Начало сентября 1125 года. Село Ратное 3 page

«Надо будет Кузьке показать, может, и нам так же сделать… а дуга‑то у него, похоже, металлическая, вот бы влепил он вам, сэр, если б точнее прицелился!»

Внезапно свист стрел над тыном прекратился, Мишка выглянул наружу и понял, что лучников опасаться больше не надо. Опричники и разведчики, засевшие на опушке леса слева от главных ворот Ратного, все‑таки наладили под командой Стерва нормальную стрельбу. Болты летели из кустов практически непрерывно, а вот у Демьяна с командованием не ладилось – то густо, то пусто. Однако конных ляхов отроки в пятьдесят самострелов все же перебили – в седлах осталось всего трое. После этого отроки Стерва ударили в спину лучникам, и те повалились, как кегли, успев ответить только тремя или четырьмя выстрелами по кустам.

– Встать!!! – заорал Мишка – По десяткам!!! Справа и слева по одному!..

– Бей! – хором подхватили урядники.

Пехотинцы с бревнами, уже почти добежавшие до тына, шарахнулись в сторону уже от одного только вида внезапно выросших над заостренными концами бревен воинов и нацеленных прямо в лицо самострелов, поэтому первые выстрелы отроков пропали зря – опять сказалась неопытность молодежи, а потом… Слева, от поворота дороги, раздался многоголосый рев, и на поле боя (точнее сказать, избиения) ринулись конные ратники, возглавляемые воеводой Корнеем. Сам воевода Погорынский скакал впереди, в сверкающем шлеме, в развевающемся за плечами алом корзне, а за его спиной угрожающе склонялся вперед частокол копий. Отроки на заборолах разинули рты и уставились на это впечатляющее зрелище, позабыв обо всем.

Зато ляхи сориентировались мгновенно и рванули в единственном направлении, откуда не стреляли, – в узость между западной стеной тына и лесной опушкой. К Мишкиному удивлению, часть лежащих на земле лучников поднялась на ноги и последовала за пехотинцами. То ли они были лишь легко раненными, то ли изображали покойников, избегая выстрелов отряда наставника Стерва. Туда же устремились и оставшиеся в седлах трое всадников.

Мишка выждал, пока большая часть бегущих окажется перед западной стеной, и свистнул, давая команду отрокам в лесу и девкам на западных заборолах, потом сам собрался бежать туда же – как еще все у девок получится? Парни‑то вон как облажались: стрелки позабыли о дисциплине, урядники о том, что должны командовать.

С чем с чем, а с командованием у женского контингента все было в порядке. Услышав пронзительный голос Прошки, Мишка даже остановился и слегка приоткрыл рот. Прошка командовал, но как командовал!

– …частил он со скоростью пулемета системы «Максим», и в такт его выкрикам раздавались щелчки девичьих самострелов. Мазали девки отчаянно – попадали, в лучшем случае, одним выстрелом из десятка – сказывалось отсутствие навыка стрельбы по движущейся мишени, к тому же стреляли они только по самым ближним к ним ляхам.

«Чуть повыше бы прицел брать…»

Прошка, словно услышав мысли боярича, внес поправку, но не словами, а тоном – подняв частоту голоса почти до дисканта:

– Лушка‑Зорька‑Стешка‑Ленка‑Фенька‑Катька… – И болты полетели чуть выше!!!

«Ни хрена себе! Вот это контакт с аудиторией! Обалдеть: частотная модуляция голоса, как регулятор угла возвышения при стрельбе из метательного оружия! Ну, Прошка, ну, талант!»

– Во, голосит‑то! – прокомментировал с улыбкой ратник Арсений. – Будто кой‑чего в дверях прищемили!

– Мажут девки, – отозвался Мишка.

– Ничего, бабоньки подчищают… – Бзынь! – Стрела с лука Арсения ушла в спину последнего конного ляха. – И парни твои… Всего‑то и осталось…

«Всего‑то и осталось» на несколько выстрелов женщин‑лучниц. Ни один лях до берега Пивени не добежал.

– А Корней‑то! – Ратник Арсений пихнул Мишку в бок. – Ты глянь!

Посмотреть было на что! Воевода Погорынский влетел галопом впереди своих ратников на то место, где собирался колоть и рубить супостатов и… остановил коня, растерянно оглядываясь – колоть и рубить было некого. Кое‑где шевелились, стонали и кричали раненые, но на ногах не стоял никто. Даже половина ляшских коней валялась на земле – отроки в азарте боя лупили во все, что шевелилось. Хорошо, вовремя остановились, а то и сам Корней мог бы болт словить!

Некоторое время в рядах победителей царила тишина и даже некоторая неуверенность – слишком быстрой и легкой оказалась победа. Столько времени готовились, так напряженно ждали и вот: всего несколько минут, отстреляно по четыре‑пять болтов… неужели все? Откуда‑то от ворот раздался одиночный выкрик:

– Слава!

Почти сразу же его подхватили юношеские голоса и над полем боя раздалось многоголосое:

– Слава! Слава! Слава‑а‑а!!!

Только корнеевские ратники молчали. Покрытое телами поля боя им конечно же доводилось видеть не раз, и победы они одерживали неоднократно, но атаковать вот так – во внезапно разверзшуюся пустоту, победить, не нанеся ни одного удара (и преследовать‑то некого, вот беда!), остаться не у дел благодаря мальчишкам с игрушками… а уж что бабы скажут… нет, ликовать им было не с чего.

Мишка орал вместе со всеми и потому не сразу расслышал, что снизу его кто‑то зовет:

– Боярич! Боярич!

Внизу стояла какая‑то девчонка и тоненьким голоском пыталась перекричать орущих отроков. Утирала рукавом слезы, шмыгала носом и снова надрывалась:

– Боярич! Боя‑а‑арич!!!

Первым услышал ее ратник Арсений:

– Чего тебе, малявка?

– Дядька Арсений, отец Михаил умирает, боярича зовет!

– Что?!! Как умирает? – Мишка даже не заметил, как сиганул с заборола на землю. – Ты что несешь?

Девчонка испуганно втянула голову в плечи и запищала прерывающимся голоском:

– Колюня крышу тушить полез, а его стрелой в ногу… он с крыши и свалился… отец Михаил над ним нагнулся, помочь хотел… а ему стрела прямо в спину‑у‑у…

Всякая надежда пропала, когда стоящий на крыльце поповского дома Матвей в ответ на вопросительный взгляд запыхавшегося Мишки лишь полуприкрыл глаза и отрицательно повел головой из стороны в сторону.

– Почему здесь ты? – вызверился на ни в чем не повинного ученика лекарки Мишка. – Где Настена?

– Не примет он от нее лечения, да и…

– Что?

– Он и так до зимы не дотянул бы, а стрела правое легкое пробила. Сам понимаешь…

Мишка понимал, но не верил, не мог поверить, казалось, сейчас зайдет в горницу, и все обернется к лучшему: и Матвей ошибся, и Настена придет к священнику, и… вообще, какое‑нибудь чудо свершится. Никакого чуда не свершилось, достаточно было только взглянуть на лицо погостного священника отца Симона, стоящего возле постели, чтобы понять: чуда и не будет.

– Подойди, отрок, брат Михаил попрощаться… – Голос Симона дрогнул, и он замолчал, не договорив.

– Миша… – Не голос, а смесь сипения с клокотаньим, – Брат Симон, оставь нас…

– Отче, мы победили… и убитых никого… – Мишка запнулся.

«Как же никого, вот же…»

– Отче, это и твоя заслуга! Тобой обращенные в православие язычники латинян побили!

– Не нашими потугами… но повелением Господним… – В углу рта лежащего на боку священника выступила кровь, пальцы отца Михаила впились в край постели. – Господь Вседержитель наш… не попустил… – Было видно, как трудно отцу Михаилу говорить, но он сделал над собой усилие и продолжил: – Ми…ша… о другом говорить… хочу. Ты таился, но ОН все видит… а мне теперь… ответь: кто ты?

– О чем ты, отче?

– У меня детей нет… но тебя… я любил, как… – Умирающий с сипением втянул в себя воздух и закусил губу. – Пожалей… не дай уйти в сомнениях… кто ты?

Мишка внутренне похолодел. Отец Михаил знал! Нет, не знал, конечно, но чувствовал… чувствовал что‑то такое, что заставляло его сейчас – на пороге смерти – задать этот вопрос. Почему‑то захотелось воровато оглянуться, хотя и так было понятно, что в горнице никого, кроме них, нет. Мишка секунду поколебался и, скорее не для того, чтобы признаться, а для того, чтобы не заставлять умирающего произносить так трудно дающиеся ему слова, словно чужим голосом выговорил:

– Я посланец, отче… из грядущих веков…

«Господи, что вы несете, сэр? Как в книжке: «Я из будущего, мы научились путешествовать во времени!» А как еще сказать‑то?»

– Посланец… – Отец Михаил снова с сипением втянул в себя воздух и, было заметно, с трудом сдержал кашель. – Чей… от кого?

– От людей, отче… от православных, живущих через девять веков после наших времен…

Священник напрягся и вперился в Мишку испытующим взглядом:

– Значит, будущее уже есть?

– …Да… меня же послали…

– Сгинь, нечистый!!! – Голос отца Михаила вдруг стал ясным и твердым, глаза превратились в жгучие уголья, казалось, сама смерть в испуге шарахнулась от него в сторону. – Изыди!!! Отвергаю тебя, как Господь наш Иисус Христос отверг искушения твои в пустыне!

Мишка начисто растерялся, он ожидал какой угодно реакции на свои слова, но только не того, что произошло.

– Отче! Да что ж ты такое… ты же меня столько лет…

В горле священника снова заклокотало, из перекошенного рта по бороде потекла кровь. Он схватился рукой за грудь, но горящий взгляд, направленный на Мишку, оставался все так же тверд. И стало вдруг понятно, что не рану от стрелы, пробившей тело насквозь, пытается он зажать, а нащупывает крест, не находя его на привычном месте, из‑за того, что лежит на боку.

Что можно было сказать, какие слова найти, чтобы остановить этого бойца за веру, поднявшегося в свою последнюю атаку – атаку духовную, потому что плоть уже почти умерла? Не было у Мишки таких слов и не могло быть, но они пришли оттуда, где в его атеистическом понимании не было ничего – из‑за рубежа между реальностью и виртуальностью, который был виден ему одному, позволяя манипулировать окружающими и даже про себя снисходительно посмеиваться над «темными суевериями».

– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, – выдохнул Мишка прямо в синюшное, перемазанное кровью, искаженное лицо друга и Учителя (да, для него сейчас он был Учителем, именно так – с большой буквы!). – И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденного прежде всех век… – Никогда еще он не произносил слова Символа Веры так – из глубины… может быть, и души, хотя вовсе не был уверен в ее наличии – просто из глубины… нет, только не разума, наверно, правильнее было бы сказать, из глубины своей сущности, что бы это ни означало. – Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша…

Мишка говорил и пропитывался пришедшей откуда‑то уверенностью: подействует, не может не подействовать, когда ТАКИЕ слова произносятся ТАК! И действительно, из взгляда отца Михаила начали уходить ненависть и отторжение. Священник наконец‑то нащупал свесившийся на сторону крест, сжал его в руке, но не расслабился, как можно было ожидать. Казалось, что эмоциональный взрыв, который должен был отнять у него последние силы, наоборот, прибавил их. Откуда, из каких резервов организма вытянула эти силы неистовая воля монаха, можно было только гадать.

– Веруешь… – голос священника опустился до прерывистого сиплого шепота, – нет, Миша, ты только начинаешь верить.

– Отче…

– Никогда… никогда не только не говори, но даже мыслить не смей…

– Но что я такого… Отче, я не понимаю!

– Не понимаешь… а меня Господь призвал… в какие руки ты теперь попадешь?

От жалости Мишке самому стало не хватать воздуха – монах не боялся смерти, лишь сожалел, что недоучил своего любимого питомца.

– Если будущее уже существует… ты пойми… если все уже произошло… то тогда все предопределено… свободы воли не существует. Ересь ты латинскую изблевал!..

«– Неуд вам по богословию, сэр! Это вам не доисторическая бабочка Рея Брэдбери, тут покруче будет!

– Заткнись, урод!

– Между прочим, сами себя уродом обзываете, сэр Майкл.

– Значит, заслужил! Заткнись!

– Ну, как будет угодно… сэр».

– Отче, но я же не врал, меня и правда послали!

– Значит, ты что‑то неверно… неверно понял… и те, кто тебя послал… тоже чего‑то важного не понимают… нельзя такие силы в руки глупцам давать… нельзя…

Отец Михаил все‑таки не сдержал кашель, кровавые брызги полетели на руку с зажатым в ней крестом, которой он попытался прикрыть рот. Приступ был мучительным, и Мишке уже начало казаться, что это конец, но монах прекратил кашлять, быстро и неглубоко задышал, потом снова заговорил сиплым шепотом, часто прерываясь:

– И жестоки вы ТАМ… глупы и жестоки… Бога забыли… от гордыни все…

– Отче…

– Не спорь… ты ведь… ты ведь в младенца Михаила вселился? Так?

– Так, но…

– Никакого «но»… быть не может! Ты живую… душу убил и занял ее место… чем ты лучше… посланца Врага рода человеческого?

– Нет! Не так все!!! – Мишка заторопился, будто опасаясь, что не успеет оправдаться перед умирающим. – Он и сейчас во мне живет! Помнишь, ты меня берсерком посчитал? Это – от него, лисовиновская стать! Это он тебе сейчас Символ Веры читал, я бы… нет, не я, а такой, каким я вначале был, так бы не смог. А сейчас… не знаю, как сказать… мы в одно сливаемся, в единую сущность… что‑то третье вызревает. Что‑то лучшее, чем первые два… это ты, отче, вырастил.

«– Ага, а еще лорд Корней растил, и ученица Бабы‑яги руку приложила! Однако коктейльчик‑с получается, доложу я вам, сэр!

– Усохни, трепло!

– Да пожалуйста! Я и вообще из этой коммуналки уйти могу!

– Ну и проваливай!»

– Не обольщайся… даже если душа младенца Михаила жива… то все равно: это будет уже не его жизнь… не его воля… тяжкий грех ты на себя принял… и те, кто тебя послал, тоже. За… – Голос священника пресекся, он некоторое время молчал, собираясь с силами. – Зачем? За что вы такую… такую цену платите?

«– Ну и? В ЗДЕШНИХ терминах, сэр, вы из поруба утекли, от татей спасаясь. А помог вам в этом колдун! И не за «спасибо», а за вполне конкретные материальные ценности. Так и скажете?

– Ну уж нет! Ему с надеждой уйти надо, со светом в душе, с радостью. Хоть это‑то для него надо сделать!»

– Мы недавно тысячелетие Крещения Руси отпраздновали… за столько лет многое забылось, что‑то утрачено, а мы хотим знать: как все было на самом деле. Для этого я здесь, отче. Вернусь – расскажу… и про тебя тоже, отче! И через девятьсот лет тебя в храмах поминать станут!

– Утрачено… – В горле у отца Михаила снова заклокотало, на губах снова показалась кровь.

– Воссияла Русь православная! – заторопился Мишка. – Тысячи храмов, монастыри… Патриарх у нас свой, двадцать митрополитов!

Сколько на самом деле в России митрополитов, Мишка не знал, но что‑то же сказать надо было. Возможно, это было последнее, что отец Михаил услышит. Однако стойкость священника оказалась воистину неисчерпаемой.

– Утрачено не что‑то… утрачено главное… ради суетного… души губите. Как только Русь‑то сберегли?

– Не просто сберегли, приумножили, отче! Нет больше поганых в Степи, распахана вся! Русь великой державой стала! На юг – до морей и гор, на восток до океана… до края земли! И на запад… была большая война, отче… наши рати через Одру перешли, до самой Лабы… и по Дунаю… мой отец был в войске, которое Вену на щит взяло.

– До края земли… – Мишка вздрогнул и слегка отшатнулся, так неожиданно и неуместно возникло на почти мертвом лице монаха подобие улыбки. – Нет у земли края… или это неведомо вам?

– Ведомо, отче, очень многое ведомо, я даже и рассказать‑то толком не смогу…

– Многое ведомо… и многое утрачено… что на что поменяли? Любомудрие… вам души иссушило. Кто хоть великий князь у вас… или… царь?

– Пре… император… Борис.

– Он рати на Лабу?..

– Нет, это за пятьдесят лет до него было.

– Кто? За кого перед Богом молить?

– …Иосиф…

– Будь… благословенно имя его…

«– Ну‑с, милейший сэр Майкл, довольны? Православный священник умирает с именем Сталина на устах!

– Чтоб ты сдох!

– Только в компании с вами, сэр, откосить даже не мечтайте!»

– Отче…

– Молчи… не суесловь. Великие победы… свершения… дорого вы за это заплатили… очень дорого. Зря тебя… зря прислали. Даже если… поймешь что‑то… ТАМ тебя не поймут… или не поверят.

– Отче…

– Молчи… я понял, зачем ты здесь… вы там осознали… утрату. Это… это хорошо… есть еще надежда. Но отсюда ты утраченного… не принесешь. Самим придется… возрождать… путь ваш будет… тернист и долог…

Голос отца Михаила стал быстро слабеть, но рука по‑прежнему крепко сжимала крест, а взгляд, кажется, стал еще пронзительнее.

– Благословляю тебя… и всех вас… на сей духовный подвиг… и обещаю молить пред Горним Престолом о тебе… о Борисе, об Иосифе… обо всех, кто в суетности земной… растерял по капле… свет души…

Мишка вдруг понял, что не слышит дыхания отца Михаила. Священник не умер, не перестал жить, он ушел за тот рубеж, за которым для Мишки ничего не было.

– Отче? Отче… Отче‑е‑е!!!

Звук открывающейся двери за спиной, чьи‑то шаги… Мишка на какое‑то время выпал из реальности. Отец Симон что‑то читал нараспев, билась в истерике и вырывалась из рук Матвея служанка Улька, происходило еще что‑то, а Мишка стоял на коленях и впервые в жизни искренне молился.

Впрочем, вряд ли это можно было назвать молитвой. Да, слова были: «Прими душу раба Твоего»… «Прости ему прегрешения, как вольные, так и невольные»… Но смысл, вкладываемый в них… Мишка не знал, КОМУ молится! Не жестокому иудейскому Богу, обрекшему собственного сына на мучительную смерть, и не его сыну, который то требовал подставить другую щеку, то грозил, что не мир принес, но меч, и конечно же не доброму дедушке а‑ля Жан Эффель, сидящему на облаке в сандалиях на босу ногу. Но ведь и не информационному же полю Вселенной!

Только сейчас он познал истинный смысл слов «глас вопиющего в пустыне», не умом познал, а через мороз по коже от страха не быть услышанным! Понял ужас невозвратности потери от смерти отца Михаила. К кому теперь идти с ЭТИМ? К Нинее? Да, выслушает, поймет и сумеет утешить, но сделает это бестрепетными пальцами хирурга, оперирующего душу. К Корнею? Да тому место не только не в христианском раю, но даже и не в славянском Ирии – самое подходящее место для него Валгалла. К Аристарху, жречествующему от имени Перуна и тут же поучающему молодежь христианскому благочестию? К Настене, убежденной, что и попы и волхвы одинаково дурят свою паству?

Это отец‑то Михаил дурил? Что ж тогда держало его в этом мире, заставляло жить, когда он уже должен был умереть? Жить ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы понять то, что требовалось понять, и сказать то, что он обязан был сказать? Нет, ни Нинеины «технологии», ни дедов прагматизм, ни Настенина изощренность на такое не способны!

Одиночество! Мишка остался один на рубеже, видимом только ему одному, но не потому, что его глаз зорче, чем у других, а наоборот, потому, что он за этим рубежом слеп! Это для других там лежат целые миры, наполненные своим тайным смыслом, непостижимой красотой и беспредельным ужасом, а для него там пустота, с калейдоскопом холодных иллюзий, не дающих опоры ни разуму, ни… чувствам, что ли? Или все‑таки душе?

«А чего вы хотели, сэр? Одного понимания того, что без идеологии невозможно управлять большими массами людей, недостаточно. И попользоваться для своих нужд чужой идеологией – это тоже еще умудриться надо! Прекратите комплексовать, в конце‑то концов, сэр Майкл! Да, жалко человека. Да, железная сила воли, да, такая же железная вера. Да, сумел захватить вас своим неистовством так, что довел до шизофренического раздвоения личности. Ну и что? Индукция, она не только в толпе действует, но и в малых группах, и в парах. Да, нравственную ущербность, расплодившуюся ТАМ, сумел почувствовать… Гм, насчет растерянного по капле света… это он сильно, конечно…

Да перестаньте же, сэр Майкл! Заладили: один, один… Корней тоже один, и Нинея одна, и Настена… Вам ли не знать, что такое одиночество первого лица? А недоступность желаемого… она ведь всякая бывает. Ну, вспомните хотя бы вашего знакомого Сергея Сергеевича. В очень немалых чинах пребывал, а что вам под коньячок о своей мечте поведал? «Встать бы утречком, принести дров из сарая, истопить печь, а потом пойти с женой в магазин и купить себе рубашку. Клетчатую! Фланелевую!» А у самого на даче дрова только для камина, а фланелевые рубашки даже дома не носит. Ну не бред? Вот и не завидуйте силе веры преподобного Май… отца Михаила. Вовсе вы не рожденный ползать, а просто совсем в иных сферах воспаряете».

Мишка вдруг обнаружил, что уже не стоит на коленях возле смертного одра отца Михаила, а сидит на крыльце его дома, свесив руки меж колен и тупо уставясь в землю, а над головой монотонно зудит голос Прошки:

– …Бабам‑то военной добычи не положено, если даже она кого из лука и подшибет, то с тела все муж забирает, а как уж они там между собой – их дела. А у девок‑то и мужей нет, вот я и говорю, что, может быть, отцам надо отдать, а она говорит: мол, виданное ли дело – девкам воинскую добычу, и девки тоже дуры дурами, покойников трогать боятся. Вообще, дурь – сами убили, и сами же боятся… Конечно, с этих‑то оборванцев добыча невелика, но по справедливости же надо! Я ей объясняю, а она тетку Алену грозится позвать, а у меня еще от прошлого раза шея болит. Но девки‑то ляхов почти десяток побили, а бабам добыча не положена, ты бы сказал ей, Минь, я так думаю, что заместо мужа добычу отец взять должен, а где ж я им всем отцов‑то наберу? У некоторых так и нету отца‑то, да и кто меня слушать будет, но болты‑то меченые, сразу видно, чья добыча, хоть бабам и не положено, но чего на меня Алену‑то натравливать? Она же – сила дикая, невменяемая, я к воеводе Корнею хотел пойти, а меня прогнали, к отцу Михаилу пошел, а он помер, а тут смотрю: ты сидишь. Ты им скажи, что если бабам добыча не положена, то вместо мужа можно отца, и чтоб тетка Алена не дралась, а старостиха хорьком не обзывала…

Голос Прошки все журчал и журчал, но почему‑то не раздражал, как обычно, своей занудливостью, а, наоборот, успокаивал и отвлекал от тяжелых мыслей.

– …Вот я, значит, смотрю, ты сидишь, дай, думаю, скажу все тебе, а то тетка Листвяна конечно же девок в обиду не дала бы, но она же в тягости – постреляла, а потом пошла прилечь в дом, и ее добыча тоже теперь как бы ничья, потому что ни мужа, ни отца у Листвяны нету. Хотя про отца никакого разговора не было, это я так измыслил, а старостиха говорит: «Виданное ли дело – девкам воинскую добычу!» А виданное ли дело, чтоб девки почти десяток оружных мужей завалили? Но Листвяна‑то ушла, в тягости она, а девки‑дуры покойников боятся и от меня защиты ждут – смотрят, как дите на мамкину титьку, а чего я могу‑то? Вот был бы я, как тетка Алена, у нее тоже ни отца, ни мужа нету, а кто ей хоть слово поперек скажет? Она одного своего ляха стала обшаривать, а он такой весь корявый какой‑то и одет плохо, и сапоги с чужого плеча, а на поясе кошель, а в том кошеле…

– Эй, ты, «сапог с чужого плеча»! – раздался вдруг голос Дмитрия. – Иди отсюда, видишь, господину сотнику не до тебя!

– Почему сотнику? – изумился Прошка. – Сотником у нас Корней, потому что…

– Пошел вон, кому сказано! – прикрикнул Дмитрий.

– Не пойду! – неожиданно уперся Прошка. – Ты посмотри: Минька весь как ушибленный, Настену звать надо, а то как бы опять… это самое… скачи за Настеной, я пока с ним еще поговорю…

– Да ты кого хочешь насмерть заговоришь! – Дмитрий склонился над Мишкой. – Минь, а Минь! Ты как? Глянь‑ка на меня… ой, у тебя лицо опять…

– Да говори чего‑нибудь! – взвыл вдруг Прошка. – Делом его займи… Минька! Демка Алексея убил, за неповиновение! Разбираться надо! Иди туда, а то Корней там Демку…

– Что‑о‑о?!! – Неведомая сила вздернула Мишку на ноги. – Как это? Алексея?!!

– Скачи скорей, может, живой еще! – продолжал блажить Прошка. – И Демку выручать надо!

– Ты что, ополоумел? – начал было Дмитрий, но Мишка перебил его:

– Коня! Слезай, я сказал! Слезай!!! Прошка, где они?

– За воротами, там увидишь!

Проводив глазами нещадно погоняющего коня Мишку, Дмитрий обернулся к Прохору:

– Придурок! Демьян же не Алексея, а Александра убил! А он подумал…

– Ну и хорошо! – перебил кинолог Младшей стражи. – Вон как взбодрился! А то сидел как каменный, я уж и так и эдак… только замолкну, чувствую, он в себя уходит, как тогда. Опять говорю, говорю – он вроде бы здесь, ну, не то чтобы слушает, а так как‑то… А про Алексея соврать я сразу и не догадался…

– Лекарь, твою налево… пошли, что ли.

– Слушай, Мить, бабам‑то добыча не положена, а она мне говорит…

Отроки строились буквой «П» на лугу перед главными воротами Ратного. Строились в пешем порядке, в седлах высились только Мишка и Дмитрий. Мишка, уже пересевший с коня Дмитрия на своего Зверя, даже разобравшись, что убит вовсе не старший наставник Алексей, а отрок Александр, урядник девятого десятка Младшей стражи, все равно был весь на нервах и жестко одергивал Зверя, которого сам же и горячил, не замечая этого.

Рядом орал на отроков Дмитрий:

– Живей, живей! Что, олухи, строиться разучились?! Урядники, куда смотрите? Седьмой десяток! Иона, да оттащите вы покойника, туды вас поперек, мешает же, неужто сам не видишь? Девятый десяток, десятый десяток, встать отдельно вот здесь… Чего вызверился, г. нюк?! Опричники, слушай мою команду! Заряжай… Цель – девятый и десятый десятки! И пусть хоть одно рыло дернется! Всех уродов положим! Я вам покажу, как на брата‑сотника руку поднимать! Кто там раненого‑увечного из себя строит? Стоять, сука, стоять, я сказал! К Матвею пойдешь, если мы вас живыми отпустим! Опричники, товсь! Девятый и десятый десятки, оружие на землю! Опричники, если хоть одна гнида промедлит… Вот так! А теперь два шага назад и стоять, не шевелиться!

С другого бока топтался Демьян – взбешенный и напружиненный, готовый, казалось, наброситься на любого, кто даст к этому хоть малейший повод. Нервно оправлял на себе амуницию, сплевывал сквозь зубы и косил глазом на самострел, который Мишка отобрал у него и держал у себя, положив поперек седла.

– Всем, кроме опричников и разоруженных! – продолжал Дмитрий. – На ре‑мень! Равняйсь! Отставить! Что за шевеление?!! Команда всех касается!!! Стража, равняйсь! Смирно! Господин сотник! Отроки Младшей стражи по твоему приказу построены!

Мишка не стал давать команду «вольно», а мрачно окинул взглядом разоруженных отроков девятого и десятого десятков, потом покосился на опричников, держащих их на прицеле.

«Это Митька, пожалуй, погорячился… не дай бог, у кого‑то из ребят нервишки сыграют. Хотя не должно бы, в боях уже побывали, мечами опоясаны, в масштабах Младшей стражи – ветераны. А даже если и стрельнут… отец Михаил умер, чего этих‑то раздолбаев жалеть?»

Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы начать говорить, но Дмитрий неожиданно тронул его за плечо и негромко сообщил:

– Воевода едет.

«Принесла нелегкая… а вот хрен, сам буду разбираться, произвел в сотники, так и не лезь! Я тебе не рак на горе, чтобы только по четвергам после дождичка свистеть».

Мишка оглянулся. Корней подъезжал не один, а в компании Аристарха и Алексея. Позади них кучковалось человек тридцать ратников.

«Угу, остальные, значит, отправились ляшский обоз брать. Да что в том обозе? Грабить ехали, телеги наверняка пустые. А при себе лорд Корней оставил два погостных десятка да людей Фомы и Егора. Наказанные, надо понимать, даже такой мелкой добычи лишены. Или? А что, вполне возможно! Поучительный культпоход в театр, на спектакль «Разбор полетов в Младшей страже». Ну что ж, будет вам спектакль, ваше сиятельство, вы же сэр Майкл, надо полагать, и так никого жалеть не собирались?»

– Стража! Смирно! Равнение направо! – скомандовал Мишка и начал разворачивать Зверя, чтобы выехать навстречу Корнею, но воевода издали замахал рукой, мол, продолжай сам, я со стороны посмотрю.

«Точно, спектакль для неблагонадежных! Ну‑с, отыграем по полной программе, тем паче, сэр, что вам сегодня вдохновения не занимать – лучший актер тот, кто верит в то, что играет. А вы, сэр, как раз в это‑то и верите!»

Мишка напряг голос так, чтобы слышно было не только стоящим в строю отрокам, но и подъезжающим ратникам:

– У нас сегодня случилось две беды! Одна беда – великое горе, но также – пример исполнения христианского долга и истинного мужества. Пастырь наш отец Михаил принял мученическую смерть, закрыв раненого своим телом от вражеской стрелы. Царствие ему небесное и вечная память!

Мишка подождал, пока все отроки осенят себя крестным знамением и вернут на головы шлемы, потом продолжил:

– Вторая беда – позор и бесчестье! Отроки девятого и десятого десятков не исполнили приказа, а когда урядник Демьян вознамерился их к исполнению воинского долга принудить, подняли на него руку… Молчать!!! – рявкнул Мишка в ответ на протестующий жест кого‑то из отроков. – Виновны все!!! И те, кто это преступление совершил, и те, кто этому не воспрепятствовал!