Один час десять минут после кульминации

А мы сидели на Тверской-Ямской, пили вино, отходили от стресса, радовались продолжающейся жизни, тому, что она не оказалась прерванной глупым капитанским выстрелом. И вообще радовались, что так, в общем-то, удачно выбрались из тяжелой бытовой ситуации. Особенно нам с Илюхой приятно было.

Бутылка закончилась, мы открыли другую и все слушали, слушали, как Инфантова девушка на заднем сиденье наваливалась на Инфанта и пыталась вытереть у него со щек бутафорскую клюквенную кровь. А он все упирался, и все слюнявил носовой платочек, и все тер щеки сам, не подпуская к ним девушку. Как ни странно, ему это удавалось, еще и потому, наверное, что девушка не смогла полностью расправить все свое могучее тело на узком сиденье малогабаритной колымаги.

Потом, когда, похоже, Инфант утерся настолько основательно, что не побоялся подпустить девушку вплотную к своему лицу, они хором задышали громко в телефон, а девушка все повторяла про «бедненький» и про «маленький». А потом разбавила дыхание новой репликой.

— Ты так пахнешь хорошо, — призналась она. — Свежо, как ягодка, как в деревне, у бабушки.

Потом она, видимо, несмотря на тесное пространство, прижалась к нему, потому что ее голос зазвучал отчетливо со всеми сопутствующими придыханиями:

— И вообще, ты такой сладенький. Я раньше не замечала. Мне так твой запах подходит и вкус. Такой родной запах.

— Теперь он будет клюквой по утрам натираться, — прошептала Жека, которая в принципе уже должна была умереть, потому что так долго нормальный человек смеяться не может. Но то ж нормальный.

Потом они задышали еще сильнее, и нам стало немного скучно, потому что реплики на время оборвались, а дышать громко и порывисто мы и сами умеем. А потом снова раздалось:

— Нет, не здесь, потерпи до дома, — попросила девушка с нажимом.

Ай! — невольно вырвалось у Инфанта. Видимо, девушка нажимала на него не только голосом, но еще и рукой, не пуская, куда не следует. Во всяком случае, до дома не следует.

Потом они приехали. Видимо, они действительно уехали далеко, потому что слышимость их дыхания и пыхтения то ухудшалась, разбавленная статическими помехами, то снова восстанавливалась.

Потом они поднимались на лифте и открывали ключом квартиру, потом раздался короткий диалог с мамой, которая все хотела с Инфантом познакомиться поближе, предлагая чай с вареньем. Но Инфант попытался близкого знакомства с мамой избежать, может быть, еще и потому, что варенья сегодня он уже наелся.

А потом он снова остался один на один с девушкой в ее, отдельной от мамы, милицейской комнате. И снова раздалось пыхтение, но уже намного оживленнее.

— Подожди, — сказала девушка, видимо, отстраняя от себя Инфанта. — Подожди, мне надо тебе кое в чем признаться.

Голос у нее звучал настолько взволнованно, что Инфант не мог не послушаться и не подождать. Да и мы готовы были подождать, если так было надо, и отодвинули стаканчики с вином, и прислушались, предвкушая важное.

— Знаешь, я все не знала, как признаться, — повторила девушка, и голос ее заметно дрогнул, — но сколько можно оттягивать? Думаешь, я тебе так долго не позволяла, потому что душегубка какая? Да разве ж я не понимала, как тебе тяжело? Да разве ж я сама от этого не страдала? Просто не могла я!

Она выдержала паузу, собираясь с силами. Мы тоже ее выдержали, особенно Жека, тоже собираясь с силами. Но уже со своими.

— Дело в том… — Волнения в голосе добавилось. — Дело в том… — И волнение дошло до предела. — Дело в том… — Волнение перевалилось через край. — Дело в том, что я девушка!

— Ну понятно, — удивились мы в комнате. — А кто ж ты еще?

— Ну понятно, — удивился за нами Инфант на том конце.

— Нет, ты не понимаешь, я все еще девушка, — повторила милиционерша, с напором ударяя интонацией на «все еще».

Но мы снова не поняли, только на Жеку посмотрели, которая зашлась новой волной, просто-напросто девятым валом с картины не помню кого, может, и Айвазовского. Вот она-то сразу разобралась, просто нам не объяснила, потому что не могла говорить. Единственное, что она еще могла, так это шептать самой себе в упоении:

«Ни фига себе, еще и это… Нет, так не бывает, чтобы так везло… И прям в один день… Ой, мамочки… В первый раз такое…»

— Ты не понимаешь, — повторили телефон с магнитофоном взволнованным девичьим голосом. — Я еще не была ничьей, я еще не познала мужчину.

— Не может быть! — разнесся по комнате наш совместный с Илюхой изумленный возглас.

— Не может быть! — вторил ему Инфантов возглас из телефона. Не менее, кстати, изумленный.

Мы снова вспомнили девушку, которую видели недавно в парке. Вспомнили, еще раз оценили, сверили впечатления. И опять согласились: «Не может быть!»

— А что ты думаешь, почему я тебя так долго морочила? — продолжала капитанская девственница с непритворным надрывом.

— Вот теперь никакой фальши, — согласился Илюха, жалея, что рядом нет мужика за рулем. — Теперь можно и на пленку записывать. Впрочем, мы и записываем, — вспомнил он.

— Думаешь, мне самой не хотелось? — раздавалось с нескрываемой слезой в голосе. — Думаешь, мне доставляло удовольствие смотреть на тебя, как ты маешься? Но я не могла! Понимаешь, не могла я сознаться!

— Подожди-ка, она же капитан, — вспомнил я. — Разве в милиции девственниц в капитаны производят? Да и вообще, бывает ли в природе такое, чтобы капитан — и на тебе?

На что Илюха только развел руками, а от Женьки мы вообще не ждали ответа, как будто ее и не было с нами. Так, трясущийся мешок в одежде.

— Подожди-ка, — вспомнил вслед за мной Инфант, — ты же по самбо чемпионка. Разве чемпионка по самбо может быть… — И он оборвал, не зная, как закончить.

— А почему нет? — раздались ему в ответ неподдельные рыдания, по которым понятно становилось, что девушка принимает вопрос слишком близко к сердцу. — Самбо-то тут при чем? — голосила она.

— Ну, я думал, самбо… — предположил Инфант. — Подножки, подсечки, растяжки, вывихи, разные травмы… — и он снова оборвал, снова не зная, как закончить.

Девушка плакала навзрыд, Инфант думал, как ее успокоить, и придумал.

— Так ты что, ни разу ни с кем? — решил уточнить он снова.

— Нет, — захлебывалась девственница.

Чего она так убивается? — пожал я плечами. — Тоже, нашла о чем расстраиваться. Да ничего в этом особенного-то нет. Подумаешь, потрахаться.

— Не скажи, — не согласился Илюха.

— И чего, — продолжал свой расспрос Инфант предельно сочувствующим голосом, — такое произошло, потому что ты сама никогда не хотела? Или потому что воспитана так строго? Вон мамой за стенкой.

— Почему не хотела, конечно, хотела, — прорыдал ему в ответ капитан. — И воспитана я нормально. Как все.

— Так в чем же дело? Как так случиться могло? Тебе ведь уже лет двадцать пять, — отвесил деликатный комплимент Инфант.

— Двадцать девять, — не слукавила девушка. А может, и слукавила.

— Так в чем же дело? Почему? Ты же красивая…

Тут мы с Илюхой на слово «красивая», конечно, переглянулись, но промолчали, потому что в воздухе заметно повисла сильно напряженная интрига.

Она вилась из едва заметных телефонных дырочек, как индийский джинн из приоткрытого кувшина, и бодро карабкалась вверх по воздуху, где и застывала вытянутой, каплеобразной формой. И стало нам понятно, что сейчас что-то произойдет, что-то неожиданное, негаданное, чего мы еще ни разу никогда не испробовали.

Что-то, о чем мы даже не знали, что в природе такое существует. Даже не догадывались.

Как стало понятно? — не знаю. Но все почувствовали, даже Жека приподнялась на локте, и ее изнуренное лицо затихло в предвкушении.

— Так почему? — повторил Инфант, еще круче ввинчивая деликатность в голосе.

В ответ ему раздалось молчание, прерываемое лишь мелкими, дрожащими всхлипываниями. А потом снова молчание. Долгое, терпеливое…

— Да потому что… — вдруг вдребезги разлетелось оно разрушительным, яростным криком: — Потому что не могли они все, гады!!!

У нас у всех отвисла челюсть, даже у Жеки. По-видимому, у Инфанта тоже отвисла, так как прошло время и крик повторился:

— Сосунки малосочные все они! Пробить не сумели! Как ни старались, как я ни помогала — не сумели!!!

— А-а-а-а… — и у нас в квартире тоже все разлетелось вдребезги от яростного визга.

Так визжать могла только женщина, а у нас женщина была всего одна — Жека. Но что нам до нее, мы ее не слушали. Мы затаенно, возбужденно сглатывая дыхание, ждали продолжения.

— Ну а с тобой, понимаешь… — вновь перешла непробиваемая девушка на всхлипы. — С тобой все по-другому, как никогда еще не было. Ты совсем другой, непохожий, говоришь так странно. Не все всегда понятно, конечно, ну это ничего. Понимаешь, ты другой, и я боялась тебе признаться. К тому же ты деликатный такой, нежный, чуткий, тебе точно не пробить.

— А что говорят врачи? — совсем не обиделся Инфант на свое описание.

— Действительно, что они говорят? — повторил за ним Илюха.

Казалось, он не на шутку заинтересовался вопросом. Да и не только он один. Да и какая тут шутка?

— Так вообще бывает, стариканер? — задал я ему естественный вопрос. Но почему-то шепотом задал.

Илюха коротко кивнул головой и так же коротко, чтобы не мешать действию из телефона, добавил:

— Случаи описаны, редкие, но описаны. В медицинской литературе, специальной.

— Сам читал? — захотел подтверждения я, и Илюха снова кивнул.

А потом мы опять прильнули к динамикам. В ожидании сводок из горячих точек. Вернее, из одной горячей точки.

— Так что врачи? — не отставал Инфант.

Ходила, — устало проговорила его девушка. — Они даже консилиум вызывали: редкий, говорят, случай. Говорят, хирургический путь один только остался. Но я не хочу ножом! — снова перешла она на всхлипы. — Я хочу, как у людей! По-людски я хочу!

— Слушай, — перебил микрофон своим голосом Илюха, — проверь Жеку, не померла бы.

Ах да, я забыл про Жеку, а все потому, что она замерла как-то неожиданно — не тряслась и не стонала больше. Я протянул руку, потрогал, она рядом тут лежала, на диване. Тело было теплое. Я пододвинулся ближе, взглянул в лицо. Она тихо открыла глаза, устало, изнуренно.

— Ты как? — спросил я.

— Не могу я больше. Сил нет, — прошептала она, и глаза ее закрылись вновь.

На другом конце тоже звучала долгая, нарастающая пауза. Звучно звучала, почти торжественно, как колокол. Мы замерли в ожидании. Ведь что-то же должно было произойти, ведь не могло закончиться ничем. И произошло.

— Ну что, давай посмотрим, — сказал в результате Инфант делово.

— Ты не боишься? — спросила девушка с затаенной надеждой.

— При чем тут страх? — произнес Инфант равнодушным к страху голосом. И добавил не свое, а то, что слышал много раз от других: — Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Какое шампанское он имел в виду? Откуда взялось шампанское? — я понятия не имел.

— А ты не разочаруешься во мне после этого? Не подумаешь, что никчемная я? — прошептала девушка, но Инфанту уже было не до сентиментов, его ждало тревожное дело.

— Показывай, показывай, — сказал он. — Я пойду руки помою. Не бойся, у меня мама врач.

И это была правда, мама у Инфанта действительно давно служила врачом. Зубным только. Вот Инфант и нахватался по верхам.

Потом он вернулся с вымытыми руками… То есть это мы предположили, что с вымытыми.

— Так, — проговорил он сосредоточенно, — что там у нас? — Потом еще один момент выжидательной тишины, а потом удивление, сомнение, и все это с примесью Инфантова восторга: — Ого!!! А-а-а!!! Ойййй!!! Надо же!!! Подожди, я сейчас только рубашку сниму.

— Не надо, не снимай рубашку!!! — заорали хором мы в магнитофон с телефоном. Даже Женька прохрипела потерявшим силу голосом: «Не-на-до!!!»

Но было поздно, видимо, рубашка отлетела далеко в сторону, так как звук отдалился, рассеялся и тут же заглох окончательно. И мы остались одни — я, Илюха, тихая Жека, и не было с нами больше ни Инфанта, ни Инфантовой девушки, не было больше их драмы, их переживаний, страстей. А без страстей и у нас скоро все затихло.