Перемирие

Собаки, даже заядлые охотники, удивительно легко усваивают, что они не должны трогать других животных, обитающих в том же доме. Самые отпетые кошененавистники, которые, несмотря ни на какие наказания, продолжают гонятся за кошками в саду, не говоря уже об улице, без труда выучиваются не покушаться в доме ни на кошек, ни на других животных. Поэтому я всегда знакомлю собак с только что купленными животными у себя в кабинете. Почему собака в стенах дома становится менее кровожадной, я не знаю, но одно несомненно: внутри дома угасает только её страсть к охоте, но не к дракам. Все мои собаки вели себя очень агрессивно с любой чужой собакой, которая осмеливалась войти в наши комнаты. У меня не было случая проверить эти наблюдения на других собаках, так как я принципиально не беру своих псов с собой, когда идут к друзьям, у которых в доме есть собака. Мной руководит простая деликатность, и не только потому, что собачьи драки нервируют большинство людей (сам я отношусь к ним спокойно, так как мои псы обычно берут верх), но и потому, что у среднего кобеля появление в его владениях чужого представителя его вида вызывает реакцию, малоприятную для хозяйки дома. У собак задирание ноги имеет совершенно чёткий смысл – как ни парадоксально, точно тот же, что и соловьиная песня. Это способ обозначения границ своего участка, предупреждение все чужакам, что они вторгаются на территорию, которая уже кому‑то принадлежит. Почти все млекопитающие ставят на своих участках пахучие метки, так как воздух там и без того пропитан и её собственным запахом, и запахом её владельцев.

Но если чужой пёс или – что ещё хуже – давно известный заклятый враг хотя бы на несколько секунд переступит порог, тормозящее влияние всех этих моментов тотчас исчезает. В этом случае любая не совсем бесхарактерная собака сочтёт своим святым долгом уничтожить запах врага, оставив свой более пахучий знак. К негодованию своего хозяина (и особенно хозяйки), этот чистоплотный комнатный пёс отправится в обход дома, бесстыдно задирая ногу у каждого тола, стула или шкафа. Подумайте об этом, прежде чем вы решите навестить владельца собаки в сопровождении своего пса!

Таким образом, миролюбие собаки в её собственном доме обеспечивает безопасность только потенциальной добыче, но не другим собакам. Возможно, тут мы сталкивается с извечной и широко распространённой в мире животных особенностью поведения, а точнее сказать, запретом. Известно, что ястребы и другие хищные птицы не охотятся возле своего гнёзда. В непосредственной близости от их гнёзд не раз обнаруживали гнёзда вяхирей с полностью оперившимися птенцами; существуют подтверждённые сведения, что пеганки выводили утят в обитаемых лисьих норах. О волках сообщалось, что они не трогают ланей, выращивающих своё потомство в непосредственной близости от их логова. Мне представляется вполне возможным, что именно этот вековой закон «перемирия» и объясняет, почему наша домашняя собака у себя дома ведёт себя так сдержанно с самыми разными животными.

Однако запрет этот не является абсолютным, и требуются сильные меры воздействия, чтобы молодая собака, полная сил и к тому же азартный охотник, поняла, что кошка, барсук, дикие кролики, мыши и другие животные, с которыми она отныне должна делить внимание своего хозяина, не только не предназначаются для еды, но неприкасаемы, священны и вообще табу! В мою память навсегда врезалось, как много лет назад я принёс домой нашего первого котёнка (это был Томас I) и попытался внушить моему псу Булли, заядлому охотнику на кошек, что он должен оставить малыша в покое. Когда я вынул котёнка из корзинки, Булли бросился ко мне, исполненный радостного предвкушения, – он по‑особому басисто, с подвыванием повизгивал, что делал лишь в редких случаях, а стремительно виляющий обрубок его хвоста почти превратился в смутную полоску. Конечно, Булли не сомневался, что котёнка я принёс специально для него, чтобы он расправился с ним по‑свойски. Его уверенность имела под собой некоторые основания, так как в прошлом я не раз презентовал ему для расправы старых плюшевых мишек или тряпичных собачек, потому что он очень смешно терзал свою добычу. Но теперь, к большому разочарованию Булли, я совершенно ясно дал ему понять, что котёнка он трогать ни в коем случае не должен.

Булли был на редкость добрым и послушным псом, и я не опасался, что он пренебрежёт моим приказом и все‑таки набросится на котёнка. Поэтому я не вмешался, когда он подошёл к малышу и тщательно его обнюхал, хотя пёс буквально дрожал от возбуждения, а гладкая глянцевидная шерсть на плечах и шее – там, где должна была бы дыбиться грива, – зловеще потемнела и потускнела.

Булли не тронул котёнка, но продолжал время от времени оглядываться на меня с басистым визгом, крутить хвостом, как лопастью электрического вентилятора, и пританцовывать на всех четырех лапах. Таким способом он упрашивал меня поскорее позволить ему начать желанную игру – погоняться за этой чудесной игрушкой, схватить её и встряхнуть так, чтобы она уже больше не шевелилась. Но я продолжал все более категорически отвечать «Нет!», грозя указательным пальцем, и в конце концов он посмотрел на меня так, словно сомневался в здравости моего рассудка, опустил уши, испустил самый глубокий вздох, на какой только способен французский бульдог, вспрыгнул на диван и свернулся калачиком. С этой минуты он просто перестал замечать котёнка, и в тот же день я оставил их наедине очень надолго, зная, что могу положиться на свою собаку. Однако, это вовсе не означало, что желание расправиться с котёнком у Булли полностью угасло. Наоборот, каждый раз, когда я занимался котёнком, и особенно когда брал его на руки, безразличие Були тотчас исчезало и он кидался ко мне, отчаянно вертя хвостом и так стуча лапами, что пол содрогался. При этом он смотрел на меня с тем же выражением напряжённо‑блаженного предвкушения, которое озаряло его морду, когда он изнывал от голода, и я вносил в комнату миску с ещё не остывшей едой.

В то время я был ещё очень молод, но тем не менее меня поразило простодушно‑весёлое выражение морды собаки, которая всем своим существом жаждала разорвать ив клочья крохотного котёнка. Я уже хорошо знал привычки собачьей злости, и мне были отлично знакомы те выразительный движения, какими собака демонстрирует ненависть, однако тут я впервые постиг истину, которая и огорчила и утешила меня, а именно: хищник убивает без всякой ненависти. Совершенно ясно (хотя в этой есть какой‑то парадокс), что хищник испытывает к животному, которое он намерен убить, примерно те же чувства, какие у меня вызывает предназначенная на ужин ветчина, когда я вдыхаю её доносящийся из кухни пленительный аромат – залог приятного вечера. Ведь для хищников его жертвы – залог вовсе не «ближние». Умудрись вы втолковать льву, что антилопа, на которую охотится, – его сестра, а лисе – что кролик её брат, они, без сомнения, удивились бы не меньше, чем мы, если бы нам заявили, что наш самый заклятый враг – это человек.

Только те существа, которые не сознают, что их добыча подобна им самим, могут убивать, не вызывая осуждения, и вот этой‑то безгрешности тщетно ищет человек, когда он пытается забыть, что его жертва – такое же живое существо, как и он сам, или внушает себе, что его враг – настоящий дьявол и заслуживает сострадания даже меньше, чем бешенная собака.

В одной из своих северных повестей Джек Лондон с жуткой реалистичностью описывает простодушную кровожадность хищников. Большая стая волков окружила стоянку путешественника, у которого не осталось больше патронов. По мере того как силы человека иссякают, волки становятся все более дерзкими и свирепыми. В конце концов, не выдержав усталости и долгой бессонницы, он ненадолго засыпает у своего догорающего костра. К счастью, он успевает вовремя проснуться и видит, что кольцо волков придвинулось ближе.

Теперь ему хорошо видны их морды, и он вдруг замечает, что их прежнее злобное, угрожающее выражение исчезло – носы не наморщены, глаза не прищурены жестоко, клыки не обнажены, уши не прижаты к голове. Рычание смолкло, воцарилась тишина, и повсюду вокруг себя он видит дружелюбные собачьи морды с торчащими ушами и широко раскрытыми глазами. И только когда один из волков нетерпеливо переступает с ноги на ногу и облизывается, путешественник в ужасе осознает жуткое значение этой дружественной успокоенности: волки настолько утратили страх перед ним, что видят в нем уже не опасного врага, а лакомый обед. Я не сомневаюсь, что сфотографируй меня кто‑нибудь «с точки зрения» вышеупомянутой ветчины, моё лицо на снимке тоже источало бы одно благодушие.

Даже много недель спустя самого лёгкого знака с моей стороны было бы достаточно, чтобы Булли убил юную кошку.

Однако, не получая такого разрешения, он не только на неё не нападал, но, наоборот, мужественно защищал её от других собак. Объяснялось это отнюдь не тем, что он питал к ней симпатию, а, вероятнее всего, следующим взглядом на ситуацию: «Уж если мне не позволяют разделаться с этой мерзкой кошкой в моем собственном доме, так пусть же она и другой собаке не достанется!» С самого начала котёнок не проявлял в присутствии Булли ни малейших признаков страха – верное свидетельство того, что у кошек нет инстинкта, который помогал бы им понять выражение собачьей морды. Я бы – и всякий, кто в них разбирается, – насмерть перепугался этих взглядов, исполненных плохо сдерживаемого нетерпения. Но котёнок и в ус не дул. Не подозревая, как он рискует, малыш постоянно пытался затеять игру, то выдавая бульдогу дружеские авансы, то (что было гораздо опаснее) приглашая его побегать за собой. Он приближался к псу с вкрадчивой миной и тут же пускался наутёк в надежде, что тот бросится его догонять.

В подобные минуты моему бравому маленькому Булли требовалось все его самообладание, и по его напряжённому телу пробегала дрожь подавленной страсти. Я абсолютно убеждён, что кошки, если только у них нет предварительного индивидуального опыта, не понимают движений, которыми собаки выражают свои чувства, хотя эти движения очень сходны с их собственными. Кошки, находящиеся в дружеских отношениях с собаками, что может привести – а часто и приводит – к их гибели. Я много раз наблюдал, как такая кошка с бесстрашным простодушием смотрит прямо в глаза незнакомой собаке, хотя та явно вот‑вот на неё бросится.

Столь же редко и собака, которая дружит с кошкой, понимает смысл позы, принятой рассерженной кошкой, разве что она знает его по прежнему горькому опыту. Удивительно! Ведь, казалось бы, собака может понять ворчание кошки, так похожее на её собственное.

Как‑то мы с Сюзи (ей тогда было семь месяцев) пришли в гости к владельцам большой ангорской кошки, которая встречала мою юную чау‑чау выгнутой спиной и зловещим урчанием. Сюзи и ухом не повела, а направилась прямо к кошке и, повиливая хвостом и с любопытством подняв уши, потянулась к ней носом, точно к дружески настроенной собаке. Даже получив первый удар когтистой лапой, она, по‑видимому, сочла, что произошла ошибка, и не оставила попытки завязать знакомство. Следующий довольно сильный удар, который обрушился на её серебристо‑серый нос, тоже не обидел её по‑настоящему – она только чихнула, потёрла нос мохнатой щенячьей лапой и презрительно отвернулась от негостеприимной киски.

Через несколько недель отношение Булли к котёнку изменилось. Я не знаю, произошло ли это внезапно или дружба между ними крепла постепенно в моё отсутствие.

Как‑то я увидел, что Томас опять игриво подобрался к бульдогу и тотчас ударился в бегство. К моему удивлению и ужасу, Булли вскочил и кинулся за котёнком, который скрылся под диваном. Втиснув свою большую голову под диван, Булли продолжал лежать в этой позе и на все мои растерянные уговоры только бурно вилял коротким обрубком хвоста. Это отнюдь не означало дружеского расположения к кошке, так как Булли вилял бы с не меньшим пылом, если бы зубами, а хвостом выражал бы самые лучшие чувства. Какой это поразительно сложный механизм – мозг! Выразительные движения обрубка Булли следовало бы истолковать так: «Милый хозяин, пожалуйста, не сердись, но, к моему большому сожалению, в данную минуту я совершенно не способен отпустить эту мерзкую тварь, даже если ты сочтёшь нужным задать мне трёпку или – боже упаси! – окатить меня холодной водой». Но теперь Булли вилял не совсем так. А секунду спустя, когда, подчиняясь моей команде, он все‑таки выбрался из‑под дивана, Томас тоже вылетел оттуда, как пушечное ядро, прыгнул на бульдога, вцепился одной лапой ему в шею, другую запустил в шерсть над глазом и, немыслимым образом вывернув головёнку, попытался укусить его за горло. На мгновение передо мной застыла удивительно пластичная группа, точно воспроизводившая известную картину знаменитого художника‑анималиста Вильгельма Кунерта, на которой лев убивает буйвола этим же самым артистичным движением.

Булли немедленно подыграл Томасу, весьма убедительно изобразив движения сражённого буйвола. Он тяжело упал на грудь, подчиняясь рывку крохотных лапок, и перекатился на спину с таким убедительным предсмертным хрипом, какой способен испустить только счастливый бульдог или издыхающий буйвол. Когда Булли надоело быть жертвой, он перехватил инициативу, вскочил и стряхнул с себя котёнка. Тот пустился наутёк, но почти сразу же позволил себя догнать, перекувыркнувшись в воздухе особым способом, который я опишу позже. И я впервые в жизни стал свидетелем одной из наиболее очаровательных игр, какие только бывают в мире животных.

Контраст форм и движений толстого, глянцево‑чёрного мускулистого тела собаки и гибкой серой кошачьей фигуры, полосками и стремительностью точно подобной тигру, создавал изумительное зрелище. Такие игры кошек с животными крупнее их для науки интересны тем, что эта система движений пускается в ход для умерщвления добычи и никогда – в драках.

Мне приходилось видеть и притворные, и настоящие кошачьи драки, и, насколько я могу судить, дерущаяся кошка таких движений не делает. Добыча, в шею которой нападающий вонзает когти, стараясь перегрызть ей горло снизу, должна быть крупнее хищника, но ни наша домашняя кошка, ни её дикий предок за подобной добычей не охотились. Следовательно, этот очень интересный и, безусловно, вовсе не редкий феномен, вероятно, объясняется тем, что система движений, возникшая в незапамятные времена и широко распространённая у родственных групп животных, для данной группы утратила свою первоначальную функцию поддержания жизни вида. Однако она сохранила наследственный характер, хотя используется теперь только в игре.

После смерти Томаса I прошло много лет, прежде чем мне вновь довелось увидеть, как играющая кошка проделывает движения «убийства буйвола». На этот раз «львом» был серебристый полосатый кот, задушевный друг моей полуторагодовалой дочки Дагмары. Кот, вспыльчивый и менее всего добродушный, спускал девочке очень многое и покорно ей подчинялся, когда она принималась таскать его по комнате, хотя он был одного с ней роста, и его прекрасный, в серебристо‑чёрных кольцах хвост всегда волочился по полу, так что рано или поздно Дагмара на него наступала, спотыкалась и падала на свою кошку. Коту, несомненно, делает большую честь тот факт, что даже в этом положении он не кусался и не царапался. Однако он отыгрался, навязывая Дагмаре роль буйвола. Было на редкость интересно наблюдать, как он подстерегал девочку, а потом прыгал, крепко обхватывал её лапами и впивался зубами в ту или иную часть её тела. Но: разумеется, не всерьёз. Она принималась вопить, и тоже больше в шутку. Моя теория, что эти движения представляют собой реликт былых охотничьих привычек, подтверждается тем, что в игре им предшествует весьма реалистическое ожидание в засаде и подкрадывание.

Дружба между Булли и Томасов выходила далеко за рамки взаимной терпимости, которая повсеместно наблюдается у собак и кошек, живущих в одном доме, и прочность их привязанности доказывалась их встречами вне дома. В этих случаях они обменивались приветствиями – кот слегка урчал, а пёс вилял хвостом. Это вовсе не означает, что собаки, которые столь же терпимы с кошками по‑дружески, обязательно будут столь же терпимы с ними и на улице. У меня в кабинете наши нынешние собаки вполне мирятся с присутствием нашей довольно ленивой кошкой, а Сюзи даже нередко играет с ней, причём кошка совсем не боится собак, крадёт у них еду и ловит кончики их хвостов – она слишком апатична, чтобы играть в «льва и буйвола». Однако в других комнатах кошка держится более насторожённо и тщательно избегает собак, в лучшем случае дразня их из безопасного места под низким диваном или откуда‑нибудь со шкафа. Провоцировать же погоню за собой она всячески остерегается. Во дворе её поведение снова меняется – она проявляет явный страх перед собаками, причём у неё есть для этого все основания, так как Волчик, несомненно, изнывает от желания затравить какую‑нибудь кошку. Ещё более натянутые отношения существовали между суровым серебристым приятелем Дагмары и моей Стаси. В доме Стаси игнорировала кота, но на дворе начинала охотиться за ним с таким упорством, что, признаюсь, когда он однажды пропал, виновницей этого таинственного исчезновения я счёл Стаси.

Если под одной кровлей с собакой живут и другие четвероногие или пернатые, то, насколько трудно или легко будет ей справляться со своим охотничьим инстинктом, зависит от того, кто они такие. Даже самого азартного охотника можно быстро приучить к тому, чтобы он не трогал ручных птиц, как следует из ответа пса Красавчика его хозяину Куперу:

Когда твой чиж упал без сил,

Из клетки как‑то улетел,

Его я дерзко не схватил,

Дабы не пробудить твой гнев.

Священным был он для меня –

Никак не лакомым куском,

И только перья нежно я

Ему пригладил языком.

Но внушить ему такое же уважение к различным мелким зверькам – задача чрезвычайно сложная. Наиболее соблазнительными собаке, по‑видимому, представляются кролики, и тут не следует полагаться даже на тех собак, которые никогда не трогали кошек. Это относится и к моим собакам – Сюзи, например, непонятно почему не проявляет ни малейшего интереса к золотистым хомячкам, но даже не трудится скрывать, как ей хотелось бы прикончить очаровательного тушканчика, который скачет на свободе по моему кабинету и которого ей строго‑настрого запрещено трогать. Много лет назад я был несказанно удивлён, когда принёс домой молодого ручного барсука и познакомил его с тогдашними моими собаками – свирепыми немецкими овчарками.

Я полагал, что этот незнакомый дикий зверь пробудит в них худшие охотничьи инстинкты, но случилось обратное: барсук, который прежде жил у лесника и, несомненно, привык к собакам, бесстрашно пошёл на овчарок, и те, хотя обнюхивали его с непривычной осторожностью, с самого начала признали в нем не добычу, а несколько странного члена собачьего племени. Уже через два‑три часа они увлечённо играли с ним, и любопытно, что приёмы мохнатого новичка оказались слишком грубыми для его тонкокожих товарищей, которые то и дело взвизгивали от боли. И все‑таки игра ни разу не перешла в драку. Собаки сразу же положились на осведомлённость барсука в соответствующих запретах и позволяли ему валить себя на спину, хватать за горло и «душить» в соответствии с правилами игры, как позволили бы это приятелям‑собакам.

Поведение всех моих собак по отношению к приматам было весьма своеобразным. Мне пришлось как следует их вышколить, чтобы сберечь лемуров, и особенно очаровательную самочку Макси, за которой собаки, застав её в саду, продолжали охотиться даже после всех преподанных уроков. Впрочем, её это только забавляло, да и они были не так уж виноваты, потому что Макси обожала подкрадываться к ним, щипать за зад или дёргать за хвост, чтобы потом удирать на дерево и, расположившись на безопасной высоте, провокационно болтать хвостом над головами разъярённых псов. Ещё более двусмысленными были отношения Макси с кошками, и в частности с Пусси, хотя я дважды находил ей женихов, замуж она так и не вышла. Её первый поклонник ослеп почти сразу же после того, как я его купил, жизнь же второго безвременно оборвал несчастный случай. А потому Макси оставалась бездетной и, как часто бывает в подобных ситуациях, завидовала счастливым матерям, обременённым потомством; Пусси же обзаводилась потомством дважды в год. Макси прониклась к котятам такой же нежной любовью, какую питает к нашим детям моя незамужняя тётушка, но, если жена бывала только рада поручать малышей заботам тёти Гедвиги, Пусси смотрела на такие вещи иначе. Она испытывала к Макси глубочайшее недоверие, и та, когда её охватывало делание ласкать и баловать котёнка, должна была прибегать к особой тактике, обычно приносившей ей победу. Как бы тщательно ни прятала Пусси своих детей, как бы бдительно ни сторожила их, Макси все‑таки их разыскивала и, бесшумно подкравшись сзади, похищала котёнка. Ей было совершенно достаточно одного – двух она никогда не брала. Малыша она держала так, как держат маленьких лемуров их матери – прижимала его к животу задней лапой. Трех свободных лап ей вполне хватало для того, чтобы убежать от кошки и раньше неё вскарабкаться на дерево, даже если та сразу же замечала похитительницу и бросалась в погоню немедленно. Обычно преследование завершалось тем, что Макси с котёнком устраивалась на самых верхних ветках, куда кошка не могла за ней следовать, и принималась упоённо его нянчить. Наиболее важную часть церемонии составляли врождённые инстинктивные движения, которыми она приводила в порядок шёрстку малыша. Макси самозабвенно вылизывала котёнка – ему эта процедура очень нравилась – и главное внимание обращала на те части тела, которые у всех младенцев требуют особо тщательного ухода.

Конечно, мы старались как можно скорее отобрать у неё котёнка, опасаясь, как бы она не уронила его на землю, но этого, по правде говоря, ни разу не произошло.

Возникает любопытный вопрос, ответа на который я так и не нашёл: каким образом Макси узнавала в котёнке «младенца»? Дело было не в величине: к столь же маленьким, но взрослым зверькам она относилась с полнейшим равнодушием, а когда позже Тита принесла щенят, любвеобильная «тётушка» прониклась к ним такой же нежностью, какой она прежде пылала к котятам, и её чувства нисколько не остыли и после того, как быстро развивающиеся овчарки переросли её вдвое. По моему настоянию Тита – хотя или с большой неохотой – позволяла Макси изливать на щенят её неудовлетворённую потребность в материнстве. Какие разыгрывались забавные сцены и какие восхитительные игры завязывались между лемуром и молодыми собаками!

Когда родился мой старший сын Томас, Макси восприняла его как наиболее подходящий объект для своих забот и часами просиживала на краю коляски. Люди, не привыкшие к виду лемуров, вероятно, испытывали жутковатое чувство – ведь не всякий сумеет отгадать по далеко не обычному облику этих странных существ, как они на самом деле милы и привлекательны. Непосвящённые усматривают что‑то призрачное в этих чёрных личиках с «человеческими ушами», узким носом, слегка торчащими собачьими зубами и огромными янтарно‑жёлтыми глазами, зрачки которых, как у всех ночных животных, днём сужаются в крохотную чернильно‑чёрную точку.

В прошлом зоологи объединяли эту группу животных под название «лемуры‑привидения». Но я поручил бы своего ребёнка заботам лемура так же спокойно, как и собственной тёте. Макси была способна причинить ему вред не больше, чем та. Однако именно любовь Макси к ребёнку и привела к трагическому конфликту – она ревновала его к законным няням и вела себя с ними настолько агрессивно, что пришлось ограничить её свободу. Ведь когда Макси «присматривала за ребёнком», она не подпускала к нему никого, кроме меня.

Совсем не так, как с лемуром, держались мои собаки и кошки с настоящими обезьянами, была ли то крохотная мармозетка или самка‑капуцин Глория, которая была чуть побольше домашней кошки.

Существует широко распространённое заблуждение, будто человеческий взгляд обладает странной силой. Маугли волки изгнали из своей стаи именно потому, что не выдерживали его взгляда, и даже пантера, его лучший друг, не могла смотреть ему прямо в глаза. Это суеверие, как и многое другое, хотя и не все, содержит зерно истины. Для птиц и млекопитающих, безусловно, можно считать характерным, что они не смотрят прямо друг на друга или на человека, которому доверяют, то есть не смотрят пристально. Лишь очень немногие животные обладают теми особенностями строения сетчатки, которые позволяют человеку видеть предметы отчётливо. У человека центральный участок видеть сетчатки даёт отчётливое изображение, а периферическое – размытое; потому то наши глаза все время переходят с одной точки на другую, по очереди фиксируя на каждой центральную часть сетчатки (центральную ямку). Мы вовсе не видим всю охватываемую нашим взглядом картину одинаково чётко, как она получается на фотографии. У подавляющего большинства животных функции центрального и периферических участков сетчатки разделяются не так резко, как у человека. Другими словами, первые дают менее, а вторые – более чёткое изображение.

Поэтому животные, как правило, сосредоточивают взгляд на одной точке гораздо реже и на гораздо более короткое время, чем человек. Отправьтесь в длительную прогулку со своей собакой и понаблюдайте, часто ли она смотрит на вас прямо. Вы обнаружите, что за несколько часов это произойдёт раза два, не больше – и по одной с вами дороге она идёт словно бы случайно. На самом же деле собака прекрасно видит хозяина периферическим зрением.

Большая часть животных, способных смотреть обоими глазами одновременно в одну точку, – рыбы, пресмыкающиеся, птицы и млекопитающие – пользуются этой способностью только в моменты большого напряжения, когда их внимание сосредоточено на конкретном предмете. Человек постоянно фиксирует центральный участок сетчатки то на том, то на другом, и мы отмечаем как некую странность, если наш собеседник вдруг «устремит взгляд в пространство». У большинства же животных такой взгляд в никуда – это норма.

Если животное надолго остановит свой взгляд на чем‑то, это означает либо страх, либо определённые намерения, как правило, не сулящие ничего хорошего объекту его внимания.

Фиксирование взгляда у такого животного, в сущности, равносильно взятию на прицел. Желая привести конкретные примеры случаев, когда моя собака смотрит на меня подобным взглядом, я после долгих раздумий могу припомнить лишь три: во‑первых, когда я вхожу в комнату с её миской, во‑вторых, во время шутливых драк, и, в‑третьих, когда я резко её окликаю. Друг на друга животные смотрят пристально только перед тем, как предпринять решительные действия, или испытывая страх. Поэтому долгий взгляд для них – нечто враждебное и угрожающее, и у человека они его расценивают как признак самых чёрных намерений. В этом и заключается весь секрет «силы человеческого взгляда». Если я внезапно окажусь в обществе крупного хищника, причём нас не будет разделять решётка, и если, ещё не разобравшись в его отношении ко мне, я замечу, что он не спускает с меня взгляда широко раскрытых глаз – как это делает всякий нормальный человек, общаясь с ближними, – тогда, не скрою, я спешу ретироваться елико возможно быстрей. В этом случае «сила львиного взгляда» окажется весьма значительной.

В соответствии с различиями в строении зрительного аппарата прямой взгляд у человека означает обратное тому, что он знаменует у хищников семейства кошачьих или собачьих. Человек, который не смотрит мне в глаза и все время отводит взгляд, либо замышляет в отношении меня что‑то дурное, либо боится меня (ведь смущение – это определённая степень страха). Точно то же справедливо и для животного, которое считает нужным пристально меня рассматривать. Эти наблюдения подсказывают нам, как мы должны вести себя, имея дело с животными. Тот, кто хочет завоевать доверие робкой кошки, нервной собаки или им подобных, должен взять за правило никогда не устремлять на них пристального взгляда голодного льва. Смотреть нужно мимо, так, чтобы ваши глаза останавливались на них как бы случайно и лишь на самое короткое время.

Глаз же обезьяны устроен как человеческий. У обезьян глаза тоже посажены в черепе так, что они смотрят прямо вперёд и точно таким же образом фокусируются на отдельных предметах. Поскольку обезьяны наделены ненасытным любопытством и в то же время ни тактом, ни дипломатичностью в общении с другими существами не отличаются, они отчаянно действуют на нервы всем остальным высшим млекопитающим и в особенности собакам и кошкам. То, как эти последние реагируют на обезьян, прекрасно показывает их отношение к человеку. Собаки, кроткие послушные с человеком, позволяют даже крохотным обезьянам тиранить себя на все лады. Мне ни разу не пришлось защищать моих капуцинов и от самых сильных и свирепых собак. Наоборот, я нередко бывал вынужден заступаться за собаку. Маленький белолобый капуцин Эмиль, который, несомненно, по‑своему очень любил Эмиль, использовал его попеременно то как верховую лошадь, то как грелку. Если бульдог пробовал хоть в чем‑то воспротивиться желаниям этого нахального крошки, он немедленно карался пощёчинами или укусами. Ему не разрешалось вставать с дивана, пока Эмиль возле него грелся, а когда наступало время кормить Булли, я всегда прежде удалял Эмиля, иначе он совсем замучил бы бедную собаку, хотя ему и в голову не пришло бы в самом деле съесть неприхотливый собачий обед.

В целом собаки ведут себя с обезьянами, словно с избалованными и злыми детьми, которые, как хорошо известно, могут безнаказанно дразнить добродушных собак, и последние не только их не укусят (чего они вполне заслуживают), но даже не зарычат на них.

Все, что я говорил о поведении собак по отношению к детям, в значительной степени относится и к кошкам. Однако кошки далеко не так терпеливы, хотя и сносят от детей много больше, чем от взрослых. Что же касается обезьян, то Томас I, когда Макси таскала его за хвост, без всяких колебаний с шипением и ворчанием награждала её оплеухой, да и остальные мои кошки не хуже него умели поставить обезьян на место. Возможно, им благоприятствовал тот факт, что обезьянам, согласно моим наблюдениям, свойствен некоторый прирождённый страх перед хищниками семейства кошачьих. Две мои мармозетки были парализованы ужасом при виде чучела тигра в зоологическом музее, хотя обе они родились в неволе и никак не могли иметь в прошлом неприятных встреч с подобными животными. И обе они очень остерегались кошек.

Мой капуцин вначале тоже относился к кошкам гораздо почтительнее, чем к собакам, хотя кошки, конечно, были заметно меньше последних.

Мне не нравится сентиментальное очеловечивание животных.

Меня всегда слегка поташнивало, когда в журнале какого‑нибудь общества защиты животных я вижу надпись:

«Добрые друзья» (или ещё что‑нибудь в том же духе), а над ней фотографию, на которой кошка, такса и зарянка едят втроём из одной миски или – это совсем уж нестерпимо, но такую фотографию я видел совсем недавно – сиамская кошка и маленький аллигатор восседают бок о бок, равнодушно игнорируя друг друга. Исходя из своего собственного опыта, я считаю, что настоящая дружба между животными разных видов чрезвычайно редка. По этой причине я и назвал настоящую главу «Перемирие», а не «Дружба животных» или как‑нибудь ещё в том же роде. Взаимная терпимость – это, безусловно, не синоним дружбы, и даже когда животных объединяет общий интерес (например, когда они играют вместе), все‑таки, как правило, нельзя говорить, будто между ними существует истинное доброжелательство и, уж тем более, прочная дружба. Мой ворон Роа, который пролетал по несколько километров, чтобы отыскать меня на каком‑нибудь дунайском пляже, моя серая гусыня Мартина, которая встречала меня с тем большим восторгом, чем дольше я отсутствовал, мои дикие молодые гусаки Петер и Виктор, которые мужественно защищали меня от наскоков старого гусака, хотя сами смертельно его боялись, – все эти животные действительно были моими друзьями, то есть наша привязанность была взаимной. Отсутствие подобных чувств между животными разных видов в основном объясняется «языковым барьером». Я уже упоминал о трениях, которые возникают между собаками и кошками потому, что лишены врождённого понимания смысла даже наиболее важных из демонстрационных движений другого вида – движений, осознающий угрозу или гнев. Ещё меньше способны они понимать проявление более тонких оттенков дружеских эмоций. Даже отношения Булли и Томаса I, которые благодаря силе привычки и благоприобретённой способности к определённому взаимопониманию достигли кое‑какой глубины, все‑таки едва ли заслуживают названия дружбы, как и приятельские игры Тити и барсука. И тем не менее отношения этих двух пар наиболее приближаются к истинной дружбе между животными двух разных видов из всего, что мне довелось наблюдать у себя в доме, где на протяжении десятков лет очень много животных самых разных видов жили в состоянии прочного перемирия и в условиях, которые как будто должны были бы способствовать возникновению дружбы.

Правда, мне однажды пришлось стать свидетелем случая, показывающего, что пятнистую дворняжку и трехцветную кошку, которые обитали на ферме неподалёку от нас, связывали совершенно особые узы. Пёс был несилен и трусоват в отличие от кошки, которая была намного старше его и, по‑видимому, прониклась у нему чем‑то вроде материнского чувства, когда он был ещё щенком. На этой основе сложилась самая тесная дружба между собакой и кошкой, какая мне известна. Они не только вместе играли, но и вообще предпочитали общество друг друга всему остальному и (этого я больше никогда нигде не наблюдал) отправлялись вдвоём гулять по саду и даже по деревенской улице. Их необычайный союз выдержал самое суровое испытание, какому может подвергнуться дружба.

Дворняжка входила в число признанных врагов моего французского бульдога, главным образом потому, что была меньше, чем он, – в отличие от подавляющего большинства других собак – и побаивалась его. Как‑то раз Булли настиг пятнистого пёсика на улице и собрался задать ему хорошую трёпку. Хотите верьте, хотите нет, но трехцветная кошка пулей вылетела из дома, пронеслась через сад, выскочила на улицу, ринулась в бой, через пару секунд обратила Булли в бегство и проехала на нем, точно ведьма на помеле, довольно‑таки порядочное расстояние! Если возможны такие подвиги, то тем более нельзя говорить о «дружбе» только потому, что раскормленная и флегматичная городская собака и столь же раскормленная и флегматичная кошка едят из одной миски, не бросаясь друг на друга.

ЗАБОР

Кому не доводилось идти вдоль садового забора, за которым рычит и лает большая собака? Она беснуется, грызёт штакетник оскаленными клыками, и кажется, что только он мешает ей вонзить их в ваше горло. Но меня подобные угрозы не пугают, и я всегда открывают калитку спокойно и без малейших колебаний. Собака теряется: не зная, как поступить она продолжает лаять, но уже не так грозно, и весь её вид явно показывает, что она никогда не позволила бы себе так неистовствовать, если бы предвидела такое непочтение с моей стороны к святости забора. Бывает даже, что при виде открывающейся калится она отбегает на несколько шагов и лает уже с безопасного расстояния другим тоном. И наоборот, очень робкая собака или волк, который за прутьями клетки не проявлял никаких признаков враждебности или тревоги, может бросится во вполне реальную атаку, едва кто‑нибудь покажется на пороге.

Эти на первый взгляд противоположные типы поведения опираются на один и тот же психологический механизм. Каждое животное, и в частности крупное млекопитающее, бежит от более сильного соперника, едва тот приблизится на определённое расстояние. «Дистанция бегства», как назвал это расстояние профессор Хедигер, открывший это явление, увеличивается пропорционально страху, который внушает животному его противник. Можно совершенно точно определить точку, при достижении которой животное пустится наутёк, едва враг посягнёт на «дистанцию бегства». Кроме того, существует столь же определённая, но значительно ближе расположенная точка, при достижении которой животное вступает в драку с врагом. В естественных условиях подобное вторжение в пределы «критической дистанции» (термин Хедигера) происходит только в двух случаях – либо когда животное захвачено врасплох, либо когда оно по какой‑то причине не может обратиться в бегство. Вариантом первой возможности является случай, когда крупное животное, само способное напасть, видит приближающегося врага, но не убегает, а прячется, рассчитывая остаться незамеченным. Если враг его все‑таки обнаружит, оно даёт отчаянный бой. Именно этот механизм и делает таким рискованным преследование раненной крупной дичи. Нападение на агрессора, который переступит границу критической дистанции, подкрепляется всем мужеством отчаяния и потому наиболее опасно. Такая реакция свойственна отнюдь не только крупным хищникам – она очень развита у хомяка, а загнанная в угол крыса защищается так, что во многих языках возникло выражение: «Дерётся, как загнанная в угол крыса».

Понятия дистанции бегства и критической дистанции помогают объяснить поведение собаки за забором, когда калитка закрыта и когда она открыта. Забор эквивалентен значительному разделяющему расстоянию, собака позади него чувствует себя в безопасности и соответственно исполнена храбрости. Распахивающаяся калитка создаёт у неё ощущение, что враг вдруг резко приблизился. Это может привести к опасным последствиям для неопытных людей, особенно когда дело касается животных в зоологическом саду, которые долго прожили в неволе и убеждены в неприступности своих клеток. Когда человек отделен от животного преградой, оно чувствует себя в безопасности – его дистанция бегства сохраняется полностью. Оно даже готово вступить в дружеский контакт с человеком, стоящим по ту сторону прутьев. Но если этот человек, ободрённый тем, что животное только что позволило погладить себя сквозь прутья, неожиданно войдёт в клетку, животное может в ужасе кинуться в дальний угол, а может и напасть, потому что и дистанция бегства, и критическая дистанция с исчезновением барьера оказались нарушенными. И такое животное будет, разумеется, обвинено в коварстве.

Тот факт, что приручённый волк на меня не бросился (о чем рассказывается ниже), я объясняю моей осведомлённостью в этих законах. Как я уже упоминал, однажды я попробовал свести мою чау‑чау Стаси с таёжным волком, хотя меня отговаривали от этого намерения, так как он слыл в зоопарке чрезвычайно свирепым. И все же я решил рискнуть, но из предосторожности для начала поместил их в две сообщающиеся клетки. Соединяющую их дверь я сначала приоткрыл ровно настолько, чтобы Стаси и волк могли просунуть в щель носы и обнюхать друг друга. После этой церемонии они оба завиляли хвостами, и несколько минут спустя я широко распахнул дверь – и не раскаиваюсь, так как между ними все сразу пошло как по маслу.

Когда я увидел, что моя Стаси весело играет с гигантским волком, во мне внезапно проснулось желание испробовать себя на поприще укротителя диких зверей и тоже войти в «логово» волка. Сквозь прутья он здоровался со мной весьма приветливо, и непосвящённому могло бы показаться, что я могу войти к нему, ничем не рискуя. Однако это было бы весьма опасным предприятием, не знай я о сходстве роли прутьев клетки и критической дистанции. Я заманил Стаси и волка в самую дальнюю из ряда клеток, из которых для этой цели эвакуировал пару собак, шакала и гиену. Затем я открыл все соединительные дверцы, медленно вошёл в первую клетку и остановился так, чтобы хорошо видеть весь сквозной проход.

Ни Стаси, ни волк сначала меня не заметили, так как они стояли в стороне от внутренней дверцы, но вскоре волк заглянул в неё и увидел меня. И тот же самый волк, который прекрасно знал меня, который сквозь прутья лизал мне руки, начинал радостно прыгать, теперь перепугался насмерть, увидев меня в нескольких метрах, не отделённого от него прутьями. Его уши опустились, шерсть на загривке угрожающе встала дыбом, и, опустив хвост между ногами, он с быстротой молнии отскочил от дверцы. Через секунду он вернулся на прежнее место. Вид у него все ещё был испуганный, но шерсть уже не щетинилась; он принялся меня разглядывать, чуть‑чуть клонив голову набок. Затем его хвост начал коротко вилять, все ещё оставаясь между ногами. Я тактично смотрел в сторону, так как пристальный взгляд пугает животных, выведенных из душевного равновесия. В этот момент меня заметила Стаси. Искоса поглядывая на анфиладу клеток, я увидел, как она галопом помчалась ко мне, а следом за ней волк. Признаюсь, на секунду меня охватил жуткий страх, но он тут же рассеялся, когда я обнаружил, что волк приближается ко мне неуклюжей игривой рысцой и словно бы покачивает головой – это, как известно всем наблюдательным любителям собак, означает приглашение поиграть вместе.

Поэтому я напряг все мышцы, чтобы выдержать дружеский прыжок огромного зверя, и повернулся боком, рассчитывая избежать известного зловещего удара лапами в живот. Несмотря на эти предосторожности, я отлетел к стене и больно стукнулся.

Однако волк держался дружески и доверчиво. Чтобы понять, каково было играть с ним, представьте себе собаку с подвижностью фокстерьера и силой датского дога; во время той игры мне стало ясно, почему волк нередко бывает способен справится с целой сворой собак, – как ни приплясывал я по‑боксерски, мне то и дело приходилось лететь на пол.

Вторая история о заборе связна с Булли и его заклятым врагом, белым шпицем, жившим в доме, длинный узкий сад которого тянулся вдоль улицы и был огорожен зелёным штакетником метров в тридцать длиной. Два наших героя опрометью носились взад и вперёд по обеим сторонам этого забора, заливаясь бешенным лаем и останавливаясь на мгновение у последнего столба, чтобы перед тем, как повернуть обратно, обрушить на врага ураганный взрыв обманутой ярости. Затем в один прекрасный день возникла весьма двусмысленная ситуация – забор начали чинить и половину штакетника, расположенную ближе к Дунаю, разобрали, так что теперь он метров через пятнадцать обрывался. Мы с Булли спустились с нашего холма, направляясь к реке. Шпиц, конечно, нас заметил и уже поджидал Булли, рыча и дрожа от волнения в ближайшем к нам углу сада. Сначала противники по обыкновению обменялись угрозами, стоя на месте, а затем обе собаки, каждая на своей стороне, помчались, как положено, вдоль забора. И тут произошла катастрофа – они не заметили, что дальше штакетник был снят, и обнаружили свою ошибку, только когда добрались до дальнего угла, где им полагалось снова облаять друг друга, застыв в неподвижной позе. Они и встали, вздыбив шерсть и оскалив клыки… а забора‑то между ними не оказалось! Лай сразу оборвался. И что же они сделали? Точно по команде, оба повернулись, помчались бок о бок к ещё стоящему штакетнику и там вновь подняли лай, точно ничего не произошло.

Date: 2015-07-25; view: 315; Нарушение авторских прав