Annotation 5 page. Июнь лениво перетек в июль

Июнь лениво перетек в июль. Солнце стояло высоко, жарило изо всех сил и собиралось жарить еще часа четыре. Я пожалела, что не надела шляпу: белую, слегка поношенную шляпу для крикета, которую месяц назад подарил мне Чарли. Я понимала, что опаздываю, и поэтому бежала, тяжело дыша. По спине тек ручеек пота, и я попыталась представить себе, что он не теплый и липкий, а холодный. Я засунула руку в карман и зажала в кулаке бренчащую мелочь; скоро я обменяю ее на мороженое или даже на два. Я опаздывала, потому что мне пришлось проводить до дома Дженни Пенни, которая упала на детской площадке, угодила головой в калитку и выдрала себе целый клок волос. Он висел на решетке, будто клочок овечьей шерсти. Увидев его, Дженни разрыдалась и в отчаянии повторяла, что теперь она будет совсем лысой. Я успокаивала ее и говорила, что до лысой ей еще очень-очень далеко. Минут на десять это ее утешило, но, увидев мать, она бросилась к ней в объятия и опять заревела. Я завернула за угол и бегом припустила к остановке, где брат уже ждал меня и показывал на часы. — Опаздываешь, — сказал он. — Знаю, но Дженни Пенни чуть не умерла. — Вот наш автобус, — сказал он, явно не интересуясь подробностями моей жизни, и поднял руку, чтобы остановить пыхтящий 159-й. Мы поднялись наверх. Я хотела сидеть впереди, а он хотел сидеть сзади, поэтому полдороги мы сидели отдельно, но, когда автобус уже приближался к дому Чарли Брауна, я признала свое поражение и пошла назад по проходу, усыпанному окурками, между двумя рядами грязных и исписанных сидений. «Энди + Лайза», «Джорджи — жирная свинья», «У Майка крутой член». Я читала их на ходу и думала о том, кто такие эти Джорджи, Майк и Лайза и любит ли ее Энди до сих пор. Я встала у приоткрытого окна и подставила ли по воздуху. Он был почти неподвижным и каким-то тревожным. И мне было тревожно. Брат опять начал грызть ногти. На недолгое время он перестал, потому что был счастлив, а сейчас опять начал. Он был уже слишком взрослым для такой привычки и, когда делал это, потому что нервничал или искал утешения, казался беззащитнее и моложе своих лет. Он не видел Чарли уже неделю. Тот не ходил в школу, хотя и не болел, и не объяснял, в чем дело, но обещал, что объяснит позже. Теперь это «позже» настало, и я жалела брата, хотя еще не знала почему. К тому времени, когда мы вышли из автобуса, ветерок усилился и принес с собой надежду; мы смеялись, пока шли по тенистой улице, на которой негромко гудели газонокосилки и струйки воды из поливальных установок опрыскивали проходящих мимо. А потом мы увидели это: большой мебельный фургон, стоящий у дома. Мы невольно замедлили шаг, словно хотели подольше оставаться в неведении, а я спросила у брата, который час, чтобы немного подбодрить его, но он не слышал меня, и я хорошо понимала почему. Солнце было горячим и злым; и я тоже. Мы стояли и смотрели, как в фургон грузят знакомые вещи: маленький серебристый телевизор из комнаты Чарли, его лыжи, большой шкаф красного дерева, французский, по его словам. Брат схватил мою руку. — Может, он переезжает поближе к нам, — сказал брат, выдавив улыбку. Мне было нечего ему ответить. Тут из дома показался Чарли и подбежал к нам, оживленный, как всегда. — Мы уезжаем! — радостно сообщил он. — В смысле? — спросил брат. — Мы с отцом уезжаем в Дубай. Меня там уже и в школу записали, — объяснил он, глядя не на брата, а на меня. Я молчала. — У отца новая работа. Новая страна. Ничего не поделаешь. — Ты мог бы остаться и пожить у нас, — сказала я. — Когда ты уезжаешь? — спросил брат, вытащив изо рта палец. — Завтра. — Так быстро. — У меня судорогой свело желудок. — Вообще-то не очень. Я уже давно об этом знал. — Почему ты не говорил мне? — тихо спросил брат. — Не думал, что тебе это интересно. — Я буду скучать по тебе, — сказал брат. — Да, — кивнул Чарли и отвернулся. — Знаешь, там очень жарко, — добавил он. — Здесь тоже жарко, — сказал брат. — У нас будут слуги, — скачал Чарли. — Зачем? — спросила я. — Я мог бы поехать с вами, — сказал брат, а Чарли засмеялся. Двое рабочих пронесли мимо нас большое кожаное кресло и с грохотом поставили его в фургон. — Почему ты смеешься надо мной? — спросил брат. — Он и вправду мог бы поехать с тобой, — вмешалась я и взяла брата за руку, — если бы ты захотел. Всего-то и надо — позвонить по телефону. — Я спрошу отца, и если он разрешит, ты как-нибудь сможешь приехать ко мне в гости. Как тебе такая идея? — спросил Чарли и сложит руки на груди. — Да пошел ты! Я лучше умру. — Брат повернулся и чуть не бегом двинулся по улице прочь. Мы шли чересчур быстро для такой жары, и я никак не могла понять, что катится у брата по лицу: пот или что-то другое. Скоро я совсем отстала от него, потому что ноги отказались двигаться, и мне пришлось присесть на низкую каменную стенку, влажную оттого, что на нее попадала вода из поливалки. Я ждала, что в окне вот-вот появится сердитое лицо и меня сгонят с этой частной стенки, но ничего не произошло, а скоро я услышала его приближающиеся торопливые шаги. Я не глядела на него, потому что мне было наплевать и я ненавидела его, ненавидела его предательство. Он сел рядом со мной. — Что надо? — спросила я. — Не знаю, — сказал Чарли. — Тогда уходи. Ты идиот, идиот, идиот. — Элли, послушай… — Идиот. — Я просто хотел нормально попрощаться, — сказал он, а я повернулась и со всей силы двинула его кулаком. — Прощай! — Черт, Элли! Ты зачем это сделала? — спросил он, потирая ушибленное плечо. — Если ты не понимаешь, значит, ты еще глупее, чем кажешься. — Я опять ударила его в то же место. — Зачем ты это делаешь? — Затем, что ты не должен был так поступать с ним. — Мне приходилось быть осторожным. Понимаешь, мой отец… Он все время следит за мной, он ненормальный. Ты объясни ему это вместо меня. Скажи ему… что-нибудь хорошее. — Пошел ты! Сам скажи. Я вскочила и побежала вверх по улице, вдруг почувствовав себя обновленной и полной сил. Другой.
Если бы всего на несколько прекрасных минут родители смогли остановиться, замолчать и побыть в тишине, они наверняка услышали бы, как разбивается на кусочки сердце их сына. Но в то время они не слышали ничего, кроме шелеста волн, набегающих на корнуолльское побережье, и щебета птиц в нашем будущем саду. Поэтому собирать брата из осколков, в которые он превратился, воскрешать его душу, вытаскивать из-под подушки его бледное, опухшее от слез лицо пришлось нам с Нэнси. Мир обманул его: он любил, но не был любим. Даже у Нэнси не хватало слов, чтобы объяснить и утешить. Она знала, что такие удары неизбежны в жизни, но он был еще слишком молод для них. Начались каникулы, мы переехали к ней на площадь Чартерхаус-Сквер, каждый день ходили по музеям, картинным галереям и кафе, и постепенно брат стал пробуждаться от своей мрачной апатии, раны начали заживать, он вновь почувствовал интерес к миру, заново научился радоваться июльскому солнцу и в конце концов согласился дать жизни еще один шанс. — Когда ты поняла про себя? — спросил он у Нэиси, когда мы по набережной Темзы шли к Саут-Бэнку, где собирались посмотреть старый черно-белый фильм. — Наверное, я была немного постарше тебя. Лет в шестнадцать, может быть? Не помню. Я очень рано поняла, чего я не хочу, а поскольку того, чего не хотела, мне доставалось выше крыши, выбор, в общем, был небольшой. — Но ведь так жить тяжело, да? Скрываться, врать. Противно. — Тогда не скрывайся, — сказала она, — и не ври. — Иногда я жалею, что не такой, как все, — признался брат. Нэнси остановилась перед ним и засмеялась: — Не болтай, ничего ты не жалеешь! Ты бы никогда не согласился быть таким, как все. Не обманывай себя, дорогой: гомосексуализм — твое спасение, и ты сам это понимаешь. — Полная хрень, — буркнул брат, стараясь согнать с лица улыбку. Он развернул пластинку жевательной резинки и внимательно оглядел идущего навстречу темноволосого мужчину. — А я видела! — сказала я и толкнула его локтем. Брат не обратил на меня внимания. — Я видела. Нэнси. Как он смотрит на того мужчину. — Заткнись, — сказал он и пошел вперед, засунув руки в карманы чересчур тесных джинсов; мать предупреждала, что, если он станет их носить, у него никогда не будет детей. — Ну и как, тебе когда-нибудь разбивали сердце? — небрежно спросил брат. — Господи, ну конечно же! — тут же ответила Нэнси. — Я знаю! Ее звали Лили Мосс, — наконец-то вклинилась я в их беседу. — Ну, то есть она была главной. Это все знают, Джо. Она обманывала Нэнси и еще хотела вытянуть из нее все, что можно. Только у нее ничего не получилось. Правда, Нэнси? — Не получилось, — подтвердила Нэнси, — хотя бриллиантовое ожерелье ей все-таки досталось. Недешевое, кстати. — Я больше никогда никого не полюблю, — твердо объявил брат. Нэнси улыбнулась и обняла его за плечи. — Никогда — это очень долгий срок, Джо. Спорю, что ты не выдержишь. — Спорю, что выдержу. На сколько? — На десятку. — Годится, — согласился он. Они пожали друг другу руки, и Нэнси пошла дальше, уверенная, что в один прекрасный день станет богаче на десять фунтов.
~

— Мы переезжаем, — как-то за сытным английским завтраком объявил нам отец. Мы с братом переглянулись и стали есть дальше. Задняя дверь кухни была распахнута прямо в лето, и пчелы, ошалевшие от августовской жары, своим жужжанием заполнили неловкую паузу. Отец, казалось, был разочарован; он ожидал, что эта потрясающая новость вызовет бурю эмоций, и теперь сомневался, хорошо ли он знает собственных детей; это сомнение будет еще не раз и не два мучить его в грядущие годы. — В Корнуолл, — с надеждой добавит он и вскинул руки, как забивший гол футболист. — Ура! Мать, дежурившая у гриля, подошла к нам и села за стол. — Мы понимаем, это довольно неожиданно, — сказала она, — но когда мы ездили туда на Пасху, там выставили на продажу замечательный дом, и мы сразу же поняли: это то, что нам надо. Мы как раз о таком всегда мечтали и потому сразу же купили его. Она сделала паузу, словно для того, чтобы нелепость происходящего привела нас в себя, как приводят в себя пощечиной. Это не помогло. Мы продолжали жевать, будто во сне. — Просто доверяйте нам, и этого достаточно, — сказала мать (опять эта чертова книга). Брат отодвинул тарелку: — Ладно. Когда? — Через две недели, — виновато ответил отец. — Хорошо, — сказал брат, неуклюже поднялся из-за стола и пошел наверх, оставив на тарелке недоеденный бекон.
Брат лежал на кровати и хлестал себя по запястью эластичным бинтом. На коже оставались перекрещенные красные следы. — Ну, что ты думаешь? — спросила я с порога. — Я не думаю. — Ты хочешь переезжать? — Я уселась на край кровати. — Почему нет? Здесь для меня все равно все кончено. Он отвернулся к открытому окну и знакомому пейзажу, с которым нам скоро придется расстаться. Небо было темно-фиолетовым и набухшим, а воздух липким. — А как же Дженни Пенни? — спросила я. — Что Дженни Пенни? — Как ты думаешь, она сможет поехать с нами? — А ты как думаешь? — Он повернулся ко мне и бинтом хлестнул меня по коленке. — Ой, не надо. — Конечно, она не сможет поехать с нами, Элл. Она живет здесь со своей алкашкой-мамашей. — И он опять отвернулся к окну. — Как же я скажу ей? — спросила я, и мне вдруг стало страшно. — Без понятия. — Он провел пальцем вертикальную черту по запотевшему стеклу. — Нужна хорошая гроза. Чтобы очистить воздух. Тогда все будет легче. И словно откликнувшись на его легкомысленные слова, где-то вдалеке, на горизонте, загрохотали первые раскаты грома, пугая птиц и отправившихся на пикники горожан. Дождь хлынул внезапно. Большие круглые каши напоили пересохшие сады, и совсем скоро вода из переполненных канав залила дорожки, образовал на них грязные водовороты. Небо то и дело вспыхивало яркими вилками молний, вонзающимися прямо в горизонт. Мы увидели, как мистер Харрис бежит к бельевой веревке, но было уже поздно: почти высохшие джинсы опять промокли насквозь. Мы бегом спустились по лестнице и через заднюю дверь выскочили на двор, освещенный очередной молнией. Брат перегнулся через сетку и достал из клетки моего дрожащего кролика. Я прижала его к груди, а он проворчал: — Могли бы и поспешить. Я тут чуть на фиг не умер. — Прости. Прости, пожалуйста, — прошептала я. — Ты кому это? — крикнул брат. Во дворе через несколько домов от нас лаяла собака и дети плясали под тугими струями, смеясь и подставляя им лица. Земля дрожала от раскатов грома. Мистер Фиск из соседнего дома выскочил, чтобы закрепить парусиновый навес, который бился на ветру и норовил отправиться в полет. А мы стояли посреди нашего сада, не прячась от дождя, и смотрели, как ветер и потоки воды с неба взбаламутили и смешали все, что составляло нашу жизнь, и жизнь нашего дома, и жизнь наших соседей, и только теперь утреннее сонное безразличие вдруг покинуло нас. Вот санки, которые сделал наш отец, и мы брали их в школу, и все нам завидовали; вот призрак старых качелей, на которых мы качались и с которых падали, и еще отзвук нашего плача. Вот на этом газоне мы сыграли бесчисленное множество крикетных и футбольных матчей, и в память о них на нем навсегда остались проплешины. Здесь мы ставили палатку и спали в ней летними ночами, а здесь притаилась сказочная страна, которую мы исследовали. И теперь со всем этим нам придется расстаться навсегда. А когда ветер унес грозу дальше и к нашему кусочку мира пробились первые лучи солнца, появилась она. Ее мокрое лицо показалось из-за забора. Она не улыбалась. Словно уже знала. — Иди к ней, — сказал бог.
— Почему? — спросила она, не отнимая полотенца от мокрого лица. В тишине громко тикали часы. Отпустив полотенце, она горестно смотрела перед собой, а я мечтала, чтобы вернулся брат и разогнал эту тревогу и тоску. Стул казался мне слишком жестким. Лимонад — слишком сладким. Прежняя легкость — неловкостью. Все стало другим. — Почему? — снова спросила она, и ее глаза тут же налились слезами. — Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Я не знала, что ответить. — Это из-за меня? — Нет, конечно. Мама и папа говорят, что так надо. — Куда вы едете? — спросила она и так стиснула кролика, что он начат вырываться. — В Корнуолл. — Я тебя больше никогда не увижу, — сказала она и уронила бога на пол. — Блин, — буркнул он и спрягался под коробкой. Она сгорбилась, опершись локтями о колени. — А как же Атлантида? Мы ведь хотели найти ее вместе. — Может, она в Корнуолле, — предположила я. — Найдем ее там. — Нет ее в Корнуолле! — Почему нет? — Потому что нет. Это должно быть только наше место. Как ты не понимаешь? Наше, а не общее! Она начала топать ногами, охваченная злостью, той злостью, которую часто угадывал мой брат, когда играл с нею. Это была особая избыточная энергия, опасная сила, способная превратить любую игру в войну. — Не бросай меня, Элли, — попросила она. — Пожалуйста, не бросай. Ты не представляешь, что со мной будет. Что я могла ответить ей? Я только протянула руку. Жест получился глупым и мелодраматичным. — Я очень люблю тебя, — неуклюже сказала я. Это прозвучало жалко. — Нет, не любить! — крикнула она. — Ты такая же, как они все! Она вскочила и бросилась прочь из комнаты. Я бежала за ней до забора, звала, просила остановиться, умоляла, но все напрасно. Она убежала. Передо мной словно захлопнулись ставни, и до самого моего отъезда она будет жить за ними.
Мы ни разу не попросили показать нам фотографии, не пытались расспрашивать о доме, о нашей новой жизни и даже о школах, в которых будем учиться; мы слепо доверились родителям, именно так, как они просили, и позволили им вести нас в неведомое место к неведомой новой жизни. Я стояла на пороге своей комнаты и разглядывала ее; мне было грустно, и я уже чувствовала себя чужой. Я уложила в сумку игрушечного Ориноко — моего любимого вумбла^[9], щетку для волос, фотографии и коробку со всякими пустяками, малоценными, но умеющими пробуждать воспоминания; подумав, я добавила к вещам купальник и солнечные очки, а пластиковые шлепанцы решила не брать, чтобы купить в каком-нибудь прибрежном магазинчике новые. Со всеми остальными вендами я расставалась легко и даже радостно. Тогда я не видела ничего странного в том, что ребенок в возрасте девяти лет и восьми месяцев радуется возможности начать жизнь заново. Я набросила на плечи пляжное полотенце и присела на кровать. Я была готова ехать, оставалось только подождать двенадцать дней и три часа. Я закрыла глаза и услышала крики чаек.
Грузчики сделали все за нас и упаковали нашу жизнь с профессиональной сноровкой. Я заглянула в фургон, перед тем как его двери закрылись, и удивилась тому, как мало мы нажили за все эти годы: составленное вместе имущество казалось скудным и жалким. Там еще не было солидного и тяжелого пианино, не было картин, которые украсят стены, не было толстых ковров, которые положат на холодные каменные полы. Не было торшеров, которые станут разгонять тени в темных углах, и тяжелых викторианских сундуков, в которых будет храниться белье, переложенное мешочками с лавандой. Все эти вещи еще не были нашими, но уже скоро они украсят нашу новую жизнь. — Пять минут, Элли, — сказал отец, покончив наконец с прощальными рукопожатиями, пожеланиями и шутками. Я посадила бога в коробку и поставила ее на заднее сиденье, и, перед тем как я прикрыла его одеяльцем, он успел сказать: — Оставь что-нибудь здесь. Обязательно надо оставить что-нибудь здесь, Элли. — А что? — Что-нибудь. Я схватила брата за руку, и мы бегом вернулись и дом. Наши шаги казались непривычно громкими в опустевших комнатах. Я остановилась и огляделась вокруг. Как легко, оказывается, заканчивается жизнь. Надо просто уехать и все оставить — все, что было твоим домом. — Пошли, — позвал брат, и я побежала за ним. Он закрутил крышку на маленькой красной банке из-под печенья и зарыл ее у ограды, в тени дома. Сверху он положил несколько кирпичей и для маскировки набросал грязи и листьев. — Как ты думаешь, ее когда-нибудь найдут? — Нет. Ее невозможно найти, если не знать, где искать. Что ты в нее положила? — Фотографию. А ты? — Секрет. — Так нечестно. — Нечестно, — согласился он и как-то странно на меня посмотрел. Мне показалось, что он начнет меня щекотать или даже ударит, но ничего такого не случилось. Вместо этого он протянул руку и обнял меня, и я немножко испугалась. Как будто он прощался и со мной тоже.
Я не думала, что она придет проводить меня, я запрятала эту надежду куда-то далеко-далеко, между старыми полотенцами и постельным бельем, но, когда я услышала такой знакомый топот ее бегущих ног, мое сердце подпрыгнуло и замерло в груди. Она выкрикнула мое имя, громко, отчаянно, и, раскинув руки, я бросилась ей навстречу. — Прости, что опоздала, — тяжело дыша, сказала Дженни Пенни. — Это все мои волосы. Мы стояли и молча смотрели друг на друга и не произносили ни слова — боялись, что оно причинит боль. — А у меня новые туфли, — наконец проговорила она и всхлипнула. — Какие красивые, — сказала я и взяла ее за руку. Туфли были красными, с маленькими белыми ромашками на носке, и они мне правда понравились. У нее еще никогда не было таких красивых туфель, и я ей об этом сказала. — Я специально их надела, чтобы показать тебе. — Я знаю. Спасибо, — сказала я и почувствовала себя совсем гадко. — Наверное, мы с тобой больше никогда не увидимся, — сказала она, не сводя с меня глаз; ее лицо было красным и опухшим от слез. — Конечно же увидимся! — Я обняла ее и почувствовала знакомый запах ее волос: они, как всегда, пахли чипсами. — Мы ведь с тобой связаны. Неразделимо связаны. — Так вчера вечером сказал о нас мой брат. И я оказалась права. Мы увиделись еще раз, правда всего один — по крайней мере, пока мы были детьми, — а потом наши жизни разделились и потекли в разные стороны, как реки, пробивающие себе новые русла. Ничего этого я еще не знала, когда, высунувшись из машины, махала ей рукой и кричала: «Скоро увидимся! Я буду скучать!» Не знала, когда кричала: «Ты мой самый лучший друг! Пиши мне!» Ничего этого не знала, когда смотрела через заднее стекло и видела, как она и наша улица становятся все меньше и меньше, будто пятнышко света в туннеле, а потом машина повернула, и я уже ничего не видела. Я чувствовала, что в моих легких совсем не осталось воздуха, а во мне — жизни.
~

Деревья обступили нас со всех сторон, когда мы свернули с трассы, оставив позади длинную вереницу автомобилей, устремившихся на выходные к морю. По узкой дороге, на которой не смогли бы разъехаться две машины, мы спустились к реке и, повинуясь облезлому указателю с надписью «Трихэвен», повернули сначала направо, а потом налево. День клонился к вечеру, но солнце все еще светило горячо и ярко, отражалось от зеленых листьев нависающих над дорогой деревьев и солнечными зайчиками слепило меня. Я глубоко вдохнула новый незнакомый воздух: он был сырым, сырым и теплым, и иногда мне казалось, я чувствую запах моря. Наверное, так оно и бьио, потому что начался час прилива, питающего маленькую речушку внизу. — Мы уже близко, — шепнула я брату. И впервые за шесть часов поездки он выпрямился и с интересом посмотрел в окно; и тут же начал грызть ногти. — Все в порядке, — улыбнулась я ему, и тогда он вынул руку изо рта и стал разглядывать окружающий нас зеленый мир. Я достала бога из коробки и показала ему его новый дом. — Здесь ты будешь в безопасности, — шепнул он мне.
Дорога немного выровнялась, а после крутого правого поворота асфальт вдруг кончился, и машина неловко запрыгала по камням, гравию и земле. Мы остановились у старых деревянных ворот с вырезанной на левом столбе надписью «Трихэвен». В глубоких бороздках поселился мох, и буквы казались ярко-зелеными на фоне темного сырого дерева. Отец выключил двигатель. Я затаила дыхание, вслушиваясь в птичье пение и лесные шорохи. Пока я была наблюдателем, а не участником этой жизни. — Приехали, — сказал отец. — Вот наш новый дом. «Трихэвен». Сначала мы увидели фургон с нашей мебелью и просвет между деревьями, и только потом перед нами вырос дом: большой, квадратный, грязно-белый под ярким солнцем, он стоял одиноко, не считая небольшого полуразрушенного строения в тени, из середины которого тянулось к небу деревце. Я вылезла из машины, распрямилась и почувствовала себя совсем маленькой рядом с домом. Он был построен дчя богачей, и сейчас, любуясь его красотой и величием, я вдруг вспомнила, что мы и есть богачи.
Я надела на бога поводок, и по газону мы бегом спустились к речке; там я замедлила шаги и осторожно ступила на влажные доски причала. От соли, воды и заброшенности они совсем сгнили, но к ним все еще была привязана лодка, пробитая и наполовину затонувшая, похожая на старика, который цепляется за дом, оттого что ему некуда больше деваться. — Ну как тебе? — вдруг раздался у меня за спиной голос брата. Я вздрогнула и быстро обернулась, ведь это была земля духов и эльфов и других существ, до того легких, что их походку невозможно было услышать. — Смотри! — сказала я и показала на реку. — Рыба! А мой брат лег животом на причал и осторожно опустил руки в холодную воду. Тень рыбы шарахнулась в сторону. Я смотрела на него, а он — на свое отражение, которое морщилось в лениво бегущей воде. Я услышала, как он глубоко вздохнул. Унылый звук. — Сколько мне лет? — спросил он. — Пятнадцать, — ответила я. — Ты еще молодой. Зимородок пролетел у нас над головой и приземлился на противоположном берегу. Я видела такую птицу первый раз.
~

Было первое мая, И утренний воздух изо всех сил старался поднять мне настроение. Он был веселым и свежим, совсем не похожим на тот, которым мы дышали восемь месяцев назад, когда густой лес со всех сторон подступал к дому, будто тяжелые, темные тучи, никак не могущие пролиться дождем. Много десятилетий деревья не пропускали в дом света, и скоро сырость начала пропитывать налгу одежду, наши постели, наши тела, и однажды за обедом, через пять недель после переезда, мать объявила ультиматум: либо мы передвигаем дом, либо передвигаем лес, и тогда отец, проявив несвойственную ему решительность, пошел и купил топор. Топор в его тонкой руке выглядев нелепо и зловеще, но, охваченный жаждой деятельности, он схватил его и бросился к деревьям, отвергнув все предложения помочь или, по крайней мере, купить бензопилу. Это его задача, сказал отец, и он выполнит ее в одиночку. Покаяние — это работа, требующая одиночества, напомнил мне брат. Постепенно дубовый лес становился все реже, лужайка расширялась, а деревья отступали дальше и дальше от дома, а вместе с ними исчезали мокрицы и комары, и солнечный свет утром проникал в наши окни все раньше и задерживался все дольше, и наконец на лужайке появился первым цветок — кажется, колокольчик. А все эти поваленные стволы скоро превратились в доски, и в полки, на которых стояли наши книги, и в большой стол, за которым мы обедали и ссорились, и в причал, к которому была привязана новая чудесная лодка — подарок нам от родителей на Рождество.
Из-за каменной стены я следила за тем, как отъезжает школьный автобус, и это происходило уже второй раз за неделю. Родители не знали, что меня в нем не было, и не узнают еще очень долго, во всяком случае до тех пор, пока не завершится бесконечный ремонт со всей его пылью и хаосом. Разумеется, им будет что сказать по этому поводу — им всегда есть что сказать, — но меня это не волновало. Они узнают еще не скоро, а этот день принадлежал мне. Я ушла вглубь леса, туда, где самые старые деревья наклонялись друг к другу и образовывали над головой купол, а воздух под ним дрожал от тысяч невысказанных молитв. Вот уже несколько месяцев я кругами ходила вокруг давно сдружившихся компаний и кружков своих новых одноклассников, смеялась шуткам, которые совсем не казались мне смешными, старательно задумывалась над проблемами, которые меня нисколько не волновали, — и все зря, потому что, едва выйдя за школьные ворота, они поворачивались ко мне спиной. «Наплюй на них», — советовал брат, но у меня не получалось. Мне хотелось понравиться им. Но я была для них чужой. А чужие мало кому нравятся. Я присела на скамейку, которую отец сделал специально к моему десятому дню рождения, и посмотрела наверх, туда, где ветви деревьев, переплетаясь, совсем закрывали небо. Один раз я пересидела здесь настоящий ливень и вернулась домой совсем сухой. Я достала из школьной сумки письмо и вгляделась и знакомый почерк. Она была левшой, и за буквами на конверте тянулся след смазанных чернил. Я закрыла глаза и представила себе синее пятно на ее мизинце, и ладони, и на лбу, который она трогала в минуты сомнений и неуверенности. Правда, теперь таких моментов, наверное, стало гораздо меньше, потому что у нее появился бойфренд, именно об этом она и писала мне. Он появился, и из ее письма пропали все упоминания об Атлантиде, и о прошедшем Рождестве, которое она провела у нас, — первое незабываемое Рождество в «Трихэвене», — и мое имя, и наша нерушимая дружба — все это исчезло, уступив место некоему Гордону Грамли из Гантс-Хилла. Это была любовь, писала она. Я опустила письмо и с сомнением повторила слово, которое, по моему мнению, так же мало подходило Дженни Пенни, как, например, «шелковистые волосы». Они познакомились на похоронах, писала она, и теперь он водил ее на площадку, чтобы дразнить мужчину, который из кустов демонстрировав свой член, он провожал ее в школу, и он заплетал ей косички, демонстрируя при этом ангельское терпение. Уже в самом конце письма она между прочим упоминала, что у нее обнаружили диабет. Чувствует она себя хорошо, но теперь ей всегда придется носить в сумке шоколадку. Ты и так всегда ее носила, хотелось сказать мне. — Значит, школу мы сегодня прогуливаем? — раздайся за спиной знакомый голос. — Нэнси! Ты меня напугала, — строго сказала я. — Извини. — Она уселась на скамейку рядом со мной. — Я не хожу в школу по вторникам. — Вот как? — недоверчиво спросила она и носком пошевелила стоящую у моих ног сумку с учебниками. — У Дженни Пенни появился бойфренд. — Правда? Ну и дура. — Точно, — кивнула я, вытягивая из блузки торчащую нитку. — По-моему, я ее больше не люблю. — Это почему же? — Нипочему. Просто так. — Ревнуешь? Я потрясла головой. — Нет, просто хочу, чтобы у меня был друг. — Подступающие слезы жгли мне глаза. — А теперь я стала для нее совсем не важной.
Я пониже пригнулась на переднем сиденье, пока Нэнси ехала по нашей дорожке мимо дома. — Все в порядке, можешь сесть нормально, — сказала она. Я выпрямилась; слева желтело поле сурепки, а за ним было невидимое пока море. Ветер трепал мои волосы, хлестал по ушам, и я пила его большими глотками. Теперь мы ехали по узкой асфальтовой дороге, и перед каждым поворотом я нажимала на сигнал, но совершенно напрасно, потому что ни одной машины нам не встретилось — только пожилая леди с собакой: чтобы пропустить нас, им пришлось вжаться в зеленую изгородь. Скоро я съем мороженое, и все будет хорошо; мороженое с двойной порцией шоколадного сиропа, и тогда, возможно, покажусь себе не такой уж плохой. — Доброе утро, Нэнси. Доброе утро, Элли, — заулыбался мистер Копси. — Что для вас сегодня? Мистеру Копси принадлежал небольшой киоск в конце пляжа. Он работал круглый год, невзирая на погоду, и, когда Нэнси спросила его, зачем он это делает, мистер Копси ответил, что не представляет себе жизни без моря. Мы сели на свое обычное место лицом к каменистому пляжу. Наступил час отлива, и весь берег от дороги до кромки воды был усеян обрывками водорослей, кусками сланца и галькой. Я смотрела на дома на утесе и не могла поверить, что всего три дня назад во время сильного шторма волны доставали до них и набросали на газоны водорослей и даже дохлую чайку. А потом с окон пришлось стирать потеки соли, портящие бесценный вид на море. Наша семья встретила эту бешеную атаку стихии так же, как встречала все неожиданные и пугающие события в том году, — крепко заперев все двери и опустив ставни. Ревущий ветер нес с собой обрывки и свидетельства всех форм жизни, которых он касался по дороге: острый залах дохлой рыбы и сырых сетей, мочи рыбаков и креветочных голов, бензиновых потеков на воде и праха. Эта вонь заполняла весь дом и закупоривала ноздри почище, чем мороз. — Вот уж действительно злой ветер, — сказала мать. Отец согласился с ней и нечаянно испортил воздух, чем добавил к запаху, принесенному ветром, новую ноту.
— Нэнси, подожди меня! — крикнула я и бегом припустила за ней, то и дело спотыкаясь на каменистом пляже. Она несла тяжелую брезентовую сумку с инструментами, громко стукающую о камни. Я понятия не имела, зачем ей понадобились инструменты, но предпочитала не справ шваль, а подождать и увидеть; Нэнси всегда была полна сюрпризов, а сегодняшний день оказался особенно богатым на них. Она остановилась в тени самого дальнего утеса, опустила сумку на землю, достала из нее молоток и зубило и стала собирать валяющиеся вокруг нас обломки темного сланца, выбирая среди них тс, что были потолще и размером примерно с тарелку. Я помогала ей, и скоро мы сложили из них высокую стопку, похожую на стопку блинов. Потом Нэнси села, взяла верхний блин, поставила его на ребро и зажала ногами. — Вот так, — кивнула она и аккуратно приставила зубило к верхнему ребру плитки. Два резких удара молотком — и сланец раскололся на две плоские половины, как будто раскрылась книга. — Ничего нет, — сказала Нэнси. — А что мы ищем? — замирая от любопытства, спросила я. — Когда найдем — увидишь, — ответила Нэнси, взяла следующую плитку и поставила ее на ребро.
Три часа спустя прилив начал прибывать, а энтузиазм Нэнси заметно убыл; она поскучнела, и даже горячий пончик с джемом не смог поднять ее настроение. Ее окружали горы расщепленного сланца и бесплодных усилий, но среди них, увы, не было того, что она искала. Пора возвращаться домой, сказала она. — Еще разочек, Нэнси, — взмолилась я, протягивая ей последний, самый маленький кусочек сланца. — Ну, давай! Еще один. Внешне этот кусок ничем не отличался от других. Зубило было установлено с той же точностью, молоток ударил по нему с той же силой. Все было точно таким же, кроме выражения лица Нэнси. Плитка развалилась надвое, и внутри Нэнси обнаружила то, что искала: отпечаток свернутого в спираль существа из другого времени, существа старого, как сам мир. Я ахнула, осторожно провела пальцем по завиткам спирали и прижала плитку к груди. — Ничто не остается забытым вечно, Элли. Иногда надо просто напомнить миру, что мы — это мы и мы здесь. 2 мая 1979 Дорогая Дженни. Я очень рада, что у тебя все хорошо и ты счастлива. Гордон, наверное, славный, и я рада, что тебе есть с кем играть. Я по тебе очень скучаю, и мне совсем не нравится эта школа. У меня пока нет новых друзей, и я знаю, что у меня никогда не будет такого друга, как ты. Это ископаемое я нашла на пляже и сразу же подумала о тебе. Нэнси сказала, что оно очень дорогое и редкое. Нэнси знает, что говорит. Надеюсь, тебе оно понравится. Сохрани его для меня. С любовью, твоя лучшая подруга Элли. Целую, целую. P. S. Мне очень жаль, что ты заболела деабетом.
~