Annotation 11 page

Кухонный стол вытащили на улицу и застелили газетами; газеты прижали тремя потускневшими серебряными канделябрами и зажгли свечи, которые тут же начали ронять горячие восковые капли на вчерашние и позавчерашние новости. К тому времени, когда из дома вынесли бокалы, вино и подносы с крабами и лангустинами, небо зловеще потемнею, и мы сгрудились вокруг горящих свечей, как компания бездомных бродяг. Уже собирались начать, но тут заметили, что одного человека не хватает. Мы долго выкрикивали ее имя, и наконец она показалась из темноты, как прекрасное видение в белом платье-рубашке, расстегнутом так низко, что казалось — она еще не успела его надеть или собралась снимать. Она приближалась к нам по мокрому от росы газону и была очень похожа на свою героиню из американского сериала, детектива Молли Крэншоу (для друзей просто Молл); даже походка у нее теперь была как у копа, прячущего в неком потайном месте на теле пистолет (и лишь немногие счастливцы знают, в каком именно). Подойдя к столу, она выпав ила на него две бутылки шампанскою с таким торжествующим видом, словно сама собирала виноград, следила за его брожением, а потом разливала по бутылкам. Мы не могли удержаться от аплодисментов. У нее слегка порозовели щеки, и стаю ясно: новость о том, что она навсегда распрощалась с театром, — очередная ложь. — Давайте начнем, — предложила она, и как по команде чуткую корнуолльскую тишину нарушил треск разбиваемых панцирей и восторженные возгласы, издаваемые в тот момент, когда первый кусочек сладкого белого мяса из клешни попадал в рот. — Ты что-то примолкла, — шепнул отец, подливая мне вина. — Все в порядке? — Конечно, — кивнула я. Нэнси потянулась через стол за крупным лангустином. Через секунду он был обезглавлен, еще через несколько она содрала с него панцирь, окунула нежное мясо в мисочку с острым чесночным соусом и отправила в рот, после чего с удовольствием облизала пальцы. Еще не дожевав, она невнятно пробормотала что-то вроде: «Я выхожу замуж», и, хоть мы и не совсем расслышали, над столом повисла тишина. — Что? — переспросила мать, стараясь скрыть звучащий в ее голосе ужас. — Я собираюсь выйти замуж. — Ты с кем-то встречаешься? — спросила я. — Угу, — кивнула она и откусила кусок хлеба с темным крабовым мясом. — И давно? — Ну, в общем, да. — Кто? — спросила мать. Небольшая пауза. — Мужчина. — Мужчина? — Мать уже не старалась скрывать ужас. — Но почему? — Послушай, мы в целом не так уж плохи, — вмешался отец. — Скажи-ка, а это не детектив Батлер? — спросил Джо. — Он самый, — хихикнула Нэнси. — Быть не может! — ахнул Джо. — Кто такой детектив Батлер? — все больше волновалась мать. — Это такой молодой красавец из сериала, — объяснил Чарли. — Но он же насквозь голубой, — сказал Джо. — Он не голубой, — возразила Нэнси. — Уж я бы знала, я ведь с ним сплю. — Так ты сама розовая, — вступил в разговор Артур. — Это не совсем так. Артур, — сказала Нэнси, раздирая крупную клешню. — У меня гибкая сексуальность. — Это теперь так называется? — удивился Артур и попытался расколоть крабью голову. — Но почему? — повторила мать, налила себе полный бокал вина и осушила его одним глотком. — После стольких лет… — Я изменилась, и мне это нравится. Нам неплохо вместе. — Неплохо? — переспросила мать и налила себе еще вина; в неровном мерцании свечей ее лицо казалось совсем бледным. — Неплохо? С каких это пор «неплохо» стало поводом для замужества? Она сердито откинулась на спинку стула и сложила на груди руки, давая понять, что отказывается от дальнейшего участия в обсуждении. После этого мы почти не разговаривали, только обменялись несколькими банальными замечаниями о достоинствах устриц и величине крабов и немного поспорили о сравнительных достоинствах моллюсков-трубачей. Так, возможно, и продолжалось бы весь вечер, но мать смягчилась, наклонилась к Нэнси и ласково спросила: — Это у тебя ведь временное, да. Нэнси? — Похоже на кризис среднего возраста, — заметил Артур. — Может, тебе лучше купить «феррари»? — Уже купила. — О! — Сама не знаю, — вздохнула Нэнси и взята мать за руку. — Все равно все лучшие женщины уже разобраны. (Мать вдруг повеселела и, кажется, даже покраснела.) — А кроме того, — продолжала Нэнси, — он не разговаривает со мной о чувствах, не устраивает скандалов по поводу моих бывших, не увязывается за мной в магазины, не носит мою одежду и не копирует мои прически. Все это очень приятно для разнообразия. — Нэнси, если ты счастлива, то и мы счастливы за тебя. Так ведь? — обратился ко всем нам отец. Ответом ему стало неразборчивое бормотание, в котором преобладали «нет» и «может быть». — Поздравляем тебя, — продолжал отец. — Мне не терпится с ним познакомиться. — И нам тоже! — с чрезмерным энтузиазмом подхватили Джо и Чарли. Мы подняли бокалы и уже собирались выпить за этот странный союз, когда со стороны реки донесся необычный тяжелый всплеск. Забыв про вино, мы бросились на берег. Первым на причал выскочил отец, мы столпились у него за спиной; в руке он держал канделябр, и желтый отсвет свечей дрожал на черной воде. Нависшие над рекой ветки бешено раскачивались, казалось, к нам тянутся корявые руки и пальцы. Раздался еще один громкий всплеск. Отец перехватил канделябр и теперь освещал воду слева от причала. Вот тогда-то мы и увидели испуганные черные глаза; это была не выдра, как все мы сначала подумали, а маленький оленено к с изящным детским личиком, изо всех сил старающийся держать голову над водой. На секунду он исчез из виду, потом опять вынырнул. Его полные ужаса глаза смотрели прямо в мои. — Назад, Элли! — крикнул отец, но поздно, потому что я уже прыгнула в холодную воду. — Элли, это опасно! Ради бога, вылезай немедленно! С трудом переступая по неровному дну, я пыталась добраться до тонущего животного. Сзади послышался еще один всплеск. Я оглянулась: брат прыгнул в воду следом за мной. Олененок запаниковал, когда я подобралась к нему близко, и попытался плыть к другому берегу. Скоро его копыта нащупали подводную гряду, спотыкаясь, он побрел по ней к земле и уже скоро скрылся среди деревьев на противоположном берегу. Почти одновременно с этим свечи отбросили на воду последний жидкий отблеск и потухли. Мы вдвоем остались в полной темноте. — Идиотка, — сказал брат, привлекая меня к себе, — зачем ты это сделала? — Чтобы спасти его. А ты зачем это сделал? — Чтобы спасти тебя. — Элл, — завопила Нэнси с берега, — если ты так уж не хочешь, чтобы я выходила замуж, могла бы сказать мне об этом, а не топиться! — Пошли, — позвал брат, и мы побрели к берегу.
Я грелась у гудящего в камине огня и смотрела, как мужчины шумно и неумело играют в покер. Мать наклонилась ко мне и подлила вина в мой бокал. Возможно, дело было в игре света или в чем-то другом, но она казалась такой невозможно молодой тем вечером. Наверное. Нэнси тоже это заметила. Она внесла в комнату поднос с чайными чашками, и я уловила взгляд, который она бросила на мать, — он сразу же сделал бессмысленными все разговоры о ее странном замужестве (оно, кстати, так никогда и не состоялось, поскольку «Нэшнл инквайрер» вовремя разоблачил подлинную сексуальную ориентацию детектива Батлера). Позже, когда мать зашла ко мне, чтобы пожелать спокойной ночи, я села в кровати. — Нэнси ведь влюблена в тебя. — А я влюблена в нее. — А как же папа? — В него я тоже влюблена, — улыбнулась она. — А разве так можно? Она засмеялась: — Элли, ты же дитя шестидесятых! — Но все равно облом какой-то. — Нет, — твердо сказала она. — Ничего подобного. Я просто люблю их по-разному. Я ведь не сплю с Нэнси. — Господи, мне совсем не обязательно это знать. — Обязательно. Мы живем по собственным правилам. Элли, и всегда жили. Мы иначе не умеем. И пока у нас неплохо получается. Она наклонилась и поцеловала меня.
~

Следующим утром, незадолго до десяти, началось солнечное затмение. День, к сожалению, выдался пасмурным, на драматический контраст между светоч и тьмой, так пугавший наших древних предков, рассчитывать не приходилось. Мы наблюдали затмение с лодки, в окружении множества других суденышек; утесы на берегу также были усеяны сотнями любопытных, глядящих на скрытое тучами солнце через защитные стеклышки. На островках пели птицы, а над морем кричали чайки, но в их голосах не было обычной мелодичности. Они тревожились, чувствуя что-то необычное, а я замерзала. Сгущающаяся над нами чернота казалась предвестницей шторма, чем-то враждебным и необъяснимым. В четверть двенадцатого солнце скрылось полностью, и все погрузилось в темноту, молчание и спустившийся сверху холод. Растерявшиеся птицы замолчали и, видимо, уснули. Я думала, что, наверное, так все и произойдет, когда погаснет наше солнце. Не будет никакого смертоносного взрыва в конце, только медленное погружение в темноту и сон, от которого нет пробуждения, потому что будить нас будет некому. Через пару минут солнце начало появляться вновь, постепенно, медленно, и в конце концов свет опять пролился на воду и на наши лица. Воздух наполнился птичьим пением, на этот раз радостным и легким. С утесов до нас доносились восторженные крики и аплодисменты. А мы все еще долго молчали, тронутые величием и значительностью произошедшего. Удивительной связью всего живущего. Потому что, когда потухнет свет, не станет и нас.
~

Спустя месяц после затмения Артур, как обычно, проснулся в шесть утра; однако на этот раз его глаза не проснулись вместе с ним. Я выглянула в окно и увидела, как он, спотыкаясь, будто пьяный, идет по газону. Я бегом спустилась вниз и подбежала к нему в тот самый момент, когда он обессиленно опустился на колени. — Что. Артур? Что случилось? — Я ничего не вижу, — сказал он. — Я ослеп.
Передняя неартериитная ишемическая невропатия зрительного нерва — так назвали это врачи; поражение зрительного нерва, в результате которого падает кровоснабжение глаз и образуется выпадение полей зрения. Случается у пожилых людей, страдающих сердечными заболеваниями; не у всех, а только у тех, которым не повезло. — Сердечное заболевание, — сердито фыркнул Артур. — Нет, тут должно быть что-то другое. Мать осторожно взяла его за руку, сжала пальцы. — Я же совершенно здоров, — настаивал он. — И всегда был здоров. У меня не было никаких болезней, уж тем более сердечных. — Ваши анализы говорят обратное, — возразил врач. — Тогда засуньте эти анализы в свою узкую задницу, — посоветовал Артур и поднялся, чтобы уйти. — Подожди. Артур. — Мать потянула его за руку и заставила сесть. Врач вернулся за стол, еще раз просмотрел свои записи, потом выглянул в окно, припомнил сходные случаи из своей практики и нехарактерные, не до конца выявленные побочные эффекты, а потом спросил: — Скажите, вы, случайно, не принимаете средства для лечения эректильной дисфункции? Тут мать, видимо уже поняв, каким будет ответ, встала со стула и вышла, оставив отца разбираться в сексуальных причудах восьмидесятилетнего старца. Ответ, разумеется, оказался утвердительным: да, вот уже целый год. Он читал про это средство, ждал его появления, как ребенок ждет Рождества, и стал принимать его одним из первых. Врач считал, что это напрямую связано с его слепотой. Артур тоже слышал что-то о возможных побочных действиях, но не принял это всерьез. Теперь ему предстояло отказаться от таблеток и с надеждой ждать возвращения зрения. Они вернулись на следующий день, усталые, но все-таки немного успокоенные. Я ждала их на кухне и разливала по чашкам не чай, а виски: день клонился к вечеру, и было самое время для скотча. — Мне очень жаль. Артур, — сказала я. — Ты не волнуйся. — Он еще поправится, — сказала мать. — Врач говорит, что зрение может вернуться в любой момент. Это вообще еще очень мало изучено. — Но я должен готовиться к тому, что оно не вернется, — вздохнул Артур и потянулся за своим виски, но вместо него наткнулся на солонку. — Мне просто нравится, когда у меня эрекция. Я ничего особенного с ней не делаю, но она меня как-то успокаивает. Это даже лучше, чем хорошая книга. Как будто приятное предчувствие чего-то. Мне даже не требовалось доходить до конца. — Я хорошо понимаю тебя, Артур, — сказал отец. И тут же заработал грозный взгляд матери. — Ты ведь не мужчина, — храбро продолжал он. — Тебе этого не понять. Он перегнулся через стол и в знак мужской солидарности пожал Артуру руку. Я отвела Артура в его коттедж; там было тепло и пахло вчерашним кофе. Он сел в свое любимое кресло, которое ввиду приближающейся осени мы передвинули к маленькому камину. — Новая глава, Элли, — сказал он и глубоко вздохнул. Это и правда была новая глава, потому что теперь я стала его глазами. У меня была хорошая практика в детстве, когда он вел меня в лес или на берег и заставлял подробно описывать все изменения, все новые цвета и запахи. Сейчас я рассказывала ему о все возрастающем беспокойстве цапель, описывала, как они, белые и важные, расхаживают среди дубов. Еще мы собирали в лесу грибы, и он с наслаждением вдыхал их густой аромат, ощупывал их пальцами, гладил губчатую изнанку. Еще мы рыбачили и сначала сидели очень тихо, а потом он научился чувствовать момент, когда рыба касается крючка; его пальцы трогали леску бережно, как пальцы гитариста трогают струну. Я была его глазами и в тот день, когда мы, сильно нервничая, отправились на вечеринку, посвященную выходу его книги. Это случилось холодным декабрьским вечером, когда гуляющий по Смитфилду злой ветер загонял всех прохожих в теплые бары. Я была его глазами, когда по длинному белому коридору здания, бывшего когда-то коптильней, мы шли в ресторанный зал, где все ждали его. Я почувствовала, как испуганно сжались его пальцы на моей руке, когда вокруг нас зазвучало множество голосов и началось движение, наверное казавшееся ему хаосом. Я слышала его беспокойный пульс, до тех пор пока к нам не подошла мать и не прошептала: — Все говорят такие чудесные вещи. Артур. Ты сегодня звезда. Только тогда его пальцы и голос расслабились. — Champagne pour tout!^[30] — громко объявил он. Было уже поздно. Большинство гостей разошлись. Отца загнал в угол некий молодой художник, и я слышала, как они там обсуждают роль зависти и тоски в психологии британцев. Мать слегка опьянела и вовсю флиртовала с пожилым джентльменом из издательства «Орион», демонстрируя ему, как стожить из салфетки цыпленка. Джентльмен, казалось, был очень заинтересован. Вернувшись из туалета, я поискала глазами Артура и обнаружила, что он не окружен людьми, как я ожидала, а одиноко сидит на стуле у выхода. Лицо его было хмурым и сосредоточенным. Я решила, что он просто устал после длинного вечера и всех волнений да еще чувствует что-то вроде опустошения, как бывает при удачном завершении долгой работы. Но, подойдя ближе, я поняла, что дето не в этом и что его что-то глубоко и серьезно тревожит. — Это я. Ты как? Все в порядке? Он улыбнулся и кивнул. — Хороший получился вечер, — сказала я и опустилась на соседний стул. — Хороший, — согласился он, глядя вниз на свои руки: потом он медленно провел пальцем вдоль надувшейся выпуклой вены, похожей на зеленого червяка, спрятавшегося под кожей. — У меня закончились деньги, — сообщил он. — Что? — У меня закончились деньги. Молчание. — Ты поэтому расстроился?.Артур, у нас ведь денег полно, ты сам знаешь. Берн сколько хочешь. Скажи родителям. — Нет, Элли. У меня. Закончились. Деньги, — раздельно и очень четко произнес он, словно питался придать своим словам какой-то особый смысл. До меня наконец дошло. — Господи! — Вот именно. — А кто-нибудь еще знает? — Только ты. — А когда они закончились? — Месяц назад. Вернее, шесть недель. — Блин. — Вот именно. Пауза. — Так значит, ты не умрешь? — Ну, наверное, умру когда-нибудь, — величественно произнес он. — Это-то понятно. Я засмеялась, но тут же замолчала. Он был очень печален. — Я опять стал смертным. Самым обычным смертным. Теперь я ничего про себя не знаю, и мне страшно. По его щеке покатилась одинокая слеза. Мы матча сидели рядом до тех пор, пока не разошлись последние гости и шум голосов не сменился на звук передвигаемых стульев и звон посуды. — Артур? — Что? — Ну теперь-то ты можешь мне рассказать, как это должно было случиться? Как ты собирался умереть? — Мне на голову должен был упасть кокос, — сказал он.
~

Я встала вместе с солнцем и с чашкой кофе вышла на крышу, закутавшись в старый кашемировый кардиган, который давным-давно подарила мне Нэнси. Это была моя первая взрослая вещь, и стоил он дороже, чем целое пальто. Я понаблюдала, как внизу работники мясного рынка снимают белые куртки и идут завтракать, после чего отправятся спать, еще раз перечитала письмо Дженни Пенни и закончила очередную статью из серии «Потерянные и найденные». 7 сентября 2001 Элли… я последнее время стала немного зарабатывать на Таро. Мое гадание возвращает людям надежду. Я пытаюсь объяснить, что дело тут даже не в картах, а в психологии. Но тут есть люди, которые никогда не оглядываются назад. Наверное, потому, что некоторым из них пришлось бы смотреть слишком далеко. Представляешь, мое гадание особенно популярно среди заключенных пожизненно! А я последнее время все чаще вижу «свободу», какую бы карту они ни выбрали: «Борьба», или «Принцесса Жезлов», или даже «Смерть». Только в «Правосудии» я ни разу не разглядела свободы. Правосудие — тяжелая карта для тех, кто сидит в тюрьме. Сегодня утром я вытянула карту, просто на удачу; одну для себя, а потом другую для тебя. Обычно вынимается «Равновесие» или «Пятерка Кубков». Но сегодня утром я вытащила «Башню». «Башню»! Потом вытащила карту для тебя и это опять была «Башня». Две «Башни», Элли! Одна за другой Какое невероятное совпадение. Это самая сильная карта. Ест Башня рухнет, ничто уже не будет прежним. Произойдет полное перерождение. Старое будет снесено, чтобы дать место Новому. Нельзя ни к чему привязываться, потому что все это будет разрушено. Мир меняется, Элли, и надо доверять этим переменам. Судьба призывает нас. И если мы сможем понять и принять законы Вселенной, взлеты и падения, чередование горя и радости, тогда мы заслужим право на истинную свободу…
Я отложила письмо. В ушах у меня звучал ее голос, веский и убедительный, такой же, каким когда-то давно она рассказывала мне про Атлантиду. Я ощущала гипнотическую силу ее уверенности. Я выключила компьютер и допила кофе. На душе у меня было тревожно; уже несколько недель я знала, что дело идет к концу. Целых пять лет провела я с Эллисом и Либерти и сейчас чувствовала, что рассказала все, что могла. Только финал я все время оттягивала, а теперь уже точно решила отложить: на прошлой неделе отец сказал мне, что уже совсем скоро Дженни получит право на досрочное освобождение. Не все еще было ясно, но она вот-вот узнает, что он сам будет представлять ее на последнем суде и сам выведет наружу, в жизнь, которая шесть лет текла без нее. Поэтому я пока не стану писать заключительную статью своей колонки: лучше она напишет ее сама, сидя на крыше рядом со мной.
Я решила не завтракать дома, а вместо этого пойти в Сохо и выпить там кофе с рогаликом. Мне нравилась эта дорога: на запад по Холборну от Ченсери-лейн до перекрестка с Нью-Оксфорд-стрит. Солнце поднималось все выше, тени становились короче, а город пробуждался, выплевывая на улицы все новые и новые порции людей. Я дошла до площади Кембридж-Серкус и неожиданно для себя свернула на Черинг-Кросс-роуд, ведущую к Национальной галерее и выставке Вермеера, на которую я уже давно собиралась сходить, но все откладывала. Времени оставалось уже немного: через шесть дней выставка закрывалась. Я даже не заглянула в любимый книжный Цвеммера, куда заглядывала всегда, и к полуподвальным букинистам, благодаря которым главным образом и пополнялась коллекция у меня на полках. Наоборот, я прибавила шаг и почти бежала, ловко уклоняясь от туристов, медленно листавших книги, выставленные на столах на тротуаре. Уже издалека была видна длинная очередь в кассы. Желающих попасть на выставку все время, что она шла, было очень много, и большинство билетов расходилось по предварительной записи; вставая в конец медленно двигающейся очереди, я была уже готова к тому, что у меня опять ничего не получится, но тут по очереди разнесся слух: есть билеты на середину дня. Так и оказалось. — На три часа вас устроит? — спросил кассир. — Да, конечно. Я стояла в прохладном холле, держала в руке билет и радовалась, что сегодняшний день распланирован и занят.
В Сохо было еще тихо, и я заняла столик на улице, как делала всегда, даже зимой. В кафе как раз доставили продукты, и мимо меня на кухню провозили тележки, заставленные канистрами с растительным маслом, вином, помидорами. Эта улица всегда казалась мне скромной и работящей. На всех других алчные домовладельцы выгоняли из принадлежащих им зданий старые магазины и мастерские и ждали, когда их места займут крупные бренды, которые легко потянут заоблачную ренту. Но тут все оставалось по-прежнему. Я посмотрела налево: парикмахерская Жана была на том же месте, и Джимми никуда не делся, и «Агелуччи», слава богу, все еще здесь. Они поставляли кофе моим родителям, особый сорт эспрессо, посылки с которым из-за их аромата очень любил привозить наш почтальон. Похоже, пока этому утолку старого города ничто не угрожало. Я развернула газету и заказала двойной макиато, который здесь подавали с итальянской конфетой «бачи». Сидя здесь, трудно было поверить, что уже скоро по утрам будет совсем темно, а потом придет долгая унылая зима с холодами, от которых моя кожа побелеет и посереет. Но еще до этого теплая осень окрасит листья в буйные, красно-золотые цвета Вермонта — места, где мы были в прошлом году. Мы отправились луда втроем неожиданно для самих себя из Нью-Палца, куда приехали, чтобы покататься верхом, но в итоге больше гуляли пешком. По дороге в Вермонт мы взяли к себе в машину молодую женщину, больше похожую на девочку. Мы подобрали ее, потому что голосовать на обочине было не безопасно, о чем мы ей и сказали, когда она забралась на заднее сиденье. В ответ она только кивнула. Она сидела рядом со мной, держа на коленях вещи, упакованные в черный пластиковый мешок, и от нее исходил сильный отчетливый запах, словно предупреждающий: «Со мной лучше не связываться». Вблизи она показалась не такой юной, как когда стояла на обочине: глаза, скрытые полями шляпы, были жесткими и усталыми, а лицо свидетельствовало о тяжелой жизни. Она сказала, что едет отдыхать, но нам было понятно, что она от кого-то убегает. Мы накормили ее завтраком, но, кроме этого, она ничего у нас не взяла. Мы высадили ее у автовокзала и долго смотрели ей вслед. Она сказала, что ее зовут Лейси, как героиню сериала про копов. Когда она высадилась, в машине стало совсем тихо.
Наверное, я услышала крик, но не сразу сообразила, что он значит. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что что-то слышала, но не подумала, что это относится ко мне. Потом кто-то дотронулся до моего плеча и показал на включенный внутри кафе телевизор: четыре человека уже смотрели на экран. Снаружи мне было плохо видно, поэтому я встала и зашла в кафе, медленно, испуганно, не отрывая взгляда от того, что происходило на огромном экране. Голубое небо. Прекрасное сентябрьское угро. Черный дым и пламя, вырывающиеся из зияющей дыры в стене. Северная башня, как было написано внизу. Надо звонить Джо. Северная. Чарли работает в Южной. С ней все в порядке. Я набрала номер и попала на голосовую почту. — Джо, это я. Я знаю, что с тобой все в порядке, но я смотрю телевизор, и мне страшно. Как там Чарли? Перезвони мне. Он шел низко и заложил вираж, с жалобным невыносимым воем, а потом, достигнув своей цели, превратился в огненный шар, и тысячи галлонов горящего топлива хлынули вниз, по стенам, перекрытиям, шахтам лифтов. Южная башня. Твоя башня, Чарли. Твоя. Женщина рядом со мной заплакала. Опять голосовая почта. Черт! Черт! — Чарли, это я. Я смотрю телевизор. Позвони мне, скажи, что с тобой все в порядке. Пожалуйста, позвони мне. Чарли. Телефон зазвонил, как только я отключилась. — Чарли? — крикнула я. Это была мать. — Я не знаю. Я тоже смотрю. Тоже не могу дозвониться. Оставила сообщения. Да, конечно, звони постоянно. Если что-то узнаешь, позвони мне. Да, конечно, и я. Я тоже тебя люблю. Кафе теперь было забито. Все молчали. Незнакомые люди успокаивали друг друга. Удар в Южную башню пришелся ниже, чем в Северную, и это было плохо. Может, в это время он внизу покупал газеты или зашел в туалет. Только бы он не был в своем кабинете! Только не в своем кабинете, Чарли! Люди махали руками из окон, ждали спасения. Они высовывались все больше и больше, чтобы спастись от наползающего сзади черного дыма. Я еще раз набрала номер Джо. Проклятая голосовая почта. — Это я. Позвони мне. Мы очень волнуемся. Не могу дозвониться до Чарли. Позвони и скажи, что он цел и здоров. Люблю тебя. Потом они начали падать из окон, сначала двое, потом больше, как подбитые лучники с крепостной стены. Потом я увидела их, ту пару, которая еще долго-долго будет мне сниться. Я видела, как они взялись за руки и прыгнули; я была свидетелем последних секунд их дружбы, которая умерла вместе с ними. Кто из них поддерживал и утешал другого? Как он делал это: словами или просто улыбкой? Несколько коротких секунд, за которые они могли вдохнуть чистый воздух, вспомнить, как все было раньше; короткие секунды солнечного света; секунды, когда они держались за руки. И так и не разомкнули их до самого конца. Звонок. — Нет, еще нет. Пока не могу. Я чувствовала, какой у меня усталый голос. А у нее в голосе был страх, и я не могла успокоить ее, потому что она была матерью. Нэнси позвонила ей из Лос-Анджелеса и сказала, что пытается вылететь в Нью-Йорк, но это невозможно, все аэропорты закрыты. Еще один самолет врезался в Пентагон. — Джо, позвони мне. Только скажи, что с тобой все в порядке. — Чарли, это опять я. Позвони мне. Пожалуйста. Все люди вокруг держали в руках телефоны и торопливо набирали номера. Те, кому повезло, уже дозвонились своим близким. Остальные ждали, бледные и встревоженные; я была одной из них. Два часа пятьдесят девять минут. Южная башня рухнула, и в воздух взметнулись миллионы бумажных кусочков, обрывков заявлений, докладных и отчетов с именами тех, кого больше нет, тех, для кого этот кошмар уже закончился, но зато начался для тех, кто остался и сейчас ждал, сжимая в руках телефоны. Я позвонила снова. Даже голосовая почта больше не отвечала. Еще один самолет рухнул неподалеку от Питтсбурга; уже пошли слухи о том, что его сбили, — конспирология не заставила себя ждать. Заговоры порождают новые заговоры, сказала бы Дженни Пенни. «Если Башня рухнет, ничто уже не будет прежним».
Три двадцать восемь. Рухнула Северная башня. Жуткий лунный пейзаж на том месте, где сегодня утром люди спешили на работу, несли чашки кофе, улыбались, договаривались о ланче или о планах на вечер, еще не зная, что у них не будет вечера. А когда немного осела пыль, на улице показались выжившие, покрытые пеплом, оцепенелые; какой-то мужчина в разорванной рубашке, с окровавленной грудью, был озабочен только тем, чтобы зачесать волосы набок, потому что он всегда зачесывал волосы набок, так ему зачесывала мать, когда он был маленьким, и почему сегодня они должны быть зачесаны иначе? Он хотел одного: чтобы все стало как обычно. Позвони мне, Джо. Позвони мне, Чарли. Я тоже хочу, чтобы все стало как обычно. Если бы я пошла прямо тогда, я бы еще успела. Я бы еще увидела Вермеера и вспомнила бы, что мир полон красоты. Я бы ходила от картины к картине, и все было бы как обычно. Я могла бы радоваться, потому что еще не забыла, как радуются, и безмятежное утро было еще так близко, и я хорошо помнила, каким все было до того, как мир изменился. Я могла бы пойти и, возможно, пошла бы, если бы не зазвонил телефон, и я не ответила бы, и не услышала бы его голос. Он говорил очень быстро, и у него в голосе была паника, но он был цел. Он не ходил в тот день на работу, потому что поздно встал и поленился, а я, перебивая, рассказывала ему о том, что видела по телевизору, а он все просил меня замолчать, но я не слышала, потому что была слишком счастлива. Потом он крикнул, и я наконец услышала. — Я нигде не могу найти Джо, — сказал он, и его голос дрогнул.
~

Я сидела на крыше, темнело, и уже ничто не напоминало о лете. Снизу, из комнаты, доносилось тихое бормотание телевизора. Мне было очень холодно. Я куталась в старое одеяло для пикников; оно было родительским, но я так и не собралась вернуть его. Одеяло пахло травой и мокрой шерстью. Оно пахло Корнуоллом. Я снова вспомнила, как позвонила им и как они молчали, постепенно осознавая страшную, убийственную новость: вашего сына нигде не могут найти. Я попыталась вылететь в тот же день, но все рейсы отменяли или направляли в Канаду. Через пару дней все будет как обычно, сказал диспетчер. Опять эти слова. Я записалась в длинный список ожидающих вылета. Я вылечу при первой же возможности, я проверю все сама, потому что иначе никогда не смогу вернуться к родителям и прервать их страшное молчание. Я допивала второй бокал вина. Ждала звонка, потому что он обещал позвонить. Смотрела, как к рынку подъезжают грузовики, как они останавливаются. Слушала глухой звук двигателей, питающих рефрижераторы. Бокал был пуст, и я вылила из бутылки остатки вина. Наверное, прошло уже несколько часов. Он сказал, что пойдет к Джо домой, что полиция перегородила улицу, но он прорвется и все проверит. Что за запах, Элли! Это было последним, что он сказал мне. Что за запах. Телефон зазвонил. Батарейка почти села. Наконец-то он. — Это я. — Голос его был пустым и тонким. — Как ты? — Нормально. — Ну что, Чарли? — Я нашел его ежедневник, — сказал он очень тихо; я едва разбирала слова. — Похоже, он был там.
~

«Герцог / Офис / 8.30». Запись в ежедневнике была короткой. Сделана бирюзовыми чернилами, той самой ручкой, которую он реквизировал у меня в феврале. Конечно, мы позвонили всем, кому могли, но звонить было особенно некому. Те, которые были там и смогли выбраться, еще не оправились от шока и почти ничего не помнили. «Да вроде он был там», — говорили они, или: «Нет, не видел его». Мы так ничего и не узнали у них. И нам оставалось только гадать. Герцог не спасся. Кто-то уверил, что он находился как раз в точке удара, другие говорили, что он уже спускался по лестнице, но потом вернулся, чтобы помочь коллеге. Это было на него похоже: вернулся, чтобы помочь. Недаром его прозвали Герцогом.
Пока я не прилетела в Нью-Йорк, Чарли с Нэнси ничего не трогали в доме. Они надеялись, что я найду какую-нибудь пропущенную ими деталь, объясняющую его отсутствие. Но я увидела только полный холодильник и недопитую бутылку его любимого вина, и обе эти детали говорили о том, что он собирался вернуться домой и не думал никуда уезжать. Они проверили все больницы — Нэнси в Бруклине, Чарли на Манхэттене и в Нью-Джерси, — и вдвоем они проверили все временные морги. Они внесли его имя в список, Нэнси дважды четко назвала его, но телефоны непрерывно звонили, и там стоял такой шум, что ее попросили назвать в третий раз. Она вышла и прислонилась к стене, попробовала заплакать, но слезы пока не приходили, как не приходило и понимание того, что случилось. Никто не попытался утешить ее. У каждого было свое горе. И каждое горе было тяжелее, чем твое.
Запах разъедал ноздри: пахло горящей резиной, топливом и еще чем-то, о чем не говорили, но что было самым страшным. Чарли предупреждал меня, но я все равно чувствовала этот запах каждый раз, когда выходила на улицу, и даже в садике, где сейчас ничего не цвело. Это был запах ужаса, сковавшего город, острый и едкий, как вонь засохшей мочи. Я вытащила в садик один из его складных стульев и села. Стул накренился подо мной. Левая петля была сломана: он так и не собрался ее починить. Мы вместе с ним планировали этот садик, планировали чередование ароматов и цветов, горшки с густо посаженной лавандой, дельфиниумы, лимонный мирт в тени под кухонным окном, клумбы с пышными красными пионами, ряды белых, чей аромат так явственно напоминал об Англии, и, разумеется заросли фиолетово-синих роз, вьющихся по железным перилам лестницы, крадущихся по стене; эти розы удивительно щедро цвели целое лето и служили предметом зависти всех гостей. У брата не было ни опыта, ни знаний, но были «зеленые» руки, и с помощью одной веры он мог бы выращивать оазисы в пустыне. И этот садик он создал только силой мысли. В небе над городом завис вертолет, ритмично разрубающий воздух своим пропеллером. Навязчивый звук сирены: полиция или «скорая помощь» мчится по улицам. Что-то нашли; что-то, что еще можно узнать. Потом телефонный звонок и опустошенность, но им хотя бы будет что хоронить. Он всегда ленился обрывать засохшие цветы, да и не понимал, зачем это надо делать. «Пусть природа сама разберется», — говорил он. Я взяла маленькую корзинку и принялась отщипывать коричневые завядшие бутоны. Я ничего не хотела оставлять природе. Из соседнего дома до меня донеслась музыка. Брюс Спрингстин. А до этого был Фрэнк Синатра. Только парни из Нью-Джерси допускались в эти дни в охваченный патриотизмом эфир.
— Вчера вечером твоя мама сказала мне очень странную вещь, — говорила Нэнси, открывая коробки с китайской едой, которую никто не хотел есть. — Что она сказала? — спросила я и вместо палочек взяла вилку. Чарли смотрел на Нэнси. — Что? — опять спросила я. Молчание. — Только пойми все правильно, Элли. — Что она сказала? — Она сказала, что, возможно, Джо просто решил воспользоваться тем, что его считают погибшим, и скрыться. Люди иногда так делают после несчастных случаев или аварий. Потому что у них появляется редкий шанс начать жизнь с чистого листа. Я не сводила с нее глаз. — А зачем ему начинать жизнь с чистого листа? — Я просто передаю тебе то, что она сказала. — Это же бред. Он никогда не поступил бы так с нами. — Конечно нет, — подхватил Чарли и разломал печенье с предсказанием. — У него не было депрессии, он был счастлив. Слово «счастлив» прозвучало у него по-детски. — Это полный бред, — сердито повторила я. — Он ни за что не заставил бы нас пройти через все это. Он бы не смог. Она сошла с ума. Чарли прочитал предсказание и смял бумажку, а мы не стали спрашивать, что там было. — Скажи, какого черта она это сказала? — взмолилась я. — Потому что она мать. Ей надо знать, что он где-то здесь, Элли.
После этого мы ели в молчании. В сердитом молчании. Желудок болел и отказывался принимать пищу. Я пыталась уловить какой-нибудь аппетитный запах, но чувствовала только запах гари. Нэнси встала и пошла на кухню. — Еще вина? — крикнула она оттуда. — Да, — сказали мы. Чарли допил то, что оставалось в бокале. Но Нэнси так и не пришла. Я пошла за ней. Она стояла, наклонившись над раковиной, ее лицо дергаюсь, из кранов лилась вода, рядом стояла еще не открытая бутылка. Нэнси беззвучно плакат. Шум воды заглушал сдавленные всхлипывания. Ей было стыдно плакать: слезы означат скорбь, скорбеть можно было только по ушедшим, и ей казалось, что она предает его и надежду. Этой ночью я легла спать с ней. Она лежала на боку, щека, шея и волосы были мокрыми. В темноте я не видела ее глаз. Она была маленькой сестренкой моего отца. С одной на двоих болью. — Ты не одна, — прошептала я ей.
Среди ночи я встала и пошла к себе. Я не стала занимать его комнату, ее занял Чарли. А я заняла самую верхнюю комнату, где когда-то была дыра в потолке и птичье гнездо: мы отремонтировали ее последней. Там был камин, а в смотрящее на улицу окно вес время стучались ветки дерева, словно просили пустить их в дом. Эта комната всегда ждала меня, постель всегда была застелена, а в шкафу висела моя одежда, которую я теперь покупала в двух экземплярах. Я подумала, не разжечь ли камин, но побоялась, что не справлюсь с ним, что из него выкатится тлеющий уголек, спрячется под портьерой и я вряд ли замечу его этой ночью. Бессонница и бдительность плохо сочетаются. Мысли мои были не здесь. Мысли мои были там, где был он. Я слышала, как тихо отворилась и опять закрылась входная дверь. Это пришел Чарли. Его шаги эхом отдавались по дому, затаившему дыхание в ожидании новостей. Шаги в гостиной. Тихое бормотание включенного телевизора. Щелчок — и тишина. Шаги в сторону кухни. Вода из открытого крана льется в стакан. Потом шаги вверх по лестнице. Скрип двери ванной, шум спущенной в туалете воды, тяжелый звук падения уставшего тела на кровать. Так бываю всегда, но сегодня порядок изменился. Он не стал подниматься по лестнице. Вместо этого открыл дверь и вышел в садик. Он сидел за столиком и курил. Перед ним мигал огонек свечи. Он очень редко курил. — Если хочешь, я уйду, — сказала я. Он пододвинул мне стул и кинул свой свитер. — Я любил его, — сказал он. — Я знаю. — Я все время слушаю на автоответчике сообщения, которые он мне оставлял. Мне просто хочется слышать его голос. Наверное, я схожу с ума. Я потянулась за сигаретой и прикурила. — Я сказал ему за несколько дней до того, как все случилось. Просто сказал ему о том, чего я хочу. Чего я хочу для нас. Спросил его, почему он никак не может сделать этот шаг, почему не может быть со мной. Я же знал, что он меня любит. Чего он так боялся, Элл? Почему никак не мог решиться? Почему, черт возьми, не мог сказать «да»? Возможно, тогда все вышло бы по-другому. Я не стала отвечать на его вопросы, и они растворились в темноте, смешались с миллионом других вопросов без ответа, что висели в ту ночь над Манхэттеном; с тяжелыми, неразрешимыми и невыносимо жестокими вопросами. На которые ни у кого не было ответов.
Ветерок, проникая в комнату через ставни, казалось, немного охлаждался. Я высыпала на пол целую коробку фотографий, и два часа мы рассматривали их, выбирая ту, на которой, по нашему общему мнению, он был больше всего похож на себя; ту, на которой он улыбался, стоя у бассейна. Она была сделана в феврале во Флориде. Тогда он и стащил мою ручку с бирюзовыми чернилами. Мы встретились в Майами, чтобы получить порцию зимнего солнца. Очень дорогую порцию. Потом мы обсудит текст, и я пошла в мастерскую сделать несколько копий. Работающий там мужчина смотрел на меня с уважением. Он уже видел сотни таких, как я. Закончив, он отказался брать деньги за работу, и я вдруг заплакала.
Я должна была увидеть это сама, и увидеть в одиночестве: те двое и так уже видели слишком много, и они заслужили отдых, поэтому я пошла одна. Надо было просто идти на юг, к тому месту, где они стояли когда-то. Подготовиться к этому было все равно невозможно. Я только спрятала глаза за темными очками, словно поставила заслон. «Кто-нибудь видел моего мужа?» «Мой папа был официантом» «Мою сестру звали Эрин» «Мы с ней совсем недавно поженились» «Ее пока не могут найти»… Вся стена была заклеена стихами, объявлениями, фотографиями и молитвами; она тянулась бесконечно, как страшная сказка. Вдоль нее, внимательно читая, медленно двигались люди, а если мимо проходил пожарный или спасатель, все аплодировали, но те не поднимали глаз, потому что все уже знали. Они знали, что живых больше не будет. Они узнали это раньше всех. И они не поднимали глаз, потому что очень устали и давно не спали, и не могли спать, пока их окружали фотографии, которые просили: «Найди меня, найди меня». Как же они могли спать и смогут ли заснуть когда-нибудь после? Я нашла подходящее место рядом с женщиной, которая когда-то работала в ресторане. У нее было приятное лицо, она была чьей-то бабушкой, и я повесила его фотографию по соседству. Я не надеялась, что его кто-то узнает, почти не надеялась. Мне просто хотелось, чтобы люди смотрели на него и говорили: «Какой славный. Жаль, что я его не знал». Кто-то остановился у меня за спиной. — Это мой брат, — сказала я, разглаживая морщинку на его лице.
~