Коты изолгавшиеся

«Козел – это ее муж».

Антония веселилась, читая. Один кот объясняет другому, кого мудрые животные считают козлом в этом доме и их семье. Получи, доченька! Выкуси, господинчик! Жаль, что она, автор, не увидит их лиц в тот момент, когда они будут это читать, но у неё вполне хватает воображения. И она почувствовала себя почти счастливой, полностью удовлетворённой, несмотря на покалывающий бок. Да пусть его покалывает! Сейчас её довольство выработает достаточное количество эндорфинов, и те победят любую боль. Даже без водочки.

«Я завариваю крепкий чай, это единственная слабость, которую мы себе оставили. Кроме, конечно, рюмочки хорошего виски, которую мы себе позволяем иногда».

Глумливую физиономию Таськи в этом месте Антония тоже себе хорошо представляла. Да ради бога! Иди, рассказывай всем про ежедневные стопки водки на обед и ужин – кто тебе поверит? Тебе, бездуховной и продажной лгунье. Ведь следом идёт совершенно убойный и уничтожающий тебя текст.

«Муська мне сказала, что даже когда та была ребенком, она пахла злостью».

А ты думала, доченька, что мать расскажет о твоей взаимной любви с Муськой? И о том, как от горя, что ты уехала, кошка смертельно заболела? Нет, не будет этого. Муська тоже свидетельствует против тебя, и твои дурацкие сны про то, как кошачья стая ластилась к тебе и лезла целоваться, так и останутся всего лишь твоими снами, которые никому не интересны и никого ни в чём не убедят.

А вот размышления главной героини. То есть, альтер эго Антонии.

«Дочь нашла свою судьбу тоже далеко, в радости ничегонеделанья. Для этого была придумана болезнь – чтоб быть жалеемой. Она ради этого бросила свою дочь, родителей, чтоб лежать и не шевелить в этой жизни даже пальцем. У нее, абсолютно здоровой, от этого истлела совесть, потому она – так мне объясняла Клея – не попадет даже в мир плохих мертвых, а полетит на белых крылах придуманной болезни прямехонько в ад.

Жаждал зла другому – получи его сполна, слови кайф ненависти. Адовы люди наслаждаются злом полным ртом, так как у них нет совести. И наслаждению ненавистью нет конца: хотел – получи, пока от тебя, истлевающего от собственной натуры, не останется горстка плохо пахнущего пепла, который слижут тамошние адовы змеи».

Удачно о «болезни» получилось высказаться. Жри, господинчик, убедись в своей бездарности парламентёра, в своей ничтожности миротворца. Ты сделал только хуже, явив Антонии себя во всём блеске своей ухоженности и в ореоле любви к Таське, которая не заслуживает даже того, чтобы просто её слушать. Уж не говоря о том, чтобы слышать, внимать и верить. Что может быть интересного в этой жалкой личности, ничего в жизни не добившейся, а только лишь сумевшей оторвать богатого немолодого мужичка? Ты, господинчик, наверное, ко всему прочему большой дурак, раз попался на её стоны, ахи и мур‑мурные уловки! Обыкновенный олух царя небесного. А, может, дай бог, уже и понял это? Но назад отыграть сложно – ой, как сложно!

Антония никогда не выбрасывала из головы сладкую мечту: господинчику надоест возиться с этой ленивой и глупой профурсеткой, он её бросит, найдя себе что‑то посвежее и поинтереснее… Куда деваться Таське? Приползёт назад, из Израиля приползёт. К бывшему мужу нельзя – он уже нашёл себе хорошую, правильную женщину. Антония её одобрила и приняла: Дима сразу привёл даму на смотрины к ней, молодец парень, умница, всё делает, как надо, субординацию соблюдает неукоснительно.

Так что, придётся Таське ползти к родителям. Ведь самой себя ей не прокормить, а уж тем более, не прокормить привыкшую сладенько жить Аришку. Что сделает Антония? Конечно, примет блудную дочь – ах, как это красиво и благородно будет выглядеть! Лучше, чем у этого художника, как его, по‑моему, Рембрандта: возвращение блудной дочери. Все, кто сейчас убеждён в порочности и отвратительности Таси, будут восхищаться и умиляться милосердию матери. Да, она примет падшую дочь. И даже не обидит материально. Но с этого момента дочь примет все условия, которые будет диктовать теперь только Антония. И пристыженная дочь склонит голову перед материнским величием, умом и благородством.

Мммм, Антония аж застонала от желания воплотить столь дивную мечту! Что‑то затянулась у Таськи история с господинчиком, по её прикидкам он уже должен был взвыть и убежать на выпас в поля – за новыми юными и тонконогими искательницами лёгкой жизни.

Ладно, подождём какое‑то время. Не может быть, чтобы всё у них было всерьёз и надолго. С какой стати? А пока что пусть почитает господинчик о своей сизой голубке.

«– Какая она? – спросил я. – Они страдают без нее.

– Зря, – ответил Васька. – Она не стоит страданий. Она была по природе змеей, хитрой и верткой. Ее мучило неуклюжее человеческое тело, например, ступни, на которые надо было становиться. У змей, как ты знаешь, нет ступней.

Кстати, о дочери. Она решила, что фамилии родителей и первого мужа – Сидоровы и Крюков – слишком просты для нее и взяла себе фамилию второго мужа – Кацман, то есть, в сущности, Кошкина. Лично меня это оскорбляет, я считаю, она не имеет права быть Кошкиной. Это для нее слишком, недостойная ее честь».

Не очень, наверное, хорошо цепляться к фамилиям (однажды дочь её уже в этом упрекнула) и, получается так, что к национальности… Ну, получается так! Если бы речь шла о любой другой национальности, то ничего такого в этом не было бы, но еврей в России – это больше чем национальность, поэтому слегка «не то» отношение к фамилии истолковывается… однозначно. Однако на сей раз Антония не сильно озаботилась этим по той простой причине, что все те евреи, которые когда‑то были в её кругу, которые её поддерживали и даже помогали выжить в московской писательской тусовке, были значительно старше, а посему уже лежали в могилах. Поэтому никто из знакомых на неё не обидится и ничего не скажет. Вся оставшаяся верная и преданная свита не смеет сомневаться ни в каких словах своего кумира. «Я антисемитка? – воскликнет Антония и горько засмеётся. – Ничего более нелепого предположить невозможно. Я очень люблю евреев. У меня было много друзей евреев, они прекрасные люди, и я ненавижу антисемитизм». И никто не посмеет возразить, потому что Антония уже давно с гордостью носит звание интеллигентки‑шестидесятницы. А разве могут люди этого звания быть антисемитами? Ах, оставьте эти свои пошлые и глупые измышления! Речь всего лишь об одном гадком человеке – и только‑то!

А, может, про ступни она зря так написала? Всё‑таки у Таськи на самом деле всю жизнь очень больные ноги: ещё в детстве врачи сказали родителям, что ногами девочки надо заниматься всерьёз, иначе ей будет трудно ходить впоследствии. Но на это требовалось столько усилий и времени! Не было у них этого времени. Да и, помилуйте, с плоскостопием живёт половина человечества, что тут может быть такого серьёзного? Правда, врачи сказали, что у Таськи какая‑то жуткая степень и всё очень проблематично… Но Антония тогда решила для себя и убедила Масика, что ничего страшного, балериной ей не быть, а для занятий за фортепиано здоровые ноги необязательны. Годов с тринадцати Тася стала жаловаться на сильнейшие боли в ногах, хромала и даже плакала. Но Антония строго прервала это давление на жалость: она показала дочери свои ступни с огромными косточками и скрюченными пальцами и заявила:

– Видишь? И ничего, живу. Хожу по магазинам, таскаю сумки… Не жалуюсь. Так что, кончай скулить, – Антония не стала уточнять, что плоскостопия у неё никогда не было.

И Тася заткнулась и больше эту тему не поднимала. Правда, к тридцати годам ей понадобилась операция – ходить уже было совсем невозможно. Стало лучше. Но хирург сказал, что нужно быть кретином, чтобы довести до такого состояния ноги. Таська тогда дико горевала и всё время повторяла:

– Я же старалась покупать только правильную обувь, не нагружала ноги зря, что ещё я должна была сделать?

– А в детстве? – спросил врач.

Антония, которая присутствовала при этом разговоре отмолчалась. Она дала деньги на операцию и посчитала, что расплатилась за Таськины ноги, совесть её была чиста и спокойна.

Так вот – может, про ноги‑то зря коты рассуждают? Но ведь такое красивое сравнение со змеёй, такой вкусный образ получился. Пусть останется, как есть.

«Их дочь писала в дневнике: «Придет время и я плюну, схарчу на весь этот дом, на людей и на животных». Я уже летела и не могла разорвать ее дневник и расцарапать ей лицо, но чуть‑чуть у меня получилось – хвостом по носу. Она дернулась и записала одно слово: «Ненавижу!»

Это размышляет кошка Муська. Всё, конечно, выдумано – от первого до последнего слова. Антония вздохнула. Как жаль, что это не правда. Муська умерла от горя, когда взрослая Тася уехала в другую квартиру. Это Антония помнила хорошо. А насчёт дневника… Никогда Тася никаких дневников не вела, по крайней мере, Антонии про это ничего не известно. И в тот единственный раз, когда она застала рыдающую дочь за письменным столом, что‑то корябающую дрожащей рукой на листе бумаги, случилось вот что.

Таське было четырнадцать лет. Однажды вечером Антония услышала всхлипывания и подвывания из комнаты дочери. Сунулась к ней: та сидела, ссутулившаяся, трясущаяся, и что‑то писала.

– В чём дело? Что случилось? – строго спросила мать.

– Н‑н‑ничего… – всхлипнула Таська.

– Ты дуру‑то из меня не делай, я же вижу, – и она быстрым шагом подошла к дочери и выхватила из её рук бумажку. «Я не могу так больше жить, лучше я умру…» – кривым и дёрганым почерком было написано на листе.

– Это что? – ахнула Антония. – Что это ещё такое? Может, объяснишь?

И тут Таська разрыдалась и сквозь всхлипы объяснила… боже, такую чушь! Такую ерунду! Оказывается, в музыкальной школе преподавашка по сольфеджио – жуткая ведьма, злобная и оручая – пообещала ученикам, что на выпускном экзамене, до которого оставалось чуть больше месяца, всем им устроит такое, что они запомнят на всю жизнь. Вот и всё! И из‑за этого рыдать? Идиотка, что ли?

– Я не могу, мамочка, я так больше не могу! – орала эта припадочная. – Я ужасно боюсь, у меня от страха ноги подгибаются, я боюсь экзаменов по музыке, по сольфеджио, я же не талант, не гений, не музыкант, у меня не очень хорошо получается…

– Господи, а что у тебя вообще хорошо получается? – с досадой воскликнула Антония. Но тревога кольнула её в сердце. Буквально на днях у неё состоялся разговор с одной знающей женщиной о подростковых суицидах, о том, насколько это замалчиваемая проблема и какими родители бывают идиотами и упырями. Антония ахала, слушая, вместе со знакомой возмущалась слепоте и жестокосердию мам и пап, которые не видят, что у их ребёнка есть серьёзные проблемы… Поэтому никак нельзя было допустить, чтобы собственная дочь вдруг наделала глупости. Как после этого Антония будет выглядеть в глазах общественности?

– Чего ты хочешь? – безнадёжно спросила она, чувствуя, что придётся наступить себе на горло.

– Мамочка, родная, милая, любимая, можно я больше не пойду в музыкальную школу? Можно я не буду сдавать эти выпускные экзамены – зачем мне эта бумажка об окончании, я же никогда не буду заниматься музыкой, я в жизни больше не сяду за пианино!

«Так я и думала, – печально подытожила Антония. – Всё кончится именно этим».

– И не жалко? – с последней надеждой спросила она дочь, – Осталось лишь свидетельство получить…

– Да не жалко, не жалко, мамочка! – противная Таська была вся потная, мокрая от слез, красная от прилива крови! Своими влажными ладонями она умоляюще сжимала руки матери и тряслась, как мелкая паршивая пучеглазая собачонка. – Зачем, зачем мне это нужно?

В общем, ту игру Антония в итоге проиграла. Столько лет упорного обучения музыке в музыкальной школе коту под хвост. Всё зря. Но придётся пойти на поводу – и Антония разрешила дочери больше не ходить в музыкалку. Только ради того, чтобы идиотка не натворила непоправимой беды. Но неполученного свидетельства было страшно жаль! Антония не выдержала и поехала тогда в музыкальную школу и выклянчила у администрации эту чёртову бумажку.

В один из последних своих визитов, когда они в очередной раз поругались, Таисия вдруг схватила свою сумочку и вытащила из неё то самое свидетельство.

– Ах, да, мамуля! Кажется, для тебя это очень большая ценность. Я решила тебе отдать это сокровище, а то оно у меня паутиной на антресолях покрылось – двадцать‑то с лишком лет! – и она буквально швырнула документ Антонии на стол.

Вот именно эту сцену и весь тот неприятный эпизод их жизни вспомнила писательница, когда сочиняла сцену с дневником дочери героини. А особенно вспоминались дочкины противные мокрые руки и потный прыщавый лоб. Удивительно неприятная девочка была!

Опять слово котику.

«Я не люблю разговаривать об их дочери. Росла себе, росла, вроде как все люди, а потом я увидел, как из нее выпрыгивают черные жабы, а она вся в этот момент – не девочка, а что‑то злое и ненавидящее. Она, слава Богу, живет далеко, это спасение для Ма и Па. Горе в том, что они не видели ее жаб, им казалось, что девочке просто не везет, ее, симпатичную, надо сказать, никогда не любили мальчики, видимо, мальчики, в отличие от родителей, чуяли в ней жаб. Так бывает».

Да‑да, очень точный образ мокрой болотной жабы, именно так! Фу, даже вспоминать противно… Насчёт мальчиков она, конечно, тоже слукавила: какие‑то мальчики постоянно обхаживали Таську. Но, странное дело, дочь это как‑то мало интересовало, она не гордилась, не хвасталась и очень спокойно ко всему относилась. Иногда такое складывалось впечатление, что она даже не очень всё это замечала. Странная была девчонка, может, вправду, немножко того?

Финал подкрался…

Антония повела плечами и несколько раз покрутила головой – шея затекла. Сегодня, несмотря на не очень хорошие первые полчаса она отлично поработала – так много, так плодотворно, и всё это при постоянно побаливающем боке. Всё, хватит, продолжит завтра.

Пока Антония работала, она слышала, как Масик, рано вернувшийся с работы, в своём кабинете возился с компьютером и принтером: Антония уже знала этот противный скрежещущий звук дурной печатной машины. Неужели опять письмо из Израиля? Интересно будет почитать, может, что‑то ещё случится добавить в новое произведение! Масик не смеет её беспокоить за работой, поэтому Антония сама пошла к мужу.

– Миленький, скоро будем ужинать, я на сегодня закончила, ты… – тут она осеклась, увидев бледное перекошенное лицо супруга. – Что случилось? – вскрикнула она. – Тебе плохо?

– Ми‑милая, – Масик аж заикался от ужаса. – Тут такое письмо от Таськи… Такое…

– Да какое же, ч‑чёрт! – Антония топнула ногой от нетерпения. – Умер кто? Козёл её перекинулся? – «А этот вариант тоже был бы неплох!» – быстро пронеслось в её голове.

– Нет, все живы, – бормотал Масик, – но…

– Да дай же мне это письмо, наконец! – рявкнула Антония, подскочив к мужу и одновременно с этим почувствовав сильную боль в правом подреберье. – Ах, ты, зараза! – она схватилась одной рукой за бок, а вторую протянула к Масику. – Ну! – грозно свела брови писательница. – Давай сюда!

Масик покорно протянул ей распечатанные листы. Антония жадно схватила стопку и тут же уселась на диван читать.

«Привет, ма. У меня для тебя есть одна новость – даже не знаю, как ты её воспримешь. Но считаю своим долгом поделиться, чтобы для тебя не было такой уж неожиданностью. Помнишь, я писала о том, что начала вести дневник, анализируя свою жизнь… нашу жизнь. С самого начала. А тут ещё все твои книги – с клеветой и наветами на меня, Аришку, моего мужа… В общем, писала я, писала, и мне ужасно захотелось дать кому‑то почитать… кроме мужа, он, разумеется всё читал, ему интересно, а мне важно знать его мнение. Но хотелось дать кому‑то стороннему, что ли… Да ещё чтобы оценили моё умение писать прозу – ха‑ха, самой смешно, какой я прозаик! Дала почитать свои почеркушки моей подруге Але – помнишь её? Она работает ведущим редактором в крупнейшем московском издательстве. Словом, через пару дней Алька позвонила мне и буквально ошарашила криком о том, что я должна дописать всё, что задумала, а её издательство будет это печатать, потому что пишу я бомбу. Не смейся. Сама ржу.

Если ты думаешь, что «бомба» заключается в твоей известности, то ты ошибаешься. Твоего имени там нет, хотя ясно, о ком речь. Но Алька говорит, что я пишу настоящий роман с потрясающими идеями и мыслями, что это будет иметь успех, и публикация необходима! В общем, со мной заключают договор, и скоро я сдам рукопись в издательство. Такие дела, ма. Получается так, что я отвечу на все твои наветы и опровергну всю твою ложь. А заодно расскажу, как всё было на самом деле. И, ты знаешь, расскажу, начиная с самого своего детства. Ничего не утаю. А что мне терять? После твоих злобных карикатур на меня из книги в книгу мне уже терять абсолютно нечего. Есть твои точка зрения, которую даже ты вряд ли считаешь правдой, пусть будет и моя точка зрения, которую я искренно считаю правдой. Вряд ли тебя обрадует «вынос сора из избы» и раскрытие многих семейных секретиков, но что поделаешь, ма, не я это начала, посеешь ветер – пожнёшь бурю. Мне кажется, ты должна была быть к этому готова и для тебя не будет…»

Антония выронила листы бумаги из рук, застонала и скорчилась от боли в боку. Хотя намного сильней боли был ужас, охвативший её сознание! Нет, она не была к этому готова, она никак не ожидала подобного развития событий, такой кошмар ей даже в голову не приходил!

Масик бросился к жене:

– Тебе плохо? Что тебе дать? Какое лекарство?

Антония была бледна, как снежная баба, её прошиб зябкий пот, затряслись ноги, сердце начало прыжки внутри туловища и билось сразу во всех местах, даже там, где оно в принципе биться не может. Таська всё напишет. Таська всё расскажет. Её писульки прочтут все, кто кормился информацией только и исключительно из рук Антонии. И про Гошу… и про детство… чёрт её знает, что эта дрянь помнит и слышала… Господи, только не это! Только не это!

Антония застонала и повалилась на диван. Голова кружилась и пульсировала, боль усиливалась с каждой секундой. Антония чувствовала, что нечто чёрное и ядовитое, как кислота, как самый страшный яд, растекается у неё внутри и очень медленно заполняет каждый сосуд, каждый орган, каждую мыщцу, каждую клеточку.

– В‑в‑в… м‑м‑м… с‑с‑с… – она пыталась произнести простую фразу «вызови скорую», но даже говорить уже было больно, чернота заливала глотку и рот. К счастью, Масик понял сам и бросился к телефону…

Через три четверти часа «скорая» увозила Антонию. Ей сделали укол, и чуточку, совсем капельку боль отпустила. Она лежала на носилках, белее мучной присыпки, тяжело дышала, а по лбу скатывался крупный пот. Доктор тихонько говорил с Масиком.

– Не пойму. Судя по тому, что вы мне рассказали, что‑то случилось с печенью, сердце – вторично. Но я не в силах сейчас поставить диагноз. Одно могу сказать – дело крайне серьёзное и срочное, тут ведь ещё возраст… А давление падает прямо на глазах…

Масик молча плакал и дрожал мелкой дрожью.

– В какую больницу?

– Сейчас будем выяснять, – и доктор начал куда‑то звонить.

Масик подошёл к носилкам.

– Всё будет хорошо, любимая! – дрожащим голосом заговорил он, нежно поглаживая Антонию по плечу. – Не волнуйся, доктор говорит, что надо просто снять приступ…

Антония едва заметно поморщилась.

– Да пошёл ты… – с трудом и дикой одышкой пробормотала она. – Думаешь… я не понимаю… что это… конец? – как раз в эту минуту она опять почувствовала, что чернота снова начинает свой путь – из правой части организма и постепенно расползается по всему телу. Будто серную кислоту льют. – Не выбраться мне… слишком больно… – говорить ей было всё труднее. Но вдруг она с удивительной силой схватила Масика за руку и притянула к себе. Масик наклонился к её лицу и почувствовал на щеке зловонное дыхание, страшное дыхание, как будто из самого ада. – Ты должен… должен… мне обещать…

– Что, милая, что? Я всё тебе обещаю!

– Молчи! Ты должен… мне обещать… что закончишь редактирование… коты… коты…

– Не беспокойся! С Мурзом будет всё в порядке!

– Болван… – Антония уже почти хрипела. – Коты… моя последняя книга… доделаешь её… доведёшь до ума… и… и… издашь! Обещай же… – у Антонии вдруг стали закатываться глаза, и она потеряла сознание.

– Обещаю! Обещаю, любимая! – плакал Масик. – Доделаю, доредактирую, допишу, если нужно! И обязательно издам, клянусь! – он разрыдался и упал на колени перед носилками. Но Антония его уже не слышала.

Эпилог

Из письма Таси, которое Антония не дочитала.

«Я бреду по пляжу босиком, песок горячий, солнце шпарит, прямо у ног плещется тёплое море. Моя рука спокойно нежится в руке любимого. И это не сон, а самая настоящая явь. Моя душа рвётся наружу и бьётся где‑то в горле, желая крикнуть, чтобы услышало море: «Я счастлива!» Но это же неприлично – так себя вести, поэтому я постоянно сглатываю, чтобы упихнуть беснующуюся душу назад, на место, но в горле так щекотно от её рывков и движений, что я вынуждена смеяться. «Что это ты сегодня?» – удивляется любимый, глядя на меня с улыбкой. Ему нравится, когда я такая – беспричинно весёлая, он радуется, если я просто улыбаюсь или начинаю дурачиться, как глупенький ребёнок. Часто в такие моменты он смотрит на меня теплыми глазами и говорит: «Господи, какое счастье, мы с тобой сделали это: ты весёлая!» И мне становится ещё лучше.

Ты знаешь, ма, я ведь открыла формулу счастья! Я её теперь точно знаю, могу запатентовать. А ведь она проста: любовь, свобода и правда. Когда есть все эти компоненты, счастливым не стать невозможно! И я очень жалею тебя, поверь…

В твоей жизни никогда не было ни одной из этих составляющих. Ни одной. Любить ты не умеешь и, видимо, по‑настоящему никогда не любила. Твоя любовь всегда была уродливой, с условиями и ультиматумами. Если объект не соответствовал, она умирала в корчах. А, может, и без корчей… Но ты и не искала никакой любви, а ту, которая была рядом, брезгливо отталкивала и не хотела знать. Без надобности тебе.

Свобода… Какая же у тебя могла быть свобода, если всю жизнь ты – раба одной единственной задачи: состояться и всем доказать, какая ты особенная и необыкновенная по сравнению с пошлой публикой вокруг. Такое рабство посильнее реальных железных цепей, я же понимаю. Вечная борьба, поиск доказательств, аргументов для возражений и фактов, свидетельствующих против оппонента. Даже свой писательский дар ты подчинила этому рабству – кошмар! Каждая твоя книга кричит: «Посмотрите, какая замечательная я и какие ничтожные другие!» И в этом весь пафос твоих произведений, их смысл и суть. Твоё творчество исключительно и только о себе. О себе – самой лучшей. На мой взгляд, это рабство, страшнее не придумать.

И, наконец, правда. В угоду своему добровольному рабству, от правды ты отказалась давным‑давно. По крайней мере, лично я тебя честной, искренней не знала никогда. Поэтому и не могла понять, что творится у тебя в голове, какие чувства тебя обуревают… Ты всегда была скрыта от окружающих покрывалом лжи, лицемерия, всяческих придумок и недоговоренностей. Ложь стала твоим поводырем в этой жизни, путеводной нитью, способом существования. Ты закутывалась в ложь всё больше и больше и, наконец, окончательно изолгалась не только в реальности, но и в своём творчестве. Ты прекрасно это знаешь, но, похоже, тебя это нисколько не тревожит.

Поэтому, бедная ма, у тебя на самом деле не было в жизни ни дня счастья, и ты понятия не имеешь, что это такое.

Я тоже очень долго не знала счастья. Сначала я не понимала, что такое любовь. То есть, сама я, как мне кажется, любить умела – обожала вас с отцом, но то ли что‑то делала не так, то ли здесь виноваты ваши дефекты (про твой я уже написала), но холод и равнодушие с вашей стороны загасили мое чувство к вам и, самое страшное, уничтожили умение любить. Уже во взрослом состоянии мне пришлось учиться этому искусству заново, а это, как известно, намного сложнее, чем естественным образом уметь любить и наслаждаться этим. Много лет понадобилось на освоение любви, много, ма… Но получилось! Я люблю, я умею любить. И ещё я любима. Теперь понимаю, что это за существо – любовь – и как за ним надо ухаживать, какого оно требует отношения и обращения.

Но одной любви мало… Свободы у меня не было тоже. Я даже не знала, что это такое. Я была вся в зависимостях, комплексах и страхах. Повязана, словно цепями, так же, как и ты, своим рабством. Эти цепи пришлось сдирать мучительно, иногда вместе с кожей, с кровью, с мясом! Очень больно и страшно – а как же без цепей жить? Сначала стало просто легко дышать… А потом… потом от воздуха и ощущения лёгкости приятно кружилась голова, как после хорошего шампанского, я с удивлением разглядывала себя заново: вот они руки – без наручников, такие красивые, их так легко можно закинуть за голову! Вот ноги – стройные, длинные, без кандалов – они могут танцевать! А вот лицо – оказывается, я могу улыбаться от уха до уха, не стесняясь неуместности или «глупости» своей улыбки. Я – личность, человек, у которого могут быть свои собственные чувства и мысли, на которые я, безусловно, имею право, и, если не захочу, я не обязана ни перед кем держать отчёт ни за что – как хочу, так и живу. Это моя жизнь, моё тело, моё право, моя свобода. И никто, ни один человек в мире не вправе на это посягать, никто без моего разрешения не вправе ставить мне оценки за те или иные мои действия, за мои поступки! Даже ты, ма. Прежде всего – ты. Если я совершу ошибки, то мне за них и расплачиваться. Я считаю, что вердикты с осуждением моей жизни – это проблема тех, кому зачем‑то понадобилось подпитывать своё существование моими соками. Я на это согласия не давала. Поэтому – не сметь! Ваши вмешательства в мою жизнь – это грех, ма. Твой. Ваш. Вы наломали дров на моей территории, куда я вас не приглашала. Моя ошибка лишь в том, что я вовремя не выгнала непрошеных и злых гостей поганой метлой. Но лучше поздно, чем никогда.

И вот, уже обладая такими бесценными сокровищами, как любовь и свобода, я поняла, что всё равно чего‑то не хватает. Оказалось – правды! Твои бесконечные, душные, толстые покрывала лжи опутали и мою жизнь, и не только мою. Из‑под этого надо было выбираться. Но не просто наплевав и забыв, а сказав правду, дав ей жизнь, выпустив её в мир. И я её стала говорить. И писать. И тогда пришло счастье.

Ложь – зыбкий фундамент, ма, на ней ничего нельзя построить, как на зыбучих песках. Обязательно рухнет и завалится. И правда вылезет наружу. Ни одна конструкция в мире, сделанная на лжи, не продержалась сколько‑нибудь долгое время, в конце концов, всё равно наступал крах. Вот и твой замок лжи, ма, рушится, как карточный домик – падают, падают, падают разноцветные карты вниз, вниз, вниз, строение всё меньше, всё более жалкого вида, прямо на глазах пропадают его призрачные величие и красота. Полный крах.

Я рассказываю себе и миру мою историю, рассказываю её такой, какой она была на самом деле. Ни слова, ни полслова лжи. Поэтому мне нечего бояться за строение, мой фундамент прочен, как скала.

Мне жаль тебя, ма. Построенные на твоей лжи замки вот‑вот рухнут.

Такие дела. Наверное, это было моё последнее письмо к тебе, дальше «заговорит» моя книга.

Песок становится нестерпимо горячим, мы с любимым подпрыгиваем и ойкаем и, наконец, взявшись за руки, бросаемся в волны теплого моря. Любовь! Свобода! Правда! Ещё и море – тоже компонент огромного счастья, прямо громадного! Бонус для самых счастливых!»