А теперь, теперь ты наконец поняла? 2 page

Я не имею права говорить, скулить, плакать, не имею права пошевелиться, увернуться от наказа­ний, которые ты так искусно для меня выдумыва­ешь, всякий раз заботясь о том, чтобы я не ощутила, но угадала истинное страдание и жгучую боль. Меня пленяет угроза как таковая, всемогущество угрозы и предвкушение боли, которое оказывается страшнее, чем собственно боль. Ты угрожаешь, и мое вообра­жение рисует самые рискованные картины. Все гра­ницы открыты. Я не знаю что произойдет в следую­щую минуту, ибо возможно все. Желание нарастает как клубок, шумит и пенится, отступает и набегает вновь, подобно волне, которая никогда не разобьется…

Ты огромен как небосвод, а я всего лишь маленькая звездочка, одна из многих на Млечном Пути, которой довелось молча наблюдать за рождением нового мира.

Он рождается прямо здесь, в темноте спальни, в темноте моей спальни.

Это же так просто, – говоришь ты очень твердо и решительно.

Так просто, что я, кажется, сейчас умру от на­слаждения.

Настал день, когда Серый человек вывесил белый флаг и предложил заключить мир.

– Мы снимем квартиру, будем вместе каждую ми­нуту, каждую секунду, я защищу тебя от всех корич­невых мужчин, ты будешь расти в тени моего дуба.

– Я хочу расти одна, совсем одна.

– Я хочу жить с тобой.

– Я все равно когда-нибудь уйду, и ты прекрасно это знаешь. Мы в неравном положении.

– Я тебя не отпущу.

– А я уйду.

– Я хочу от тебя ребенка.

– А я не хочу никакого ребенка. Я уже ничего от тебя не хочу. Ты весь седой.

«Все кончено, – думаю я, изо всех сил отталкивая его ногами в теплых носках и плотных брюках, – все кончено, я тебя больше не люблю. Честно говоря, я никогда тебя не любила. Я просто взяла у тебя все, что сочла полезным. Во мне говорил трезвый расчет. Любовь здесь вообще не причем. Ты больше ничего не можешь мне дать, предлагаешь стариться вместе с тобой, уставившись в телевизор! Твои руки пусты, твоя империя разорена, твоя власть на исходе. Ты – отставной пират, сброшенный с корабля, лишенный добычи, вынесенный течением на необитаемый ост­ров на милость беспощадному времени. А я – моло­дой корсар, мне не терпится воевать и грабить, я жажду новых земель, спешу водрузить свой черный флажок, так что все между нами кончено.»

Произнести все это вслух я не смела. При мысли о том, что наши отношения больше всего походили на сделку, мне становилось стыдно. Он открыл во мне неизведанные земли, установил первые столбы на моем острове, и я была ему благодарна. Его боль смущала меня, задевала за живое, а еще – раздража­ла. Я предпочла бы, чтобы он принял свое поражение гордо и великодушно, сказал «я тебя не держу». Я хо­тела бы, чтобы он отступил, сохранив меня в своем сердце, чтобы он держался от меня на расстоянии.

Он швырял меня на постель, пытался взять си­лой, придумать очередную игру, в которой он снова был бы сильным и главным, единоличным хозяи­ном моего тела, но я его отталкивала. Я вдруг сдела­лась холодна, безразлична и недоступна.

– Я тебя не выношу, – говорила я ему. – От одной только мысли, что ты ко мне прикоснешься, у меня мурашки бегут по коже. Не смей меня больше тро­гать! Никогда! Я хочу вычеркнуть тебя из памяти. Для меня ты больше не существуешь.

Он отказался от борьбы, перестал ходить на ра­боту, до полудня валялся в постели. Он неотступно следовал за мной, взламывал мою дверь, вскрывал дверцы моей машины, на полной скорости выбра­сывал меня из своей, чтобы минуту спустя вновь броситься к моим ногам, бесконечно повторяя, что любит.

– Что, по-твоему, значит любить? – спрашивала я.

– Посмотри на меня… Ты довела меня до безумия.

– Ты и раньше был не в себе. Я здесь не причем.

Он не отвечал. Его серые волосы стали совсем бе­лыми. Он весь как-то вдруг побелел и растворился воздухе. Больше я его не видела. Он ушел в никуда.

В один прекрасный день красивая блондинистая дама, которая видела как я пересчитываю скрепки и резинки, отвергаю приставания коричневого и уси­ленно ищу новое место, сказала мне:

– Я давно за вами наблюдаю. Вы девушка твер­дая и выносливая, но на такой работе вы зря трати­те силы… Здесь у вас нет будущего. Я собираюсь де­лать газету и хочу взять вас к себе. Вы мне пригодитесь. Я слышала, вы пишете?

Я открыла для себя силу слов. Я научилась подби­рать их так, чтобы они точно отражали окружаю­щую действительность, мою действительность. Я трудилась как кузнец у наковальни, часами просижи­вала, уткнувшись носом в клавиатуру, пыхтя, сопя и кряхтя, как некогда мои двоюродные дедушки над­рывались в своих кузницах, тщательно выверяя каж­дую деталь, пытаясь в железных и медных парах по­забыть шум колес на тряской дороге, беспорядочное бегство из города в город и вечно новые горизонты, манящие взгляд. Неслучайно таланты так часто рож­даются в заточении: стоит ограничить душу кропот­ливым смиренным трудом, и воображение умчит вас в неведомые дали, нарисует совершенно новый мир, позволит убежать от реальности, не двигаясь с места.

Я оттачивала, обтесывала, шлифовала, полировала, обливаясь потом.

Я несла свое очередное произведение красивой блондинистой даме. Она читала и принималась ком­ментировать:

– Я ничего не чувствую, – говорила она. – Мне не хватает эмоций, трепета, движения. Вы пишете как школьная отличница, правильно и по-книжному. Вы и в жизни такая, холодная и расчетливая?

Я отрицательно качала головой.

– Ну так действуйте! – продолжала она. – Снимите засовы. Дайте мне больше запахов, криков, света, хо­лода, тепла, больше правды жизни. Ваши тексты слишком воспитанные, слишком причесанные. Вас там нет. Я вас не вижу и не слышу. Ваша точка зрения здесь вообще не просматривается. Я хочу, чтобы вы взяли меня за руку и увлекли за собой, привели меня в вагон метро и рассказали обо всех пассажирах, весе­лых и заторможенных, показали зимнюю улицу и не­сомые ветром бумажные листы, рассерженного муж­чину с набухшими венами на висках, которые, кажется, вот-вот взорвутся, женщину, которая, сидя на улице за столиком кафе, ждет любимого мужчину и понимает, что он не придет. Наблюдайте. Живопишите. Не декларируйте, а рисуйте. Найдите верную деталь, которая позволит мне представить то, что ви­дите вы, почувствовать вашу историю изнутри.

Она возвращала мне текст. Я снова шла к столу и молча сидела, уставившись в клавиатуру. Больше жизни! Моего видения жизни! Хотела бы я знать, что я о ней думаю, об этой самой жизни! Тогда все бы сразу встало на свои места! Я вглядывалась в себя, но там никого не было.

Я привыкла не думать, а просто вести себя сооб­разно ситуации: агрессивно, враждебно, послушно, трусливо, пугливо. Я была подобна маленькому хищ­ному зверьку, который носом чует опасность, хвата­ет кур за горло и бежит, едва завидев человека.

Блондинистая дама оказалась беспощаднейшим из редакторов. Она сидела, склонившись над моим текстом как крестьянин над лисьей норой, и все штампы один за другим бросались ей в глаза.

– Машины не жужжат, – говорила она, – грозы не рокочут. Зима не покрывает землю белоснежным ков­ром, а тоска – не сдавливает грудь. Все это – запрещен­ные приемы. Чтобы показать засуху, опишите колдо­бины на дорогах, чтобы показать дождь, заставьте читателя шлепать по грязи. Если ваш собеседник на­пуган, пусть заикается. Покорность должна читаться в наклоне головы, а похоть – в блеске прищуренных глаз. Все решают позы, картинки, звуки, запахи! И тог­да эмоции забьют ключом. Они вырастут из точно подмеченных вами деталей, вам достаточно будет по­копаться в собственной памяти и бросить взгляд на происходящее вокруг. Только пусть это будет именно ваш взгляд!

Я не сразу поняла чего от меня хотят. Я относилась к словам с особым пиететом, не была готова обра­щаться с ними по-будничному бесцеремонно, пользо­ваться ими как подручным средством. Какое кощунст­во! Слова представлялись мне нотами для создания священной музыки: легкими, воздушными, благовон­ными и божественными. Я была запугана. Я записа­лась в библиотеку, едва научившись читать, и вероят­но, прочла слишком много складно написанных книг. Они смотрели на меня с высоты полок, и я всегда колебалась, прежде чем выбрать одну из них. В конце концов, чтобы не простаивать подолгу под их испыту­ющими взглядами, я решила читать по алфавиту. Бальзака я читала ужасно долго! И Кронина! И обоих Дюма, отца и сына! И Золя! И Толстого! Читая «Анну Каренину», я рыдала навзрыд. Больше всего меня по­тряс эпизод, в котором Анна, с ведома старого дворец­кого, тайком приезжает в петербургский особняк му­жа, чтобы проведать сына, и сталкивается с Карениным… Я перечитывала эту сцену в темноте сво­ей спальни, забравшись с фонариком под одеяло, и тряслась всем телом. Мне казалось, что я прячусь там, в комнате маленького Сережи. Я была растерянной матерью и дрожащим от горя сонным ребенком. Я яв­ственно слышала звон бубенчиков остановившегося у крыльца экипажа, скрип тяжелых дворцовых дверей, шорох нижних юбок, шум взбегающих по лестнице шагов. Я ощущала теплый запах детской одежды, на­щупывала отпечатки крахмальной наволочки на пы­лающих щеках ребенка, жадно впитывала его горячие соленые слезы, напрягала слух, боясь услышать тяже­лую поступь Каренина, прочесть в его безжалостных глазах немой приговор, обрекающий мою героиню на жизнь всеми отвергнутой неверной жены. Как Толсто­му это удавалось? Он давно умер, спросить было не у кого. А Набокову? Я специально прочла «Лолиту» по-английски, чтобы языком и небом почувствовать как это звучит. В одном из предисловий он писал: «Пестуйте детали, божественные детали».

Божественные детали…

Однажды блондинистая дама вынула из ушей серьги и, катая их по ладони, предложила мне новое упражнение:

– Опишите как вы обедали с тем человеком, который не давал вам проходу, помните…

Я покачала головой.

– Я видела его с десятком стажерок. Интересно, как он пытается их закадрить. Изобразите его огра­ниченность, похотливость, грубость, высокомерие. Давайте, давайте, только, пожалуйста, без общих понятий, которыми я только что воспользовалась. Больше деталей! Больше конкретики!

Я посмотрела на нее с недоверием. В конце кон­цов, они работали вместе… А вдруг это западня! Я колебалась. Глядя как она перекатывает серьги из ладони в ладонь, я пыталась угадать в ее движениях признаки неискренности, предательства, которого так боялась.

– Что, не хватает смелости? – переспросила она.

Почему она так настаивала? Чего хотела добить­ся? Где ловушка?

– Будете бояться – ничего не добьетесь. Ни в творчестве, ни вообще. Ваше спасение в ваших ру­ках. Никто другой, никакие посторонние люди не смогут вам помочь. Не ждите помощи извне.

Она шла мне навстречу, помогала разговорить­ся, выразить себя, избавиться от злости. Я этого не знала.

– Я вас не тороплю. Подумайте. Я уверена, что вы сможете… Поверьте в себя.

Я не спешила. Мы работали в одной комнате, и я украдкой за ней наблюдала, слушала как она беседу­ет по телефону, обращается за информацией, про­сит об услуге. Она со всеми общалась на равных, не нападая, не повышая тона, спокойно, уверенно. Да­же с курьерами, секретаршей, горничной она говорила уважительно. Я примечала все это, и постепен­но мои подозрения рассеялись, странное задание больше не вызывало протеста.

Однажды я положила ей на стол три машинопис­ных листка: рассказ о том, как я обедала с Коричневым в ресторане немыслимой звездности. Она прочла его, внимательно прищурившись и не выпуская из рук го­рящей сигареты. Потом подняла голову и, глядя мне прямо в глаза, произнесла легко и вместе с тем твердо:

– Получилось! Вы поняли. Вы прониклись…

И тут мне показалось, что передо мною распахну­лась дверь, так что в глаза хлынул ослепительный свет. Засверкали солнца, ангелы с архангелами затру­били в свои небесные рожки. Толстой и Набоков одо­брительно хлопали меня по плечу. Я испустила хрип­лый торжествующий вопль, воздела руки к небу, резво запрыгнула на верхнюю ступеньку пьедестала, потрясая боксерской перчаткой, и затянула гимн во славу себе самой. Я готова была кинуться ей на шею, но вовремя сообразила, что она вряд ли это оценит. Между тем, не дав мне опомниться, она продолжала:

– Урок номер два: если вам нечего сказать, не го­ворите вовсе. Не пытайтесь приступом красноречия замаскировать незнание предмета. Если вам тяжело писать о соломенных крышах, ирисовых полях, буржуазных интерьерах и нормандской мебели, не делайте этого. Смиритесь с тем, что это – не ваше. Пишите о том, к чему лежит душа. Первостепенное значение имеют стиль и структура, а великие идеи – это так, пустяки.

С этого момента слова из пухлых ангелочков, па­рящих в недоступных эмпиреях, превратились в мощные отмычки для сундучков с драгоценностями.

Благодаря этой женщине, которая обращалась ко мне на «вы» и не позволяла себе ни властного тона, ни снисходительного заигрывания, я научилась раз­бираться в собственных мыслях, желаниях, ощуще­ниях. Я научилась формулировать свои идеи, гово­рить от первого лица, выражать собственную точку зрения. Так я обзавелась своим загончиком, своим личным пространством, закрытым для других, кото­рый ни на что бы не променяла. Я с редким усерди­ем его обрабатывала, с наслаждением пахала и сеяла.

Жизнь стала пробиваться изнутри, подготавли­вая почву для будущих вопросов и ответов, надежд и свершений. Внутри меня зарождалась личность, знакомство с которой мне еще предстояло. Я знала, что впереди нелегкий путь, и это меня не пугало.

Сначала она просто ждала его, открытая и улыб­чивая. Она была уверена, что встретит его с минуты на минуту. Он мог показаться из-за угла, окликнуть ее в аптеке или в одном из баров, куда ходили толь­ко иностранцы. На всякий случай она постоянно улыбалась, надевала свои любимые платья, прово­дила по губам помадой, водружала на тщательно причесанные черные волосы большую соломенную шляпу, украшала запястья браслетами, шею – оже­рельем, выставляла на всеобщее обозрение загоре­лые руки и длинные смуглые ноги.

Она ждала.

Она вела уроки, держалась с достоинством, чита­ла ученикам «Хайди», с отсутствующим видом рас­сказывала им о заснеженных вершинах и домиках с резными карнизами, нетерпеливо поглядывая в ок­но. Она выучилась игре в бридж и стала посещать один из местных клубов, где, к своему глубокому ра­зочарованию, обнаружила только стариков и старух с выцветшей от палящего солнца кожей, которые ругались после каждого хода и по многу раз разбира­ли сыгранную партию. Женщины были до неприли­чия накрашены, носили перстни размером с увели­чительное стекло и очки, за которыми проглядывали маленькие ястребиные глазки. Мужчины страдали простатитом и хлебали виски. Их разговоры ее со­вершенно не трогали, она без конца просчитывала в уме свои шансы. Она была красива, очаровательна – зрелая женщина в самом расцвете сил. Судьба сыгра­ла с ней злую шутку, толкнув на брак с недостойным человеком, и, таким образом, осталась ей должна. Ее страданиям не было предела. Она была рождена, что­бы достичь невиданных высот, а вынуждена была довольствоваться малым. Она страдала от того, что дом был слишком тесным, обстановка слишком скромной, от того что ей приходилось делить с сы­ном единственную в их жилище кровать, что комары мешали ей спать и портили цвет лица, что жалованье было маленьким, а навязчивые коллеги обращались с ней слишком фамильярно, делились своими жал­кими мечтами, низкими амбициями и мелочными интересами.

Иногда она просыпалась среди ночи в холодном поту, с бьющимся сердцем и хваталась рукой за гор­ло, будто кто-то пытался ее задушить. А что если га­далка ошиблась? Вдруг она напрасно потратит по­следние годы своей женской привлекательности на этом странном острове, где американцы встречались, прямо скажем, нечасто? Сколько она ни оглядыва­лось, ей так и не удалось обнаружить в поле зрения хотя бы одного. Французов было хоть отбавляй. А вот американцев…

Чтобы хоть как-то утешиться и наполнить жизнь смыслом, она принялась копить деньги. Она так сильно ограничивала расходы, что порою умудря­лась за выходные дни не потратить ни франка. Они с братом автостопом доезжали до пляжа, обедали ба­наном и кукурузно-рисовой кашей, ложились на по­лотенца и засыпали. Каждый мечтал о своем. Мать разглядывала отдыхавшие по соседству семейные пары, мысленно угадывала содержимое дамских су­мочек и мужских кошельков, живо воображала себе их прекрасные начальственные дома с прислугой, белыми скатертями, музыкой, свечами и просторны­ми верандами, где гости со смехом потягивали кок­тейли и обсуждали предстоящее возвращение на ма­терик. Невольно перескочив на сына, ее взгляд затуманивался. Почему он так походил на своего от­ца? Почему все ее дети выросли похожими на шарла­тана, сломавшего ее жизнь? Она отталкивала от себя его локоть, раздраженно отворачивалась, чтобы не видеть его профиля, большого рта, длинного носа, до обидного напоминавших черты человека, которо­го она называла теперь не иначе как цыган. Ее сын давно вышел из младенческого возраста и стал муж­чиной. У него была та же походка, тот же смех. Он так же издевался над ее серьезностью, упрекал за от­сутствие чувства юмора. Вылитый отец. Она пере­стала ему доверять, прятала от него свои сбереже­ния, без конца перекладывая их с места на место.

Она была создана для иной жизни, призвана бли­стать на светских раутах, роскошно одетая и усыпан­ная бриллиантами, в сопровождении высокопоставленного супруга. Она всегда это знала. Она была второй Скарлетт О'Хара. В единственный год ее сту­денчества сокурсники рьяно боролись за право си­деть с нею рядом. Все юноши крутились вокруг нее. Она могла выбрать любого: самого перспективного, самого богатого, самого привлекательного. Ее жизнь могла бы обернуться головокружительным танцем, а не ожесточенной борьбой. Она оказалась матерью-одиночкой, вынужденной кормить семью. Без денег, без связей. Какая жалкая участь! Эта мысль приво­дила ее в бешенство. Она тряслась от безудержного гнева, злилась на весь мир, на всех тех, кто не оправ­дал ее ожиданий, обманул ее надежды. Все мужчины – бездарные нерешительные трусы. Конечно, четве­ро детей – это не подарок! Они наслаждались ее об­ществом, а в последний момент отступали, попросту сбегали. Четверо детей!

Однажды мать прочла во французской газете длинную статью о своей гадалке. Та вдруг стала зна­менитостью, распрощалась со своей невзрачной двухкомнатной квартиркой в восемнадцатом округе и брала со своих клиентов по тысяче франков за пол­часа. У нее консультировался весь Париж. Желаю­щим приходилось ждать по два-три месяца. Мать вос­пряла духом: в тот вечер они с братом отправились ужинать в ресторан.

Она ждала уже целых два года… Осталось потер­петь совсем немного. Гадалка посулила ей идеально­го мужчину, мужчину, о котором можно только мечтать. Игра стоила свеч.

– Чем ты думаешь заняться в будущем? – С очаро­вательной улыбкой спросила она у сына, который си­дел напротив, положив ногу на ногу, уперевшись локтем в колено и уткнувшись подбородком в ла­донь. В точности как отец.

– Я хочу рисовать… Подамся в Академию Изящ­ных Искусств…

– Еще чего, – перебила она, – тоже мне, профес­сия. Ты станешь фармацевтом, ветеринаром или дантистом.

– Как сынок Армана?

– Опять ты об этом? Сколько можно вспоминать эту старую историю? Такое случается со всеми дев­чонками. Когда мне было тринадцать лет, меня тоже преследовал один тип, бросался на меня на выходе из школы в пальто на голое тело и совал под нос свою штуковину. Я рассказала матери, а она в ответ пожала плечами и посоветовала обходить его сторо­ной. Она и не думала за меня переживать, и ничего, я сама разобралась. От этого еще никто не умирал!

– Я не буду ни дантистом, ни фармацевтом, ни ветеринаром. Нет ничего противнее зубов, лекарств и животных…

– В Академии можно выучиться только на кло­уна! Не хватало только, чтобы ты стал бродягой как твой отец! Тебе нужна нормальная профессия.

– Тогда не спрашивай чем я собираюсь заняться. Решай сама! У нас вообще все решаешь ты, – ответил он, вытягивая ноги и выпрямляясь. – Я хотел бы поча­ще куда-нибудь выбираться. Мне осточертела эта ды­ра. Пора возвращаться домой. Гадалка тебя надула.

– Не смей так разговаривать с матерью! После всего, что я для вас сделала! Не забывай, что я всем пожертвовала, чтобы поставить вас на ноги.

– При всем желании не забуду, – сказал он. – Ты только об этом и твердишь.

– Без меня вы бы умерли с голоду! Или работали бы где-нибудь на почте с тринадцати лет.

– Мамочка, времена Золя давно прошли.

– Скажи это своему отцу! И не смотри на меня так! Сколько я для вас сделала, подумать только! Ка­кая я дура, боже мой! Надо было отдать вас в приют.

– Ну вот, опять за свое! – пробормотал мой бра­тик, но мать его не услышала.

Она продолжала свою пламенную речь, кожей ощущая терновый венец, который ей выпало нести. Все в ней взывало к мщению. Она будет мстить, мстить беспощадно! Она то и дело возвращалась к особо ненавистным персонажам, не жалела для них ядовитых слов, шипела, исходила желчью как корень мандрагоры.

– Взять хотя бы мадам Юблин, чем она лучше меня? Безобразная толстая корова с раздувшимися венами, и отхватила себе такого чудесного мужа. А, я тебя спрашиваю?

– Она жена посла, – вздыхал мой брат, болтая со­ломинкой в стакане папайевого сока. Мать выводи­ла его из себя.

– Сама – американка, муж – американец, живет в настоящем дворце, с кондиционером, с телевизором, каждый день устраивает приемы, носит платья от лучших кутюрье. Что она в своей жизни сделала, чтобы заслужить такую роскошь? Да ничего. Все это просто свалилось ей на голову как манна небесная. Она знай себе прирастает жирком, а вокруг ходит прислуга в набедренных повязках.

Брат пожимал плечами, и она продолжала:

– Из меня бы вышла превосходная жена посла! Превосходная!

Мать шипела от злости, опустошала стакан, на­ливала еще.

Она прожила на Мадагаскаре семь долгих лет. Все эти годы она ждала своего мужчину, разглядывая в зеркале мелкие морщинки, образовавшиеся вокруг глаз, и разнося в пух и прах этот остров, на который никогда не залетали Боинги, до отвала набитые аме­риканцами. Семь лет она следила за головокружи­тельным взлетом своей гадалки, которая теперь каж­дое утро выдавала свежие гороскопы по радио, ежегодно писала книги об искусстве ясновидения, мелькала на телеэкране и просила тысячу сто фран­ков за сеанс. Мать проклинала гадалку, проклинала собственную доверчивость, выливала виски на ковер во время игры в бридж и избегала коллег по работе.

После семи лет напрасного ожидания она воз­вратилась во Францию.

Смотреть – стараться увидеть, пытаться разгля­деть кого-то или что-то.

Уже в старофранцузском языке в значении слова присутствует интеллектуальный и нравственный оттенок: принимать во внимание, считаться.

Исходное значение: «заботиться, печься».

Перед глазами матери, как игрушечные солдати­ки на плацу, один за другим проходили мои поклон­ники. Я не очень считалась с ее мнением, но тем не менее, каждый раз ждала ее одобрения, прежде чем дать волю желанию.

Мы с очередным кавалером приглашали ее в ресто­ран, в кино, на пикник. Устроившись на заднем сиденьи, мать мрачно наблюдала за водителем, обжигала его недоверчивым взглядом. «Зачем тратиться на до­рогой бензин, если можно прекрасно ездить на самом обычном, – недоумевала она. – И вообще, почему бы вам не перейти на дизель? Это же реальная экономия». Она заглядывала в счет и негодующе пожимала плеча­ми, если сумма представлялась ей слишком высокой. Спрашивала у молодого человека говорит ли он по-ан­глийски, есть ли у него семейный особняк, сколько он получает. «Вы неплохо устроились, – заключала она. – Учителям столько не платят. И знаете, какая пенсия ожидает меня на старости лет, после всего пережитого?»

Я поворачивалась к ней, умоляла: «Мамочка, пере­стань!», гладила юношу по затылку, словно желая смягчить боль от ожога, включала музыку погромче, но она бесконечно твердила одно и то же, прижимая сумочку к груди: «Уж поверь мне, я знаю что говорю!».

Ее всегда что-то не устраивало. Слишком старый, слишком молодой, незрелый, непрактичный, не платит взносы за квартиру[20], у него клоунская про­фессия, он неперспективный.

– Кстати, ты заметила какие у него толстые ляж­ки? Я и не знала, что тебе нравятся крупные мужчи­ны. Не боишься, что он тебя раздавит? Как ты мо­жешь получать удовольствие? Я бы не смогла…

Я сидела, стиснув зубы, выдавливая из себя улыб­ку, пыталась оттянуть неизбежное. Я успокаивала мать, успокаивала мужчину, который гневно скреже­тал зубами. «Понимаешь, – объясняла я ему, – она так одинока, всю свою жизнь вкалывала как прокля­тая, не могу же я бросить ее одну после всего, что она для нас сделала.»

Мать вечно жаловалась на жизнь, злобно смотрела по сторонам, прижимала сумочку к груди, опасаясь воровства. В то же время, завидев на улице грязную оборванную дворняжку с порванными ушами, мать тотчас наклонялась к ней и не скупилась на нежно­сти; заметив сморщенную старушку, ковыляющую по тротуару, переводила ее через дорогу и одаряла своей лучезарной улыбкой. Дворняжка благодарно лизала ей руки, старушонка – целовала. Et глаза на­полнялись слезами: она чувствовала себя любимой.

Любимой…

Любовь была делом ее жизни. Она плакала над несчастьями принцев и принцесс, смотрела по теле­визору свадебные и похоронные церемонии с болью в сердце и платочком в руке, причитая: «Как они хо­роши! Она была так молода! Боже мой! Боже мой!» Она по многу раз пересматривала «Унесенных вет­ром» и «Историю любви», выходила из зала с крас­ными глазами, прижималась ко мне как маленькая девочка. Я ее успокаивала. Чужое несчастье, будь то в жизни или на экране, делало ее уязвимой, нежной, беспомощной. Она жалась ко мне, говорила: «Я люб­лю тебя, ты же знаешь. Ты моя любимая девочка. Почему ты так ко мне жестока?».

– Я, жестока? – удивленно переспрашивала я.

– Да, ты. Ты всегда ко мне так относилась, с са­мого детства. Ты еще в четыре года смотрела на ме­ня с осуждением, как неродная.

Как может четырехлетний ребенок проявлять жестокость по отношению к матери? Надо же такое выдумать! В этом возрасте мать заслоняет собою весь мир, всю галактику.

Я отвечала: «Ну, ну, перестань… давай не будем начинать все сначала».

– Нет, как же, – протестовала она.

Она жаждала любви, хотела, чтобы я до краев на­полнила ее душу этой пресловутой любовью, которой жизнь никогда ее не баловала. Она как будто снова впадала в детство, дулась, сжимала зубы и кулаки как обиженный ребенок, пинала ногами упавшие кашта­ны, повторяла: «ты меня не любишь, не любишь», чтобы я в ответ твердила: «да нет же, люблю», но мои слова повисали в воздухе, так и не утолив ее жажды.

«Вот если бы ты меня действительно любила…» – говорила она.

Далее следовал длинный перечень условий, обя­зательных к исполнению: «Ты бы сделала то, и это, и вела бы себя так-то и так-то. Вот у моей подруги Мишель дети, которые по-настоящему ее любят, они ее слушают, все делают как она скажет…»

Она бросала на меня суровый уничижительный взгляд, словно желая сбросить в львиную яму, заяв­ляла, что я вообще не способна любить, поскольку не отвечаю ее строгим требованиям.

Она никогда не бывала мною довольна.

Сколько бы я ни давала, она не успокаивалась. Она была подобна бездонному колодцу. Угодить ей было невозможно: мало, плохо, не так. Я вечно оказывалась виноватой во всех грехах. Когда я, набравшись смело­сти, спрашивала чего она, собственно, ждет, она, гнев­но взглянув на меня, тотчас принималась смотреть вдаль с оскорбленным, отсутствующим видом.

Она сама не знала, чего от меня хочет, но вменя­ла мне это в вину, упрекала в бестактности и без­различии.

– Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты бы сама все понимала, чувствовала бы интуитивно. Любовь – вне сферы разума… Когда любят, просто да­ют, а не судят. Ты только и делаешь, что судишь меня.

– Вовсе нет! Я просто хочу, чтобы мы научились понимать друг друга, любить…

– Нельзя научиться любить! Люди либо любят, ли­бо нет, третьего не дано. А ты вечно меня осуждаешь…

В ее понимании малейшее возражение прирав­нивалось к осуждению. Стоило нам высказать мне­ние, не совпадающее с ее собственным, и она чувст­вовала себя оскорбленной. Она не признавала за нами права голоса, считала себя истиной в послед­ней инстанции. «Да, мамочка, конечно, мамочка» – вот все, что она хотела от нас слышать.

Я должна была, как зеркало, каждый вечер твер­дить, что она самая красивая, самая смелая, самая умная и вообще лучшая из матерей, падать к ее но­гам и беспрекословно ей подчиняться.

– Я никогда не позволяла себе осуждать родите­лей, – говорила она. – Я их уважала и слушалась про­сто потому, что они были моими родителями. Дума­ешь, почему я в восемнадцать лет вышла замуж? Потому что мой отец решил, что в этом возрасте все его дети должны начать самостоятельную жизнь. И я не думала на него сердиться, несмотря на то, что совершила самый необдуманный поступок в своей жизни, связавшись с твоим отцом, и все только для того, чтобы поскорее покинуть родительский дом.

– Может, ты на самом деле сердилась, просто бо­ялась ему сказать?

– Не смей так говорить! Не смей! Он был моим от­цом, и я бы никогда не позволила себе его осуждать!

– Как будто человек обязан во всем соглашаться с родителями!

– Как ты ко мне жестока! Как жестока!

Мать плакала, смотрела на меня с ненавистью, умоляла оставить ее.

Я с яростью ощущала собственное бессилие. Ее категоричность, ее презрительное молчание были мне невыносимы. Я хлопала дверью и клялась, что больше сюда не вернусь.

Date: 2015-07-25; view: 417; Нарушение авторских прав