Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава двадцать пятая. К Сороке подошел Вася Билибин и, нагнувшись к верстаку будто бы за ключом, шепнул:К Сороке подошел Вася Билибин и, нагнувшись к верстаку будто бы за ключом, шепнул: — Можно начинать… операцию «Ы», — и, не выдержав, коротко хохотнул, но тут же снова сделался серьезным. Взял разводной ключ и не спеша, вразвалку зашагал к своему рабочему месту. Сорока намертво завернул гайку подвески, снял с передних колес оптические приборы, растопырившие в разные стороны по три острых стальных щупальца, и выбрался из ямы. Сегодня он проверял и регулировал сходимость колес. Вытирая ветошью руки, подошел к Длинному Бобу. Тот, прислонившись к массивной квадратной опоре, подписывал наряд-заказ о проделанной работе. Его напарник Леонид Гайдышев услужливо протирал тряпкой замасленные колпаки новеньких сверкающих «Жигулей», которые только что прошли ТО-1 (первое техническое обслуживание). — Все закончили? — поинтересовался Сорока. — Я могу ставить личное клеймо со знаком качества… — ухмыльнулся Садовский, протягивая владельцу машины наряд-заказ. — Разрешите? — попросил у того квитанцию Сорока. Невысокий, крепкого телосложения мужчина молча отдал. Гайдышев, сидя на корточках перед машиной, метнул на Сороку настороженный взгляд. Длинный Боб с улыбкой наблюдал за Сорокой, внимательно изучающим наряд-заказ. — Товарищ старший смены, разрешите спросить: это что, недоверие к рабочему классу? — поинтересовался он. — Наш старший смены, видите ли, не верит нам, — взглянул на клиента Гайдышев. — Вам масло в двигателе и в коробке передач заменили? — взглянул Сорока на владельца машины. — Всю смазку заменили, — подтвердил тот. — В заднем мосту — тоже. — Почему в наряде не указано, что смазка заменена? — повернулся Сорока к Длинному Бобу. — Гражданин привез свою смазку, — продолжая улыбаться, ответил тот. К ним подошли Вася Билибин, Миша Лунь — он работал на другом подъемнике, — еще кое-кто из мотористов и слесарей. Из боковой двери, ведущей в инструментальную и в душевую, появился Тимур Ильич Томин и мастер Теребилов. Он шага на два отстал от начальника. На лице мастера уныло-покорное выражение: мол, мое дело сторона, позвала — я и иду… — У вас была своя смазка? — спросил Сорока у клиента. — В Тулу со своим самоваром? — улыбнулся тот. — Я ведь приехал на станцию технического обслуживания, а не за город на лужайку. Никакого масла, разумеется, я сюда не привозил. Такого оборота, по-видимому, ни Садовский, ни Гайдышев не ожидали. Если Длинный Боб отвернулся и стал смотреть в другую сторону, сохраняя на лице спокойствие, то Гайдышев не выдержал и заорал: — Ишь следователь нашелся! Допросы тут устраивает… Твое какое собачье дело?! — Тихо! — не повышая голоса, вмешался Томин. Он подошел к машине, открыл капот, нагнулся и стал руками отворачивать фильтр очистки масла. Видно, он был завернут на совесть, и начальник попросил тряпку. Обмотав ею черный гладкий цилиндр, отвернул, внимательно осмотрел его и протянул Сороке. Лицо начальника не предвещало ничего хорошего. — Покажите наряд! — потребовал он. Сорока отдал ему документ. Томин быстро пробежал его глазами и положил в карман кожаной куртки. — Фильтр тоже вы заменили? — бросил он взгляд на Гайдышева. — Все сделано как полагается, — пробурчал тот. — Фильтр-то негодный! Он уже был в употреблении! — повысил голос начальник. — Разрешите взглянуть? — Садовский взял из рук начальника цилиндр, осмотрел его и с отвращением бросил в бак для отходов. Повернувшись к Гайдышеву, сердито заметил: — Что же ты, раззява! Смотреть надо… — Видно, обмишурился, не тот со стола взял… — сказал Гайдышев. — Посмотрите, товарищ начальник, что у него на верстаке творится? — кивнул Садовский. — Тут черт ногу сломит! Не то что фильтр, задний мост можно по ошибке другой поставить… Куда старший смены смотрит! Сорока только подивился изворотливости Длинного Боба: мало того, что старается выручить дружка, так и его, Сороку, ухитрился лягнуть… — Чтобы старый фильтр не отличить от нового?! — взорвался Томин. — Кому вы сказки рассказываете?! — План гоним, товарищ начальник, — не сдавался Длинный Боб. — Стараемся… А не ошибается тот, кто не работает. — Садовский, Гайдышев, Лунев, Сорокин — ко мне в кабинет, — приказал Томин и повернулся к владельцу «Жигулей»: — Вас, товарищ, тоже попрошу пройти ко мне. — Я тут ни при чем, — в спину забубнил Миша Лунь. — Я же на другом подъемнике… Гайдышев взглянул на него и презрительно сплюнул. — Запричитал, Лунь… — пробормотал он. — Счеты сводишь, Сорокин? — громко, чтобы услышал начальник, сказал Длинный Боб. — Все из-за нее, Алены? — Страшный ты человек, Садовский… — ответил Сорока. — Рад? — с ненавистью посмотрел на него Ленька Гайдышев. — Взял, гад… за горло? — За руку, — спокойно ответил Сорока. — Жуликов ловят за руку. Из кабинета начальника производства Садовский и Гайдышев больше в цех не вернулись. Миша Лунь, сурово предупрежденный, был оставлен на работе. Против Садовского и Гайдышева, в тот же день уволенных с работы Томин, как всегда, действовал быстро и решительно, — было начато уголовное дело. А неделю спустя, когда Сорока поздно вечером возвратился из института на Кондратьевский, в него кто-то запустил здоровенным отрезком водопроводной трубы. Не будь у него мгновенной реакции спортсмена, ему бы несдобровать. Он успел отклониться в сторону, и железная штуковина просвистела возле самого виска. Треснувшись о тротуар, она козлом запрыгала по мостовой, высекая из асфальта искры. Сорока заподозрил, что трубой в него запустили из проехавшего в сторону кинотеатра «Гигант» грузовика-фургона. Жаль, номер не успел разглядеть. Трубу он на всякий случай прихватил с собой, а об этом случае никому не стал рассказывать, даже Васе Билибину. В цехе сразу стало легче дышать. Никто не жалел Садовского и Гайдышеим. Даже Миша Лунь старался не вспоминать про своих бывших дружков. Теперь с ними чаще всего встречался в кабинете следователя, в качестве свидетеля. Настроение у Миши было подавленное, но работал он исправно и никакими темными делами больше не занимался. Встретились в коридоре милиции и Сорока с Длинным Бобом. Их обоих вызвали к следователю, который почему-то больше чем на полчаса задержался. Садовский был, как всегда, модно одет, курил американские сигареты с золотым обрезом. С улыбкой протянул пачку Сороке, хотя отлично знал, что тот не курит. — Благодаря тебе снова у меня отпуск, — сказал Садовский. — Ну и как отдыхается? — поинтересовался Сорока и тут же пожалел, что дал волю языку, потому что Боб не преминул отомстить ему. — Ходили с Аленой в кино, — глядя на него, охотно разговорился Боб. — Какой-то двухсерийный японский — забыл, как называется… Алене очень понравился. — Я думал, ты сухари сушишь, — подковырнул и Сорока. — Не будь у меня компаньоны лопухи, в жизни бы тебе не поймать нас, — сказал Боб. — Не впервой, переживем и это. — Значит, уже попадался? — Самое большое — дадут условно год с вычетом процентов из зарплаты, а может, и обойдется… — Мягкий у нас закон к таким, как ты, — заметил Сорока. Боб протянул длинные руки, пошевелил пальцами. Глаза его смеялись. — Эти рычаги везде понадобятся, — сказал он. — Работу я в два счета найду. Не хуже этой… А вот Алена… — Не трогай Алену, — оборвал Сорока. — Лучше расскажи: как ты с Борисовым Сашу Дружинина угробил и меня чуть на тот свет не отправил? Он даже не ожидал, что Длинный Боб так перепугается: кровь отлила от его щек, глаза затравленно забегали по сторонам. Всю его былую самоуверенность будто ветром сдуло. — Не докажешь! — свистящим шепотом произнес он. — Никто не хотел вас пришить… И потом за рулем был не я… — Он заглядывал Сороке в лицо, кривил губы в улыбке. — Вы же сами прицепились к нам… Ну и доигрались! А я тут ни при чем. Сбоку припеку. Еще помогал вас грузить в машину… Не старайся, Сорокин, не пришьешь мне еще одну статью!.. — За рулем ты не был, но водителя подзуживал против нас, — сказал Сорока. Он отвернулся, потому что неприятно было смотреть на растерянное лицо Садовского, и через силу закончил: — Угробили человека, который был в тысячу раз лучше вас, вместе взятых. — Ты не говори этому, — Длинный Боб кивнул на дверь следователя, — про аварию. Он и так глубоко копает под меня… Будь человеком, а? Чтоб мне подохнуть, если я виноват в аварии… Никто не заставлял Сашку обгонять на повороте… Хоть и не виноват, а следователь к делу пришьет… Для морального аспекта. — Ты мне еще толкуешь о морали? — вспыхнул Сорока. Схватил рукой Садовского за ворот и даже не заметил, как у того длинные ноги оторвались от пола. Глядя ему в лицо своими потемневшими серыми глазами, почти выкрикнул: — Ты убил Сашу, подонок! И просишь меня, чтобы я скрыл это?! Заметив, что у Длинного Боба прилила кровь к лицу и он не может вымолвить слова, отпустил его, машинально вытер руку о брючину. — Мстишь, гад, за Алену? — на всякий случай отступив, хрипло проговорил Садовский. — Топи! Капай, только ничего у тебя не выйдет, Сорока! За рулем-то не я был… Глаза у него трусливо бегали, он даже вздрогнул, когда позадли хлопнула дверь и показался следователь. Поравнявшись с ними, тот пристально посмотрел сначала на одного, потом на другого. Да, Сорока не сомневался, что все это подстроил Боб, а Алена не верила, что он способен на преступление. Алена очень добрая и в людях в первую очередь отыскивает хорошие черты. Наверное, и в Садовском что-то нашла, раз с ним встречается… Алена говорит, что в каждом человеке есть хорошее и плохое. Он, Сорока, видит в Длинном Бобе только плохое, а она хорошее… — Случись что, Аленка мне будет в тюрягу передачи носить, понял, Сорока? — язвительно улыбнулся Садовский. — Она побежит за мной, куда ни позову, как собачонка! Сорока в присутствии Садовского все рассказал следователю, ведь это он отыскал шестого пассажира в салатовых «Жигулях»… Длинный Боб все отрицал, даже приплел сюда Алену, мол, из-за которой Сорока и наговаривает на него… Позже следователь заявил Сороке, что в случившейся аварии можно винить только одного человека — это Борисова. Он ведь был за рулем? И никакой суд не сможет предъявить Садовскому обвинение в наезде. — Он — убийца! — упрямо утверждал Сорока. — А эта Алена… Вы действительно из-за нее враждуете? — спросил следователь. — Алена здесь ни при чем, — с досадой сказал Сорока. Вместо уволенных в цех пришли два новеньких паренька, только что отслуживших в армии. Оба комсомольцы. Опыта у них, конечно, маловато, но ребята стараются. Вася Билибин опекает их. Как-то в столовой к Сороке подсел электромеханик Кузьмин — теперь его все на станции называли по имени-отчеству: Владимир Васильевич. Дело в том, что этой осенью на отчетном партийном собрании его единогласно выбрали парторгом станции. Худощавое лицо Кузьмина было озабоченным, из кармана синей спецовки торчали свернутые в трубку бумаги. — Тебя можно поздравить, — сказал Кузьмин, довольно сноровисто расправляясь с тарелкой жидкого рисового супа. Сорока — он терзал вилкой и ножом кусок жесткого вареного мяса — чуть приподнял голову над тарелкой, давая понять, что слушает. — Вытурил все-таки из цеха обоих деляг! — улыбнулся Кузьмин. — Мастера Теребилова будем слушать на партбюро. Все происходило на его глазах… — Он изучающе посмотрел на Сороку: — Как ты думаешь, знал мастер про их делишки? — Многие в цехе знали, да помалкивали, — уклончиво ответил Сорока. Почему Теребилов молчал, ясно: ему Длинный Боб и его дружки разбитую машину отремонтировали. Бегает как новенькая. И потом Садовский как-то мимоходом обронил, что, мол, они с мастером здорово «погудели». А раз мастер их покрывает, то и остальные в цехе помалкивали, тем более Боб не раз угощал ребят, об этом слесари сами рассказывали. — Теребилов их и раньше частенько выручал из беды, — задумчиво продолжал Кузьмин. — Такой уж он человек: по нему, лишь бы все было тихо, без скандала… Это верно, Теребилов боялся лишнего шума. Стоило возмутиться по какому-либо поводу автолюбителю, мастер вперевалку, как утка, спешил к нему и начинал руками разводить: мол, случилась ошибочка, сейчас все исправим. Подзывал слесаря и поручал ему немедленно все сделать для клиента. И в таких случаях на его круглом с тремя подбородками лице появлялась улыбка, а движения становились суетливыми. Только скандалили редко, предпочитали разрешить все конфликты мирным способом: чаще всего при помощи все того же рубля… — Я одного не понимаю, — задумчиво проговорил Сорока. — Зачем они воровали? — Как зачем? — удивился Кузьмин. — Делали большую деньгу! — А зачем она им? Эта большая деньга? Кузьмин повнимательнее взглянул на него, помолчал, потом улыбнулся: — Не переживай, Сорокин. Этих уже вряд ли исправишь: кто пристрастился к легкому рублю, того трудно отучить… О чем они обычно толковали после выходных в понедельник? О пьянке да о девочках. Или у кого транзистор или магнитофон круче! — Об этом и другие говорят. — Говорят, но не воруют. Значит, гульба и приобретательство для них не самое главное. Кстати, как Лунев? Томин хотел и его уволить, да, говорят, ты вступился? — Лунев парень неплохой, — сказал Сорока. — Заморочили ему молодцы голову, а порвать с ними силенок не хватало. Слесарь он отличный. — Вот и перевоспитай, — заметил Кузьмин. — Только это, Сорокин, не так-то просто… У Мишки тоже на дурной рубль нюх, как у гончей! — Сбился он со следа, — улыбнулся Сорока. — В своре он может и укусить, а в одиночку — смирный: не лает и зубы не показывает… — Вожачков не стало, — согласился Кузьмин. — Это хорошо… Я только что был у Томина. К празднику будем вручать вымпел победителя в соцсоревновании и почетные грамоты. — За что же? — За лучшие производственные показатели по станции технического обслуживания. — Он удивленно посмотрел на Сороку. — Ты что, не знал, что ваш цех впереди? Будет вам и премия. — Не поймай мы на воровстве за руку Садовского и Гайдышева — и им бы вручили грамоты? — спросил Сорока. — И дали бы премию? — Ну и характер у тебя! — покачал головой Кузьмин. — Как только тебя, Сорокин, твоя девушка терпит? Сорока помрачнел и снова уткнулся в тарелку. На Кузьмина он не смотрел. — Попал в точку? — не отставал тот. — Конфликт? — Этот Садовский, наверное, и на том свете будет мне пакостить… — вздохнул Сорока. — А что, он тебе дорогу перебежал? — Награждайте, — сказал Сорока. — За трудовые показатели… Только это неправильно. Садовский и Гайдышев тоже перевыполняли нормы. Не потому, что у них высокая трудовая сознательность, а просто им деньги нужно было делать, а для чего они им нужны — ты мне, спасибо, объяснил. — Из-за двух мерзавцев не должны страдать другие. — Другие тоже виноваты: они знали, чем занимаются дружки, и молчали. — Не будешь же ты утверждать, что в цехе все бесчестные, кроме тебя? — Равнодушие — тоже не меньшее зло. Кстати, это самое равнодушие и порождает зло. — Послушай, Сорокин, сколько тебе лет? — помолчав, поинтересовался Кузьмин. — Много, — пробурчал тот, отодвигая тарелку с недоеденным вторым. Он уставился на мутный яблочный компот, но не вдохновился и тоже отодвинул в сторону граненый стакан с прилипшей к нему желтой яблочной долькой… Иногда я сам себе кажусь старым глупым ослом… — Таким людям, как ты, на свете нелегко. — А таким, как ты? — взглянул на него Сорока, не скрывая насмешки. — Мне тоже хочется, чтобы все люди были добрыми, честными, справедливыми, — серьезно сказал Кузьмин. — Хотеть — мало, — заметил Сорока. — Человек — это не автомобиль, который можно поставить в бокс отрегулировать, заменить неисправную деталь… — Человек — это звучит гордо… — сказал Сорока. И непонятно было, шутит он или серьезно. — Подавай заявление в партию, а? — сказал Кузьмин. — Я тебе дам рекомендацию. — В партию? — ошарашенно переспросил Сорока. Серые глаза его расширились, он вглядывался в лицо Кузьмина, будто сомневался, что тот сказал всерьез. — Подумай, Сорокин, — поднялся из-за стола Кузьмин. — И еще одно: в пятницу у нас открытое партийное собрание… Будет разговор и о случае в вашем цехе. Обязательно приходи. Кузьмин ушел, а Сорока неподвижно сидел на расшатанном стуле и смотрел на застекленный буфет, заставленный стаканами с яблочным компотом. Стаканов было много, не сосчитать. Он даже вздрогнул, услышав над собой знакомый раскатистый голос Васи Билибина: — Он тут прохлаждается, а звезда экрана разыскивает его по всей станции! Послушай, Сорокин, попроси у нее для меня автограф, а?.. — Куда мы пойдем? — спросила Алена, когда, они вместе с толпой выплеснулись на улицу со станции метро. — Куда хочешь, — ответил он. — Это на тебя не похоже, — засмеялась она. — Обычно ты командуешь. — Даже тобой? — усомнился он. — И зря, — заметила Алена. — Мной как раз и нужно командовать. — Пусть кто-нибудь другой командует, — не подумав, брякнул он. Алена скосила на него блестящие карие глаза, вид у нее сразу стал задиристый. — Это интересно… Никак ревнуешь? — А что, есть к кому? — быстро взглянул на нее Сорока и тут же отвел глаза. Что-что, а врать он совсем не умел. Алена поправила на плече замшевую сумку на длинном широком ремне, рассеянно скользнула взглядом по переполненному автобусу, круто выворачивающему с улицы Салтыкова-Щедрина на проспект Чернышевского. В задних дверях была зажата продуктовая сетка с гроздьями желто-зеленых бананов. — В «Луче» идет какая-то музыкальная кинокомедия, — сказала Алена. Забыла название. — Может быть, где-нибудь идет трагедия… или драма? — не очень-то удачно сострил Сорока. Уж он-то знал, что Алена такие вещи не прощает. И тут же получил сполна. — Это для тебя слишком сложно, — заявила она. — Уж тогда лучше сходим на боевик? Или вестерн? Где беспрерывно стреляют и бьют друг друга по физиономии? — Ладно, пойдем на кинокомедию, — сдался Сорока. Однако очередной сеанс начинался через сорок минут и шла не комедия, а старая кинолента «Спорт, спорт, спорт…». — Это тебе понравится, — невинно заметила Алена. — Хороший фильм, — невозмутимо отозвался Сорока. Немного не доходя улицы Жуковского был пустынный маленький сквер с двумя-тремя садовыми скамьями. Несколько могучих лип и кленов, с трех сторон зажатых оштукатуренными кирпичными стенами, взметнулись до самых крыш. Черная, пропитанная копотью грубая кора, вся в глубоких морщинах; узловатые мозолистые корни вспучили коричневую землю, кое-где поросшую редкой бледной травой. На ухоженной ромбовидной клумбе еще тянулись к тусклому осеннему солнцу несколько белых полуосыпавшихся цветков. Они сели на зеленую скамейку, истерзанную ножами. Тут были имена девушек, несколько сердец, пронзенных стрелами, и даже название города Сызрань. Кто-то не поленился, с Волги приехав в Ленинград, отыскать этот маленький сквер и напомнить людям, что есть на белом свете город Сызрань, в котором проживает парень по имени Петя. — Что же ты меня, Тима, не ругаешь? — спросила Алена. — Не устраиваешь сцен ревности? Я ведь иногда встречаюсь с Борисом Садовским, и ты это прекрасно знаешь. — Ты считаешь, что это необходимо? — Так принято — я ведь, кажется, твоя девушка. — Кажется… — с иронией произнес он. — Это хорошо, что ты не уверен в этом, — сказала она. — В чем? — Ты о чем-то другом думаешь? — поинтересовалась она, быстро взглянув на него. — Я думаю о тебе, — сказал он. — Что же ты думаешь обо мне? Он нагнулся, поднял с земли ярко-желтый кленовый лист, зачем-то подул на него. Лист расправился и зашуршал. — Я тебя не ревную, — сказал он, вертя лист за тоненький черенок в пальцах и старательно разглядывая его. — Значит, я могу делать все, что захочу? — А разве ты когда-нибудь поступала иначе? Алена вырвала у него лист, хотела скомкать, но пожалела: подбросила вверх — и разлапистый, почти прозрачный лист спланировал на землю. — Тима, не притворяйся, тебе ведь больно? — Алена даже привстала, чтоб заглянуть ему в глаза. — Я вижу, как ты похудел, одни глаза остались. Да и глаза-то грустные-грустные… — Выдумщица ты, — улыбнулся он. — Фантазерка. — Выходит, тебе наплевать, что я встречаюсь с ним? — Высокий голос ее прозвучал слишком громко, и проходивший вдоль чугунной ограды пожилой мужчина с пестрой лопоухой спаниелькой покосился на них. — Как было наплевать, что за мной Гарик волочится? — не обращая на прохожего внимания, продолжала Алена. — И тебе будет безразлично, если я еще с кем-нибудь буду встречаться? Ты все будешь такой же твердокаменный и невозмутимый? Даже если я выйду замуж за другого? Ты останешься моим другом? Будешь с моим мужем играть в домино и нянчить моих детей? Ты на это только и способен, да? Отвечай, Президент! — Видишь ли, — спокойно сказал он, — я почему-то не чувствую себя виноватым перед тобой… — Ты никогда не бываешь виноватым, — ядовито заметила она. — Ты всегда прав, как и подобает настоящему президенту. — Тебе еще не надоело? — устало спросил он. — Приставать к тебе? — Называть меня президентом. — Напрасно обижаешься: родись ты несколькими веками раньше, обязательно стал бы великим полководцем… Таким же, как Александр Македонский или как Александр Невский. — Больше ты не знаешь полководцев по имени Александр? — спросил он: — Знаю, — выпалила она. — Александр Сорока! — Не остроумно, — усмехнулся он. Она смотрела на него яростными глазами, щеки порозовели от гнева. Она чувствовала себя виноватой, ей хотелось объяснить Сороке, что с ней происходит, почему она встречается с Борисом, но Сорока не спрашивал и вообще делал вид, что все в порядке. Неужели он на самом деле такой твердокаменный?.. Откуда ей было знать, что Сорока прилагал неимоверные усилия, чтобы быть спокойным, невозмутимым? С того самого вечера, когда он увидел, как Алена садилась в машину Бориса, он не находил себе места. Вот уже две недели Сорока боролся сам с собой — вернее, с ревностью, которая будто огнем опалила его. Ведь он когда-то, еще весной, растолковывал Гарику, что-де ревность — низкое, животное чувство… Как же так случилось, что его тоже не минула чаша сия? Он долго не мог заснуть, из головы не шли Алена и Борис… И ночью во сне Сорока ревновал Алену, мучился из-за нее, страдал… А вот сейчас она требует, чтобы он признался ей в этом. Нет, такого она не дождется от него! Наверное, для того, чтобы успокоиться, Алена достала из сумки коробочку для подкраски ресниц, губную помаду. Летом в Островитине она, кажется, лишь один раз воспользовалась косметикой, а вот в Ленинграде стала краситься… «Чтобы понравиться Борису…» — зашевелилась в голове недостойная мыслишка, и он ее тут же с негодованием отогнал прочь. — Довел меня до слез, — обиженно проговорила Алена, проводя бледно-розовой помадой по своим и так ярким губам. — Я? — изумился Сорока. — Да, тебя, пожалуй, не в чем упрекнуть, — сказала она и с любопытством посмотрела ему в глаза. — А это плохо, Тима. Ты — как та самая стена, от которой отскакивает горох. Скажи: ты хоть раз с кем-нибудь серьезно поругался? — Я только этим и занимаюсь, — рассмеялся он. — Ты умеешь ругаться? — округлила она глаза. — Еще как! — Тима, милый, поругайся, пожалуйста, со мной, а? — ласково затеребила она его руку. — Обзови меня как-нибудь, можешь даже тихонько стукнуть… Правда, ты тихонько не умеешь! Почему ты не спросишь про Бориса? — Я и так все знаю, — сказал он. — Что ты знаешь? — снова вспыхнула она. — Неужели я такая примитивная, что можно предугадать мои чувства, поступки? — Именно потому, что ты не примитивная. Я знаю, что ты не совершишь глупости. — Ты меня переоцениваешь! — Я верю тебе, — сказал он. — А если я все-таки совершу какую-нибудь глупость? — Значит, это будет не глупость. — Я встречаюсь с этим человеком потому, что хочу его понять… — начала она рассказывать, но, увидев как изменилось его лицо, поспешно сказала: — Не перебивай меня! Да, я хочу понять его, чтобы лучше узнать тебя, Сорока. Ты и он — полюса… Он сказал, что ты устроил на работе какую-то заварушку и он вынужден был уйти… Что ты мстишь ему из-за меня… Он считает, что отбил меня у тебя… — А ты как считаешь? — Я считаю, что вы оба дураки, — рассмеялась она. — Раньше мне было интересно с ним, а теперь… — Что теперь? — вырвалось у Сороки. — А теперь он мне неинтересен, — вздохнула она. — И я ему это сказала, но он не поверил… — Я рад, что ты его раскусила… вернее, поняла, — с усмешкой поправился он. — Его — да, а тебя — нет, — печально сказала она. — И боюсь, никогда не пойму. — Поймешь, — сказал Сорока. — Если захочешь… — И все-таки плохо, что ты меня не ревнуешь… — Ревную, будь я проклят! — признался он. — И еще как ревную! — Правда? — совсем близко придвинулась к нему Алена и заглянула в глаза. — Ты из-за меня… похудел? Тебе было плохо? Ты мучился? Да? Ну говори же!.. — Пойдем в кино, — взглянул он на часы. — Пять минут до начала. — Опоздаем на журнал? — Мы можем вообще не пойти, — ответил он. — Я не верю, что ты можешь ревновать, мучиться, разозлиться и поругаться со мной, — со вздохом произнесла она, поднимаясь со скамьи. — Я ведь нарочно на тебя накричала — и сама не знаю почему. — Я так и подумал, — скрывая улыбку, ответил он. Так он ей и поверил! — Тебе не кажется, что у меня характер портится? — Он никогда у тебя и не был золотым… Алена остановилась — она уже вышла из сквера — и уставилась на него: — Почему же ты все это терпишь? Зачем я тебе такая? — Ты другой и быть не можешь. — Я иногда сама себя ненавижу… — Я люблю тебя, — сказал он. Пожалуй, впервые так естественно и непроизвольно произнес он эти три извечных магических слова, которых никакие другие слова не могут заменить. — Тима, повтори? — совсем тихо и без намека на насмешку попросила Алена. — На журнал мы уже опоздали, — сказал он, глядя на высокую унылую стену с одним-единственным окошком. — Он теперь не дает мне проходу, — торопливо говорила Алена, взяв его под руку. — Часами ждет у института, а если я выхожу не одна, он идет сзади до самого дома… Иногда приезжает на машине. У него теперь свободного времени много… Я один раз была с ним за городом в ресторане «Олень». Он там швырял деньги направо и налево — по-видимому, хотел поразить меня, показать, какой он денежный и щедрый. Вокруг него вертелись официанты, несколько раз подходила даже администраторша, все его знают, выставляют на стол лучшее… Боренька, Боренька… А мне стало противно. Когда он пошел к музыкантам заказывать для меня что-то сногсшибательное, я встала и ушла. Он раздетый под дождем побежал за мной… — Я ведь не священник, можешь не исповедоваться мне, — не выдержал он. Больно ему было все это слушать. Алена замолчала — они уже вошли в крошечное фойе, где у входа в зал ждали конца журнала еще несколько опоздавших. Зажегся свет, и они заняли свои места. Не успел начаться фильм, как через три ряда от них кто-то довольно громко наглым голосом произнес: — Вовка-а, доставай горючее… Душа требует! В зале послышались возмущенные голоса — мол, уймитесь, молодые люди, вы ведь не в кабаке… Однако молодые люди и не подумали униматься: обмениваясь пошлыми репликами, они с бульканьем глотали какую-то жидкость прямо из бутылки, отпускали плоские шуточки. Сидящий впереди пожилой человек обернулся и громко сказал: — Есть тут кто-нибудь из администрации? Выведите, пожалуйста, хулиганов! Выпивающие еще громче загалдели, кто-то из них угрожающе заявил: — Еще пикнешь, дядя, — бутылкой по черепушке схлопочешь! — Может, и тебе дать глотнуть? — со смехом прибавил второй. — Мы, дядя, не жадные… — Давай, я ему лучше вылью на лысину… — хихикая, присовокупил третий. Подобная перспектива, по-видимому, не устраивала «дядю», и он замолчал. — Кажется, посмотрели фильм… — прошептала Алена и положила свою теплую ладонь Сороке на руку. Почувствовав себя хозяевами, парни еще больше обнаглели и на весь зал стали обмениваться комментариями по поводу фильма. В самых неподходящих местах громко гоготали, свистели, топали ногами по паркетному полу. — Надо милицию позвать, — несмело заявил кто-то с задних рядов. — Люди после работы пришли фильм посмотреть, а тут такое. Почему пьяных пускают в зал?.. Из администрации в зале никого не было. Да и зал-то был всего мест на пятьдесят, не больше. Таких древних крошечных кинотеатров почти не осталось в Ленинграде. Судя по всему, никто связываться с хулиганами не собирался. А парни распоясывались все больше… Видя, что Сорока поднимается, Алена схватила его за руку. — Давай лучше уйдем? — предложила она. — А как же другие? — тихо спросил он. И в голосе его — насмешка. — Что ты хочешь сделать? — Выпить с ними… с горя! — ответил он и, мягко высвободившись, подошел к парням. Разговаривать с ними он не стал, просто, как котят, схватил двоих за шиворот и потащил по узкому проходу к выходу. К счастью, одна дверь оказалась предусмотрительно открытой, он пинком распахнул ее и одного за другим вышвырнул онемевших балбесов в переулок. Третий, пригнувшись и бубня под нос угрозы, сам пулей выскочил из зала. Из его кармана вывалилась бутылка и покатилась по полу. Кто-то ногой задвинул ее под стулья. Сорока закрыл на большой крюк высокую дверь и под одобрительный гул зала вернулся на место. — Спасибо, молодой человек, — повернувшись в их сторону, с чувством поблагодарил пожилой человек. — Все бы так поступали, хулиганье поприжало бы хвост! Эти слова он с горьким упреком бросил в притихший зал. Алена нащупала руку Сороки и крепко сжала. Этого ей показалось мало, она привстала и, оглянувшись, украдкой поцеловала его в щеку. Когда фильм кончился, Сорока попросил ее выйти из зала первой и подождать у аптеки, что была через дорогу. Алена было заартачилась, но он несильно, но властно подтолкнул ее к выходу. Как он и предполагал, его уже ждали. Их было человек шесть. По трое с каждой стороны, они пристально вглядывались в лица выходящих из тускло освещенного зала людей. В переулке было сумрачно, зрители один за другим потянулись на сверкающую улицу Восстания. — Он! — услышал Сорока сдавленный голос. — Тот самый… В ту же секунду два долговязых парня лет шестнадцати загородили ему дорогу. Остальные остановились позади. Сорока видел, что пожилой мужчина в берете замер на тротуаре, рядом со зданием кинотеатра, и стал смотреть в их сторону. Алены отсюда было не видно. В ярко освещенных окнах аптеки двигались тени. По улице Восстания прогрохотал трамвай. «Девятнадцатый…» — подумал Сорока. На этом трамвае ему ехать на Кондратьевский… Это была мимолетная мысль, затылком он ощущал надвигающуюся опасность, лишь бы не ударили сзади чем-нибудь, от этих подонков всего можно ожидать… — Дай закурить? — ломающимся баском произнес парень в меховой высокой шапке пирожком и короткой капроновой куртке. Лицо его было невыразительное, незапоминающееся. Разговаривать с ними Сорока не собирался. Он мгновенно оценил обстановку: быстро сделал шаг вбок и прижался спиной к дереву, что стояло, забранное железной решеткой, на тротуаре. И тут на него налетели сразу пятеро. Это было их ошибкой, потому что они махали руками, мешали друг другу и толком не могли дотянуться до него. Двоих Сорока сшиб наземь. Обычно, нарвавшись на хороший отпор, хулиганы отступали, но эти, по-видимому надеясь на солидный численный перевес, не собирались отступать: они вскакивали с земли и снова налетали на него. Самый высокий, судя по всему, вожак — он покрикивал на своих, давал советы, откуда заходить, — был на вид крепкий парень. Чувствовалось, что в переплетах бывал. Это он изловчился и заехал Сороке в глаз. И сейчас наскакивал слева, размахивая зажатым в кулаке камнем. Сорока сосредоточил все внимание на нем. Наверное, поэтому он пропустил несколько ударов в грудь и голову. Еще хорошо, что не зацепили раненое плечо. Эта мысль мелькнула и исчезла: в драке нельзя думать о старых болячках, иначе быть тебе битым… Пока Сорока переводил дух и оглядывался — кто следующий? — раздался пронзительный свисток и в переулок вбежал милиционер, а с ним — пожилой человек в берете. — Они подкарауливали его у входа, — говорил он на ходу. — Их очень много, товарищ милиционер… Вся шайка, заслышав свисток, разбежалась кто куда, за исключением высокого — он не успел подняться с земли — и того, которого Сорока в самом начале ударил в челюсть. — Я смотрю, тут и без нас полный порядок, — удовлетворенно заметил молодой милиционер, подходя к высокому. — А-а, Горюнов… Старый знакомый! Ну, браток, на этот раз тебе и папочка не поможет… Пройдем со мной в отделение! И, эй ты, отпусти дерево! В отделение! Парни стали что-то говорить, но милиционер, не слушая их, повернулся к Сороке: — Вы, как пострадавший, тоже пройдемте… И вы, гражданин, — обратился он к человеку в берете, который привел его сюда. — Я с удовольствием, — сразу согласился тот. — Не будь у меня перенесенного инфаркта, я бы помог вам, товарищ… — Эти слова он адресовал Сороке. Немного отстав от них, Сорока шагал по тротуару и озирался, отыскивая глазами Алену. И увидел ее не у аптеки, а совсем рядом, у афиши кинотеатра «Луч». Девушка смотрела на него, и в глазах ее блестели слезы. — Я все видела, — всхлипывая, сказала она. — Ты иди домой, — пряча от нее заплывающий глаз, сказал Сорока и почувствовал, что верхняя губа плохо его слушается. — Мне придется немного задержаться… — Он произнес «жадержаться». — Я с тобой, — заявила она, цепляясь за его руку. — Мы в милицию, — пояснил он. — Протокол и все такое… — Их заберут, да? — По пятнадцать суток как пить дать огребут, — сказал гражданин в берете. — Будь моя воля, я бы их на сто первый километр выселял… — Сивый, запомни этого стукача, — сквозь зубы процедил высокий, которого милиционер назвал Горюновым. — Вы слышите? — подивился гражданин в берете. — Это ни хулиганы, а настоящие бандиты! Алена прижала к себе руку Сороки и, заглядывая сбоку ему в глаза (он, наоборот, пытался отвернуть лицо в сторону), совсем тихо и немного растерянно сказала: — Каким ты был, таким остался… И ты никогда не будешь другим! — Я больше не буду, — криво улыбнулся он. — Я теперь поняла, это от тебя не зависит, — сказала она. — Умница, — ответил он и, забывшись, повернулся к ней лицом, но, вспомнив про губу и глаза, поспешно отвернулся. — Раны лишь украшают героя, — улыбнулась девушка. — Героя… — проворчал он. — Уличного драчуна… Когда же это кончится? — Никогда! — рассмеялась она. А глаза у нее были печальные.
|