Его хватил удар. Я‑то думала, что приеду домой и похороню маму, но пришлось хоронить их обоих. «Тебе следует почаще бывать дома, детка!» Вот что папа мне сказал. И я согласилась. Флагстафф – не ближний свет, но там у меня своя квартира и хорошая работа. А потом он умер.

– Грустная выдалась поездка.

– И мне еще придется вернуться. Они не могут их похоронить без меня. Я должна присутствовать на погребении.

– Но я думал, что все уже сделано.

– Они не хоронят людей в Нью‑Йорк‑Сити, – сообщила она с сердитым взглядом.

Я попросил повторить это странное утверждение. И она повторила в тех же самых укоризненных тонах.

– Боже, – снова вырвалось у меня.

– Вы совсем как Джек! – И она улыбнулась, снова продемонстрировав свои неповторимые зубы.

– Но почему они не хоронят людей в Нью‑Йорке?

– Земля слишком твердая. Она застыла. И они не могут выкопать…

«В суровые холода зимы 1978 года, – подумал я строчками из книги, – когда земля застыла настолько, что невозможно стало хоронить людей и могильщикам пришлось переквалифицироваться в плотников, я решил сесть на поезд, идущий в самые южные страны Латинской Америки».

Леди из Флагстаффа удалилась, но на протяжении восьми или девяти часов, перемещаясь из вагона в вагон, я то и дело слышал ее суховатый, бесцветный голос, повторяющий нараспев:

– …потому что они не хоронят людей в Нью‑Йорк‑Сити.

И дважды, увидев меня, она восклицала:

– Быожже! – и весело смеялась.

Замерзшие стрелки, обледенелые рельсы, снег – все это увеличивало наше опоздание, и проводник старательно уговаривал меня оставить надежду успеть на пересадку на поезд до Форт‑Уорта.

– Черта с два вы куда‑то успеете, – сказал он на станции Индиана. В руках у него был плотный снежок.

Кроме того, насколько я смог понять, что‑то случилось в хвостовом вагоне: оттуда резко потянуло горелым, и, чтобы избежать взрыва, нам пришлось тащиться со скоростью не больше тридцати километров в час. Только в Элкхарте наш состав «Лейк‑Шор Лимитед» смог избавиться от взрывоопасного вагона, но и на эту операцию ушло ужасно много времени.

Пока мы торчали на станции, в спальном вагоне царила тишь да гладь, и только проводник сильно нервничал. Он говорил, что на таком холоде могут совсем замерзнуть тормоза. Мотаясь по вагону взад‑вперед со своей щеткой, он повторял, что все равно эта работа ему нравится больше, чем прежняя. Раньше он был электриком, но ему гораздо больше подходит работа с людьми.

– Твоя проблема в том, – сказал ему кондуктор, проверявший билеты и желавший успокоить коллегу, – что ты раздуваешь из мухи слона.

– Наверное, – ответил проводник и принялся счищать щеткой наледь с двери в тамбур.

– В этот раз все не так плохо, как в прошлый. Тогда вообще все застыло.

– Но я должен заботиться о моих пассажирах! – сказал проводник.

О моих пассажирах! Нас осталось всего трое в спальном вагоне: чета Бунсов и я. Первое, о чем поведал мне мистер Бунс, – предки его матери прибыли в Америку на «Мэйфлауэр». На мистере Бунсе была кепка с ушами и два толстых свитера. Он желал поговорить о своей родне на мысе Код. Миссис Бунс заявила, что Огайо гораздо хуже этого мыса. Оказалось, что предки мистера Бунса были еще и гугенотами. И старина Бунс изложил типичную американскую историю: какими бедными и несчастными были его предки‑иммигранты и как он сумел всего достичь с самого нуля, исключительно своими силами. Я слушал, проявляя посильное терпение. Кажется, это именно Бунса я умудрился обидеть в самом начале пути («Прямо как Транссибирский экспресс. – Нет, не похоже»). Впоследствии я старательно избегал Бунсов.

И все же на подъезде к Элкхарту в поезде «Лейк‑Шор Лимитед» все сильнее нарастала паника. Теперь уже все пассажиры понимали, что рушатся их планы на Чикаго. Большая компания девушек направлялась в Новый Орлеан на карнавал «Марди Грасс». Несколько семейных пар должны были успеть на круизные суда в Сан‑Франциско и очень переживали, что у них пропадут билеты. Молодой парень из Канзаса боялся, что жена подумает, будто он ее бросил и ушел к другой. Чернокожая парочка о чем‑то тревожно шепталась, и я расслышал, как девушка сказала:

– Ох, черт!

– Мы уже давно должны были быть в Чикаго, – сказала одна из подружек, ехавших на «Марди Грасс».

Только леди из Флагстаффа, чьи родители недавно скончались, воспринимала все в розовом свете и пребывала в отличном настроении. Она объясняла всем и каждому, что ехала на этом поезде на восток всего‑то десять дней назад. И в пути происходило то же самое: заносы, задержки, опоздания. Но «Амтрак» поселил всех в Чикаго в «Холидей Инн» и дал каждому по четыре доллара на такси и талоны на обед, и оплатил один телефонный звонок. И она нисколько не сомневалась, что «Амтрак» точно так же облагодетельствует и нас.

Новости разносились по составу со скоростью молнии, и словно в подтверждение добрых намерений «Амтрака» сообщили о том, что в вагоне‑ресторане подают бесплатный обед: суп, жареный цыпленок и мороженое. Это привело леди из Флагстаффа в полный восторг, и она воскликнула:

– Это еще что! Вот подождите, что будет в Чикаго!

И ее соседи по вагону принялись строить планы, как будут тратить четыре доллара на такси, которые пока никому выдавать не собирались.

– О’кей, Ральф, – обратился к бармену юнец с сальными волосами, шикарным жестом выкладывая доллар, – мы сейчас надеремся.

– Да мы и так торчим здесь восемь часов, – возразил его приятель, – и уже успели надраться!

– А моя смена давно кончилась, – сказал бармен Ральф, но тем не менее послушно насыпал льда в пластиковые стаканчики.

Отовсюду доносились голоса пассажиров.

Вот, например:

– Лучше бы я поехал домой весной. Это совсем другое дело.

Или:

– Иисус Христос (пауза) был черным. Настоящий эфиоп. Черты лица белого, а лицо черное (пауза). А все эти иконы – дерьмо.

И снова знакомое:

– …потому что они не хоронят людей в Нью‑Йорк‑Сити.

Как ни странно, но все эти люди испытывали необычайный подъем настроения. Они были рады тому, что поезд опаздывал, что вокруг столько снега (тем временем снегопад возобновился) и что, по обещаниям леди из Флагстаффа, им предстоит ночь (а то и две) провести в «Холидей Инн». Я не разделял их радости и не испытывал к ним ни малейшего расположения. А когда оказалось, что загоревшийся вагон находится на пути к моему спальному вагону, подозвал проводника и сказал ему, что собираюсь вернуться в купе.

– Разбудите меня, когда мы будем подъезжать к Чикаго.

– Это будет не раньше девяти.

– Вот и чудесно, – сказал я. И погрузился в сон, прикрыв лицо «Дикими пальмами».

Проводник разбудил меня в десять минут девятого.

– Чикаго!

Я вскочил и схватил свой чемодан. Пока я поспешно спускался на платформу в густых облаках пара, струившегося из‑под вагона и придававшего моему прибытию в Чикаго атмосферу драматизма и загадочности (как в старых фильмах), линзы моих очков так густо заиндевели, что я практически ослеп.

Леди из Флагстаффа оказалась настоящей провидицей. Я получил свои четыре доллара и талоны на заселение в «Холидей Инн» и три обеда. Тех же милостей были удостоены все пассажиры, чьи планы пострадали из‑за опоздания: чета Бунсов, подвыпившие юнцы из ресторана, парень из Канзаса, девчонки, ехавшие на «Марди Грасс», рабочий, проторчавший всю дорогу на дешевых местах в сидячем вагоне, пожилая пара, спешившая в Сан‑Франциско, и леди из Флагстаффа. Нас встретили служащие «Амтрака» и проводили до гостиницы.

– До встречи! – крикнула леди, чей багаж состоял из двух пакетов из магазина.

Она все еще не могла поверить в такую удачу.

Один из юнцов сказал:

– «Амтрак» на этом разорится.

Невероятный снегопад, нежеланный отель, Чикаго – все казалось мне каким‑то ненастоящим. И это ощущение только усугубилось при виде других постояльцев «Холидей Инн». Афроамериканцы в каких‑то иностранных мундирах: ярко‑зеленых с белыми лосинами, в высоких белоснежных фуражках и золотых аксельбантах. Там были и другие: в красных мундирах и в белых, все увешанные медалями или с невероятной серебряной бахромой, украшавшей эполеты. Я гадал про себя: могут ли они быть военным отрядом или просто вырядились так для представления? Оказалось, ни то и ни другое. Эти мужчины (их жены были без мундиров) являлись членами Общества защиты оленей. Об этом говорили оттиснутые мелкими буквами надписи на шевронах. Эти люди отдавали друг другу Оленьи салюты и обменивались Оленьим рукопожатием и чинно прогуливались по вестибюлю в белоснежных Оленьих туфлях, не скрывая раздражения при виде толпы, загнанной в «Холидей Инн» снежной бурей. Однако конфронтации так и не возникло. Пассажиры «Амтрака» отнеслись к ним с завидным благодушием:

– Почему бы и нет? Каждый развлекается, как хочет! – И отправились в бар. В то же время Олени (кое‑кто из них даже носил сабли) стояли и салютовали друг другу. Полагаю, они все время стояли, потому что боялись помять свои замечательные лосины, если сядут.

Плавательный бассейн был полон снега и сверкал на солнце. Стены отеля были разрисованы зелеными пальмами. Получалось, как будто они растут прямо из сугробов. Город застыл. По реке плыли льдины. Снег, выпавший на прошлой неделе, лежал по обочинам дорог. А улицы уже покрывал новый слой снега. И этот свежевыпавший снег был предвестием начинавшегося бурана, из‑за него мостовая становилась скользкой и опасной. Казенная Библия у меня в номере была открыта на II Книге хроник, стихе 25‑м. Было ли это посланием для меня? «…не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Аминь, подумал я.

По странному совпадению я обнаружил послание и в Фолкнере. «Теперь в Чикаго тоже была зима, – прочел я, – …сходящие на нет дни умирали в неоновых отблесках на обрамленных мехами нежных личиках жен и дочерей миллионеров, сколотивших состояния на скоте и лесе, и любовниц политиканов, вернувшихся из Европы… сыновей лондонских брокеров и мидлендских рыцарей сапожных гвоздей…» Писатель еще долго издевался над этими людьми и подробностями того, как они покидают заснеженный Чикаго. Он описывает их как «людей, принадлежащих к той расе, которая, даже не удосужившись сначала провести разведку, вооруженная записными книжками и фотоаппаратами, и необъятными сумками, предпочитает проводить время рождественских праздников в темных и ущербных джунглях дикарей».

Я не был уверен в своем умении проводить разведку, и у меня не было ни фотоаппарата, ни необъятной сумки, но двадцать четыре часа, проведенные мной в «Холидей Инн» в зимнем Чикаго, убедили меня, что чем скорее я окажусь в джунглях среди дикарей – пусть даже самых темных и ущербных, – тем лучше.

Глава 2. «Одинокая звезда»

Для меня нет удовольствия большего, чем сесть поздно вечером на поезд и закрыть дверь купе, отсекая себя от заледеневшего города и зная наверняка, что утром я окажусь совсем в иной обстановке. Я готов был пожертвовать чем угодно ради того, чтобы отправиться спать в вагоне, стремящемся на юг.

И было совершенно невозможно оказаться на «Одинокой звезде», отправлявшейся из Чикаго, чтобы пересечь границы целых шести штатов, и не услышать громоподобные раскаты всех песен, которыми город традиционно провожает этот поезд. Действительно, половина джазовых мелодий – музыка больших дорог, и даже движение и перестук колес на рельсах сами по себе создают джазовый ритм. Чему тут удивляться, ведь эпоха джаза совпадает с эпохой железных дорог. Музыканты либо ехали на поезде, либо не ехали вообще, и в их песнях не могли не звучать ритмичный шум поезда и одинокие свистки паровоза. То же самое можно сказать и о станциях, лежавших у меня на пути: разве «Джоплину» или «Канзас‑Сити» подходят какие‑то иные мелодии? Мы стремительно мчались от «Юнион‑Стейшн» к «Джольет», и это очаровательное сочетание уединения и движения – и басовитых нот, издаваемых колесами, – породило мелодию, а вместе с ней пришли слова. Колеса напевали: «У папаши есть сигара, больше нет такой».

Я повесил пальто, распаковал чемодан, налил себе джина и стал любоваться последними розовыми отблесками заката, игравшего на снегу «Джольета».

Мне плевать, что ты богатый, пьяный и крутой, –

У папаши есть сигара, больше нет такой.

Он курит и поет

И на всех плюет…

Мне плевать, что ты гуляешь, сытый и хмельной, –

У папаши есть сигара, больше нет такой.

Он затянуться дал,

Но я был слишком мал…

Очень неплохое начало. Главное – сразу взять верную ноту, не ошибиться. А вот и контролер, пришел проверить билеты.

– Здесь очень хорошее обслуживание, – сказал он, привычным жестом продырявив мой билет. – Если что нужно – только скажите.

– А в этом купе будет кто‑то еще? – спросил я.

– Нет. Оно полностью в вашем распоряжении.

– Что там с прогнозом погоды?

– Кошмар, – сказал он. – Я уже пятьдесят лет работаю на этом поезде и никогда не видел такой суровой зимы. Десять градусов мороза в Чикаго, ветер сто километров в час. И все это движется в сторону Кливленда. Приятной поездки!

С непогодой всегда так: ее стараются описать при помощи цифр. Температура, скорость ветра, степень обледенения – они всегда разные, но не сулят ничего хорошего. Но даже если бы прогноз не оказался таким суровым, я все равно страстно желал покинуть эту зимнюю сказку в ближайшие день‑два. С той минуты, как я выехал из Бостона, мне не попалось ни одного зеленого дерева, ни одной незамерзшей реки. Но у меня все еще оставалась надежда: ведь я ехал на юг, гораздо дальше на юг, чем мог себе представить любой из пассажиров этого поезда, шедшего в южном направлении. Где‑то там, в самом низу карты, теплый ветер овевает кроны пальм. С другой стороны, мы только успели проехать Стритор, штат Иллинойс.

Стритор был погружен во тьму, и все, что мне удалось разглядеть в Гейлсбурге, – это освещенная квадратная площадь под снегом, указатель «ПАРКОВКА», убогий навес и полузасыпанная снегом машина – картина, совершенно неподходящая для обложки журнала «Ньюйоркер». Все это я успел разглядеть из окна вагона‑ресторана, на минуту отвлекшись от своего палтуса и шабли. Теперь перед моими глазами стоял прислоненный к бутылке «Худой человек» Дэшила Хэммета. Я по диагонали просмотрел Фолкнера и оставил его в Чикаго, в ящике ободранного стола в комнате «Холидей Инн» вместе с Библией.

Преступления в «Худом человеке» были описаны не менее увлекательно, чем пьянство. В этой книге пили все поголовно: видимо, в мире Хэммета всегда было время пить коктейль. Фолкнер раздражал меня своей отвлеченностью пополам с комплексом южанина. Английский Хэммета был более прозрачен, но при этом становился понятен и весь сюжет, а трудная работа детектива представлялась лишь оправданием для повального пьянства.

Я обратил внимание на троицу, сидевшую за соседним столиком, из‑за их тягучего акцента. Пожилая пара с большой радостью обнаружила, что их сосед тоже родом из Техаса. Он был одет в черное и все равно имел самый беспутный вид: ни дать ни взять порочный священник из дешевого романа. Было девять часов вечера, и мы подъезжали к станции «Форт‑Мэдисон», штат Айова, на западном берегу Миссисипи.

– Да, это она, великая Мисс, – подтвердил мою догадку официант, когда я спросил его. Он взял мою опустевшую тарелку и повторил нараспев: – Миссисипи, Миссисипи, – для остальных пассажиров.

Священник, как и пожилая пара, – что еще сильнее их обрадовало – был из Сан‑Тоуна. Все трое возвращались из Нью‑Йорка. И теперь они наперебой стращали друг друга жуткими историями – картинами жестокости и пьянства, царящих на Востоке.

– Однажды ночью мы возвращались к себе в отель, и тут я увидел этого человека… – и все в таком духе.

И тут же его перебивают:

– И это еще не самое худшее! Вот один мой друг как‑то заблудился в Центральном парке…

Но вскоре они перешли к воспоминаниям о Техасе. Потом начали хвастаться своими успехами. И внезапно эта похвальба приняла весьма странные формы. Они принялись перечислять всех жителей Техаса, которые носят оружие.

– Мой двоюродный брат таскает пушку с самого рождения…

– А Рон знает одного политика, который из дома шагу не ступит без револьвера…

– У моего дедули самый красивый револьвер!

– Каждый человек имеет оружие в наши дни, – заявил священник.

– Он отдал его моему папе, – сказала леди.

– А у моего папы целых два револьвера, – сказал священник. – Один здесь, а другой здесь, – и он похлопал себя по карманам.

Леди сказала, что однажды ее папа хотел пройти с револьвером в магазин в Далласе. Он был случайно проездом в этом городе, приехал туда из Сан‑Тоуна. Утром встал и взял с собой револьвер, как всегда делал. И ничего в этом нет смешного. Он просто поступил так, как привык делать всю жизнь. И отправился себе в магазин. Он был рослым мужчиной, под два метра. А кассирша решила, что он собрался ее грабить, и подняла шум. Заревела сирена, и все такое, но папа ничуть не растерялся. Он вынул свой револьвер, а когда приехали полицейские, просто сказал: «О’кей, малыш, можешь его подержать!»

Муж этой леди уточнил, что в то время папуле было уже восемьдесят четыре года.

«О’кей, малыш, можешь его подержать!»

Судя по виду священника, его глубоко поразила эта история. Он на минуту задумался, а потом выдал:

– А у моего папы было восемь сердечных приступов!

Леди уставилась на него, не скрывая недоверия. А ее муж воскликнул:

– Вау!

– Тромбоз коронарных сосудов, – гордо продолжал священник. – И он выжил после всех восьми!

– Он что, тоже из Сан‑Тоуна? – спросил мужчина.

– А то! – подтвердил священник.

– Крутой, видно, был парень, – заметила леди.

– Ни один янки такого бы не пережил, – заявил священник. – Только парни с доброго старого Запада могут пережить восемь сердечных приступов!

Это было встречено всеобщим одобрением. Мне стало интересно, на что становятся похожи парни с Запада после восьми сердечных приступов. Но я предпочел не вмешиваться.

– Этот чертов Восток… – снова завела леди.

Я понял, что пора отсюда уходить. Я вернулся к себе в купе, благополучно миновав обледеневшие тамбуры между вагонами. Я накрылся одеялом с головой и мысленно попрощался с Канзасом. Я дал себе клятву не выходить из купе до утра. И если завтра опять увижу снег, то вообще не вылезу из постели.

Но и дальше, в Понка‑Сити, рассвет был по‑зимнему бледной полоской света под небом цвета переваренной овсянки. Мы отъехали на восемьсот миль от Чикаго и приближались к Перри. Дорога шла по голой бесплодной равнине, но того количества снега (заносов в углублениях и трещинах земли, не более шкурки горностая), которое я увидел, оказалось недостаточно, чтобы помешать мне покинуть постель. Я не сразу понял, насколько холодно было здесь, в Оклахоме, пока не заметил белых овалов замерзших прудов и узких наледей на каменистых речных отмелях. Все остальное представляло собой семь оттенков бурого: редкие бурые стволы деревьев; небольшое стадо бурых коров, затерявшихся на этой необозримой равнине и пытавшихся щипать остатки бурой травы. Далеко в вышине серая овсянка поредела, неохотно уступая место аквамарину. Солнце прорубило алую горизонтальную прореху в серой массе облаков, сгустившихся на горизонте.

Еще около двадцати минут – и соответствующее число миль – земля оставалась абсолютно пустой: ни домов, ни людей, совсем мало снега, только этот унылый бурый цвет. Именно так выглядела эта земля, безо всяких прикрас, покрытая прошлогодней травой, поникшей от ветра, и ни одна корова не паслась на этих жалких редких стеблях.

Вот где приволье дикое: на этих

Лугах некошеных и безграничных,

В английском языке им нет названья, –

То прерии.

Уильям Каллен Брайант «Прерии».

Перевод Михаила Зенкевича

Мы прибыли в Перри. Дома в Перри ничуть не отличались от таковых в Массачусетсе или Огайо, и некоторые сооружения под толевой крышей с примитивными кондиционерами, уродующими окна, вообще трудно было разглядеть за огромными машинами, припаркованными на подъездных дорожках. Казалось, что эти машины едва ли не шире самих дорог. Но один дом в Перри был необычайно высоким и белым, и три его крыльца прикрывала ступенчатая крыша, а стены были обшиты досками, Он бы, наверное, совершенно естественно смотрелся посреди акра зеленой лужайки на Кейп‑Код, но было загадкой, каким ветром его занесло в Перри с его мостовыми и бурой прерией. Тем не менее простота конструкции выглядела так по‑американски, что я посчитал этот дом столь же важной чертой пейзажа, как увиденную мной накануне ночью в Гейлсбурге загадочную парковку (освещенный навес, вывеска, засыпанная снегом машина) или полный снега плавательный бассейн с нарисованными пальмами в Чикаго. И она бы не показалась мне такой красивой, если бы не была немного забавной. Но опять‑таки это был настоящий американский юмор, недвусмысленный, свежий, наполовину банальный, наполовину гениальный, зримый и запоминающийся, как та минута, что мы провели в Нормане, штат Оклахома: местный кинотеатр на углу Мейн и Джонс‑стрит, звездно‑полосатые флаги на фронтонах магазинов, пятерка припаркованных машин, выстроившиеся в ряд самодовольные маленькие домики и уходящая от них идеально прямая Мейн‑стрит, железнодорожная станция на краю города, где кончается улица и начинается безжизненная бурая прерия.