Политика, большая и малая

В предыдущих главах я нарисовал довольно однобокую картину моей жизни. Может показаться, что большая часть моего времени и сил была отдана поискам истины. На самом деле, днем и ночью я был погружен в разведывательную деятельность, а встречи с князем Сабахедцином служили скорее отдыхом, чем основным занятием. Оглядываясь назад, на годы, проведенные в Турции, я поражаюсь тому, насколько мало меня затрагивали те люди, с которыми я имел дело. Миссис Бьюмон и князь с любовью относились ко мне, но не могли понять моей одержимости политикой. Князь как-то сказал ей: «Notre enfant genial a le coeur encore glace» ("У этого гениального ребенка ледяное сердце"). Многому суждено было случиться, прежде чем лед растаял.

Я крайне требовательно относился к себе и окружающим. С августа 1919 года по январь 1921 я работал, не покладая рук и ни минуты не отдыхая. Я стремился знать все, что происходит на Ближнем Востоке и почему. Турецкая национальная армия сражалась на трех фронтах: в Смирне, Силиции и Армении. Французы воевали с арабами в Сирии. Русские проникали на Кавказ. Венизелос был свергнут, плебисцит провозгласил Короля Греции Константина. Американцы под давлением крупных нефтяных компаний искали плацдарм в Месопотамии. В Армении, Азербайджане и Туркестане образовывались новые правительства, и никто не знал, чего от них ожидать.

В мою контору со всех концов собиралась информация, и я составлял по Двадцать и больше донесений в неделю. Но больше всего меня занимало несчастное турецкое правительство в Константинополе. Британское министерство иностранных дел настаивало на de jure статусе правительства султана и не хотело признавать de facto авторитет националистов. Я считал возможным и необходимым примирить оба правительства, особенно после устранения Венизелоса, бывшего главным препятствием для установления В3аимопонимания с Грецией. Я стал близким другом кронпринца Абдула Меджид-эффенди, который, возможно без должных на то оснований, был Уверен, что я спас ему жизнь.

Однажды ранним майским утром 1920 года меня разбудил телефонный звонок, и в трубке я услышал голос самого кронпринца. Это было настолько против правил, что я едва мог отвечать. Очень взволнованно он просил меня приехать во дворец Долма Багче, где находилась его резиденция, чтобы взять письмо, которое он адресовал лично британскому главнокомандующему. Он добавил, что арестован султаном и боится быть убитым.

Большой мерседес был всегда у меня под рукой. Моим водителем был русский, во время войны водивший бронированные машины и так и не отвыкший от этого занятия. Через несколько минут он прибыл в контору и, когда я объяснил, куда мы едем, посоветовал мне взять ружье потяжелее, но я отказался. Подъехав к Долма Багче, мы обнаружили кордон из турок за колючей проволокой, поспешно натянутой вокруг дворца. С внезапно вспыхнувшими глазами мой водитель заявил, что преодолеет эту преграду, не повредив машины. Офицер турецкой армии, предводительствовавший страже, крикнул «Dur! Gecme!» ("Стой! Проезд запрещен!"), а его люди нерешительно подняли свои ружья. Я очень не люблю, когда мне перечат, поэтому решил ехать напролом. Турецкие солдаты явно не ожидали увидеть британского офицера в форме, поэтому не сделали ничего, а только вскрикнули. В следующий момент я стоял на пороге дворца, где меня уже ожидал князь с огромным запечатанным конвертом в руках.

Из его слов явствовало, что накануне он велел подготовить свою яхту для поездки с маленькой дочерью, княжной Дур-и-Шеваз, которая как раз поправлялась после бронхита, по Мраморному морю. Султан, которого предупредили, заподозрил, что на самом деле он хочет пересечь Малую Азию и возглавить армию националистов, поэтому послал дворцовую стражу для его задержания. Затем он как-то бессвязно заговорил об отравлении, о том, что его планируют убить и представить это как самоубийство - так же, как это проделали с его отцом, султаном Абдулом Азизом, сорок лет назад.

Я отвез письмо в британскую ставку. Там все были взволнованы слухом, что кронпринц объявил священную войну против союзников. Всю эту неразбериху устроил капитан порта в Золотом Роге, в ведении которого находились турецкие корабли. Он доложил, что кронпринц приказал подготовить свою яхту и отплывает в «неизвестном направлении». Привезенное мной письмо быстро все разъяснило, и за пару дней спокойствие было восстановлено. Абдул Меджид остался при убеждении, что его двоюродный брат султан задумал его убить, и всегда говорил обо мне как о своем спасителе. Он преподнес мне великолепные золотые часы с эмалевым изображением дворца Долма Багче и маленький кусочек колючей проволоки на память.

Семь месяцев спустя ситуация круто изменилась. Союзники были бы рады найти в князе Абдуле Меджиде-эффенди посредника между ними и Мустафой Кемалем-пашой. Я был вовлечен в сложные тайные переговоры о восстановлении дружеских отношений. В конце концов, маршал Иззет-паша, военный министр, решил поехать в Анкару. Прибыв туда, он отказался возвращаться до тех пор, пока союзники не согласятся пересмотреть наиболее одиозные пункты Севрского Соглашения. Перед этим он пригласил меня на свою виллу на азиатском побережье Босфора над Скутари. Он спросил, считаю ли я, что Британия искренне хочет вновь дружить с Турцией. Если это так, он готов сделать все, чтобы убедить Мустафу Кемаля-пашу встретиться с британским главнокомандующим и прийти к соглашению об эвакуации греков из Малой Азии без ущемления их национального достоинства. Он был уверен, что король Константин, с которым он познакомился во время войны, хочет положить конец вражде и согласится встретиться с ним в Афинах.

Я был в ужасном состоянии. Я желал дать ему требуемые заверения, но подозревал, что министерство иностранных дел переплюнуло самих Бурбонов в неспособности забывать и извлекать уроки. Ллойд Джордж и Карсон могли сойти с политической сцены, но государственная машина шла бы прежним несправедливым и упрямым политическим курсом. Я мог только сказать Иззету-паше, что каждый, кто общается с турками, проникается к ним симпатией и доверием и что, дайте срок, между нашими народами разовьется дружба и взаимопонимание. Но отвечать за политику правительства Его Величества я не мог. Он печально кивнул головой и сказал: «Даже в такой демократической стране, как ваша, есть правительство, которое решает все. Более века Британия поддерживала Оттоманский Султанат, таким образом стабилизируя политику в доброй четверти земного шара. Сейчас вы теряете наиболее преданного вам союзника в мусульманском мире. Однажды вам придется вернуться и строить свою политику вокруг сильной Турции. Пока же мы должны позаботиться о себе сами».

Несколькими днями позже он отправился в Анкару официальным представителем султана. Прибыв туда, он заявил, что воссоединение Турции под властью султана зависит от союзников. Пока они не откажутся от своих притязаний согласно Севрскому Договору, который делает невозможным независимость Турции, он останется в Анкаре.

Я доложил об этой встрече, которая имела столь неожиданные последствия. Меня вызвали в главный штаб для выяснения подробностей нашей беседы и сказали, что, хотя в общем я правильно обрисовал ситуацию, я зашел слишком далеко в оценке политики правительства Его Величества. В это время меня уже мало заботили мнения высших авторитетов. Я чувствовал себя постоянно больным, не понимая, что в основном это были усталость и напряжение.

Не помню, что именно я сказал, но, видимо, произвел впечатление переутомленного и вспыльчивого молодого человека, поскольку через несколько дней мне велели отправиться в Англию на несколько недель и хорошенько отдохнуть.

Я покидал Константинополь в тот день, когда Мустафа Кемаль-паша объявил, что Блистательная Порта больше не является местом, где находится правительство. В это время правительства союзников, по инициативе лорда Карсона, решили пригласить греческих и турецких представителей на встречу в Лондоне. Это мероприятие называлось «Конференция по установлению мира на Ближнем Востоке». Тогда я ничего не знал об этом предложении.

Мой отъезд из Константинополя заслуживает отдельного рассказа. Платформа была заполнена людьми, пришедшими проводить меня. Ни верховного консула, ни главнокомандующего не удостоили бы таких проводов, а кем же был я? Младший офицер без всякого влияния, направляющийся домой и не представляющий, вернется ли он когда-нибудь.

Миссис Бьюмон сидела вместе со мной в тесном спальном купе, забитом с пола до потолка букетами цветов, коробками с турецкими деликатесами и другими подарками от моих турецких друзей. На платформе собралась толпа. Я был поражен, увидев слезы на глазах у некоторых мужчин. Я не мог ответить им тем же. Изнуренный и унылый, я горел тем внутренним огнем жизни, которого не понимал.

Я не могу и не буду пытаться описывать мои отношения с миссис Бьюмон. Думаю, что союз мужчины и женщины касается только их двоих - и никого больше. Я повторял: «Я никогда не покину тебя» и знал, что говорю более искренне, чем в свадебной клятве всего два года назад.

Я жил с миссис Бьюмон четыре месяца. Только сверив даты, я понял, как мало прошло времени. Миссис Бьюмон превратилась для меня в «Полли» - так я звал ее почти сорок лет. Она станет моей женой и разделит все страдания и радости моей зрелой жизни. Мне было двадцать четыре года, время, когда мужчина вступает в первую фазу зрелости: я узнал многое о человеческой природе, но очень мало о людях. Я жил головой, а сердце оставалось пустым. Я не понимал сам себя. Откуда взялась уверенность в неразрывности связи с миссис Бьюмон? Мне думается, по прошествии сорока лет, что она проистекала не из головы, не из сердца и не была связана с телом. Это было предчувствие, предвидение будущего, не имеющее ничего общего с моими мыслями или желаниями.

Позже, когда я вернулся к ней в Константинополь, миссис Бьюмон призналась мне, что, со своей стороны, она была уверена, что больше никогда не увидит меня, что я останусь с женой и ребенком и забуду о ней. В самом деле, в ответ на мои слова: «Я никогда не оставлю тебя», она сказала «Quien sabe? Помни, что я гожусь тебе в матери и что ты должен найти собственный путь». Quien sabe (Кто знает?) было ее девизом. На ее бумаге для писем синим цветом внизу было написано fleur de lys и Quien sabe.

Пришло время отправления. Я вышел на платформу, пожал множество рук. Я не мог понять этого проявления любви. Мне было очень стыдно, что я не разделяю их чувств, но я даже не знал наверняка, вернусь ли я в Турцию. Было и еще что-то трудно выразимое; я знал, что есть паттерн моей жизни, с которым я ничего не могу поделать, и в этом паттерне Турция и турки играют важную роль.

Пока поезд отъезжал от станции Сиркеджи, я был под властью ощущения нереальности происходящего, сопутствовавшего всем критическим моментам моей жизни. Я не был важной персоной и знал об этом. Я никого не вводил в заблуждение, но сейчас турки обращались со мной так, словно я обладал влиянием верховного комиссара или главнокомандующего. Я был переполнен острой печалью. Я не хотел вести нереальную жизнь, хотя мои поступки постоянно ставили меня в ложное положение.

Я приехал в Лондон 4 февраля 1921 года и впервые увидел свою дочь Энн. Ей еще не исполнилось и полугода. Я смотрел на нее в замешательстве, не в силах осознать, что я действительно отец. Первые два дня я не оставался с ней наедине, а на третий отправился с ней гулять вверх по холму к Уимблдон-коммон, моей старой школе. Я тихо беседовал с ней, и, казалось, что, хотя она не понимала слов, между нами происходило какое-то общение. В какой-то момент она взглянула мне прямо в глаза и словно бы узнала меня. Это был единственный момент взаимопонимания в течение почти что двадцати лет. С женой я совсем не мог общаться. Она искренне обрадовалась моему приезду. Мы спали в одной комнате, но я не мог заставить себя обращаться с ней как с женой. Те дни практически стерлись из моей памяти, я не могу припомнить, о чем мы говорили, была ли она огорчена или удивлена моей отчужденностью. Но прежде, чем я смог насладиться или не насладиться отпуском, произошли события, вновь все изменившие.

Когда я уезжал из Константинополя, мой начальник, полковник Гриббен, дал мне рекомендательное письмо к Ормсби-Гору, в то время младшему члену правительства, и предложил мне встретиться с ним и рассказать о мой беседе с Иззет-пашой. Так случилось, что в день моей встречи с ОрмсбиТором Национальное Правительство объявило о своем намерении послать делегацию на Лондонскую Конференцию. Эта новость неприятно поразила одних и изумила других. Анкара держала в руках ключи от большинства проблем, требующих решения, но никто не желал этого признавать.

К моему удивлению, Ормсби-Гор серьезно отнесся к моему рассказу и послал меня к Роберту Ванзиттарту, тогдашнему доверенному секретарю лорда Карсона. Он попросил меня повторить беседу с Иззет-пашой и высказать собственное мнение о силе и организации Национального Правительства. Затем он позвонил кому-то - я думаю, что Ормсби-Гору - и в моем присутствии сказал: «Нужно попробовать устроить этому Беннетту приглашение на завтрак с премьер-министром. Он просил предоставить возможность узнать из первых рук об обстановке в Турции, мне кажется, у нас есть тот, кто нужен. Вы поговорите с Филиппом Керром?» Я даже не знал имени доверенного секретаря премьер-министра, вскоре унаследовавшего от своего отца титул лорда Лотиана и бывшего нашим послом в Соединенных Штатах во время второй мировой войны. Вазиттарт повернулся ко мне и пояснил: «Премьер-министр любит узнавать новости за завтраком. Если он согласится встретиться с Вами, расскажите ему то, что рассказали мне».

Затем он заговорил о делегации Национального Правительства из Анкары и спросил, не знаю ли я его главу, Бекир Сами-бея. Я ответил, что он был черкесом-землевладельцем из Трабзонда, и начал было распространяться о рааличных группах, влияющих на консулов Национального Правительства, Как вдруг он прервал меня и сказал резко: «Ормсби-Гор сказал мне, что вы здесь в отпуске. Если мы получим соглашение Военного Министерства, согласны ли Вы действовать как неофициальный офицер связи с делегацией из Анкары? Поскольку мы не признали их правительства, мы не можем отправить никого из министерства иностранных дел, но это сила, с который мы обязаны считаться». Слушая его, я вновь испытывал то странное ощущение нереальности происходящего, которое накатывало на меня всякий раз, когда я понимал, что будущее неизбежно и что не в моих силах повлиять на ход событий. Я вернулся в Англию в отпуск для поправки здоровья, я действительно нуждался в отдыхе - и я мог сказать об этом и выйти из игры. Я чувствовал, что мне не нужно опять влезать в турецкую политику. Я должен был отказаться, но еще до того, как он кончил говорить, я знал, что соглашусь.

Ванзиттарт рассчитывал на мое согласие как на нечто само собой разумеющееся; он позвонил в Военное Министерство и сказал, что в «Савойе», где остановились обе турецкие делегации, для меня будет заказан номер. Он велел мне одеть визитку, которой у меня не было. Из министерства иностранных дел я отправился прямо к Шольтам - единственным портным, которых я знал, и они обязались одеть меня за три дня. Я купил шляпу, коричневую трость с золотым набалдашником и из неряшливого офицера в форме превратился во вполне сносного на вид дипломата.

Я побывал у Филиппа Керра, но он не проявил особого интереса к моим рассказам, поэтому завтрак с премьер-министром не состоялся. Я не знал, что как раз в момент моего прихода он писал мистеру Ллойду Джорджу с просьбой освободить его от должности доверенного секретаря. Ванзиттарт распорядился, чтобы я встретил турецкую делегацию и всячески старался сделать так, чтобы они чувствовали себя как дома. Он хотел, чтобы каждое утро я являлся в министерство иностранных дел и докладывал о их реакции на ход Конференции. Визитка была готова как раз вовремя, и 18 февраля, как раз через три недели после моего возвращения, я встречал Восточный экспресс.

Последующие десять дней были весьма поучительными для меня. Я встречался и слушал руководителей величайших военных держав. Президентом Конференции был избран Карсон, но Ллойд Джордж присутствовал на большинстве заседаний и с самого начала взял бразды правления в свои руки. Наилучшее впечатление произвел на меня Аристид Брайанд. В то время он был премьер-министром Франции, но очень отличался от французов, которых я когда-либо встречал. Он искренне, страстно верил в необходимость создания Соединенных Штатов Европы. Его политическое видение настолько опережало время, что даже через сорок лет его соотечественники едва ли понимают его. Остальными участниками конференции были Каунт Сфорза, итальянский министр иностранных дел, полковник Эдвард Хаус, личный представитель президента Вильсона и очень интеллигентный японец. Эти имена в течение двух лет я связывал с Верховным Советом Союзников и с его странными решениями, весьма осложнявшими наше положение в Турции.

Собственными глазами я увидел, что эти великие движимы такими же низменными побуждениями, как и большинство из нас. Все же я не мог не восхищаться Ллойдом Джорджем, несмотря на его дикое пренебрежение к фактам. Благодаря свой находчивости и остроумию он появлялся на заседаниях, не имея понятия о предмете обсуждения, за полчаса нащупывал слабые места в позициях собеседников и переводил дискуссию в нужное ему русло. Но ни разу я не слышал от него ни одного конструктивного предложения. Брайанд поразил меня явным стремлением достичь соглашения, что разительно отличало его от французских представителей, с которыми я имел дело в Турции.

Меня огорчали постоянные ничтожные разногласия. Было совершенно ясно, что и греки, и турки устали воевать. Греки были далеко не так сильны, как хотели казаться и какими их считало британское правительство. Плохо обученная, неуверенная армия таяла на территории величиной с саму Грецию с враждебным населением. В Европе Греции угрожали соседи-славяне - сербы и болгары. От союзников они не получили той помощи, на которую рассчитывали, но правительство Константина не решалось сдаться, как намеревался сделать ненавистный Венизелос. Со своей стороны, турки были крайне утомлены войной. Их мобилизовали двадцать лет назад, и они пережили-пять войн.

От Конференции сильно попахивало фарсом. Турецкие делегаты находились в отеле «Савойя», а греческие в «Кларидже». Греки отказались встречаться с турками из Анкары, поэтому проходили альтернативные встречи с двумя турецкими делегациями, и дело, естественно, никуда не двигалось. Меня использовали в качестве переводчика, и я просиживал на всех заседаниях. Игнорируя основные знания истории и географии, Ллойд Джордж не способствовал продвижению вперед. Однажды кто-то припомнил туркам преследования армян в Хаджине. Ллойд Джордж поинтересовался, где это, и, получив ответ, что это в Силиции, заметил, что и не подозревал, что турецкие войска добрались до Силезии. Чтобы скрыть наше замешательство, когда один из делегатов иронически поправил его ошибку, Ллойд Джордж предложил пригласить неофициальных представителей Армении для выяснения этого вопроса. Это никого не устраивало, и лорд Карсон резко закрыл заседание.

Я вышел вместе с британской делегацией. Ллойд Джордж сказал: «Надо избавиться от атмосферы конференции. Я собираюсь пригласить турок на чашку чая. Знает ли кто-нибудь их привычки?» Ванзиттарт подтолкнул меня, и мне удалось сказать: «В основном все эти люди из западной страны. А Бекир Сами-бей - черкес. Он увлеченный фермер, спрашивал меня, где найти английские корма». Для Ллойда Джорджа этого оказалось достаточно, и, совершенно очарованный, я наблюдал его в лучшем его проявлении. До окончания чаепития он покорил Бекир Сами-бея, уверив его, что фермерство гораздо важнее политики, и пообещал предоставить в его распоряжение лучших андийских экспертов по овцеводству. На следующий день Бекир Сами-бей выступил на объединенном заседании всех трех делегаций с Иримирительной речью. Союзники согласились предоставить решение вопроса самим грекам и туркам, и конференция была взорвана этим Соглашением. В действительности ничего не было достигнуто, и все знали об этом. Более того, французы и итальянцы усердно работали над тайными соглашениями с делегацией националистов. Все же конференция, возможно, была началом долгого и медленного движения к восстановлению доверия между Британией и Турцией, которое, в конце концов, привело к установлению современного равновесия сил на Ближнем Востоке. Французы, при всей их проницательности, не смогли добиться одобрения турками их плана раздела Силиции, и, не прошло и нескольких дней после возвращения Сами в Анкару, между Турцией и Францией началась война.

По завершении Конференции я был поставлен перед мучительным выбором. Я полагал, что военное ведомство не собирается отправлять меня обратно в Турцию, и оно было совершенно право. Я не хотел оставаться в регулярной армии, хотя меня и направляли в штабной колледж. Я не имел не малейшего желания возвращаться в Оксфорд. И уж совсем не по себе мне было в Уимблдоне с женой и ее семьей.

После месяца разлуки я все больше чувствовал силу связи между моей судьбой и судьбой Винифред Бьюмон. Я подал рапорт об отставке. Желая как можно скорее оформить все документы, я лично отправился в отделение верховного командования в Чатаме. Я нанял машину и поехал. Сидя один в большом даймлере и проезжая Вульвич, где менее трех лет назад я был примерным кадетом, вспоминая одно за одним места, где мы тренировались, я не мог поверить, что был этим человеком. Но также невозможно было поверить и в меня теперешнего. Кто я такой, чтобы вести эту большую дорогую машину? Почему я не поехал в Чатман на трамвае, как сделали бы большинство людей на моем месте? Уходя в армию из Оксфорда, я полностью вычеркнул себя из жизни. В ней не осталось ничего реального.

Я зашел в офицерскую столовую и последний раз позавтракал как сапер и как солдат. Я был чужим среди чужих.

Вскоре я вернулся в Лондон. Документы были в порядке, и со дня надень я ожидал приказа об отставке. Мне не на что было положиться, кроме собственного ума. Я не мог принять помощи от семьи моей жены, а моя мать сама нуждалась в моей помощи. Проезжая через Кентишийские поля, окружающие предместья Лондона, я всматривался в будущее. Я не сомневался, что вернусь в Турцию, потому что должен узнать, как мне жить. Мне было уже почти двадцать четыре года, и я не сомневался, что следующие шесть-семь лет жизни принесут мне ответы, которые я ищу. Я хотел знать о жизни все, осознавая с неприятной уверенностью, что мне придется сделать еще много глупостей, прежде чем я найду свой путь.

Наконец поездка окончилась. Приехав в Уимблдон, я сообщил Эвелин, что возвращаюсь в Турцию. Я не звал ее с собой, и она не спрашивала, почему. Я покидал свою жизнь с ощущением чужака, случайно попавшего в нее. Фактически все осталось тем же: я был сыном и братом, мужем и отцом. Я оставался даже старшим преподавателем математики в Мертон-колледже, в Оксфорде, поскольку многострадальный Ворден все еще сохранял за мной место. Но мои ценности изменились. Я начинал понимать, что мы живем в мире ценностей, во вневременной вечности, в моем пятом измерении, а не в мире фактов, часов и календарей, которые не вписывались в ту игру в прятки, в которую играли ценности. Жизнь, которой мы живем, идет по нескольким временным линиям. Линии отделяются различными состояниями нашего сознания, а память возвращается назад только по одной линии. Таким образом, мы теряем связь с большей частью нашего прошлого, особенно того, которое чуждо теперешнему опыту. Это неудивительно, поскольку ценности - это то, что нам небезразлично, в то время как к фактам мы остаемся совершенно бесстрастными. Потому мы помним так мало фактов, если только они не связаны с какой-то ценностью. Не все ценности приятны, но все тем или иным образом нам небезразличны. Из-за этого, например, воспоминания, интересные нам, могут навевать скуку на остальных.

Другим следствием «однолинейности» воспоминаний является невозможность полностью честно и искренне восстановить прошлое. Печально, но не удивительно: чем более значим наш опыт, тем меньше мы можем о нем рассказать окружающим.

Date: 2015-07-22; view: 287; Нарушение авторских прав