Дамы из особняка Матиньон

Следуя по широкой белокаменной лестнице за импозантным лакеем в парике и серой с малиновым ливрее, Марианна бросала вокруг восхищенные взгляды и спрашивала себя, не привели ли ее случайно в какой‑нибудь королевский дворец. Она действительно никогда не видела дома, подобного этому. Селтон‑Холл с его тяжеловесной пышностью остался на сотню лет позади. В его роскоши было что‑то суровое, почти деревенское в сравнении с этой полной грации утонченной французской элегантностью XVIII века.

Повсюду высокие зеркала, позолоченная вязь орнамента, плотный свет, алый шелк, драгоценные китайские портьеры, толстые ковры, в которых нога тонула, как в траве. Снаружи холодный декабрьский дождь настойчиво продолжал заливать Париж, но здесь забывалась непогода, настолько сам дом, казалось, излучал свет. А как восхитительно тепло было в нем!

По лестнице поднималась медленно, с подобающим столь благородному обиталищу достоинством. Машинально глядя на торжественно передвигавшиеся перед ней белые икры лакея, Марианна перебирала в памяти последние наставления Фуше. Время от времени она ощупывала в глубине ридикюля письмо, которое он ей вручил, письмо, написанное дамой, ей неизвестной, однако нашедшей теплые слова, чтобы рекомендовать своей дорогой подруге княгине Беневентской таланты ее юной протеже – Марианны Малерусс. Похоже, это была обычная демонстрация волшебных способностей министра полиции!

«Вас прекрасно примут! – обещал ей Фуше. – Графиня Сент‑Круа старинная подруга г‑жи де Талейран. Они познакомились в те времена, когда будущая княгиня звалась еще мадам… э… словом, занимала положение менее респектабельное. В действительности вы по рождению гораздо выше этой княгини, которая вместе с тем носит теперь одно из самых знаменитых имен Франции».

Это, безусловно, было сказано, чтобы подбодрить ее. Тем не менее, увидев открывающиеся перед ней громадные ворота, над которыми можно было прочесть: «Отель де Матиньон», оказавшись посреди обширного двора, окруженного изящными строениями, Марианна почувствовала, как у нее по спине пробежал холодок. Армия лакеев в напудренных париках и служанок в накрахмаленных чепчиках отличалась, как она могла заметить, исключительной аккуратностью. У Марианны появилось ощущение, что ее бросили совсем одну, с плохо приклеенным фальшивым носом, в центр людского моря, полного ловушек и капканов. Ей казалось, что каждый может прочитать на ее лице, зачем она сюда пришла. Влажный, пахнущий духами воздух ударил ей в лицо. Погруженная в раздумье, Марианна только сейчас заметила, что высокого лакея сменила камеристка в розовом платье и кружевном чепчике, что она вошла в роскошную купальню, окна которой выходили в обширный парк.

От громадной ванны из розового мрамора, с массивными золотыми кранами в виде лебединых голов, поднимался густой душистый пар. Выступавшая из него голова женщины в высоком тюрбане опиралась на маленькую подушку. Две горничные, подобно теням, скользили по мозаичному полу с изображением «Похищения Европы», поднося белье и всевозможные флаконы. Покрытые зеркалами стены умножали до бесконечности изящные колонны розового мрамора, поддерживавшие расписанный амурами и другими мифологическими персонажами потолок. В углу, рядом с высокой вазой цветов, стоящей прямо на полу, купальщицу ожидала небольшая кушетка, обтянутая такой же тисненной золотом тафтой, как и занавес. Марианне показалось, что она попала внутрь гигантской раковины цвета зари, и в верхней одежде ей стало нестерпимо жарко.

Это необычно роскошное убранство ошеломило ее. Оно совсем не походило на тесные, примитивные туалеты м‑м Фуше.

Женщина в тюрбане, чье лицо было скрыто плотной зеленоватой маской, сказала Марианне что‑то непонятное и томным жестом указала на маленький Х‑образный табурет, на который девушка робко присела.

– Г‑жа княгиня просит вас подождать немного, – прошептала одна из камеристок. – Она сейчас будет готова.

Марианна целомудренно отвела глаза, в то время как горничные с полотенцами и простынями засуетились вокруг ванны. Несколько минут спустя, освобожденная от травяной маски и облаченная в белый атласный пеньюар с широкими кружевными воланами, г‑жа де Талейран подозвала ее.

– Я полагаю, вы та девушка, о которой мне вчера вечером говорила м‑м де Сент‑Круа? У вас есть ее письмо?

Сделав реверанс, Марианна протянула запечатанное зеленым воском письмо, которое ей дал Фуше. Княгиня вскрыла его и начала читать, а девушка в это время испытующе разглядывала свою новую хозяйку. Фуше, описывая внешность супруги бывшего епископа Отенского, сказал ее возраст: 47 лет. Но, надо честно признаться, выглядела она значительно моложе. Высокая, с пышными формами, Екатерина де Талейран‑Перигор была женщиной, вызывавшей невольное восхищение: большие глаза небесной синевы под густыми темными бровями, пышные шелковистые волосы, светлые, вьющиеся от природы, восхитительной белизны зубы за полуоткрытыми чувственными губами, точеный, чуть вздернутый нос и очаровательная улыбка, – она обладала всем, чего можно желать от женщины, по крайней мере от ее физического облика, ибо духовное начало оставляло желать лучшего. Не будучи такой тупой, как ее представляли многочисленные соперницы, она обладала своеобразной наивностью, которая в соединении с бесконечным тщеславием и давала повод злобным нападкам. Если бы она не была так привлекательна, никто не смог бы понять, каким образом Талейран, самый изысканный, самый остроумный человек своего времени, попался в ее руки, и не было в Париже женщины, которую чернили бы больше. Сам Наполеон откровенно ненавидел княгиню, а ее муж, устав от постоянных ребячеств, часто вообще не разговаривал с нею. Что не мешало ему требовать, чтобы с нею обращались соответственно положению. Чтение письма закончилось одновременно с «экзаменом» Марианны. Княгиня посмотрела на девушку и улыбнулась ей.

– Мне сказали, что вы из хорошей семьи, хотя и не носите благородного имени, и получили превосходное образование. Вы хорошо читаете, поете и говорите на нескольких языках. Следовательно, вы своим присутствием только окажете честь нашему дому. Добавлю от себя, что вы хорошенькая и в вас много естественной грации, что мне подходит. Ваши обязанности у меня будут легкими. Я читаю мало, но люблю музыку. Вы будете сопровождать меня почти везде, но не должны забывать, когда мы будем вместе, держаться всегда на пять шагов сзади. Имя, которое я ношу, и занимаемое положение в обществе очень высоки, и я придаю большое значение соблюдению правил этикета.

– Но это вполне естественно! – улыбнулась Марианна, которую позабавила эта полная наивного тщеславия тирада.

Фуше ничего не преувеличил. М‑м де Талейран была, возможно, прекрасной женщиной, но ее буквально распирало от гордости быть княгиней. Чтобы лучше в этом убедиться, девушка спросила:

– Как я должна титуловать… г‑жу княгиню?

Обращение в третьем лице было трудным, – Марианна до сих пор только один раз им воспользовалась в разговоре с принцем Уэльским, – но знатная дама ничего не заметила.

– С тех пор как Император назначил князя вице‑канцлером, меня надо звать ваше сиятельство, – заявила она с видом превосходства. – Вы можете употреблять этот титул… или еще… г‑жа княгиня. Теперь идите. Я позову вас позже. Фанни, первая камеристка, покажет вам вашу комнату.

Жест, которым она удаляла Марианну, был полон высокомерия, но доброжелательная улыбка смягчила ощущение неловкости. Собственно говоря, эта красивая женщина вызывала только симпатию, и Марианна почувствовала, как растет ее замешательство. Если бы г‑жа де Талейран могла догадаться, для чего в действительности появилась здесь та, кого она так дружелюбно приняла! Нет, решительно Марианна не чувствовала себя способной к этому ремеслу! Если бы ей удалось убежать так скоро, как хотелось, она собирается сообщать как можно меньше ее опасному работодателю или же вообще ничего! Марианна уже уходила, когда княгиня позвала ее:

– Вернитесь, милочка! Мне необходимо знать, из чего состоит ваш гардероб! У нас бывает четыре званых обеда в неделю, и мы принимаем почти каждый вечер, не говоря уж о приближающемся Рождестве. Я не могу рисковать, что вы окажетесь не на высоте вашего положения.

Марианна побагровела. Кокетливые одежды, купленные в Бресте у м‑м Легильвинек, казались ей до сих пор очень элегантными, но, оказавшись в этом княжеском доме, она поняла, насколько они безыскусны.

– У меня только то, что на мне, ваше сиятельство, и две перемены платьев: одно из черного бархата, другое – зеленое, шерстяное…

– Совершенно недостаточно! И к тому же это платье своими цветами напоминает ливрею одного из отелей… Пойдемте в мою комнату.

Опершись на плечо Марианны, одновременно смущенной и польщенной этой неожиданной фамильярностью, княгиня торжественно прошествовала в примыкавшее к купальне помещение. В этой просторной комнате, словно в розово‑золотом храме красоты, парили изображения лебедя: в позолоченной бронзе, в мебели, в аллегорических картинах… Главное место занимала великолепная кровать с балдахином и громадное трюмо в золотой раме. Всюду лежали бесчисленные картонки всех цветов, открытые и закрытые, среди которых расположились четыре новых персонажа. Из трех женщин две были определенно модистками из магазина, третья – мощная особа, затянутая в зеленую душегрейку, с золотыми шнурами.

Четвертым был кругленький человечек, прыгавший, как воробей, но, желая придать себе важный вид, надувшийся, как индюк. Лицо его было нарумянено и напудрено, голова украшалась громадным коком, очевидно, чтобы казаться выше. Реверанс, которым он приветствовал входящую княгиню, возмутил бы любого учителя танцев, и при виде этого стремительного антраша Марианна едва не расхохоталась. Но княгиня, отпустив ее плечо, направилась к забавному человечку с протянутыми руками.

– Ах, дорогой Леруа… Вы пришли! В такую отвратительную погоду! Ах, как отблагодарить вас!

– Я должен был сам принести ее сиятельству эти праздничные одеяния. Смею утверждать, что мы сотворили чудо.

С ловкостью фокусника он стал извлекать из коробок сверкающие платья, кашемировые шали, всевозможные пояса и шарфы, в то время как дама в зеленом, которая была не кто иная, как м‑ль Минетт, знаменитая белошвейка, заставила порхать в воздухе тончайшие рубашки, кружевные юбки, газовые накидки и… вдруг Марианна забыла о своих переживаниях. Эта выставленная напоказ роскошь пробудила в девушке естественные женские эмоции. К тому же Леруа был таким забавным!

На какое‑то время м‑м де Талейран оставила в покое свою лектрису, приветствуя маленького человечка с необычайной любезностью, кстати вполне заслуженной, ибо содержимое картонок было действительно чудом. У ослепленной Марианны разбежались глаза. Еще не зная, что перед ней великий Леруа, портной Императрицы, у которого весь двор и вся наполеоновская Европа на вес золота вырывали друг у друга его творения, она поразилась, что существо такой внешности способно создавать подобные произведения искусства. Особенно привлекательным было платье из атласа фисташкового цвета, расшитое жемчугом, буквально очаровавшее ее. Казалось, что оно покрыто сверкающей росой, и девушка погрузилась в мечты. Как было бы чудесно стать обладательницей подобного платья! Она робко коснулась переливающейся всеми цветами радуги ткани, как вдруг негодующий крик портного заставил ее вздрогнуть:

– Ее сиятельство желает, чтобы ее лектрису одел я? Я, Леруа? О… Мадам!..

Но Марианна не успела обидеться на маленького человечка. Две решительных руки заставили ее повернуться кругом, завязки ее плаща оказались развязанными, а сам он полетел в угол комнаты. Девушки из магазина бросились на помощь, а м‑м де Талейран вскричала с не меньшим негодованием, чем Леруа:

– Это «моя» лектриса, Леруа, и она стоит всех ваших маршалов, герцогинь и графинь от прилавка! Вы только посмотрите на нее! Я уверена, что ее красоту оценят по достоинству. Она еще и меня затмит.

Высокомерный взгляд приблизившегося к девушке портного стал задумчивым. Обходя медленными шагами вокруг нее, словно вокруг памятника, он присматривался к мельчайшим изгибам ее фигуры. Затем распорядился:

– Уберите прочь это ужасное платье! От него на лье несет провинцией!

Марианна ахнуть не успела, как оказалась в нижней юбке и рубашке. Инстинктивно она прикрыла руками обнажившуюся грудь, но сухая ладошка Леруа заставила ее опуститься.

– Такие груди, как у вас, мадемуазель, не только не прячут, а наоборот, показывают, выставляют, оправляют драгоценными камнями! Ее сиятельство права: вы вызываете восхищение, хотя еще чувствуется незавершенность. Но я предсказываю, что вы станете более чем прекрасной… Какие линии! Какая шевелюра! Какие ножки! Ах, ножки значат так много в современной моде! Платья раскрывают их линии просто нескромным образом… Кстати, знает ли г‑жа княгиня, что маркиза Висконти, считая, что ее ляжки слишком объемисты, заказала у Круто футляры со шнуровкой, которые она надевает на ноги как корсет? Подлинное безумие! Будет похоже, что она на ходулях. Но это самая упрямая из всех известных мне женщин.

Портной и княгиня окунулись в привычный мир сплетен, в то время как м‑ль Минетт развернула и разложила на кресле домашнее платье, украшенное английской вышивкой, с тесьмой цвета лаванды. Но Леруа не терял даром время и болтая. Он старательно снимал мерку с Марианны и между сплетнями выкрикивал цифры, которые одна из модисток с важным видом заносила в записную книжку. Когда с этим было покончено, он разрешил оглушенной его болтовней девушке одеться, затем спросил:

– Что должен я сделать для мадемуазель?

– Полностью приданое… и вы тоже, м‑м Минетт. У нее нет ничего! К тому же я хочу, чтобы вы приготовили что‑нибудь на сегодняшний вечер. Будет обед и прием.

Леруа молитвенно воздел руки к небу.

– На сегодняшний вечер? Но это невозможно!

– Я думала, что слова «невозможно» нет в вашем лексиконе, Леруа!

– Конечно, г‑жа княгиня, безусловно! Но если бы ваше сиятельство соблаговолили знать, что я завален заказами и что…

– Платье на вечер!..

Марианне показалось, что портной готов заплакать, но одна из его девушек нагнулась к нему и что‑то прошептала на ухо. Лицо его прояснилось.

– Да, да, возможно! М‑ль Пальмира напомнила мне, что у нас есть белое платье, очень простое, но очаровательное, заказанное г‑жой герцогиней де Ровиго, которое может быть…

– Пришлите это платье, – властно оборвала его княгиня. – Я думаю, вы не станете выбирать между этой женщиной и мною! А теперь посмотрим ваши новые образцы. Фанни, проводите м‑ль Марианну к себе.

Смущенная и ошеломленная Марианна машинально последовала за камеристкой, не найдя времени отблагодарить эксцентричную княгиню, которая через пять минут после знакомства заказала ей у самого знаменитого в Париже портного полный комплект одежды с такой легкостью, словно это была самая естественная вещь в мире. Чтобы удостовериться, что все это ей не снится, она готова была даже ущипнуть себя. Но, поскольку сон был приятным, она решила не прерывать его, сколько бы он ни длился… Происходящее с ней было лишено всякого смысла! Она прибыла сюда, испытывая стыд и недоверчивость, опасаясь одного из тех ужасных приключений, которые так хорошо описывала мистрис Анна Редклиф. А с ней говорили только о кружевах и атласе!..

Она вдруг подумала о рапорте, который должна написать сегодня вечером для Фуше: изобилие пустой болтовни и сплетен. Интересно было бы увидеть, какую он сделает мину, читая описание ножных корсетов маркизы Висконти или обстоятельные излияния г‑на Леруа! В сущности, если бы ей удалось убедить его, что она не в состоянии запомнить ничего, кроме пустяков, все было бы в порядке. Она никого не предала бы, а Фуше, может быть, оставил бы ее в покое.

Когда Фанни закрыла за собой дверь небольшой светлой комнаты, расположенной в примыкающей к главному зданию пристройке и где уже находился ее немудреный багаж, Марианна неожиданно для себя запела вполголоса песенку, которую сегодня утром насвистывал на улице какой‑то мальчишка. Она ощутила безудержный прилив веселья. После смерти тетки Эллис не спела ни единой потки… Но, в конце концов, эта внезапная эйфория была только естественной реакцией молодости, выражением облегчения, наступившего в уютной обстановке этого изысканного дома после пережитой катастрофы и невозможных обстоятельств, в которые она попадала.

Какое успокоение после неистовства Ла‑Манша, после обветшалого поместья Морвана, после тряски в дилижансе и ужасов Сен‑Лазара излучала эта легкая мебель серо‑голубой расцветки Директории и стены, обтянутые тканью с портретами выдающихся людей: свежее творение г‑на Оберкампа и его фабрики в Жуиан‑Жоза! И Марианна пела, не чувствуя ни малейших угрызений совести.

Снаружи остались холод, дождь, грязь и угрожающие тени Морвана и Жана Ледрю. Но ни тот, ни другой не отыщут ее под крышей вице‑канцлера Империи, и теперь Марианна мысленно даже поблагодарила Жозефа Фуше. Однако еще видно будет, кто окажется хитрей. Раз он решил против ее воли получить от нее пользу, она постарается заплатить, как он того и заслуживает, фальшивыми монетами. Тем более что он не может заставить ее взламывать замки или распечатывать письма. А когда он обнаружит наконец, что от нее нет никакого прока, она будет уже далеко.

Сколько есть красавиц юных,

Убегающих бездумно

От забот грядущих будней…

Последняя нота замерла на губах Марианны, в то время как импозантный мужчина, аккомпанировавший ей, энергично брал заключительные аккорды. Наступившая тишина испугала девушку. Музыкальный зал, где она пела, был просторным. Темнота ночи скрадывала его глубину, и весь свет от большого серебряного канделябра, стоявшего у рояля, сконцентрировался на его золоченой поверхности. Марианна не видела никого из тех, кто ее слушал. Она знала, что здесь присутствует м‑м Талейран, а также Шарлотта, ее приемная дочь: девочка лет одиннадцати с еще неопределенными чертами и наивной улыбкой, со своим воспитателем, г‑ном Феркоком. Однако она не могла разглядеть, где они сидят. Она видела только этого важного человека в белом парике, которому ее представили с множеством формальностей. Это был учитель Шарлотты, но вместе с тем и знаменитый музыкант, дирижировавший в Консерватории, по имени г‑н Госсек. И это особенно волновало ее, потому что княгиня ожидала, какой вердикт он вынесет.

Ей не терпелось узнать, какой голос у ее новой лектрисы и какова ее манера петь. Собственно, г‑н Госсек пришел на урок к Шарлотте, и его упросили послушать Марианну. И теперь она ждала, с неудержимой боязнью сжимая влажные руки, что изречет этот грубо очерченный рот.

Она понимала всю нелепость положения. Ведь она пела так, как привыкла делать это в Селтоне, то есть совершенно естественно. Однако она ожидала приговора, словно от него зависела ее жизнь.

Откровенно говоря, не похоже было, что Госсек готов дать волю своим чувствам. Он положил руки на колени и продолжал сгорбившись сидеть у рояля в желтом свете канделябра. Остальные, очевидно, затаили дыхание, ибо их было и не слышно, и не видно. Возможно, они боялись высказать мнение, с которым маэстро мог не согласиться.

Нервничавшая Марианна была на грани того, чтобы забыть правила приличия и нарушить напряженную тишину, когда Госсек, повернувшись, поднял к ней свое большое лицо с римским профилем:

– Не знаю, что вам и сказать, мадемуазель! Слова бессильны! Я старый человек и за свою долгую жизнь слышал разные голоса… но никогда не встречал подобного вашему! Вы обладаете самым прекрасным инструментом из всех, что я когда‑либо слышал! Какое редкое великолепие! Особенно на низких нотах!.. Вы доходите до контральто, а вам… вам сколько лет?

– Семнадцать! – прошептала изумленная Марианна.

– Семнадцать! – восторженно воскликнул музыкант. – И уже такая глубина! Да знаете ли вы, мадемуазель, что у вас в горле целое состояние?

– Состояние? Вы хотите сказать, что…

– Что если вы решите петь в театре, я смогу сделать вам ангажемент на любую, самую знаменитую европейскую сцену! Скажите только слово, и вы станете певицей века… конечно, еще немного потрудившись, ибо ваш голос пока не дает всего того, что должен дать.

Любовь к искусству преобразила этого обычно холодного и скупого на похвалу северянина. Ошеломленная Марианна не верила своим ушам. Конечно, ей приходилось довольно часто слышать дифирамбы очарованию ее голосом, но она считала, что это – проявление простой вежливости.

Итак, этот человек сказал, что она может стать самой великой певицей своего времени. Глубочайшая радость охватила девушку. Если музыкант сказал правду, если он устроит ее в театр, для нее представится возможность избавиться от игры, в которую ее вовлек Фуше. Она сможет жить для себя, свободной, независимой… Правда, девушке благородной крови не к лицу выступать на подмостках, но она теперь не аристократка, а простая беглянка. И то, что запрещалось Марианне д'Ассельна, не вызывало сомнений у Марианны Малерусс. Одним движением Госсек сорвал непроницаемую вуаль с ее будущего. Она одарила музыканта полным признательности взглядом:

– Я охотно потружусь, если это необходимо. И буду петь, раз вы говорите, что я способна это делать.

– Способны ли вы петь? Дитя мое, да это просто преступление не дать вам такой возможности! Ваш голос откроет вам мир необыкновенной радости, и я буду счастлив помочь этому. Я готов заниматься с вами ежедневно.

Собеседники забыли обо всем, погрузившись в мечты о грядущей славе, когда внезапно восторженный голос м‑м де Талейран прервал их грезы. Ее пурпурное кашемировое платье показалось у рояля в свете свечей. Она аплодировала с пылом, сменившим недавнюю нерешительность.

– Это восхитительно, – восклицала она, – попросту восхитительно! Я пошлю благодарность м‑м де Сент‑Круа за то, что она прислала нам такое сокровище. Это дорогое дитя будет иметь здесь все возможности проявить свой талант. Князь обожает музыку, и мы сможем порадовать наших гостей прекрасным голосом.

– Я понимаю вашу точку зрения, мадам, – возразил Госсек. – Но подобный голос слишком велик для тесного салона и модных романсов. Он достоин собора! Она может, она должна петь в опере.

– Хорошо! Она будет там петь! Приходите каждый день и учите ее всему, что вы сочтете нужным, мой дорогой друг. В конце концов она сможет петь в нашем маленьком театре и Валенсейской капелле! Это будет чудесно, ибо она гораздо красивее толстухи Грассини, за которой, кстати, волочился Император.

Явное непонимание со стороны княгини вывело Госсека из себя. Бесцветное лицо музыканта стало принимать кирпично‑красную окраску.

– Ваше светлейшее сиятельство! – закричал он. – Это будет беспрецедентным преступлением!..

Но «светлейшее сиятельство» была непоколебима в своем решении.

– Нет, нет. Вы увидите, мы сделаем чудеса! Мы сможем поставить испанский спектакль, чтобы развлечь бедных детей, которые изнывают у нас от скуки! Мы еще поговорим об этом. А теперь пойдемте, дорогой маэстро, я хочу вам показать чудесные цветочные композиции, которые я заказала на этот вечер. Вы будете в восхищении.

– Мадам, – раздраженно сказал Госсек, – я музыкант, а не садовник.

Улыбка княгини сделалась чарующей. Взяв его нежно под руку, она с неотразимой властностью увлекла его к двери.

– Я знаю, я знаю!.. Но у вас такой превосходный, такой тонкий вкус! Идите с нами, Шарлотта, и вы тоже, г‑н Феркок. Малютка, приведите в порядок всю эту музыку, а потом поднимитесь к себе, чтобы приготовиться к вечеру. Я улажу вопрос об уроках с г‑ном Госсеком.

Последняя часть этой стремительной речи, очевидно, касалась Марианны, внезапно низвергнутой с вершин музыки к ее роли простой прислуги. Это причинило ей невольную боль. Маленькая Шарлотта, выйдя из тени, где она благоразумно скрывалась, потянулась было к ней, словно хотела заговорить, однако тут же покорно и робко, молча последовала за матерью. Чопорная фигура воспитателя замыкала шествие. Марианна оказалась одна в большом зале, немного ошеломленная происшедшим. Было ли это ответом судьбы на ее боязливые вопросы?

Слуги задернули занавески из узорчатой дамастской ткани. Несмотря на большие размеры, салон создавал впечатление покоя и уюта. Большая позолоченная арфа над одним из окон, украшенный инкрустацией пюпитр, золото рояля сверкали, как драгоценности в ларце. Все в этой комнате носило оттенок волшебства, какой‑то нереальности. Оставаясь еще под впечатлением недавнего события, Марианна обратилась мыслями к человеку, вложившему душу в это великолепие. Княгиня была только очаровательной дурочкой, доброй и щедрой, но с ограниченным кругозором. Она обожала украшения, блеск, но, без сомнения, не была способна оценить прелесть стоявшей в темной нише статуи, искусством творца целомудренно укрытой полупрозрачной вуалью. Во всем убранстве, великолепном, но строгом, чувствовалась властная рука знатока, с которым Марианне вдруг захотелось познакомиться. Может быть, ему также понравится ее голос, и он сможет найти ему достойное применение. Медленно, желая продлить эту минуту тишины и одиночества, Марианна подошла к роялю и погладила полированное, гладкое, как атлас, дерево. У нее в Селтон‑Холле было пианино, правда, не такое красивое, на котором она очень любила играть. Она обязана ему подлинной радостью… Внезапная боль пронзила ее сердце. Она представила себя за пианино, поющей Франсису его любимую ирландскую балладу. Она специально выучила ее для него. Как же она звучала?

Присев у инструмента, Марианна машинально перебирала клавиши, тщетно пытаясь вызвать из памяти желанную мелодию. Боль в глубине сердца стала неожиданно острой. В тот момент она любила Франсиса и стремилась всем своим естеством завоевать его любовь. Охваченная воспоминаниями, она закрыла глаза, и сейчас же перед ее мысленным взором с такой четкостью появилось лицо Франсиса, что ее охватила дрожь. Она так хотела изгнать его из памяти, как изгнала из сердца! Она надеялась, что его образ сам по себе станет ей враждебным. Но нет: она вспоминала о нем слишком часто, чтобы рана стала нечувствительной.

Вновь перед ней были серые глаза с их вечной скукой, красиво очерченный рот, таящий столько очарования, густые светлые волосы, безукоризненные черты лица. Изображение стало таким реальным, что Марианне захотелось оттолкнуть его… Она открыла глаза, но слезы затуманили их, и ей показалось, что он еще перед нею в рассеянном свете свечей, ей даже послышался его смех, которым он ответил тогда на ее вызов. Однако Марианна не испытывала угрызений совести из‑за убийства. Она бы снова поступила так, ибо никогда не смогла бы перенести оскорбление, нанесенное им; но она любила его доверчивой любовью, и память отказывалась забыть…

– Не надо плакать, – неожиданно раздался медлительный холодный голос. – Здесь вам никто не сделает зла.

Марианна поняла, что лицо, появившееся в пламени свечей, принятое ею за дух Франсиса, было вполне реально. Быстрым движением она осушила глаза и вгляделась в него.

Это был мужчина с недлинными светлыми волосами, приятно обрамлявшими лицо. Очень высокий, с волевым подбородком и презрительно отвисшей губой, придававшей ему высокомерный и дерзкий вид. Выдающиеся скулы, необычно вздернутый нос и чувственный рот усиливали ощущение загадочности в его облике. Бледная кожа и сверкающие, как два сапфира, глаза из‑под тяжелых век. Одетый в черный костюм, оттенявший белизну высокого галстука, новоприбывший излучал необычайное чувство спокойствия и силы одновременно.

Спохватившись, Марианна встала так стремительно, что едва не опрокинула канделябр. Мужчина сделал шаг, опираясь на трость с золотым набалдашником. Марианна увидела, что он хромает, и сообразила, кто находится перед нею.

– Монсеньор? – пробормотала она, не зная, что добавить к этому церемонному обращению.

– Вы знаете меня? Это больше того, что я могу сказать о вас, э, мадемуазель!

В его глубоком голосе ощущалась скрытая сила. Чувствовалось, что он всегда звучит в определенном регистре, и именно это, более чем другие признаки, говорило о самообладании его владельца.

– Марианна, монсеньор, Марианна Малерусс!

– Марианна? Очаровательно, это имя вам к лицу! Что же касается Малерусс – ни ваше лицо, ни голос ему не соответствуют, э?

У Талейрана была манера вставлять в речь это междометие, которое было не столько вопросом, сколько приобретенной за долгую карьеру дипломата привычкой. Она невольно вызывала одобрение его речам у ничего не подозревавших собеседников.

– Мой голос? – прошептала Марианна, чувствуя, как забилось ее сердце.

Трость с золотым набалдашником указала одну из колонн в глубине салона.

– Я был там и некоторое время слушал… Проходя мимо, я вдруг услышал ваше пение и вошел, но так, чтобы никто не заметил. Я люблю быть в одиночестве, когда чем‑нибудь восхищаюсь.

Он подошел вплотную, устремив на девушку очаровывающий взгляд, власть которого познали столькие женщины. Марианна почтительно склонилась в глубоком реверансе, подчеркивая этим расстояние, отделявшее ее от князя.

– Ваше сиятельство слишком добры!

Марианна мало‑помалу обретала уверенность. Она была далека от того, чтобы испугаться самого Талейрана или опасности, которую он в любую минуту для нее представлял, напротив, она ощутила своеобразную разрядку, оказавшись лицом к лицу с ним. Это был очень важный вельможа и настоящий дворянин. Несмотря на разницу между ними, он все‑таки был по общественному положению и по происхождению ближе к ней, в чьих жилах текла кровь одна из лучших во Франции и Англии. Все остальные, включая и его жену, были манекенами, купавшимися в лучах его благородства. Века истории угадывались за этим непринужденным благожелательством, за этой элегантной простотой. Кто такой Фуше рядом с ним? Низкоразрядный шпик, пытающийся унизить его до своего уровня…

К тому же князь, хотя и не проявил такого энтузиазма, как Госсек, тоже был поражен ее голосом! Он взял ее за руку, помог подняться, затем нежно спросил:

– Вы уверены, что ваша фамилия Малерусс, э?

– Конечно, монсеньор, и я в отчаянии, что она не нравится вашему сиятельству!

– Ба! Имя легко изменить. Это просто ошибка рождения. Вполне можно ожидать, что вы скоро станете герцогиней, моя дорогая. Однако что вы в самом деле делаете у меня, прекрасная незнакомка, э?

– Я новая лектриса ее сиятельства. Меня прислала г‑жа де Сент‑Круа.

Талейран неожиданно рассмеялся:

– Подумать только! С каких это пор старые вороны стали водиться с райскими птичками? Не хотите ли вы сказать, что вы бретонка?

– Действительно, я приехала вчера дилижансом из Бреста.

– Невероятно! Решительно бретонцы сильно изменились, если стали производить подобные цветы. Я считал их способными разводить только вереск и дрок, а оказывается, их розы прекрасней наших. Вы мне расскажете как‑нибудь вашу историю, дитя мое. Я думаю, она доставит мне удовольствие! Какие глаза!

Непринужденным жестом князь взял двумя пальцами Марианну за подбородок и, потянув к себе, стал рассматривать ее сверкающие зелеными и голубыми блестками глаза.

– Они действительно цвета моря, – с чарующей нежностью прошептал он, – когда оно играет под солнцем. Что ж касается этих губ…

Марианна увидела, как склоняется к ней дерзко улыбающееся лицо, и инстинктивно попятилась, покраснев от стыда, оскорбленная этим домогательством, открывшим ей всю глубину ее падения.

– Монсеньор, – отчетливо произнесла она, – я без сомнения бретонка, но… не до такой степени.

Он язвительно хохотнул.

– К тому же и целомудренная? И остроумная? Не слишком ли много достоинств для простой лектрисы, м‑ль Малерусс, э?

Марианна закусила губу, она отвечала ему как равному, и теперь корила себя за это. Ведь Фуше предупреждал ее: этот человек, пожалуй, самый проницательный во всей Империи. Пробудить в нем подозрение было смертельно опасно. Она должна, сколько возможно, придерживаться своей роли простой лектрисы. Но, с другой стороны, могла ли она позволить себе принять этот поцелуй, который разрешил бы князю и другие вольности? Министр полиции не утаил от нее, что Талейран обожал женщин и что его любовное досье было одним из самых обширных.

– Пока целую ваши ручки, – многозначительно сказал князь, делая особое ударение на имени, – мы вновь увидимся позже.

Он повернулся на каблуках и направился неровными шагами в темноту салона. На удивление, хромота придавала его походке некую нерешительную медлительность, не лишенную грации. Даже в немощи этого человека было определенное очарование.

И внезапно в мозгу Марианны промелькнула новая мысль. Послал ли Фуше – хитрый лис – ее сюда, только чтобы исполнять нехитрые обязанности лектрисы или же, зная склонность к хорошеньким женщинам и предвидя эффект, который произведет красота его подопечной, не уготовил ли он ей более интимную роль, гораздо более интересную для него? Если это так, то министр еще подлее, чем она считала. Дрожь отвращения пробежала по ее телу.

Лакей, вошедший в салон с двумя горящими канделябрами, разогнал темноту и оборвал размышления девушки. Быстро собрав ноты, она покинула зал и поднялась к себе, отбросив прочь эти отвратительные мысли и унося с собой, как сокровище, новую надежду, которую старый музыкант пробудил в ее душе: пение!

Часы пробежали, и было уже за полночь, когда Марианна в простом халате из белой шерсти присела у небольшого письменного стола, стоявшего между окном и камином. В выдвижном ящике она нашла нужные письменные принадлежности: бумагу, перья, коробочку с песком, чернила и воск для запечатывания. Итак, ей предстоит приступить к первому из ежедневных рапортов, за которыми по утрам будет приходить истопник.

Довольно неприятное бремя, не говоря уже о вызывавшей у Марианны отвращение роли невольной шпионки. Ей хотелось спать, и белоснежная постель, на которой внимательная рука оставила батистовую ночную сорочку, сладко манила к себе. Кроме того, ей так хотелось помечтать.

Чтобы придать себе решимости, Марианна выпила стакан воды, полюбовалась стоявшей на краю стола в хрустальной вазе распустившейся розой и с тяжелым вздохом принялась за работу. Надо закрыть приоткрытое окно в будущее и сосредоточиться на малособлазнительном настоящем.

Она начала кратким сообщением о своем прибытии в дом, затем, как она заранее решила, буквально утопила Фуше в кружевах и нарядах. Однако надо было описать и вечер, на котором она присутствовала. Он еще не закончился. До слуха девушки легкими порывами долетали звуки гайдновского вальса, непреодолимо притягивая к тому, что она видела и что так ее очаровало. Все было до того прекрасно! Как втиснуть столько блеска в сухие строчки полицейского рапорта, когда пишешь под звуки волшебной музыки! Ей пришел на память данный министром совет: «Не думайте, что вы делаете рапорт, пишите, как писали бы свой дневник, ни больше ни меньше».

После этого все стало просто.

«Я не присутствовала на обеде, данном в честь вице‑короля и вице‑королевы Италии, – начала Марианна, – лектрисе не просто среди таких важных особ. Я видела только меню с такими названиями, которые я не могу себе представить. Такие, как «герцогиня из домашней птицы с кремом», «эпиграмма на Турвиля из ягненка», «сладчайший омар а‑ля Ришелье». У французов привычка давать кушаньям имена великих людей? Это кажется мне странностью, мало достойной уважения… Что касается того, что подали в мою комнату, я совершенно не знаю, что это было… за исключением жареного цыпленка, но все оказалось вкусным. Фанни рассказала, что князь чрезмерно требователен во всем, что касается кухни. Шеф‑повар, похоже, особа первой величины. Его зовут г‑н Карем, и я имела честь недавно встретиться с ним, когда княгиня предложила мне сопровождать ее до столовой, чтобы проверить расстановку цветов. Стыдно сказать, но он едва взглянул на меня, этот низкорослый злобный толстяк в белом накрахмаленном халате, прохаживающийся везде с большим ножом на животе, с лицом обиженного херувима. Но я с изумлением констатировала почтение, с которым г‑жа де Талейран разговаривала с ним. Говорят, что сам князь выбирает слова, когда обращается к нему».

«Не буду описывать роскошь стола, сервированного золотом и серебром и уставленного черными ирисами и черными розами, но могу заметить, что во время всей трапезы музыканты играли Моцарта.

Собственно говоря, вечер начался, когда княгиня позвала меня якобы для того, чтобы принести ей шарф. Она сделала это по душевной доброте, ибо он был ей совершенно не нужен».

Перо Марианны в нерешительности остановилось, в то время как она на мгновение закрыла глаза. Как передать словами то ослепительное ощущение, которое она испытала, попав в сияющий светом и золотом зал? Как рассказать о поразительном букете женщин, блистающих молодостью, красотой, драгоценностями и нарядами на фоне яркой униформы военных? Там было много офицеров в великолепных костюмах, напоминавших Марианне драгуна с улицы Монтгорей. Ей показалось, что она еще слышит полный наивной гордости насмешливый голос Гракха‑Ганнибала Пьоша: «Подождите, и не таких увидите!» Неужели солдаты действительно должны быть так великолепно разукрашены! Красные, синие, зеленые униформы блистали золотом! А венгерка, которую с такой непринужденностью носил на правом плече какой‑то гусар! Боже всемогущий! Да она подбита соболями!

«Стоя за креслом княгини, величественной и прекрасной в усеянном звездами голубом бархате, – продолжала Марианна, – я старалась показаться смущенной провинциалкой и держать глаза опущенными. Но искушение было слишком велико! Спустя некоторое время я заметила, что гости ненадолго подходили к хозяйке дома. Они учтиво приветствовали ее и затем отходили, образуя тут и там группы беседующих, только одна полная женщина с задрапированной лимонно‑желтым атласом мощной грудью и короткими пухлыми ногами расположилась рядом с г‑жой де Талейран. К моему великому удивлению, эта дама просто бросилась мне на шею, когда я пришла с шарфом, и сердечно поцеловала меня. Я поняла по сделанному мне описанию, что это г‑жа де Сент‑Круа, и выразила полагающуюся в таком случае признательность. По‑моему, эта дама осталась довольна моим поведением. Впрочем, она тут же снова занялась княгиней, и я смогла направить внимание на присутствующих.

Сидевшие недалеко от меня на небольшом канапе две женщины оживленно беседовали. Одна из них невысокого роста, стройная, смуглая, с густыми темными локонами, в черном кружевном платье на розовой подкладке, напоминавшая арабку, носила украшение из крупных рубинов, сверкавших на ее шее, в волосах и на руках в розовых перчатках. Другая – тоже брюнетка, только с воздушной прической, выдающимися скулами, черными глазами и плоским лицом монголки. В блеске ее глаз читались тонкий ум и хитрость, а от стройного, почти худого, но породистого тела веяло необычным очарованием. С варварской роскошью тяжелых золотых драгоценностей, в платье из пурпурного шелка и с замысловатым тюрбаном на голове, эта женщина напоминала языческий кумир. Во всяком случае, манеры у нее просто королевские…

Я узнала, слушая болтовню княгини с подругой, что напоминавшая арабку брюнетка была некая г‑жа Жюно, герцогиня д'Абрантэ, и что чудесные рубины, украшавшие ее, «совсем недавно Жюно грабанул в Португалии…». Что касается другой – дамы с варварскими драгоценностями, то она оказалась графиней де Меттерних, чей муж, посол Австрии, вынужден был после битвы у Ваграма вернуться в Вену, оставляя свою жену чуть ли не в роли заложницы. Если верить г‑же де Сент‑Круа, очень шокированной этим, единственным источником дружбы, соединявшей двух дам, был только обольстительный супруг второй, для которого первая минувшим летом стала величайшей слабостью».

Марианна остановилась, подправила плохо написанное слово и вздохнула. Неужели действительно светские сплетни интересовали Фуше, который должен был знать их не хуже ее? Конечно, писать об этом было бы не так уж и скучно, если бы не клонило ко сну. Снова вздохнув, Марианна окунула перо в чернила и продолжала:

«Затем эти дамы присоединились ко «двору», собравшемуся у кресла очень красивой блондинки в сиреневом муслине, с широкой бриллиантовой диадемой в волосах: герцогини Анны Курляндской, чья младшая дочь Доротея недавно стала женой племянника князя Беневентского – графа Эдмона де Перигор. Похоже, что ни та, ни другая не питали к герцогине дружеских чувств. Очевидно, князь гораздо более чувствителен к очарованию этой иностранки, ибо он почти не отходил от нее. Что касается двух дам, они понизили голоса, и я больше ничего не смогла услышать. Мне пришлось довольствоваться пойманными на лету обрывками разговоров: Император все время сидит взаперти в Мальмезоне… Бедная Жозефина безутешна… М‑м де Ремюзан утверждает, что она непрерывно проливает горючие слезы и ее страшно оставлять одну. Знаменитый кастрат Крессанттини будто бы ходит каждый вечер к Наполеону петь… Только музыка приносит успокоение Императору… Вы думаете, он женится на дочери Царя?.. Вы слышали о скандале, который учинил вчера в Пале‑Рояль адъютант Жюно, пытаясь среди бела дня овладеть юной белошвейкой?.. Прибыли король и королева Баварии. Они остановились в отеле Марбеф, у короля Жозефа…»

В камине обрушилось полено, взметнув сноп ярких искр. Марианна вздрогнула и проснулась. Очевидно, она задремала во время письма. Перо, оставшееся в сжатых пальцах, сделало на бумаге зигзагообразный след. Бросив взгляд на висевшие над камином часы, она увидела, что уже два часа ночи. Музыка больше не играла, но слышались приглушенные расстоянием голоса. Это игроки в вист, усаживавшиеся вокруг столов, когда она шла мимо, должны были быть еще там. Марианна знала по собственному опыту, до какой степени доводит человека демон игры… Один вид карт вызывал у нее отвращение.

С трудом поднявшись, она зевнула и сладко потянулась. До чего же хочется спать! А тут еще такое искушение: кровать! Марианна бросила злой взгляд на неоконченный рапорт. Она действительно слишком устала, чтобы продолжать. Решившись, она взяла перо и быстро написала: «Я слишком хочу спать, продолжение завтра!»

Затем, нарисовав звезду, заменившую подпись, она заклеила рапорт кусочком воска и приложила печать без рисунка, которую она нашла в ящике стола. Кроме того, ей действительно больше не о чем было писать. А теперь скорее в постель.

Она уже развязывала ленты пакета с ночным бельем, когда какой‑то необычный шум остановил ее… Сквозь приглушенное журчание разговоров отчетливо послышался гневный окрик, за которым немедленно последовали рыдания. Изумленная Марианна прислушалась. Ничего… Но она была уверена, что ей не почудилось. Она потихоньку подошла к окну, несмотря на холод, открытому, чтобы освежить комнату. В Селтон‑Холле она всегда спала с открытым окном. Высунувшись наружу, она заметила свет в окнах, находящихся как раз внизу. Марианна уже знала, что там помещался рабочий кабинет князя. Очевидно, в нем и было открыто окно, ибо на этот раз она ясно услышала плач… Затем спокойный голос князя:

– В вас действительно нет ни капли благоразумия! Зачем доводить себя до такого состояния, э?

Но тут же раздался стук захлопнутого окна, и Марианна не услышала больше ничего. Но она готова была поклясться, что плакала женщина… И в таком отчаянии! Медленно вернувшись к кровати, она заколебалась. Если ее любопытство уже проснулось, воспитание его еще удерживало. Все‑таки она не собиралась подслушивать под дверью, как простая служанка или шпионка, хотя ею‑то и являлась! С другой стороны, возможно, кому‑то нужна помощь. Рыдавшая женщина должна быть ужасно несчастной.

Укрыв любопытство плащом человеколюбия, Марианна поспешила надеть свое малиновое платье и выскользнула из комнаты. В конце коридора узкая служебная лестница вела на нижний этаж, выходя недалеко от кабинета Талейрана.

Спускаясь с лестницы, Марианна увидела, что из‑за неполностью закрытой двери кабинета падала на пол длинная полоса света. И в это же время она снова услышала рыдания, затем совсем юный голос, изъяснявшийся с сильным немецким акцентом.

– Ваше поведение с матерью нельзя выразить словами, так оно мерзко. Как вы не понимаете, что сама мысль о том, что она ваша любовница, для меня невыносима?

– Не слишком ли вы молоды, дорогая Доротея, чтобы касаться подобной темы? Дела взрослых не должны занимать детей, и, хотя вы и замужем, в моих глазах вы всегда останетесь ребенком. Да, я очень люблю вашу мать.

– Слишком! Вы слишком ее любите! И весь свет это знает. Здесь собираются эти пожилые женщины, всегда окружающие вас; они ненавидят и поносят друг друга, но никогда не расстаются. Теперь волей‑неволей они втягивают мать в созданный ими своеобразный клуб, который можно назвать гаремом г‑на де Талейрана! Когда я вижу мать в окружении м‑м де Леваль, м‑м де Люин и герцогини де Фитц‑Джемс, я готова кричать…

Ее голос поднялся до высот неудержимого гнева, усугубленного несовершенным знанием французского языка, вынуждавшим его хозяйку спотыкаться на некоторых словах.

Теперь Марианна знала, кто был в рабочем кабинете князя, кто плакал, кто гневно кричал… Она совсем недавно видела в салоне племянницу князя, г‑жу Эдмон де Перигор, урожденную княжну Курляндскую, молодую и богатейшую наследницу, которую милостью царя Талейран несколько месяцев назад сочетал браком со своим племянником… она была очень молода, лет шестнадцати. Марианна нашла ее и некрасивой, и нескладной, худой и смуглой, хотя одета она была элегантно, явно не без помощи Леруа. Ее единственным украшением были непомерно большие глаза, иссиня‑черные, оставлявшие в тени маленькое личико. Но осанка юной княжны поразила Марианну, особенно ее своеобразная манера держать голову, как это делают дети, когда не хотят показать, что они испуганы или несчастны. Что касается ее мужа, она его едва запомнила: красивый малый, довольно незначительный, в пышной форме гусарского офицера.

Г‑н Феркок, воспитатель, немного посплетничавший с нею, намекнул также о завязавшейся связи между Талейраном и г‑ней Курляндской, матерью Доротеи. Он незаметно показал ей на светловолосую герцогиню, восседавшую в окружении трех женщин, уже немолодых, державшихся с такой уверенностью и заносчивостью, что от них на лье отдавало Версальским Двором. Все трое были в свое время любовницами Талейрана и оставались его вернейшими поклонницами, демонстрируя безграничную, почти слепую преданность.

«Три парки!» – подумала Марианна с бессознательной жестокостью своих семнадцати лет и не замечая, что эти женщины сохранили отблеск былой красоты. Между тем в кабинете Талейран пытался успокоить юную мятежницу.

– Вы удивляете меня, Доротея. Я никогда не считал вас способной поверить сплетне, которая уже долгое время гуляет по салонам Парижа. Для большинства кумушек дружба между мужчиной и женщиной может иметь только одну цель…

– Да перестаньте же лгать! – вскричала юная дама в отчаянии. – Вы прекрасно знаете, что это не сплетня, а чистая правда! Парижские кумушки чего только не наговорят, но ведь я сама знаю, сама, говорю вам! И мне стыдно, о, так стыдно, когда я вижу склоняющиеся за веерами головы и бегающие от меня к матери глаза! А я не привыкла стыдиться! Ведь я курляндка!

Она почти прокричала последние слова. Укрытая в тени коридора, Марианна услышала покашливание князя и отметила, когда он заговорил, ледяную суровость в его голосе.

– Раз вы такая охотница до сплетен, дитя мое, вам следовало бы в первую очередь собрать те, которые когда‑то ходили о вашем предке, Жане Брионе, получившем благодаря капризу Царицы титул герцога Курляндского, не был ли он действительно конюхом? Откровенно говоря, слушая сегодня вашу речь, я склонен в это поверить! Мне кажется, вам следует успокоиться. Подобные припадки неуместны ни в Париже, ни в любом другом цивилизованном обществе. Если вы так чувствительны к… сплетням, надо было выбирать монастырь, а не брак.

– Как будто я выбирала! – горько заметила молодая женщина. – Как будто не вы навязали мне вашего племянника, хотя я любила другого!

– Другого, которого вы никогда не видели и который не очень‑то интересовался вами. Если он так хотел на вас жениться, Адам Черторский, он мог оказаться и поближе, э?

– Как вы любите причинять боль! Как я ненавижу вас!

– Нет, нет, вы не можете ненавидеть меня! Я готов даже подумать, что вы любите меня, любите сильно, сами не сознавая этого. Знаете ли вы, что ваша неожиданная выходка слишком напоминает сцену ревности? Полноте, не заноситесь так. Успокойтесь, заставьте себя снова улыбаться. И запомните следующее: в этом обществе, где мы вращаемся, я не знаю никого, кто не любил бы и не почитал вашу мать. Эта женщина рождена, чтобы быть любимой. Ведите же себя так, как все, дитя мое! Светское равновесие – очень хрупкая вещь. Будьте осторожны, чтобы ваши выходки не нарушили его.

Рыдания возобновились. Марианна слушала их как зачарованная. И едва успела спрятаться в тени под лестницей, дверь распахнулась настежь, и на пороге вырисовался высокий силуэт князя. Он вышел, мгновение как будто поколебался, затем, пожав плечами, удалился. Равномерное постукивание трости, сопровождавшее его припадающие шаги по плиткам коридора, быстро затихло. Но в кабинете Доротея де Перигор продолжала плакать.

Снова Марианна заколебалась. Она стала свидетельницей сцены, которая ее совершенно не касалась, но она чувствовала симпатию к этой маленькой княжне с печальными глазами и хотела бы ей помочь. Разве не естественно, что этот ребенок восстал против разыгрываемого любовного спектакля между матерью и ее дядей по браку? Подобные авантюры, возможно, никого на свете не удивляли, но прямую, чистую душу могли сильно поранить.

С сожалением Марианна повернулась к лестнице и вздохнула. Она чувствовала себя такой близкой к той, что плакала там! Доротея страдает от несчастной любви так же, как она сама страдала, но какую помощь сможет она оказать ей? Лучше будет подняться к себе и постараться забыть все, ибо ни за что на свете Марианна не сообщит Фуше о том, что слышала… Она уже взялась за перила, когда из‑за плотно закрытой двери донеслось:

– Проклятая страна, я так не хотела! Никто! Никто меня не понимает… Если бы только был кто‑нибудь…

На этот раз молодая женщина говорила по‑немецки, с такой смесью гнева и боли, что Марианна не смогла удержать желание прийти ей на помощь. Прежде чем она дала себе отчет в своих побуждениях, рука сама открыла дверь, и она пошла. В большой комнате со строгой мебелью красного дерева и темно‑зелеными обоями взволнованно ходила взад‑вперед со сложенными на груди руками Доротея. Лицо ее было залито слезами. Она резко остановилась против Марианны, которая тихо проговорила:

– Если я в состоянии чем‑нибудь помочь вам, рассчитывайте на меня.

Она сказала это по‑немецки. Огромные глаза маленькой княжны стали как будто еще больше.

– Вы говорите на моем языке? Но кто же вы?

Затем она, очевидно, вспомнила, и радость, блеснувшая и ее взгляде, потухла, как свеча.

– Ах, да! Я знаю. Вы лектриса г‑жи де Талейран? Благодарю за заботу, но я ни в чем не нуждаюсь.

Сухость тона вернула Марианну на ее место полуслужанки, но она не обиделась и улыбнулась.

– Вы считаете, что простая лектриса недостойна предложить помощь княжне Курляндской, не правда ли? Вы хотели найти здесь кого‑нибудь, кто понял бы вас, но во мне видите только служанку. Что такое служанка для вас, имеющей в своем распоряжении сотни подобных!

– Мой единственный друг – служанка, – словно против воли проговорила молодая женщина, – это Анна, моя кормилица. Я доверяю только ей. Но вы! Но разве не мадам де Сент‑Круа рекомендовала вас? Подобная сводня! Мне кажется, что, посылая вас к княгине, она главным образом думала о князе!

Охваченная внезапным безразличием, Марианна поняла, как ей трудно будет избавиться от этого подозрения, тем более что оно ей самой пришло в голову после встречи с Талейраном. Но ей тут же захотелось оправдаться, сбросить хоть на мгновение одетую на нее полицейскую маску.

– Мадам де Сент‑Круа действительно рекомендовала меня, но на самом деле мы не знакомы. Она даже не знает, кто я!

– Кто же вы?

– Эмигрантка… Которая скрывается и пытается жить.

– Если это так, почему вы говорите об этом мне? Я могу донести, вас схватят, бросят в тюрьму.

Марианна улыбнулась и покачала головой.

– Доносить – это слово, от которого вам делается дурно, сударыня. Чтобы завоевать чье‑нибудь доверие, надо прежде довериться самому. Пусть будет так, я в ваших руках. Выдавайте меня!

Наступила тишина. Доротея де Перигор теперь уже с большим вниманием рассматривала эту девушку, едва ли намного старше ее. Разговаривая на родном языке, она испытывала детскую радость, и взгляд ее смягчился. Инстинктивно понизив голос, она спросила совсем уж благожелательным тоном:

– И как зовут вас… в действительности?

Решив любой ценой завоевать дружбу этого своеобразного ребенка, Марианна собралась ей ответить, когда дверь кабинета вновь распахнулась.

Надутый, как индюк, великолепный гусарский офицер – супруг юной графини – возник на пороге.

– Вот‑те раз! Доротея, вы что тут делаете?.. Ваша мать ищет вас повсюду. Она устала и хочет возвращаться.

– Мне стало плохо. Лихорадка, без сомнения. М‑ль Малерусс любезно помогла мне.

Марианна вздрогнула, услышав, как точно она запомнила ее имя. В глазах Доротеи появилось дружеское участие, когда она повернулась к Марианне.

– Благодарю, – сказала она, протягивая руку и снова переходя на немецкий. – Вы не можете себе представить, как помогли мне. Приходите в гости. Я живу на улице Гранж‑Бательер, два и по утрам всегда дома. Вы придете?

– Непременно, – пообещала девушка, почтительно склоняясь, как это требовалось в ее роли, над протянутой рукой.

Эдмон де Перигор не понимал немецкого. Это видно было по его скучающе‑нетерпеливому виду.

– Да пойдемте же!

Марианна покинула кабинет вслед за ними. Ей даже в голову не приходило, что князь мог застать ее здесь. Взбежав по лестнице к себе, она быстро переоделась и, ложась в постель, задула свечу. В свете умирающего огня она увидела лежащий на столе рапорт и улыбнулась. Об этой драгоценной дружбе, которая обязательно возникнет между ними, слишком любопытный министр полиции не узнает ничего, так же, как не узнает о страданиях юной графини. Марианна ощутила пробуждение родственной привязанности к ней, ибо стало ясно, что, несмотря на окружавший ее почет, несмотря на все, чем она обладала и чего была лишена Марианна, она также была оскорблена и унижена безжалостным миром мужчин.

Эту маленькую курляндскую княжну оторвали от родины, привычной жизни и любовных грез, чтобы сделать пешкой на шахматной доске политики. Ее увезли от любимого человека и навязали ей другого, к тому же враждебного, не вызывающего в ней ничего, кроме отвращения. В довершение всего ее сделали немой свидетельницей связи собственной матери с другим из ее врагов! С каким цинизмом Талейран дал ей понять, что она только беспомощный ребенок, неспособный приноровиться к требованиям светских условностей.

Вызывающая жалость непокорная Доротея хотела бороться своими маленькими руками с коалицией мужчин и их греховными страстями. Чтобы сломить волю пятнадцатилетнего ребенка, император французов и Талейран вступили в союз с самим Царем, забыв и стыд и совесть! Из какого же камня они сделаны и что это за политика, ради которой еще приносятся человеческие жертвы?

Думая о своем новом друге, Марианна мало‑помалу отвлекалась от своих собственных проблем, ее охватила непривычная восторженность. Она больше не одинока! И это открыло в ней новые силы к сопротивлению. Более чем когда‑либо она хотела бороться с гнетущей властью мужчин, с их обманчивой любовью и грязными желаниями. Но она также хотела помочь тем из ее сестер, кто нуждался в помощи. И видит Бог, она это сделает! Ради Доротеи Курляндской, проданной, как товар, ради Аделаиды д'Ассельна, брошенной в тюрьму и изгнанной за то, что имела собственное мнение, ради Императрицы, устраненной за то, что она не могла дать наследника тирану, ради княгини Беневентской, с которой не считаются в собственном доме, ради графини де Меттерних, оставленной в залог, она, Марианна, когда‑нибудь докажет, что женщина может быть самой сильной!

Таким образом, этой ночью Марианна объявила войну мужчинам.

Когда утром к ней пришел слуга‑истопник, Марианна, сидя у окна, читала. Она даже не подняла глаз от книги.

Человек прочистил камин, заложил новые дрова, раздул тлеющие под пеплом угли с помощью большого меха, затем, когда работа была закончена, наступила тишина. Марианна слышала его напряженное дыхание и сообразила, что ее невнимание беспокоит его. Она наслаждалась этой невинной жестокостью. Пусть поволнуется, она ни за что не обратится к нему первая. Если он не заговорит, пусть уходит… Наконец она услышала покашливание, затем:

– Я думаю, эти дрова будут гореть хорошо, – сказал он.

Только тогда она подняла глаза и увидела мужчину средних лет, заурядного телосложения, с не привлекающим внимания лицом. Действительно, без его пестрой ливреи этот человек был бы совершенно незаметным в любом обществе: идеальный шпион. Кивком головы она указала ему на рапорт, лежавший на краю бюро.

– Письмо… там, на столе! – только и сказала она.

Человек взял конверт, засунул его в карман, затем исподлобья посмотрел на девушку.

– Меня зовут Флоке! – сказал он. – Селестен Флоке… А вас?

– М‑ль Малерусс, – сухо ответила Марианна, снова взяв книгу. – Вы должны это знать.

– Конечно, я знаю! Но я спрашиваю не об этом: как вас дразнят среди коллег?

Марианна обещала себе держаться спокойно, но навязчивость этого нахала моментально пробудила в ней гнев. Не хватало ей еще терпеть фамильярность этого низкого шпиона!

– У меня нет имени! И я вам не коллега!

Пальцы ее впились в кожаный переплет книги, в то время как она старалась не отрывать глаз от текста, чтобы не видеть бессмысленное лицо Флоке. Но она не могла не услышать его язвительный смех.

– Ух, ты! – сказал он грубо. – Какая задавака! Вы за кого себя выдаете, красотка? Не надо забывать одно: то, что я – ваш шеф! Кто ж вам будет их приносить, подарочки папаши Фуше?

Это было уж слишком! Забыв всякую осторожность и благие намерения, Марианна встала и указала слуге на дверь.

– Делайте то, что вам приказано, и ничего больше! – вскричала она. – Нам не о чем и никогда не будет о чем говорить. А теперь уходите!

Флоке пожал плечами, но взял в руки корзину для дров и ящик с пеплом.

– Идет! – бросил он нагло. – Пусть будет так! Только как бы потом не пожалела. Флоке добрый малый, но ужасно не любит, когда ему на лапу наступают!

Когда он наконец вышел, Марианна подбежала к столику у изголовья постели, налила стакан воды и залпом выпила. Руки ее так дрожали, что графин стучал о стакан, пока она его наполняла. Никогда еще до этой минуты она так остро не осознавала всей глубины своего бесправия. Этот мелкий инцидент открыл ей глаза. Какой‑то лакей, подлый шпик, решил, что он ей ровня! Он чуть не начал тыкать ей! Нет… Это было невыносимо! Она не могла это стерпеть… Не могла!

Тем хуже для Фуше, пусть позлится, но завтра в рапорте она потребует заставить этого Флоке держаться почтительнее, иначе она не напишет больше ни слова.

С улицы донесся приглушенный расстоянием шум кареты. И снова желание убежать охватило Марианну, ожесточенную новой встречей с отвратительным образчиком мужской породы. После всего случившегося что ей мешает надеть пальто, взять свой немудреный багаж и бежать на почтовую станцию? Она могла бы уехать в Брест… Никола, правда, вернулся в Англию, но м‑м Легильвинек разве не будет рада ее появлению? Или же отправиться в Овернь на поиски неугомонной кузины, которая, может быть, радушно встретит ее?

Но, увы, это неосуществимо! Если м‑ль д'Ассельна была под полицейским надзором, появление подозрительной беглой кузины стало бы причиной больших неприятностей. Что касается м‑м Легильвинек, Марианна теперь вспомнила, что та собиралась оставить Рекувранс и переехать в Эннебон, куда ее больная дочь звала присматривать за детьми.

Другая идея пришла ей в голову: почему бы не направиться в Рим и там навести справки о крестном? Аббат Готье де Шазей не может, конечно, и представить себе, какие несчастья обрушились на его крестницу. Он считает, что она если и несчастливо, то безмятежно проводит время в своих владениях в сердце деревенской Англии. Безусловно, ее явное смятение заставит его помочь ей, но что подумает он в глубине души – справедливой, доброй, принципиальной – об этой Марианне, двойной убийце, поджигательнице, преследуемой полицией двух государств? При одной мысли, что он может с презрением отвернуться от нее, Марианна ужаснулась. Увы, делать нечего, приходится остаться… Хоть ненадолго, по крайней мере! Здесь все‑таки была музыка и достойный г‑н Госсек, который скоро придет давать первый урок и на которого она возлагала столько надежд. Господи, только бы и он не попытался обмануть ее тоже!

Внезапно нервы Марианны сдали. Она бросилась на кровать и залилась слезами. Плакала она долго и горестно, погрузившись в глубину залившей ее печали. Подумать только, что когда‑то, читая знаменитые романы, которые она так любила тайком поглощать, она мечтала стать одной из тех фантастических героинь, преодолевавших без единой морщинки на платье, без единого сомнения в чистой душе худшие опасности и роковые события! Ее жизнь даже не была плохим романом! Это был форменный фарс, смешной и унизительный, медленное скольжение по грязи к пучине, которую она еще ясно не различала, но с ужасом предугадывала.

Мало‑помалу рыдания стихли. Марианна немного успокоилась. Из глубины детских воспоминаний донесся басовитый голос старого Добса, научившего ее ездить верхом и владеть оружием. Однажды, когда она случайно упала в реку и вопила изо всех сил, он ей прокричал:

– Плывите, мисс Марианна! Плывите вместо того, чтобы глупо тратить силы на крик! Когда падают в воду, надо плыть.

Конечно, Добс тоже бросился ей на помощь, но и пробудившийся инстинкт помог. Она барахталась, как щенок. И в конце концов поплыла. Что ж, сегодняшняя ситуация напоминает ту. Только вода грязная, но надо по ней шлепать, пока не родятся спасительные движения, которые выведут ее в более чистое и безопасное течение.

Все же вечером она уложила в рапорт свой ультиматум Фуше. Через два дня, придя разжечь огонь, Флоке, не говоря ни слова и даже не взглянув на нее, положил на бюро конверт с большой печатью.

Внутри Марианна нашла записку без подписи: «Будьте спокойны, больше докучать вам не будут». Там же был листок бумаги, заставивший ее покраснеть до корней волос: чек Французского банка на пятьдесят наполеондоров.

Радость от сознания, что Флоке дали по рукам, омрачало ощущение стыда за эти деньги, нечестно добытые и дурно пахнущие. Первым побуждением Марианны было бросить в огонь злополучный билет. Но она передумала, вложила его в сумочку и оделась, чтобы сопровождать княгиню в церковь Св. Фомы Аквинского.

Совершенно не замечая, что каждый раз ее появление вызывало своеобразное замешательство, супруга бывшего епископа Отенского регулярно принимала участие в мессах и, добиваясь искупления грехов, щедро жертвовала на содержание церкви.

Сегодня был первый день Рождества. Г‑жа де Талейран‑Перигор проявила особую щедрость. Что касается Марианны, то прежде, чем покинуть храм, она незаметно опустила чек в кружку для пожертвования бедным. После чего с облегченным сердцем и улыбкой на губах, с мыслью, что нечистые деньги Фуше послужат в конце концов доброму делу, она направилась к своей хозяйке, которая задержалась на площади под обнаженными деревьями, с видимым удовлетворением выслушивая немного смущенные, но искренние изъявления благодарности молодого настоятеля принадлежащей домини

Date: 2015-07-10; view: 303; Нарушение авторских прав