Часть третья. Гейл Винанд 7 page. — Я вижу, вы ведёте к этому уже несколько месяцев

— Я вижу, вы ведёте к этому уже несколько месяцев! А что плохого в Джимми Кернсе? Он умный мальчик, многообещающий. Лучший театральный критик в городе. У него острый ум.

— Да, ум у него есть — собственный. Но мне не кажется, что вам нужно что-то острое — если не считать вашей собственной остроты. И думаю, что надо быть осторожнее с многообещающими мальчиками.

— А кого посадить на его место?

— Жюля Фауглера.

— Ну, чёрт возьми, Эллсворт!

— А почему нет?

— Этот старый су… Он нам не подходит.

— Подойдёт, если захотите. Подумайте, какое он сделал себе имя.

— Но это же самый невыносимый из всех старых…

— Хорошо, не берите. Мы ещё поговорим об этом позже, просто отделайтесь от Джимми Кернса.

— Послушайте, Эллсворт. Для меня все равны, любимчиков у меня нет. Я выкину за дверь Джимми, если пожелаете. Но не понимаю, что от этого изменится и, кроме того, какое это имеет отношение к предмету нашего разговора?

— Не понимаете, — согласился Тухи. — Но скоро поймёте.

— Гейл, ты знаешь, что я хочу видеть тебя счастливым, — говорил в тот же вечер Альва Скаррет, сидя в удобном кресле в кабинете Винанда на крыше небоскрёба. — Ты знаешь, что я ни о чём больше не думаю.

Винанд, вытянувшись на кушетке, закинув ногу на ногу, молча курил.

— Я знаю Доминик много лет, — продолжал Скаррет, — задолго до того, как ты услышал о ней. Я люблю её. Люблю, можно сказать, как отец. Но согласись, она не та женщина, в которой твои читатели хотели бы увидеть миссис Гейл Винанд.

Винанд молчал.

— Твоя жена — общественная фигура, Гейл. Она становится ею автоматически. Она принадлежит обществу. Твои читатели вправе ожидать от неё некоторых вещей. Она должна быть символом, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Вроде королевы Англии. Можешь ли ты надеяться, что Доминик поднимется до этого? Можешь ли надеяться, что она вообще будет соблюдать приличия? Более непредсказуемой личности я не знаю. У неё ужасная репутация. Но хуже всего — только подумай, Гейл! — разведённая! А мы тратим тонны краски, ратуя за святость семейного очага и чистоту женщины! Как твои читатели переварят это? Как прикажешь мне подать им твою жену?

— Тебе не кажется, что лучше прекратить этот разговор, Альва?

— Да, Гейл, — смиренно сказал Скаррет.

Предчувствуя серьёзные последствия, как после жестокой схватки, Скаррет ожидал примирения и искал его.

— Я понял, Гейл! — вскричал он весело. — Я понял, что мы сможем сделать. Мы снова возьмём Доминик в газету, вести рубрику, но другую — объединённую рубрику о доме. Знаешь, хозяйственные советы, кухня, дети и всё такое. Это отразит все нападки, все увидят, какая она домовитая и милая, несмотря на все её девичьи заблуждения. Пусть женщины её простят. Мы введём особый раздел — «Рецепты миссис Гейл Винанд». Тут уже подойдут её фотографии — клетчатые платья, переднички, скромная причёска.

— Заткнись, Альва, пока я тебе не дал по морде, — сказал Винанд, не повышая голоса.

— Да, Гейл. — Скаррет попытался встать.

— Сиди. Я не закончил. — Скаррет послушно ждал. — Завтра утром, — сказал Винанд, — ты разошлёшь указание во все наши газеты. Ты напишешь, чтобы просмотрели все архивы и нашли все фотографии Доминик Франкон, которые могли сохраниться в связи с её старой рубрикой. Ты напишешь, чтобы всё это было уничтожено. Ты напишешь, что впредь упоминание её имени или использование её фотографии в любой из моих газет будет стоить работы всему руководству. В нужное время ты опубликуешь сообщение о нашей свадьбе во всех газетах. Без этого не обойтись. Но это будет самое краткое сообщение, на которое ты способен. Без комментариев. Без статей. Без снимков. Шепни, кому надо, чтобы как следует это запомнили. Это означает увольнение для всех, включая тебя.

— И никаких репортажей — когда вы поженитесь?

— Никаких, Альва.

— Но Господи Боже мой! Это же сенсация! Другие газеты…

— Мне безразлично, что делается в других газетах.

— Но… почему, Гейл?

— Ты всё равно не поймёшь.

Доминик сидела в вагоне у окна и прислушивалась к стуку колёс под полом. Она смотрела, как за окном в сгущающихся сумерках проплывают сельские пейзажи Огайо. Голова её покоилась на изголовье сиденья, руки безвольно свисали с поручней. Она составляла как бы единое целое с вагоном и двигалась вместе с его оконными рамами, полом и стенками. Края открывавшейся перед ней панорамы расплывались в сгущавшейся темноте, но окно оставалось светлым — вечерний свет поднимался с поверхности земли. Она позволила себе понаслаждаться этим странным освещением; оно заполнило купе и царило в нём, пока Доминик не прогнала его, включив свет.

Она не ощущала какой-то цели. В этой поездке её не было, главной оставалась сама поездка — металлические звуки движения. Она чувствовала слабость и опустошённость, её Я растворилось в безболезненном упадке сил, довольное тем, что всё исчезает и становится неопределённым, кроме пейзажа за окном.

Когда в замедлившемся движении за стеклом Доминик различила надпись «Клейтон» на выцветшей вывеске под карнизом станционного здания, она поняла, чего ждала. Поняла, зачем села в этот поезд, а не в скорый, зачем внимательно изучала расписание, хотя тогда для неё оно было всего лишь бессмысленным перечнем названий. Доминик схватила чемодан, пальто и шляпку. Побежала. У неё не было времени одеться — она боялась, что пол под ней двинется и унесёт её отсюда. Она пронеслась по узкому коридору, сбежала по ступенькам. Спрыгнула на платформу, почувствовав, как зимний холод обжёг обнажённую шею. Остановилась и посмотрела на здание станции. За её спиной, уносясь вдаль, прогрохотал поезд.

Тогда она надела пальто и шляпку. Прошла по заляпанному жевательной резинкой деревянному настилу сквозь тяжёлый поток жара от железной печки в зале ожидания и вышла на площадь за зданием станции.

Она увидела последние лучи уходящего солнца над низкими крышами. Увидела растрескавшуюся мостовую и маленькие домики, прилепившиеся друг к другу; облетевшие деревья со скрюченными ветвями, сухой клок сорной травы в дверном проёме заброшенного гаража, тёмные витрины магазинов, открытую аптеку на углу и отблеск мутного жёлтого света в её низко посаженных окнах.

Она никогда здесь не была, но чувствовала, как это местечко властно заявляет свои права, надвигаясь на неё со всех сторон с пугающей настойчивостью. Как будто какая-то тёмная масса затягивала её. Она положила руку на пожарный гидрант и почувствовала, как холод просачивается через перчатку к коже. Город приветствовал её прямым проникновением, которого не могли остановить ни её одежда, ни её сознание. Оставался покой неизбежности. Надо действовать, и её действия были простыми, известными заранее. Она спросила прохожего, где здесь новое здание универмага Джейнера.

Она терпеливо окунулась в скопище тёмных улочек. Прошла мимо неприкаянных лужаек и перекошенных крылец, мимо пустырей, где ветер играл сорняками и пустыми банками, мимо закрытых бакалейных лавочек и окутанных паром прачечных, мимо незанавешенного окна, позволявшего увидеть мужчину, читающего газету у камина. Она сворачивала на перекрёстках и переходила улицы, ощущая камни мостовых сквозь тонкие подошвы своих лодочек. Редкие прохожие заглядывались на неё, удивлённые её потусторонней элегантностью. Она отмечала это и мысленно отвечала на их удивление. Она как бы говорила: «Разве вы не понимаете? Я гораздо больше местная, чем вы». Время от времени она останавливалась и закрывала глаза — ей было тяжело дышать.

Она дошла до главной улицы и пошла медленнее. Освещение здесь было скудное, машины, стоящие под углом к тротуарам, кинотеатр, в витрине магазина среди кухонной утвари виднелось розовое женское бельё. Она шла выпрямившись, глядя прямо перед собой.

Она увидела отблеск на стене старого здания — брандмауэре из жёлтого кирпича. Свет шёл из вырытого экскаваторами котлована. Она поняла, что пришла, хотя очень надеялась, что это не так. Если они работают допоздна, он должен быть здесь. Ей не хотелось видеть его сегодня. Ей хотелось только увидеть площадку, к большему она не была готова; она хотела увидеть его завтра. Но она уже не могла остановиться. Она подошла к котловану, открытому, без ограждения. Услышала скрежет металла, увидела стрелу подъёмного крана, тени людей на косой поверхности свежевырытой земли, казавшейся жёлтой в электрическом свете. Она не могла видеть ступенек, которые поднимались к тротуару, но услышала звук шагов, а потом увидела Рорка, выходящего из котлована. Он был без шляпы, в расстёгнутом свободном пальто.

Он остановился и посмотрел на неё. Она подумала, что всё нормально, всё как всегда и его серые глаза и рыжие волосы такие же, какими она привыкла их видеть. Она удивилась, когда он бросился к ней, его рука больно сжала её локоть, и он сказал:

— Ты бы лучше присела.

Она поняла, что не устояла бы, если бы не его рука на её локте. Он взял её чемодан, перевёл её через улицу и заставил присесть на ступеньки пустого дома. Она прислонилась к закрытой двери. Он сел рядом и продолжал крепко держать её локоть — не ласково, а как бы контролируя её и себя.

Через несколько секунд он убрал руку. Она поняла, что теперь всё в порядке. Она может говорить.

— Это твоё новое здание?

— Да. Ты прямо с поезда?

— Да.

— Здесь довольно далеко.

— Наверно.

Она подумала, что они не поздоровались и что это нормально. Это не была встреча — они никогда не расставались. Она подумала, что было бы странно, если бы она когда-нибудь говорила ему «здравствуй». Человек не может приветствовать каждое утро самого себя.

— Когда ты сегодня встал? — спросила она.

— В семь.

— Я ещё была в Нью-Йорке. В такси. Спешила на Центральный вокзал. Где ты завтракаешь?

— В вагончике.

— Из тех, что открыты всю ночь?

— Да. В основном там бывают водители грузовиков.

— Ты часто туда ходишь?

— Когда мне хочется выпить чашечку кофе.

— Сидишь у стойки? И окружающие глазеют на тебя?

— Сижу у стойки, когда есть время. Да, там бывает народ. Не думаю, что на меня особенно глазеют.

— А потом? Возвращаешься на работу?

— Да.

— Ходишь пешком каждый день? По этим улицам? Мимо окон? И если кто-то захочет заговорить и откроет окно…

— Народ здесь не глазеет в окна.

Со ступенек был виден котлован напротив — земля, рабочие, стальные конструкции, высящиеся в резком свете прожекторов. Она подумала, как странно видеть свежевырытую землю посреди улицы, будто вырванный из одежды города лоскут, обнаживший его плоть. Она сказала:

— Ты построил два загородных дома за два года.

— Да. В Пенсильвании и недалеко от Бостона.

— Не очень интересные дома.

— Недорогие, ты хочешь сказать. Но строить их было интересно.

— Сколько ты ещё здесь продержишься?

— Месяц.

— Почему ты работаешь по ночам?

— Это срочная работа.

В котловане пришёл в движение подъёмный кран, переносящий длинный брус. Она видела, как Рорк наблюдает за ним, и знала, что это инстинктивная реакция, отразившаяся в его глазах, что-то физически близкое, родственное всему тому, что происходило с его строением.

— Рорк…

Они ещё не назвали друг друга по имени. Было какое-то чувственное наслаждение в том, чтобы предаться отложенному надолго удовольствию — произнести имя и знать, что он его слышит.

— Рорк, это снова каменоломня.

Он улыбнулся:

— Если хочешь. Только это не так.

— После дома Энрайта? После здания Корда?

— Я думаю об этом иначе.

— А как ты думаешь?

— Я люблю это делать. Каждое здание — это личность независимо от размеров. Единственная и неповторимая.

Он смотрел через улицу. Он не изменился. В нём по-прежнему чувствовалась лёгкость, свобода в движениях, в действиях, в мысли. Она произнесла фразу, в которой не было ни начала, ни конца:

— …строя пятиэтажки до конца своей жизни…

— Если надо. Но я не думаю, что так будет всегда.

— Чего ты ждёшь?

— Я не жду.

Она закрыла глаза, но не смогла спрятать рот — её губы выдавали горечь, гнев и боль.

— Рорк, если бы ты был в городе, я бы не пришла с тобой встретиться.

— Я знаю.

— Но именно в этой безымянной дыре… Я должна была её увидеть. Должна была посмотреть на это место.

— Когда ты возвращаешься?

— Ты знаешь, что я не останусь?

— Да.

— Почему?

— Ты всё ещё боишься вагончиков-закусочных и окон.

— Я не еду в Нью-Йорк. Не сразу.

— Нет?

— Ты ни о чём не спросил, Рорк, только шла ли я со станции пешком.

— О чём мне спросить?

— Я сошла с поезда, когда увидела название станции, — сказала она мрачно. — Я не собиралась здесь выходить. Я еду в Рино.

— А потом?

— Снова выхожу замуж.

— Я знаю твоего жениха?

— Ты слышал о нём. Его зовут Гейл Винанд.

Она увидела его глаза. Она думала, что ей захочется смеяться; наконец-то она смогла нанести ему такой удар, который уже не надеялась нанести. Но она не рассмеялась. Он думал о Камероне, о его словах: «Мне нечего им ответить, Говард. Я оставляю тебя с ними один на один. Ты им ответишь! Всем — газеткам Винанда, тем, чьи глаза делают существование таких газеток возможным, и тем, кто стоит за ними».

— Рорк.

Он не отвечал.

— Это хуже, чем Питер Китинг, да? — спросила она.

— Намного хуже.

— Ты хочешь меня остановить?

— Нет.

Он не дотронулся до неё с тех пор, как отпустил её локоть, да и этот жест годился разве что для санитарной машины. Она протянула руку — и коснулась его руки. Он не отдёрнул пальцы и не изобразил безразличия. Она наклонилась, взяла его руку, не поднимая её с его колен, и прижалась к ней губами. Шляпа слетела с её головы, и он видел белокурые волосы на своих коленях, чувствовал, как она вновь и вновь целует его руку. Его пальцы сжали её руку, это был единственный ответ.

Она подняла голову и посмотрела на улицу. Вдали висело освещённое окно, забранное решёткой из простых железных прутьев. Маленькие домики уходили в темноту, вдоль узких тротуаров стояли беззащитные деревья.

Она заметила свою шляпу, упавшую на нижнюю ступеньку, и наклонилась поднять её. Её рука без перчатки легла на ступеньку. Камень был старый, изношенный и ледяной. Она ощутила удовольствие от прикосновения. Она замерла на мгновение, согнувшись над камнем, ощущая эти ступеньки, по которым прошлось столько ног.

— Рорк, где ты живёшь?

— Снимаю комнату.

— Какую?

— Просто комнату.

— Какая она? Какие там стены?

— Оклеенные обоями. Выцветшими.

— А какая мебель?

— Стол, стулья, кровать.

— Нет, расскажи подробнее.

— Там есть шкаф для белья, комод, кровать, большой стол…

— Возле стены?

— Нет. Я поставил его напротив окна, я там работаю. Ещё там есть стул с прямой спинкой, кресло с встроенной лампой и книжная полка, которой я не пользуюсь. Наверно, это всё.

— Коврики? Занавески?

— Кажется, на окнах что-то есть и лежит какой-то коврик. Пол прекрасно отполирован, это великолепное старое дерево.

— Я буду думать о твоей комнате ночью — в поезде.

Он смотрел на другую сторону улицы. Она попросила:

— Рорк, разреши мне остаться с тобой на ночь.

— Нет.

Она проследила за его взглядом. Он смотрел на скрежетавшие в котловане механизмы. Помолчав, она спросила:

— Как тебе удалось получить этот заказ?

— Заказчик видел мои постройки в Нью-Йорке, и они ему понравились.

Из котлована вышел мужчина в комбинезоне, всмотрелся в темноту и крикнул:

— Это вы, босс?

— Да, — крикнул в ответ Рорк.

— Не можете спуститься сюда на минутку?

Рорк пошёл к нему через улицу. Она не слышала разговора, услышала только, как Рорк весело сказал: «Это легко», а затем оба направились к спуску в котлован. Мужчина остановился, заговорил, объясняя. Рорк откинул назад голову, наблюдая за поднимавшейся вверх стальной конструкцией; свет падал прямо на его лицо, и Доминик увидела его серьёзный взгляд, его выражение наполнило её радостным чувством — она увидела его натренированный грамотный ум в действии. Он наклонился, подобрал кусок фанеры, вынул из кармана карандаш и начал быстро чертить, стоя одной ногой на груде досок и объясняя что-то мужчине, который удовлетворённо кивал. Она не могла расслышать слов, но чувствовала отношение Рорка к этому человеку, к другим людям в котловане — какое-то свежее чувство верности и братства, которое совсем не соответствовало тому, что принято называть этими словами. Он закончил, протянул чертёж мужчине, и оба чему-то засмеялись. Затем Рорк вернулся к ней и уселся рядом на ступеньках.

— Рорк, — сказала она, — я хочу остаться здесь с тобой на все оставшиеся нам годы. — Он выжидающе смотрел на неё. — Я хочу жить здесь. — В её голосе звучало с трудом сдерживаемое напряжение. — Я хочу жить, как живёшь ты. Не касаться своих денег, я их кому-нибудь отдам. Стиву Мэллори, если хочешь, или какой-нибудь из организаций Тухи, не имеет значения. Мы снимем здесь дом, такой же, как эти, и я буду — не смейся, я всё умею — готовить, стирать твоё бельё, мыть пол. А ты откажешься от архитектуры.

Он не смеялся. Доминик видела только сосредоточенное внимание к тому, что она говорила.

— Рорк, постарайся понять, пожалуйста, постарайся понять. У меня нет сил видеть, что они с тобой делают, что они ещё с тобой сделают. Это страшно важно — ты, эти здания и твои чувства. Но ты не можешь так продолжать. Это не может продолжаться долго. Они тебе не позволят. Ты движешься к катастрофе. Это не может кончиться иначе. Сдайся. Возьмись за какую-нибудь бессмысленную работу — как в каменоломне. Будем жить здесь. Мы будем мало получать и ничего не будем отдавать. Будем жить только для себя, как сможем.

Он рассмеялся. Он не хотел смеяться, но уже не мог остановиться.

— Доминик. — Её поразило, как он произнёс её имя. Это дало ей силы выслушать последовавшие за этим слова: — Я хотел бы сказать тебе: то, что ты сказала, было для меня соблазном, во всяком случае на мгновение. Но это не так. Если бы я был жестоким человеком, я бы принял твоё предложение. Чтобы увидеть, как скоро ты начнёшь умолять меня вернуться к строительству.

— Да… Возможно…

— Выходи замуж за Винанда и оставайся с ним. Это лучше того, что ты делаешь с собой сейчас.

— Ты не против… если мы чуточку посидим здесь… и… не будем говорить об этом, а просто побеседуем, как будто всё идёт как надо… пусть это будет получасовым перемирием… Расскажи мне, как ты проводил время здесь, всё, что можешь припомнить…

Потом они говорили, это крыльцо пустого дома было словно самолёт, летящий в пространстве, откуда не видно ни земли, ни неба; Рорк не смотрел на другую сторону улицы.

Потом он взглянул на часы у себя на руке и сказал:

— Через час поезд на Запад. Проводить тебя до станции?

— Ты не против, если мы пойдём пешком?

— Договорились.

Она встала и спросила:

— А когда теперь, Рорк?

Он повёл рукой в направлении улиц:

— Когда ты перестанешь ненавидеть всё это, перестанешь бояться этого, научишься не замечать этого.

Они пошли на станцию. Она прислушивалась к звуку его и своих шагов на пустынной улице, её взгляд скользил по стенам зданий, мимо которых они проходили. Она уже любила эти места, этот городок и всё, что было связано с ним.

Они прошли мимо пустыря. Ветер обвил её ноги обрывками старых газет. Они липли к её ногам с лаской кошки. Она подумала, что всё в этом городе близко ей и имеет право на подобные жесты. Нагнулась, подобрала газету и начала складывать, чтобы сохранить.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Будет что почитать в поезде, — глуповато объяснила она.

Он вырвал газету из её рук, смял и отбросил в сухие сорняки.

Она ничего не сказала, и они продолжили путь.

Над пустынной платформой горела одна-единственная лампочка. Они ждали. Он смотрел на железнодорожную колею, туда, откуда должен был появиться поезд. Когда рельсы загудели и дрогнули, а белый шар головных огней блеснул на расстоянии и упёрся в небо, набухая и разрастаясь с огромной скоростью, Рорк не двинулся и не повернулся к Доминик. Стремительно несущийся луч бросил его тень поперёк платформы, закружил над шпалами и отбросил во тьму. На мгновение она увидела прямые линии его тела в свете огней. Паровоз миновал их, застучали колёса замедливших свой бег вагонов. Он смотрел на проносившиеся мимо окна вагонов. Она не видела его лица, только линию щеки.

Когда поезд остановился, Рорк повернулся к ней. Они не пожали друг другу руки. Они стояли, молча глядя в лица друг друга, прямо, как по стойке смирно; это напоминало военное приветствие. Затем она схватила свой чемодан и поднялась в вагон. Минуту спустя поезд тронулся.

VI

«Чак: А почему не мускусная крыса? Почему человек воображает себя выше мускусной крысы? Пульс жизни бьётся во всякой мелкой твари в поле и в лесу. Жизни, поющей о вечной печали. Давней печали. Песнь песней. Мы этого не понимаем, но кому нужно наше понимание? Только бухгалтерам и педикюршам. И ещё письмоносцам. Мы же только любим. Сладкая тайна любви. Всё только в ней. Подари мне любовь и брось всех философов в печку. Когда Мэри берёт бездомную мускусную крысу, её сердце раскрывается и в него врываются жизнь и любовь. Из меха мускусной крысы делают хорошую имитацию норки, но не это главное. Главное — это жизнь.

Джейк (врываясь): Скажите, парни, у кого тут есть марка с портретом Джорджа Вашингтона?

Занавес».

Айк с треском закрыл рукопись и глубоко втянул в себя воздух. После двухчасового громкого чтения голос его стал хриплым, и он прочёл кульминационную сцену на едином дыхании. Он посмотрел на аудиторию, рот его насмешливо кривился, брови высокомерно изогнулись, но глаза умоляли.

Эллсворт Тухи, сидя на полу, чесал спину о ножку стула и зевал. Гэс Уэбб, распластавшийся на животе посреди комнаты, перекатился на спину. Ланселот Клоуки, иностранный корреспондент, потянулся за своим коктейлем и прикончил его в два глотка. Жюль Фауглер, новый театральный критик «Знамени», сидел не двигаясь; он был неподвижен уже в течение двух часов. Лойс Кук, хозяйка, подняла руки, потянулась и сказала:

— Господи, Айк, это ужасно.

Ланселот Клоуки протянул:

— Лойс, девочка, где ты берёшь этот джин? Не будь такой жадиной. Ты худшая из всех известных мне хозяек.

Гэс Уэбб заявил:

— Я не понимаю литературы. Это непродуктивная и напрасная потеря времени. Писатели исчезнут.

Айк резко расхохотался:

— Мерзость, а? — Он помахал рукописью. — Настоящая мерзость. Зачем, вы думаете, я её написал? Покажите мне кого-нибудь, кто мог бы написать худшую вещь. Такой гадкой пьесы вы в жизни не услышите.

Это не была очередная встреча Совета американских писателей, скорее неофициальное сборище. Айк попросил нескольких своих друзей послушать его последнюю работу. К двадцати шести годам он написал одиннадцать пьес, но ни одна из них не была поставлена.

— Ты бы лучше отказался от театра, Айк, — предложил Ланселот Клоуки. — Творчество — вещь серьёзная, она не для случайных подонков, решивших попытать счастья. — Первая книга Ланселота Клоуки — отчёт о личных приключениях за границей — уже десятую неделю держалась в списке бестселлеров.

— Отчего же, Ланс? — сладким голосом протянул Тухи.

— Ладно же! — рявкнул Клоуки. — Хорошо! Налей-ка выпить.

— Это ужасно, — заявила Лойс Кук. Её голова устало перекатывалась из стороны в сторону. — Совершенно ужасно. Так ужасно, что даже великолепно.

— Чепуха, — сказал Гэс Уэбб. — Зачем я вообще сюда хожу?

Айк запустил рукопись в камин. Она натолкнулась на проволочный экран и упала обложкой вверх, тонкие листы помялись.

— Если Ибсен мог писать пьесы, почему же я не могу? — спросил он. — Он гений, а я бездарь, но ведь этого недостаточно для объяснения.

— В космическом смысле нет, — подтвердил Ланселот Клоуки. — И всё же ты бездарь.

— Не повторяй. Я первый сказал.

— Это великая пьеса, — произнёс чей-то голос — медленно, устало и в нос. Голос звучал в этот вечер впервые, и все повернулись к Жюлю Фауглеру. Один карикатурист нарисовал его знаменитый портрет — две соприкасающиеся окружности — маленькая и большая, большая была животом, маленькая — нижней губой. На нём был великолепно сшитый костюм, цветом напоминавший, как он говорил, merde d’oie — гусиное дерьмо. Руки его постоянно скрывали перчатки, он всегда ходил с тростью. Жюль Фауглер был знаменитым театральным критиком.

Фауглер протянул к камину трость, подцепил рукопись и подтащил по полу к своим ногам. Он не поднял рукопись, но повторил, глядя на неё:

— Это великая пьеса.

— Почему? — спросил Ланселот Клоуки.

— Потому что я так сказал, — ответил Жюль Фауглер.

— Это шутка, Жюль? — спросила Лойс Кук.

— Я никогда не шучу, — ответил Жюль Фауглер, — это вульгарно.

— Пошлите мне пару билетов на премьеру, — скривился Ланселот Клоуки.

— Восемь восемьдесят за два места, — сказал Жюль Фауглер.

— Это будет гвоздь сезона.

Жюль Фауглер повернулся и увидел, что на него смотрит Тухи. Тухи улыбнулся, его улыбка не была лёгкой и беспечной. Это был одобрительный комментарий, признак того, что Тухи считал разговор серьёзным. Фауглер посмотрел на остальных, взгляд его был презрителен, но смягчился, остановившись на Тухи.

— Отчего бы вам не войти в Совет американских писателей, Жюль? — спросил Тухи.

— Я индивидуалист, — сказал Фауглер. — Я не верю в организации. И кроме того, разве это необходимо?

— Нет, совершенно не обязательно, — ответил Тухи весело. — Не для вас, Жюль. Нет ничего, чему я могу вас научить.

— Что мне в вас нравится, Эллсворт, так это то, что вам ничего не надо объяснять.

— Чёрт возьми, зачем здесь что-то объяснять? Ведь мы шестеро одного поля ягоды.

— Пятеро, — заметил Фауглер. — Мне не нравится Гэс Уэбб.

— Почему? — спросил Гэс. Он не был оскорблён.

— Потому что он не моет уши, — ответил Фауглер, как будто его спросил кто-то другой.

— А, — протянул Гэс.

Айк встал и уставился на Фауглера, не совсем уверенный.

— Вам нравится моя пьеса, мистер Фауглер? — наконец спросил он тихим голосом.

— Я не сказал, что она мне нравится, — холодно отвечал Фауглер. — Я считаю, что она смердит. Именно поэтому она великая.

— О! — рассмеялся Айк. Казалось, он успокоился. Его взгляд прошёлся по лицам присутствующих, взгляд скрытого торжества.

— Да, — подтвердил Фауглер, — мой подход к критике тот же, что и ваш подход к творчеству. Наши побуждения одинаковы.

— Вы прекрасный парень, Жюль.

— Мистер Фауглер, с вашего разрешения.

— Вы прекрасный парень, превосходнейший мерзавец, мистер Фауглер.

Фауглер перевернул страницы рукописи концом своей трости.

— Вы слишком сильно бьёте по клавишам, Айк, — сказал он.

— Чёрт возьми, я же не стенографистка. Я творческая личность.

— Вы сможете позволить себе взять секретаршу после открытия сезона. Я считаю себя обязанным похвалить пьесу — хотя бы для того, чтобы пресечь дальнейшее издевательство над пишущей машинкой. Пишущая машинка — прекрасный инструмент, не следует над ней издеваться.

— Хорошо, Жюль, — сказал Ланселот Клоуки. — Всё это очень остроумно, вы великолепны, как и все, кто выбился, но почему всё-таки вы намерены хвалить это дерьмо?

— Потому что это, как вы выразились, дерьмо.

— Ты не логичен, Ланс, — возразил Айк. — В космическом смысле. Написать хорошую пьесу, пьесу, которую хвалят, — ерунда. Это любой может. Любой, у кого есть талант, а талант лишь продукт деятельности желёз. Но написать дерьмовую пьесу и хвалить её — что ж, попробуй сделать лучше.

— Он сделал, — подсказал Тухи.

— Это зависит от мнения, — вставил Ланселот Клоуки. Он опрокинул пустой бокал и высасывал из него остатки льда.

— Айк понимает ситуацию лучше, чем вы, Ланс, — сказал Жюль Фауглер. — В своей небольшой речи он только что доказал, что он подлинный философ, и как философ оказался лучше, чем его пьеса.

— Свою следующую пьесу я напишу об этом, — пообещал Айк.

— Айк изложил своё мнение, — продолжал Фауглер. — Теперь рассмотрим мою позицию, если желаете. Разве похвалить хорошую пьесу — заслуга для критика? Никоим образом. Критик в этом случае не более чем осыпанный похвалами мальчик на побегушках между автором и публикой. На что мне это всё? Осточертело. Я вправе предложить людям самого себя как личность. Иначе я впаду в тоску — а мне это не нравится. Но если критик способен поднять на щит совершенно никчёмную пьесу — вы видите разницу! Таким образом, я сделаю гвоздём сезона… Как называется ваша пьеса, Айк?

— «Не твоё собачье дело», — подсказал Айк.

— В каком это смысле?

— Она так называется.

— А, понимаю. Я сделаю «Не твоё собачье дело» гвоздём сезона.

Лойс Кук громко расхохоталась.

— Как много шума из ничего, — заявил Гэс Уэбб, лёжа на спине с заложенными за голову руками.

— А теперь, Ланс, если хотите, рассмотрим ваш случай, — продолжил Фауглер. — Что получает корреспондент, передающий новости о жизни планеты? Публика читает о международных событиях, а вы счастливы, если заметят вашу подпись внизу. Но ведь вы ничуть не хуже какого-нибудь генерала, адмирала или посла. Вы имеете право заставить людей задуматься о вас самих. И вы поступаете очень мудро. Вы пишете кучу всякой чепухи — да, чепухи, но эта чепуха морально оправдана. Толковая книга. Вселенские катастрофы как фон для вашей дурной натуры. Как Ланселот Клоуки наклюкался во время международной конференции. С какими красотками он спал во время вторжения. Как он схватил понос во время всеобщего голода. А почему бы и нет, Ланс? Ведь номер прошёл, не так ли? Эллсворт его протащил.

Date: 2015-07-22; view: 324; Нарушение авторских прав