Золотой мираж 3 page

Мелочь, а неприятно: среди грамотных людей того времени журналы играли примерно ту же роль, что сегодня телевидение. А ехидный журнал не унимался. Вскоре там опубликовали некую «телеграмму», якобы поступившую от какого‑то частного лица:

«Отправитель – доктор Шлауманн.[4]Только что посреди Рейна обнаружил сокровища нибелунгов. При этом едва не утонул, но – благодаря доброму провидению – спасен. К сожалению, принадлежащий моей жене плед продырявился, а десять золотых длиною в метр ножей плюхнулись в Рейн. Кроме того, найдены: корона короля Апльбериха и, что особенно странно, фотография Зигфрида – вид сзади. На снимке очень хорошо видно известное, не защищенное рогом место. Подробности позже».

Именно в Германии, на родине Шлимана, его поносили более всего – немецкая историко‑археологическая школа считалась едва ли не лучшей в Европе, и на тамошних специалистов побасенки касаемо кладов и исторических ворот как‑то не действовали…

Можно только представить, какая буря поднялась бы, окажись доступны научной общественности два письма, которые увидели свет лишь десятилетия спустя… В Париже у Шлимана был, по‑современному, менеджер, а по тог дашней терминологии, агент, который присматривал за теми самыми доходными домами, вел парижские финансовые дела Шлимана. Именно ему Шлиман написал письмо, которое заслуживает того, чтобы привести его целиком.

«Дорогой мсье Верен!

Кажется, божественное провидение наградило меня за мою длительную, тяжелую работу в Трое, поскольку всего за несколько дней до своего отъезда я обнаружил сокровища Приама, состоящие из шестидесяти серег, двух диадем, большого сосуда и трех кубков из чистого золота, а также многих других предметов из серебра, представляющих огромную ценность для науки.

После опубликования сообщений об этих находках я вынужден, к моему великому сожалению, констатировать, что турецкое правительство носится с мыслью взыскать с меня в судебном порядке половину стоимости всех сокровищ. Я обо всем этом напишу в своей книге, которая выходит через несколько месяцев. Разумеется, я в состоянии и сам защититься от суда. Я заявлю о том, что приобрел эти сокровища за деньги и лишь для того, чтобы получить известность, сам распространил слухи о том, что обнаружил их при раскопках дворца Приама. Сейчас я весьма обеспокоен и прошу Вас сообщить мне, есть ли в Париже какой‑нибудь ювелир, внушающий абсолютное доверие. Такое доверие, чтобы я смог поручить ему снять копии со всех предметов. Они должны выглядеть совершенно не отличимыми от античных, и, естественно, на них не должно быть личной пробы ювелира. Но он ни в коем случае не должен предать меня и выполнить все работы за приемлемую цену. Может быть, он смог бы изготовить и серебряную вазу из гальванизированной меди, которую можно было бы потом подвергнуть чернению? Прошу вас, упоминайте, обращаясь к нему, лишь предметы, которые были якобы обнаружены в Норвегии, и, ради всех святых, не произносите при нем слово «Троя».

Повторяю, тот ювелир, к которому Вы будете обращаться, должен внушать полное и абсолютное доверие. С выражением своего уважения к Вам, доктор Шлиман».

Никаких сомнений, что Шлиман намеревался, если суд все же принудит его вернуть Турции сокровища, подменить их подделками. Но где гарантия, что часть клада и до того была подлинной? Именно часть – будь поддельным весь клад, Шлиман наверняка преспокойно бы его отдал туркам, а не искал надежного ювелира в Париже.

Верен ответил очень осторожным, прямо‑таки дипломатически выверенным письмом. В весьма туманных выражениях он сообщал, что ювелир такой есть, аж с мировым именем, привыкший к деликатным делам, и он, мсье Верен, с ним уже встречался и изложил идею в самых общих выражениях – но желательно было бы, чтобы основные переговоры провел и передал изделия из рук в руки сам Шлиман.

Понятно, что мсье Верен, известный банкир и маклер по торговле недвижимостью, дорожил своей репутацией и не хотел впутываться в это грязное дело – парижские писаки, падкие на скандалы, любую репутацию способны были разнести в пух и прах.

В Париж Шлиман так и не поехал – с турками как‑то уладилось. Суд прошел в Афинах, а греки турок давно и откровенно недолюбливали, сказывалась старая вражда – так что греческие судьи постановили, что Шлиман должен выплатить туркам всего‑то десять тысяч. Шлиман от щедрот своих отправил в Стамбул даже не десять, а пятьдесят тысяч. Тем история и кончилась, турки отчего‑то удовольствовались вдесятеро меньшей суммой. Должно быть, не хотели связываться с прохвостом, к тому времени уже прославившимся на весь мир.

Вот только скептики и критиканы продолжали язвить и швыряться нешуточными обвинениями… Тем более что сам Шлиман давал огромные возможности для критики. В отчете о находке, написанном Шлиманом для одного из немецких издателей, он уверяет, что «клад Приама» найден в одной из комнат дворца. В книге о раскопках пишет, что клад обнаружен в тайнике городской стены… но к этой же книге приложена собственноручно вычерченная Шлиманом карта, на которой место находки показано не во дворце и не в стене, а… за пределами городской стены.

В двух отчетах Шлимана о находке – вопиющее несоответствие в том, что касается количества найденных предметов. Во второй Шлиман добавил ни много ни мало десять тысяч предметов, о которых в первом умолчал. И, наконец, уже в наше время выяснилось, что часть находок, позднее объявленных «сокровищами Приама», появляется на рисунках и фотографиях, сделанных Шлиманом до начала раскопок…

В общем, если Шлиман и не предъявил «цивилизованному миру» кучу блестяще выполненных подделок, то он как минимум копил три года находки, а потом свалил их в одну кучу и объявил кладом царя Приама…

Да и был ли вообще тот город, который раскопал Шлиман гомеровской Троей? Современник Шлимана, археолог Дерпфельд, писал после собственных раскопок в том месте: «Сожженный город, который Шлиман называет Троей, – это лишь убогая деревушка, построенная после разрушения Трои на ее руинах…»

Шлиман был вынужден признать свою ошибку. Правда, и его критик действовал в рамках «канонической» версии: он не сомневался, что Шлиман нашел Трою, он лишь считал, что Троя лежит в другом из девяти слоев…

У Шлимана, однако, нашелся не только критик, но и защитник, горячо отстаивавший подлинность «шлимановской» Трои, а также огромное значение для науки «клада Приама». Один маленький нюанс: этот защитник, пусть и с европейским именем, не был ни историком, ни археологом. Звали его Рудольф Вирхов – знаменитейший немецкий врач, физиолог, а также политик, депутат прусского и германского парламентов (ландтага и рейхстага). Большой был либерал и противник монархии, краснобай и говорун, кинувшийся на защиту «простого парня» Шлимана, столь отважно выступившего против «консерваторов» с учеными званиями… В общем, припуталась политика чистейшей воды.

Рудольф Вирхов

В Шлимане тем временем снова взыграл торгаш. Он принялся продавать клад Приама в точности так, как уличные разносчики торговали квасом и ношеными сапогами, ходили по дворам и орали благим матом:

– А вот кому товар самолучший, первосортный, сам бы носил, да деньги нужны!

Точно так же вел себя и Шлиман:

– А вот кому клад Приама! Товар надежный, сам копал, сам контрабандой вывозил! Не проходите мимо своего счастья!

Сначала он предложил все оптом Британскому музею за симпатичную сумму в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов (примерно пять миллионов долларов по нынешнему курсу). Британцы в лице своих ученых мужей облизывались, конечно, на этакие редкости, но бюджетом заправляли не они, а парламент. Парламент наотрез отказался выделять этакую уймищу денег – то ли одними соображениями экономии руководствуясь, то ли, что вероятнее, к этому примешивались и сомнения: давно уже говорили в полный голос, что клад не то «сборный», не то вообще поддельный… Тем более что скандалы периодически возникали вновь и вновь. Директор одного из немецких музеев Конце как раз, поразмыслив, объявил публично, что чересчур доверял Шлиману и, по его глубокому разумению, «Троя» – никакая не Троя, а «клад Приама», если и подлинный, то римского происхождения, то есть лет на тысячу моложе, чем Шлиману думается…

Шлиман предложил клад России, снизив цену до сорока тысяч фунтов. Россия отказалась.

Предложил парижскому Лувру. Французы, поразмыслив, отказались. Собственно, никак нельзя сказать, что они «отказались» – они просто‑напросто ни словечком не ответили на письмо.

Потом отказалась Греция. Потом – Италия, а следом – музеи в Мюнхене и Шверине…

Помыкавшись с кладом, Шлиман в конце концов понял, что никто его не купит. Что тут оставалось? Сделать широкий жест. И вот Шлиман торжественно объявляет: хотя он долгие годы жил за пределами Германии, был российским подданным, а сейчас американец по паспорту, любовь к фатерланду тем не менее пылает в его сердце неугасимым огнем. А потому он совершенно бесплатно передает сокровища Трои в дар Германской империи.

Это было то, что знала публика. За кулисами осталось то, о чем широкая общественность и не подозревала: Шлиман вновь отчаянно торговался с властями через посредство друга Вирхова. Правда, убедившись, что денег все равно не дадут, он решил урвать хотя бы почести. Потребовал, чтобы его сделали почетным гражданином Берлина.

Немцы в те времена этим почетным званием не разбрасывались. Почетными гражданами Берлина были персоны вроде канцлера Бисмарка и фельдмаршала Мольтке, а из ученых такого удостоился лишь по‑настоящему великий Александр Гумбольдт…

Мало того, Шлиман настаивал, чтобы германский кайзер в обмен на дар наградил его орденом «Pour le Merite» – достаточно высоким знаком отличия, хотя и не самым высшим.

Вирхов пытался его урезонить, высказавшись насчет почетного гражданства так: «Мне кажется, что этот знак высокой признательности выглядел бы уместнее тогда, когда передача ваших сокровищ уже была бы осуществлена, а сами они стали бы доступны для обозрения широкой публике».

Ученый плохо представлял, с кем имеет дело – с прожженным дельцом, прошедшим школу контрабанды и калифорнийской «золотой лихорадки». В ответ Шлиман выдвинул новые требования: мол, он поторопился, заявив, что один может распоряжаться кладом. Поскольку его обожаемая супруга Софья самоотверженно помогала ему выкапывать клад, а потом вывозила его в тех самых корзинах с морковкой, она тоже имеет право голоса. А значит, ей тоже – звание почетной гражданки Берлина. И орден, орден не забудьте, а то шиш вам с маслом вместо клада…

Тяжко вздохнув, Вирхов отправился хлопотать (он, хотя и считался ярым республиканцем, поддерживал с кайзеровским двором вполне теплые отношения – политика‑с…). А Шлиман тем временем наседал уже и на директора Берлинского музея Шене: мол, организуйте орден, и точка! А на будущее хорошо бы еще пару‑тройку…

Вместо требуемого ордена Шлимана пытались представить к гораздо более скромному – ордену Короны, да и то второй степени. Но и с ним не выгорело. Звание почетного гражданина ему в конце концов присвоили (правда, о Софье и речь не шла). И вот – свершилось. Имя Шлимана было занесено в книгу почетных граждан Берлина под номером 40 – после Бисмарка, Мольтке и некоего совершенно забытого сегодня, а тогда, надо полагать, весьма много значившего герра Коххана…

Шлиман почил на лаврах. Если уж упомянуть мимоходом о его частной жизни, следует отметить, что он, собственно говоря, постоянно и увлеченно дурковал. Мультимиллионер. Пятьдесят костюмов, столько же пар обуви, двадцать шляп, тридцать тростей – но при этом супруга Софья обязана была записывать все свои расходы, даже самые мелкие, в особую книгу, которую миллионер в конце недели придирчиво проверял. Биографы (самые откровенные) с долей конфуза упоминают, что жену он «дрессировал, как собачку» – Софье, например, категорически запрещалось употреблять в разговоре такие «неточные» слова, как «возможно», «примерно», «почти». И подобных требований, запретов, жестких правил для супруги было установлено множество. Объявляясь в Париже, чтобы посмотреть, как там идут его дела, Шлиман останавливался в «Гранд‑отеле», одном из самых лучших и престижных в Париже. Если Софья куда‑то отправлялась без мужа, ей категорически предписывалось останавливаться исключительно в «эконом‑классе», да вдобавок экономии ради не завтракать в отеле, а посещать какое‑нибудь кафе подешевле по соседству. Сам Шлиман, впрочем, даже когда останавливался в роскошных отелях, тоже экономии ради тамошней кухней не пользовался – посылал повару свои собственные банки с тушенкой, чтобы тот соорудил что‑нибудь попроще.

Ну, а на древней Греции наш герой форменным образом подвинулся. Мало того, что он назвал собственную дочь Андромахой, а сына Агамемноном, это бы еще ничего. Но он требовал и от всей своей прислуги, от садовника и привратника до нянь, откликаться исключительно на древнегреческие имена, каковые им присваивал. Сохранилось его письмо Вирхову касательно найма новой служанки: «Фройляйн Меллиен, судя по данному Вами описанию ее внешности, способностей и талантов, нам бы вполне подошла, и мы готовы назначить ей жалованье в размере тысячи пятисот марок и взять на себя ее дорожные расходы. Единственное, на чем мы настаиваем, следующее:

1. Она обязуется оставаться у нас в течение двух лет, если только не пожелает выйти замуж – в этом случае она в любое время может уйти от нас.

2. Она все время, пока будет находиться у нас, станет носить другое имя; если ей не подойдет имя Гекуба, то она может быть Клитемнестрой, Лаодикой, Брисеидой, Навсикаей, Тиро, Гиппокастой или же зваться любым другим гомеровским именем, но только не Марией, поскольку мы все же живем в греческом мире».

Привратник (по жизни – Деметриос) должен был откликаться на Беллерофона, садовник, скрепя сердце, стал Приамом, а две молодых нянюшки превратились в Поликсену и Данаю. Поскольку Шлиману этого показалось мало, он принялся брать под покровительство детишек из бедных семей в своем родном Мекленбурге, которым выплачивал регулярное пособие. С одним‑единственным условием: детишки должны были отныне получать новые имена, взятые из «Илиады» или «Одиссеи», и пользоваться отныне только ими, иначе пособия лишались раз и навсегда.

Следует отметить, что он помогал деньгами – и немалыми – не только родным (сестре, отцу, племяннику), не только старому учителю, бывшим однокашникам по начальной школе, но и совершенно посторонним людям. Вот только опять‑таки в каждом случае непременно присутствовали «особые условия», которые облагодетельствованным следовало скрупулезно выполнять, чтобы не потерять пособия. Отец должен был «соблюдать в доме чистоту и порядок», племянник – не прикасаться к игральным картам, сестра – «откладывать на черный день», а все остальные – «не пить ни капли», «быть экономными во всем», «не иметь вредных привычек», «избавиться от дьявола, азартных игр и пьянства».

В свое время банкир Шредер, у которого Шлиман служил еще двадцатипятилетним, написал ему следующее: «Вы совершенно лишены знания о людях и мире, только и можете, что болтать без умолку, и слишком много обещать, вы вечно гоняетесь за какими‑то призраками и ловите их в мире своих фантазий, а в действительности – никогда. Если вы считаете, что добились своей цели, то это не дает вам основания стать грубым и высокомерным по отношению к своим друзьям, которые думают о вашем же благе, к тем, кто проявляет к вам истинный интерес и способен высказать вам правду в глаза, причем для вашего же блага. Вместо того чтобы быть им за это благодарным, вы начинаете чваниться и грубить… Потрудитесь стать практичным человеком и выработать в себе приятные, скромные манеры общения и не забивайте себе голову замками на песке и т. д. и т. п., а принимайте мир и людей такими, какие они есть».

Строго говоря, Шлиман последовал одному‑единственному совету из письма: стал суперпрактичным. Все остальное он пропустил мимо ушей, и те скверные привычки и наклонности, в которых его упрекали в двадцать пять лет, сохранились на всю оставшуюся жизнь…

Итак, Шлиман почивал на лаврах, писал книги – а для того чтобы они лучше расходились, покупал с потрохами газетных рецензентов, в чем сам признавался в письмах. Однако со временем слава открывателя гомеровской Трои должна была непременно потускнеть, а сам «великий археолог» – приесться падкой на свежие сенсации «общественности». Нужно было отколоть что‑нибудь новенькое – столь же сенсационное…

И Шлиман отправляется на раскопки древних Микен, великого города, который у Гомера именовался «злообильным», города, где, если верить Гомеру, жили и были похоронены многие герои «Илиады». Для Шлимана, как легко догадаться, тут не было никакой проблемы: если Гомер писал, значит, так оно и есть…

У новых раскопок было одно весьма существенное отличие от прежних: если на турецкой территории Шлиман, собственно говоря, раскопал до сих пор не известный на м по названию древний городишко, то с Микенами обстояло совершенно иначе: в незапамятную пору на том месте стояли именно Микены, и отмахнуться от этого факта невозможно. Но вот все остальное проходило по прежнему шлимановскому сценарию: любую находку, чем бы она ни была на самом деле, наш герой «подверстывал» под гомеровские строки. Гомер пишет, что в Микенах правил великий царь Агамемнон? Значит, легко было догадаться, что любая мало‑мальски подходящая могила, подвернувшаяся Шлиману, будет с превеликим шумом объявлена погребением Агамемнона…

На всякий случай, учитывая личность и репутацию Шлимана, греческое министерство культуры приставило к нему персонального инспектора, некоего Стаматакиса, кстати, археолога по профессии. Естественно, Шлиман с первых же дней его люто возненавидел: на кой черт ему рядом специалисты? Еще подловят на очередном ляпсусе…

Раскопки Микен

Теперь уже над Микенами звучало: «Эге‑гей, привыкли руки к топорам!» Воспользовавшись тем, что инспектор не мог разорваться и приглядывать за всем сразу, Шлиман, чтобы поскорее добраться до «гомеровских царей», крушил и рушил все, что его работе мешало. Мимоходом снес стену древнеримских времен – чтобы не мешала. Верная супруга Софья, словно классическая гомеровская фурия, накинулась на беднягу Стаматакиса, когда тот попытался протестовать. Беседа происходила в лучших базарных традициях: Софья, не жалея голосовых связок, объясняла инспектору, что стена мешала. Мешала, понятно вам? По буквам сказать? Какая разница, что она древнеримская? Мой гениальный муж гомеровских царей ищет, а не каких‑то древних римлян, так что все остальное – хлам!

Деликатный Стаматакис со скандальной бабой не спорил, он отправлял в Афины панические донесения: «Вы должны знать, что он рушит все, что принадлежит Риму и Греции, чтобы очистить эллинские стены. Если мы находим римские или греческие вазы, он смотрит на них с отвращением, а черепки просто выбрасывает… Он обращается со мной так, словно я варвар…»

Министр культуры, недовольный этакими методами раскопок, срочно отбил депешу местным властям: Шлиману запрещается ломать и сносить все ценное для науки, а если заартачится – привлекать полицию. Шлимана и Стаматакиса попытались помирить, но они уже рассорились настолько, что общались исключительно через посредника. В сторонке деликатно маячили полицейские, а по раскопу, восторгаясь, бродил интересовавшийся археологией последний бразильский император. Воспользовавшись этим, Шлиман лихо уничтожил несколько византийских могил – мешают! – и снес еще несколько «неинтересных» стен. Тем временем подключился еще и министр просвещения, судя по всему, не питавший к «великому археологу» и тени доверия, не говоря уж об уважении. Министр письменно приказывал местным властям присматривать за Шлиманом получше – а то еще сопрет ценные находки или фальсифицирует результаты. Слова были другие, поделикатнее, но смысл инструкций именно таков. Тут подключился и директор греческого археологического общества с теми же опасениями: за Шлиманом нужно следить в оба, пока не увез находки за границу, как он это проделал в Турции. Хорошенькое же у всех было мнение о Шлимане…

Шлиман раскопал так называемые Львиные ворота. Вот тут насчет подделки никаких подозрений не возникает: это было столь внушительное каменное сооружение, что даже Генрих Шлиман не смог бы втихомолку его смастрячить…

Львиные ворота

А чуточку позже бабахнула долгожданная сенсация. Вы будете смеяться, но Шлиман опять откопал «гомеровский клад». Точнее говоря, пять гробниц, где на лицах пяти погребенных в незапамятные времена лежали золотые маски. И других ценностей имелось в избытке: серебряная бычья голова с золотыми рогами, массивные золотые кубки и много чего еще…

На весь мир раздался ликующий вопль Шлимана: найдены гробницы царя Агамемнона, убитого ветреной супругой, троянской пророчицы Кассандры и еще трех гомеровских персонажей…

Как легко догадаться, на могилах не было ни единой надписи. Но Шлиман, ясное дело, пустил в ход свой коронный аргумент. Почему Агамемнон? А кто ж это, по‑вашему? Гомер писал про пять могил. И знаменитый древнегреческий историк Павсаний тоже. Могил пять? Пять. Значит, это и есть Агамемнон с компанией! Кто ж еще?

Но вскоре тихоня Стаматакис подложил большую свинью. Он взял да и раскопал шестую могилу. О которой ни Гомер, ни Павсаний ни словечком не упоминали.

Тут уж крыть было нечем, а Шлиман потихонечку убрался из Микен, чтобы никогда туда больше не возвращаться. Правда, чуточку оправившись от неприятного сюрприза, он вновь стал шуметь, что открыл гробницу Агамемнона.

(Забегая вперед, уточню: уже в наше время с помощью самых современных методов было выяснено, что открытые Шлиманом гробницы на триста лет старше Троянской войны).

Гробницы‑то, никаких сомнений, доподлинные, а вот что касается золотых масок… Практически сразу немецкие ученые заявили, что маски не имеют ничего общего с классической Древней Грецией и больше похожи на византийские, то есть они на тысячу лет моложе, чем Шлиман пытается втереть … Греческое правительство начало вести дальнейшие раскопки уже за собственный счет, вежливенько отправив Шлимана восвояси. Он был так этим разъярен, что даже отослал обратно в Афины орден, которым греки его в качестве утешения наградили. Чтобы успокоить нервы, он в компании «эксперта» Вирхова вновь отправился в Трою. И вскоре объявил, что нашел новые сокровища – но очень быстро оказалось, что откопал он всего‑навсего пару ведер глиняных черепков и немножко бронзового оружия…

Потом он подался в древнегреческий город Тиринф, раскопал там остатки неизвестно чьего дворца – и по обычной привычке объявил его «жилищем гомеровских героев». Оттуда отправился в Египет, чтобы отыскать могилу Александра Македонского. Быстренько раскопал какие‑то подходящие развалины, приготовился было возопить об очередной сенсации, но тут оказалось, что это всего‑навсего остатки старой христианской церкви, построенной много столетий спустя после смерти Македонского. Местные христиане возмутились, и власти тихонечко спровадили Шлимана в другое место.

И там‑то Шлиман сделал очередное сенсационное открытие, на которые был мастак. Обнаружил беломраморный бюст царицы Клеопатры – знай наших!

С бюстом, правда, все было очень туманно. Как и в случае с «кладом Приама», не отыскалось ни одного очевидца, способного подтвердить, что Шлиман собственноручно, на его глазах… Просто‑напросто Шлиман объявился в городе Александрии с этим бюстом под мышкой и гордо объявил:

– Вот, извольте! Клеопатра, доподлинная!

На бюсте, кстати, не имелось никакой надписи, свидетельствовавшей, что это именно Клеопатра, а не какая‑нибудь местная гетерочка, которую увековечил в мраморе богатый поклонник. А потому всякие циники, которых на свете хватает, вновь начали высказывать всевозможные грязные подозрения – теперь уже касаемо неподписанного бюста…

Шлиман и ухом не повел. С ним уже крепенько было что‑то не так. Вирхов, хороший врач, это заметил первым. Каждое второе предложение Шлиман начинал с громкого вопля: «Слава Афине Палладе!», нес какую‑то чушь о своих личных встречах с древнегреческими богами, которые и сейчас что‑то такое ему нашептывают в уши…

Тут уж самые расположенные к Шлиману друзья встревожились и кликнули психиатров. Психиатры быстренько разобрались, с чем имеют дело: слуховые и зрительные галлюцинации, навязчивые мысли о смерти и, наконец, вполне созревшая шизофрения. Приехали…

Специальное пояснение для читателя, не искушенного в психиатрии: шизофрения – болезнь, можно выразиться, долгоиграющая. В отличие от многих других психических хворей, она не возникает у больного в одночасье, а тихонечко вызревает, от пятнадцати до двадцати лет. И когда ее с уверенностью констатируют, это означает, что человек, которого до сих пор считали вполне здоровым, уже долгие годы, собственно говоря, хворал на голову, и это не могло не влиять на его поступки, слова, жизнь…

Вот теперь становится ясно, откуда растут ноги у многочисленных шлимановских «странностей» и «чудачеств»: патологической скупости, столь же патологической убежденности в собственной правоте и превосходстве над всем ученым миром – и прочая, и прочая… Он давно был болен, отсюда и все выкрутасы.

Его, правда, не стали наряжать в тесную рубашечку с рукавами, завязывающимися на спине, – как‑никак миллионер и великий археолог. И Шлиман без всякого присмотра бродил дни напролет по холмам вокруг «Трои», громко беседуя с древнегреческими богами и гомеровскими героями. Написал «секретное донесение» греческому королю, которому сообщал, что обнаружил в Трое очередное сокровище: список жителей македонского периода. «Перепись содержит очень много неизвестных, встречающихся здесь впервые имен. Например, мужские имена: Уаилоуполис, Эйкадиас, Ноумениос, Тифомаркос, Ойфес, Протофлес, Аттинос. Женские имена: Скамандротика, Ламприс, Никогерис, Мюкинна, Асинна… Было бы замечательно, если бы эти имена снова вошли в употребление. Каждая дама с гордостью стала бы носить троянское имя и зваться, к примеру, Скамандротикой».

«Секретное донесение» тихонечко положили под сукно – потому что не оставалось уже никаких сомнений, что это законченная клиника.

Началась форменная невезуха. Шлиман любопытства ради, не открывая своего настоящего имени, отправился взглянуть, как ведут раскопки в городе Олимпия его проклятые конкуренты, прусские профессора. Какой‑то доброжелательный археолог радушно принял гостя, показал все, а рассказывая о раскопках, простодушно сообщил, не зная, с кем имеет дело:

– Мы, сударь, учимся на ошибках Шлимана…

Шлиман срочно покинул раскопки…

А тем временем немецкий ученый Дерпфельд установил: знаменитый «ключ» из «клада Приама» – вовсе не ключ, а резец. «Щит гомеровского героя» – обычное блюдо. «Наконечники копий» – на самом деле клинки кинжалов. И так далее.

Шлиману тем временем явилась сама богиня Паллада и преподнесла бесценные сокровища. Шлиман их добросовестно притащил друзьям. «Сокровища» оказались древними боевыми топорами, и не более того.

Шлиман бодрился. Он решил в очередной раз попытать счастье на Крите, раскопать Кносский дворец древних царей. Сумел даже выпросить разрешение у губернатора острова и собирался купить у владельца участок земли, где предполагался дворец. Но тут вновь напомнила о себе подружка шизофрения: уже сговорились о цене, ударили было по рукам, но тут Шлиман обнаружил: на участке не 2500 оливковых деревьев, а всего 888. Исключительно по этой причине Шлиман от сделки отказался – болезнь зашла слишком далеко…

Жить ему оставалось совсем немного. Он потерял сознание на улице в Неаполе, был поначалу принят за нищего, потом нашелся опознавший его знакомый, поднялся жуткий переполох, но не помогли и хорошие врачи. К вечеру путаная жизнь Генриха Шлимана закончилась…

В последний раз его патологическая мания величия дала о себе знать уже из могилы, после вскрытия завещания. Пункт двадцать девятый гласил: «Я желаю, чтобы мои бренные останки, а также останки моей жены Софьи, наших детей и их потомков покоились в мавзолее на самом возвышенном участке греческого Центрального кладбища в Афинах. Прилагаю проект архитектора Эрнста Циллера и договор о строительстве мавзолея, заключенный с ним на сумму пятьдесят тысяч драхм банкнотами. Мы пришли с ним к единому мнению о сооружении крыши усыпальницы в виде сводчатого купола. Исполнителям завещания я рекомендую украсить мою гробницу мотивами из Орхомена и Помпей».

Кому как, а лично я вижу и в этом нечто патологическое. Человек сидел с карандашиком и тщательно чертил проект собственной могилы… впрочем, какая там могила? «Усыпальница», «гробница», «мавзолей». Великий Генрих Шлиман должен был покоиться непременно в мавзолее, и никак иначе…

Трагикомедия в том, что двадцать два года спустя имя «Шлиман» вновь оказалось связанным с сенсацией самого дурного пошиба, прогремевшей поначалу на весь мир, но оказавшейся то ли розыгрышем, то ли вообще непонятно чем. Правда, покойник к этому никакого отношения не имел…

20 октября 1912 года в американской газете «Нью‑Йорк Америкен» появилась сенсационная статья, подписанная «доктором» Паулем Шлиманом, внуком Генриха, сыном Агамемнона Шлимана, ставшего к тому времени дипломатом. Пауль Агамемнонович поведал миру интереснейшие вещи. Заголовок говорит сам за себя: «Как я нашел потерянную Атлантиду, источник всех цивилизаций»…