Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
VI. В пустыне
На воздушных дорогах Сахары мы и мечтать не смели о таких блаженныхпередышках: пленники песков, мы неделями, месяцами, годами перелетали отфорта к форту и не часто попадали вновь на то же место. Здесь, в пустыне,таких оазисов не встретишь: сады, молодые девушки - это просто сказка! Да,конечно, когда-нибудь мы покончим с работой и возвратимся в далекий-далекийкрай, чтобы начать новую жизнь, и в том краю нас ждут тысячи девушек. Да,конечно, в том прекрасном далеке, среди своих книг и ручных мангуст, онитерпеливо ждут, и все утонченней становятся их нежные души. И сами онистановятся все краше... Но я знаю, что такое одиночество. За три года в пустыне я изведал еговкус. И не то страшно, что среди камня и песка гаснет молодость, - ночудится, что там, вдалеке, стареет весь мир. На деревьях налились плоды, вполях всколосились хлеба, расцвела красота женщин. Но время уходит, надо быскорее возвратиться... Но время уходит, а тебе все никак не вырватьсядомой... 1000И лучшие земные дары ускользают меж пальцев, словно мелкий песокдюн. Обычно люди не замечают, как бежит время. Жизнь кажется им тихой имедлительной. А вот мы и на недолгой стоянке ощущаем бег времени, нампо-прежнему бьют в лицо не знающие отдыха пассаты. Мы - как пассажир скорогопоезда: оглушенный перестуком колес, он мчится сквозь ночь и по мимолетнымвспышкам света угадывает за окном поля, деревни, волшебные края, - но всенеудержимо, все пропадает, ведь он уносится прочь. Так и нас, разгоряченныхполетом, не успокаивала даже мирная стоянка, ветер свистал в ушах, и всечудилось, что мы еще в пути. И казалось, нас тоже, наперекор всем ветрам,уносят в неведомое будущее наши неутомимо стучащие сердца. В довершение всего, пустыня - это еще и непокорные племена. По ночам вКап-Джуби каждую четверть часа, точно бой башенных часов, тишину разрывалигромкие голоса: от поста к посту перекликались часовые. Так испанский фортКап-Джуби, затерянный среди непокорных племен, защищался от таящихся во тьмеопасностей. А мы, пассажиры этого слепого корабля, слушали, какперекликаются часовые - и голоса нарастают, кружат над нами, словно чайки. Ивсе же мы любили пустыню. На первых порах вся она - только пустота и безмолвие, но это потому,что она не открывается первому встречному. Ведь и в наших краях любаядеревушка таит свою жизнь от стороннего глаза. И если не оставить ради неевесь мир, не сжиться с ее исконными обычаями, нравами и распрями, никогда непоймешь, что она для тех, кому она - родина. Или вот рядом с нами человекзатворился в своей обители и живет по неведомому нам уставу, - ведь он всеравно что в пустынях Тибета, к нему не доберешься никаким самолетом. К чемувходить в его келью? Она пуста. Царство человечье внутри нас. Так и пустыня- это не пески, не туареги, даже не мавры с ружьями в руках... Но вот сегодня нас измучила жажда. И только сегодня мы делаем открытие:от колодца, о котором мы давно знали, все светится окрест. Так женщина, непоказываясь на глаза, преображает все в доме. Колодец ощущаешь издали, каклюбовь. Сначала пески для нас просто пустыня, но вот однажды, опасаясьприближения врага, начинаешь читать по складкам ее покровов. Близостьвражеского отряда тоже меняет облик песков. Мы подчинились правилам игры, и она преображает нас. Теперь Сахара -это мы сами. Чтобы понять Сахару, мало побывать в оазисе, надо поверить вводу, как в Бога. Уже в первом полете я изведал вкус пустыни. Втроем - Ригель, Гийоме и я- мы потерпели аварию неподалеку от форта Нуакшот. Этот маленький военныйпост в Мавритании тогда был совсем отрезан от жизни, словно островок,затерянный в океане. Там жил, точно узник, старый сержант с пятнадцатьюсенегальцами. Он обрадовался нам несказанно. - Это ведь не шутка - когда можешь поговорить с людьми... Это не шутка! Да, мы видели, что это не шутка: он плакал. - За полгода вы - первые. Припасы мне доставляют раз в полгода. Толейтенант приедет, то капитан. В последний раз приезжал капитан... Мы еще не успели опомниться. В двух часах лету от Дакара, где нас ужеждут к завтраку, рассыпается подшипник, и это поворот судьбы. Вдругпредстаешь в роли небесного видения перед стариком сержантом, и он плачет отрадости. - Пейте, пейте, мне так приятно вас угостить! Вы только подумайте, втот раз капитан приехал, а у меня не осталось для него ни капли вина! Я уже рассказал об этом в одной своей книге, и я ничего не выдумал.Сержант так и сказал: - В последний раз и чокнуться-то было нечем... Я чуть со стыда несгорел, даже просил, чтобы меня сменили. Чокнуться! Выпить на радостях с тем, кто в поту и в пыли соскочит сверблюда. Полгода человек жил ожиданием этой минуты. Уже за месяц начищал доблеска оружие, везде наводил порядок, все в форту до последнего закуточкасверкало чистотой. И уже за несколько дней, предвкушая счастливую минуту, он 1000поднимался на террасу и упрямо всматривался в даль - быть может, там ужеклубится пыль, окутывая приближающийся отряд... Но вина не осталось, нечем отметить праздник. Нечем чокнуться. И некудадеваться от позора... - Я так хочу, чтоб он поскорей вернулся. Так его жду... - А где он, сержант? Сержант кивает на пески: - Кто знает? Наш капитан - он везде! И настала ночь, мы провели ее на террасе форта, разговаривая о звездах.Больше смотреть было не на что. А звезды были видны все до единой, как вполете, только теперь они оставались на своих местах. В полете, если ночь уж очень хороша, порой забудешься, не следишь зауправлением, и самолет понемногу начинает крениться влево. Думаешь, что онлетит ровно, и вдруг под правым крылом появляется селение. А откуда впустыне селение? Тогда, значит, это рыбачьи лодки вышли в море. Но откудапосреди безбрежных просторов Сахары взяться рыбачьим лодкам? Что же тогда?Тогда улыбаешься своей оплошности. Потихоньку выравниваешь самолет. Иселение возвращается на место. Будто вновь приколол к небу сорвавшееся понедосмотру созвездие. Селение? Да. Селение звезд. Но отсюда, с высоты форта,видна лишь застывшая, словно морозом схваченная пустыня, песчаные волнынедвижны. Созвездия все развешаны по местам. И сержант говорит: - Вы не думайте, уж я знаю, что где... Держи прямо вон на ту звезду - ипридешь в Тунис. - А ты из Туниса? - Нет. Там у меня сестренка троюродная. Долгое, долгое молчание. Но сержант ничего не может от нас скрыть: - Когда-нибудь возьму да и махну в Тунис. Конечно, не просто пешком, держа вон на ту звезду. Разве чтокогда-нибудь в походе, у пересохшего колодца, им завладеет самозабвениебреда. Тогда все перепутается - звезда, троюродная сестренка, Тунис. Тогданачнется то вдохновенное странствие, в котором непосвященные видят одни лишьмучения. - Один раз я попросил у капитана увольнительную - надо, мол, съездить вТунис, проведать сестренку. А капитан и говорит... - Что же? - На свете, говорит, троюродных полным-полно. И послал меня в Дакар,потому что это не так далеко. - И красивая у тебя сестренка? - Которая в Тунисе? Еще бы! Беленькая такая. - Нет, а другая, в Дакаре? Мы тебя чуть не расцеловали, сержант, так печально и немножко обиженноты ответил: - Она была негритянка... Что для тебя Сахара, сержант? Ежечасное ожидание божества. И сладостнаяпамять о белокурой девушке, оставшейся за песками, там, за тысячикилометров. А для нас? Для нас пустыня - то, что рождалось в нас самих. То, что мыузнавали о себе. В ту ночь и мы были влюблены в далекую девушку и вкапитана... Порт-Этьен, стоящий на рубеже непокоренных земель, городом не назовешь.Там только и есть что небольшой форт, ангар для наших самолетов и деревянныйбарак для команды. А вокруг уж такая мертвая пустыня, что слабо вооруженный,малолюдный Порт-Этьен становится неприступной твердыней. Чтобы напасть нанего, надо одолеть под палящим солнцем море песка, и даже если неприятельсюда доберется, у него уже не останется ни сил, ни глотка воды. А между тем, сколько помнят люди, всегда откуда-нибудь с севераПорт-Этьену угрожает наступление воинственных племен. Всякий раз, придя кнам на чашку чая, капитан - комендант форта - показывает на карте, какприближается таинственный неприятель, и это словно сказка о прекраснойпринцессе. Но неприятель исчезает, так и не достигнув форта, пески всасываютего, точно реку, и мы зовем эти отряды привидениями. Гранаты и патроны,которые по вечерам раздает нам правительство, мирно спят в ящиках подленаших коек. Заброшенность - самая надежная наша защита, и воевать приходитсялишь с одним врагом - с безмолвием пустыни. Люка, начальник аэропорта, деньи ночь заводит граммофон, и здесь, вдали от жизни, музыка говорит с нами наполузабытом языке, пробуждая смутную, неутолимую печаль, которая чем1000-тосродни жажде. В тот вечер мы обедали в форту, и комендант с гордостью показал намсвой сад. Из Франции, за четыре тысячи километров, ему прислали три ящикасамой настоящей земли. На ней уже развернулись три зеленых листика, и мылегонько поглаживаем их пальцем, точно драгоценность. Капитан называет их"мой парк". И едва задует ветер пустыни, иссушающий все своим дыханием, паркуносят в подвал. Мы живем в километре от форта и после обеда возвращаемся к себе присвете луны. Под луной песок совсем розовый. Мы лишены очень многого, авсе-таки песок розовый. Но раздается оклик часового, и мир снова становитсятревожным и взволнованным. Это сама Сахара пугается наших теней и проверяет,кто идет, потому что откуда-то надвигается неприятель. В оклике часовогозвучат все голоса пустыни. Пустыня перестала быть нежилым домом: караван -как магнит в ночи. Казалось бы, мы в безопасности. Как бы не так! Что только нам не грозит- болезнь, катастрофа, неприятель! Человек на нашей планете - мишень дляподстерегающих в засаде стрелков. И сенегалец-часовой, словно пророк,напоминает нам об этом. - Французы! - откликаемся мы и проходим мимо черного ангела. Мы дышимлегко и вольно. Когда грозит опасность, вновь чувствуешь себя человеком...Да, конечно, она еще далека, еще приглушена и скрыта этими бескрайнимипесками, и, однако, весь мир уже не тот. Пустыня снова предстает во всемсвоем великолепии. Вражеский отряд, что движется где-то и никогда сюда недойдет, окружает ее ореолом величия. Одиннадцать часов. Люка возвращается с радиостанции и говорит, что вполночь прибывает самолет из Дакара. На борту все в порядке. В ноль часовдесять минут почту уже перегрузят в мою машину, и я полечу на север.Старательно бреюсь перед щербатым зеркальцем. Время от времени, с мохнатымполотенцем вокруг шеи, подхожу к двери и оглядываю нескончаемые пески; ночьясная, но ветер стихает. Возвращаюсь к зеркалу. Раздумываю. Когда стихаетветер, что дул месяц за месяцем, в небесах нередко начинается кутерьма.Однако пора снаряжаться: аварийные фонарики привязаны к поясу, планшет икарандаши при мне. Иду к Нери, сегодня ночью он у меня радистом. Он тожебреется. "Ну, как?" - спрашиваю. Пока все в порядке. Это вступление - самаянесложная часть полета. Но тут я слышу - что-то потрескивает: о мой фонарикбьется стрекоза. И почему-то екнуло сердце. Снова выхожу и смотрю - ночь ясна. Скала в стороне от форта вырезана внебе четко, как днем. В пустыне глубокая, нерушимая тишина, словно вдобропорядочном доме. Но вот о мой фонарик ударяются зеленая бабочка и двестрекозы. И опять во мне всколыхнулось неясное чувство, то ли радость, то лиопасение - еще смутное, едва уловимое, возникающее где-то глубоко внутри.Кто-то подает мне весть из неведомого далека. Быть может, это чутье? Опятьвыхожу - ветер совсем стих. По-прежнему прохладно. Но меня ужепредостерегли. Догадываюсь - да, кажется, догадываюсь, чего я жду. Верна лидогадка? Ни небо, ни пески еще не подали знака, но со мной говорили двестрекозы и зеленая бабочка. Поднимаюсь на песчаный бугор и сажусь лицом к востоку. Если я прав, ононе заставит себя ждать. Зачем бы залетели сюда эти стрекозы, чего ищут ониза сотни километров от внутренних оазисов? Мелкие обломки, прибитые кберегу, - верный знак, что в открытом море ярится ураган. Так и этинасекомые подсказывают мне, что надвигается песчаная буря с востока, онавымела всех зеленых бабочек из далеких пальмовых рощ. На меня уже брызнулаподнятая ею пена. И торжественно, ибо он тому порукой, торжественно, ибо внем угроза, торжественно, ибо он несет бурю, поднимается восточный ветер. Доменя едва долетает почти неуловимый вздох. Я - последняя граница, которойдостигла ослабевшая волна. Если бы за мною, в двадцати шагах, висела какая-нибудь ткань, она бы неколыхнулась. Один только раз ветер обжег меня словно бы предсмертной лаской.Но я знаю, еще несколько секун1000д - и Сахара переведет дух и снова вздохнет.Не пройдет и трех минут - заполощется указатель ветра на нашем ангаре. Непройдет и десяти минут - все небо заволокут тучи песка. Сейчас мы ринемся вэто пекло, в огневую пляску беснующейся пустыни. Но я взволнован другим. Неистовая радость переполняет меня: я почуялопасность, как дикарь чутьем, по едва уловимым приметам, угадывает, чтосулит завтрашний день; с полуслова я понял тайный язык пустыни, прочел еенарастающую ярость в трепетных крылышках стрекозы. В Сахаре мы сталкивались с непокорными племенами. Они появлялись изтаких глубин пустыни, куда нам не было доступа, мы только пролетали надними; осмелев, мавры даже заезжали в Джуби или Сиснерос: купят сахарнуюголову либо чай и опять канут в неизвестность. Во время этих наездов мыпытались хоть кого-то из них приручить. Иногда, с разрешения авиакомпании, мы брали в воздух какого-нибудьвлиятельного вождя и показывали ему мир с борта самолета. Не мешало сбить сних спесь - ведь они убивали пленных даже не столько из ненависти кевропейцам, сколько из презрения. Повстречавшись с нами где-нибудь вокрестностях форта, они даже не давали себе труда браниться. Простоотворачивались и сплевывали. А столь горды они были оттого, что мнили себявсемогущими. Не один такой владыка, выступая в поход с армией в триставоинов, повторял мне: "Скажи спасибо, что до твоей Франции больше ста днейпути..." Итак, мы катали их по воздуху, а троим даже случилось побывать в этойневедомой им Франции. Они были соплеменники тех, которые прилетели со мнойоднажды в Сенегал и заплакали, увидав там деревья. Потом я снова навестил их шатры и услыхал восторженные рассказы омюзик-холлах, где танцуют среди цветов обнаженные женщины. Ведь эти людиникогда не видели ни дерева, ни фонтана, ни розы, только из Корана они зналио садах, где струятся ручьи, ибо, по Корану, это и есть рай. Этот рай и егопрекрасные пленницы покупаются дорогой ценой: тридцать лет скорби и нищеты -и потом горькая смерть в песках от пули неверного. Но бог обманывает мавров- оказывается, французам он дарует сокровища рая, не требуя никакого выкупа- ни жажды, ни смерти. Вот почему старые вожди предаются теперь мечтам. Вотпочему, обводя взглядом нагие пески Сахары, которые простираются вокругшатра и до самой смерти сулят им одни лишь убогие радости, они позволяютсебе высказать то, что наболело на душе: - Знаешь... ваш французский бог... он куда милостивей к французам, чембог мавров к маврам. Месяцем раньше им устроили прогулку по Савойе. Провожатый привел их кводопаду - точно витая колонна, стоял водопад, оглушая тяжким грохотом. - Отведайте-ка, - сказал им провожатый. Это была настоящая пресная вода. Вода! Здесь, в пустыне, не один деньдобираешься до ближайшего колодца, и, если посчастливится его найти, еще неодин час роешься в засыпавшем его песке, пока утолишь жажду мутной жижей,которая отдает верблюжьей мочой. Вода! В Кап-Джуби, в Сиснеросе, вПорт-Этьене темнокожие ребятишки выпрашивают не монетку - с консервнойбанкой в руках они выпрашивают воду: - Дай попить, дай... - Дам, если будешь слушаться. Вода дороже золота, малая капля воды высекает из песка зеленую искру -былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется дождь, вся она приходит вдвижение. Племена переселяются за триста километров - туда, где теперьвырастет трава... Вода - она дается так скупо, за десять лет в Порт-Этьенене упало ни капли дождя, - а тут с шумом выливаются понапрасну, как изпробитой цистерны, все воды мира. - Нам пора, - говорил провожатый. Но они словно окаменели. - Не мешай... И замолкали и серьезно, безмолвно созерцали это нескончаемоеторжественное таинство. Здесь из чрева горы вырывалась жизнь, живая кровь,без которой нет человека. Столько ее изливалось за одну секунду - можно бывоскресить все караваны,1000 что, опьянев от жажды, канули навеки в безднысолончаков и миражей. Перед ними предстал сам бог, и не могли они от негоуйти. Бог разверз хляби, являя свое могущество, и три мавра застыли наместе. - Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте... - Надо подождать. - Чего ждать? - Пока вода кончится. Они хотели дождаться часа, когда бог устанет от собственногосумасбродства. Он скоро опомнится, он скупой. - Да ведь эта вода течет уже тысячи лет!.. И в этот вечер о водопаде предпочитают не говорить. Об иных чудесахлучше хранить молчание. Лучше и думать-то о них поменьше, не то совсемзапутаешься и начнешь сомневаться в боге... - Ваш французский бог, понимаешь ли... Но я-то их знаю, моих диких друзей. Вера их пошатнулась, они всмятении, сейчас они почти готовы покориться. Они мечтают, чтобы французскоеинтендантство снабжало их ячменем, а наши сахарские войска охраняли их отврагов. Что и говорить, покорившись, они получат кое-какие вполне ощутимыевыгоды. Но эти трое одной крови с Эль-Мамуном, эмиром Трарзы (имя я, кажется,путаю). Я знавал его в ту пору, когда он был нашим вассалом. Французскоеправительство высоко оценило его заслуги, его щедро одаряли губернаторы ичтили племена, вдоволь было видимых благ, - казалось бы, чего еще желать? Нооднажды ночью, совершенно неожиданно, он перебил офицеров, которыхсопровождал в пустыне, захватил верблюдов, ружья - и вновь ушел к непокорнымплеменам. Внезапный бунт, героическое и отчаянное бегство, которое разом обращаетвождя в изгнанника, мятежная вспышка гордости, что скоро угаснет, точноракета, ибо ей неминуемо преградит путь легкая кавалерия Атара... Это обычноназывают изменой. И диву даются - откуда такое безумие? А между тем судьба Эль-Мамуна - это судьба многих и многих арабов. Онстарел. А со старостью приходит раздумье. И настал такой час, когда эмирпонял, что, скрепив рукопожатием сделку с христианами, он все потерял, онзагрязнил руки и изменил богу ислама. И в самом деле, что ему ячмень и мирная жизнь? Он пал так низко, извоина стал пастухом - а ведь когда-то Сахара была полна опасностей, закаждой песчаной грядой таилась угроза, и, раскинув на ночь лагерь, онникогда не забывал выставить часовых, и по вечерам у костра при вести опередвижении врага сильней бились сердца воинов. Когда-то он знал вкусвольных просторов - а его, однажды изведав, уже не забыть. И вот онбесславно бродит по умиротворенным, утратившим свое достоинство бескрайнимпескам. Вот теперь Сахара для него поистине - пустыня. Быть может, офицеры, которых он потом убил, даже внушали ему почтение.Но любовь к Аллаху превыше всего. - Спокойной ночи, Эль-Мамун. - Да хранит тебя бог. Офицеры заворачиваются в одеяла, растягиваются на песке, точно наплоту, лица их обращены к небесам. Неторопливо движутся звезды, небоотмечает ход времени. Луна склоняется к пескам, уходя в небытие по волеПремудрого. Скоро христиане уснут. Еще несколько минут, и в небесах будутсиять одни только звезды. И тогда довольно будет слабого вскрика этиххристиан, которым уже не суждено проснуться, - и униженные племена вновьобретут былое величие, и вновь начнется погоня за врагом, которая одна лишьнаполняет светом безжизненные пески... Еще мгновенье - и совершитсянепоправимое, и с ним родится новый мир... И забывшихся сном храбрыхлейтенантов убивают. Нынче я в Джуби, приглашен в гости к Кемалю и его брату Муйану и пьючай у них в шатре. Муйан, закутанный до глаз в синее покрывало, безмолвноразглядывает меня - он хмур и неприступен, как истинный дикарь. Кемаль одинбеседует со мной, он верен долгу хозяина: - Мой шатер, мои верблюды, мои жены и рабы - все твое. Глядя на меня в упор, Муйан наклоняется к брату, коротко говорит что-тои опять замыкается в молчании. - Что он сказал? - Сказал - Бонн1000афу украл у Р'Гейбата тысячу верблюдов. Капитан Боннафу командует отрядом мехаристов из легкой кавалерии Атара.Я с ним не встречался, но знаю, что среди мавров ходят о нем легенды. О немговорят гневно, но видят в нем чуть ли не божество. Вся пустыняпреображается оттого, что где-то существует капитан Боннафу. Вот только чтоон возник неведомо откуда в тылу непокорных племен, направлявшихся к югу,сотнями угоняет верблюдов - и, чтобы уберечь самое дорогое свое имущество отнежданной опасности, кочевники вынуждены повернуть и вступить с ним в бой.Так, явившись, точно посланец самого неба, он выручил Атар, затем сталлагерем на плоскогорье и красуется там - завидная добыча! Он манит всевзоры, и, влекомые неодолимой силой, племена устремляются на его меч. Муйансмотрит на меня еще суровей и опять что-то говорит. - Что он сказал? - Сказал - завтра мы пойдем на Боннафу. Триста ружей. Я и без того кое о чем догадывался. Уже три дня водят верблюдов наводопой, о чем-то рассуждают, горячатся. Словно снаряжают в плаваньеневидимый корабль. И ветер вольных просторов уже надувает паруса. По милостиБоннафу каждый шаг к югу овеян славой. И, право, не знаю, что ведет людей -ненависть или любовь. Не всякому судьба посылает в дар такого отличного врага, такого лестноубить! Там, где он появится, кочевники снимают шатры, собирают верблюдов ибегут, не смея встретиться с ним лицом к лицу, - но те, что заслышат егоиздалека, теряют голову, словно влюбленные. Вырываются из мирных шатров, изженских объятий, из блаженного сна, вдруг поняв, что величайшее счастье насвете - два месяца пробираться на юг, изнемогать от усталости, терзатьсяжаждой, ждать, скорчившись под ударами песчаной бури, - и, наконец, нарассвете обрушиться врасплох на легкую кавалерию Атара и, если будет на товоля Аллаха, убить капитана Боннафу. - Боннафу силен, - признается мне Кемаль. Теперь я знаю их тайну. Как мерещится иному желанная женщина,равнодушно проходящая мимо, и он всю ночь ворочается с боку на бок,уязвленный, сжигаемый сном, в котором опять и опять она проходит мимо, - такне дают им покоя далекие шаги Боннафу. Обойдя выступившие против негоотряды, этот христианин, одетый мавром, с двумя сотнями полудикихголоворезов проник в непокоренный край, - а ведь здесь уже не властныфранцузы. Здесь любой из его же людей может сбросить ярмо покорности и накаменном алтаре безнаказанно принести этого неверного в жертву своему богу;здесь их сдерживает одно лишь благоговение перед ним; его беззащитность - ита приводит их в трепет. И в эту ночь он чудится им в тревожных снах, опятьи опять он равнодушно проходит мимо, и его шаги гулко отдаются в самомсердце пустыни. Муйан все еще о чем-то размышляет, застыв в глубине шатра, точновысеченный из синего гранита. Только сверкают глаза да серебряный кинжал -он больше не игрушка. Как переменился этот мавр с того часа, когда перешел встан непокорных! Больше чем когда-либо он полон сознанием собственногодостоинства и безмерно меня презирает - ибо он пойдет войной на Боннафу, срассветом он выступит в поход, движимый ненавистью, которая так похожа налюбовь. И опять он наклоняется к брату, что-то говорит вполголоса и смотрит наменя. - Что он сказал? - Сказал - если встретит тебя подальше от форта, застрелит. - Почему? - Он сказал - у тебя есть самолеты и радио, у тебя есть Боннафу, но утебя нет истины. Муйан недвижим, складки синего покрывала на нем точно каменная одеждастатуи, он выносит мне приговор. - Он говорит - ты ешь траву, как коза, и свинину, как свинья. Твоибесстыжие женщины не закрывают лицо, он сам видел. Он говорит - ты никогдане молишься. Он говорит - на что тебе твои самолеты, и радио, и твойБоннафу, раз у тебя нет истины? Этот мавр великолепен, он защищает не свободу свою - в пустыне человеквсегда свободен, - и не сокровища, видимые простым глазом, 1000- в пустыне ихнет, - он защищает свое внутреннее царство. Точно корсар в старину, Боннафуведет свой отряд среди безмолвного океана песков, и вот лагерь Кап-Джубипреобразился, мирной стоянки беззаботных пастухов как не бывало. Словнобурей, смята она дыханием Боннафу, и вечером шатры теснее жмутся друг кдругу. На юге царит безмолвие, от него замирает сердце: это безмолвствуетБоннафу! И Муйан, бывалый охотник, различает в порывах ветра шаги Боннафу. Когда Боннафу возвратится во Францию, враги его не обрадуются, нет, онибудут горько жалеть о нем, словно без него их родная пустыня лишится одногоиз своих магнитов и жизнь потускнеет. И они станут говорить мне: - Почему он уезжает, твой Боннафу? - Не знаю... Долгие годы он играл с ними в опасную игру - ставкой была жизнь. Онпринял их правила игры. Он засыпал, положив голову на их камни. Вечно он былв погоне и, как они, проводил свои ночи наедине с ветрами и звездами, словнов библейские времена. И вот он уезжает, - значит, игра не была для негопревыше всего. Он небрежно бросает карты, предоставляя маврам играть одним.И они смущены - есть ли смысл в этой жизни, если она не забирает человекавсего, без остатка? Но нет, им хочется верить в него. - Твой Боннафу еще вернется. - Не знаю. Он вернется, думают мавры. Что ему теперь европейские игры? Ему быстронаскучит сражаться в бридж с офицерами, наскучат и повышение по службе, иженщины. Он затоскует по благородной жизни воина и возвратится туда, где откаждого шага сильнее бьется сердце, словно идешь навстречу любви. Онвоображал, будто его жизнь здесь была лишь случайным приключением, а там, воФранции, его ждет самое важное, но с отвращением он убедится, что нет насвете истинных богатств, кроме тех, которыми одаряла его пустыня, - здесьему было дано великолепие песчаных просторов, и тишина, и ночи, полные ветраи звезд. И если Боннафу вернется, в первую же ночь эта весть облетитнепокорные племена. Мавры будут знать - он спит где-то посреди Сахары,окруженный двумя сотнями своих пиратов. И молча поведут на водопойверблюдов. Запасут побольше ячменя. Проверят ружья. Движимые своейненавистью - или, быть может, любовью. - Спрячь меня в самолете и отвези меня в Марракеш... Каждый вечер невольник мавров в Кап-Джуби обращал ко мне эти слова, какмолитву. И, совершив, таким образом, все, что мог, для спасения своей жизни,усаживался, скрестив ноги, и готовил мне чай. Теперь он спокоен зазавтрашний день - ведь он вручил судьбу свою единственному лекарю, которыйможет его исцелить, воззвал к единственному богу, который может его спасти.И, склоняясь над чайником, он опять и опять перебирает в памятибесхитростные картины прошлого - черную землю родного Марракеша, розовыедома, скромные радости, которых он лишился. Его не возмущает, что я молчу,что не спешу возвратить ему жизнь: я для него не такой же человек, как онсам, но некая сила, которую надо призвать к действию, своего рода попутныйветер, что поднимется однажды и переменит его судьбу. А между тем я, простой пилот, лишь несколько месяцев, как сталначальником аэропорта в Кап-Джуби; в моем распоряжении только и есть чтобарак, притулившийся к испанскому форту, а в бараке таз для мытья, кувшинсолоноватой воды да короткая, не по росту, койка - и я не так обольщаюсьнасчет своего могущества. - Ну-ну, Барк, там видно будет... Все невольники зовутся Барками, так зовут и его. Четыре года он провелв плену, но все еще не покорился: не может забыть, что был когда-то королем. - Что ты делал в Марракеше, Барк? В Марракеше, наверно, и по сей день живут его жена и трое детей, и онтам занимался отличным ремеслом: - Я перегонял стада, и меня звали Мохамед! Там его призывали каиды: - Я хочу продать своих быков, Мохамед. Пригони их с гор. Или: - У меня тысяча баранов на равнине, отведи их повыше, на пастбищ1000а. И Барк, вооружась скипетром из оливы, правил великим переселением стад.Он один был в ответе за овечий народ, он умерял прыть самых бойких, потомучто скоро должны были появиться на свет ягнята, и поторапливал ленивых, оншел вперед, и все они доверяли ему и повиновались. Он один знал, какая земляобетованная их ждет: богатый ученостью, овцам недоступной, он один читалдорогу по звездам и один, ведомый своей мудростью, определял, когда пораотдохнуть и когда - утолить у колодца жажду. А по ночам он стоял средиспящих овец, омытый по колено волнами шерсти, и в сердце его была нежность:растроганный слабостью и неведением стольких живых тварей, Барк - лекарь,пророк и повелитель - молился о своем народе. Однажды к нему приступили мавры: - Пойдем с нами на юг за скотом. Шли долго, на четвертый день углубились в горное ущелье - тут уженачинались владения непокорных племен, - и тогда его просто-напростосхватили, дали ему кличку Барк и продали в рабство. Знал я и других невольников. Каждый день я пил чай в шатре укакого-нибудь мавра. Сняв обувь, я растягивался на толстой кошме(единственная роскошь в обиходе кочевника, основа, на которой ненадолговозводит он свое жилище) и любовался плавной поступью дня. В пустыне всемсуществом ощущаешь, как идет время. Под жгучим солнцем держишь путь квечеру, когда прохладный ветер освежит и омоет от пота усталое тело. Поджгучим солнцем дорога ведет животных и людей к этому великому водопою стольже неуклонно, как к смерти. Праздность - и та обретает смысл. И каждый денькажется прекрасным, подобно дороге, ведущей к морю. Да, я знал невольников. Они входят в шатер, едва вождь извлечетжаровню, чайник и стаканы из ларца, где хранятся все его сокровища - замкибез ключей, цветочные вазы без цветов, грошовые зеркальца, старое оружие ипрочая дребедень, невесть как занесенная сюда, в пески, точно обломкикораблекрушения. И вот невольник безмолвно накладывает в жаровню сухие ветки песчанойколючки, раздувает уголья, наливает воды в чайник - со всем этим управиласьбы и маленькая девочка, а у него под кожей играют мускулы, с какими впору бывыворотить из земли могучий кедр. Он тих и кроток. Он так занят, его дело -готовить чай, ходить за верблюдами, есть. Под жгучим солнцем он держит путьк вечеру, а под леденящими звездами ждет - скорей бы обжег новый день.Счастливы северные страны, там каждое время года творит свою легенду, летомутешая мечтою о снеге, зимой - о солнце; печальны тропики, там всегда одна ита же влажная духота; но счастлива и Сахара, где смена дня и ночи так простопереносит человека от надежды к надежде. Порою, сидя на корточках у входа в шатер, чернокожий невольник снаслаждением вдыхает вечернюю свежесть. В отяжелевшем теле пленника уже невсколыхнутся воспоминания. Разве что смутно вспомнится час, когда егосхватили, вспомнятся удары, крики, руки тех, кто поверг его в этубеспросветную тьму. С того часа он все безнадежней цепенеет в странном сне,он словно ослеп - ведь ему больше не видны медленные реки Сенегала или белыегорода Южного Марокко, он словно оглох - ведь ему больше не слышны родныеголоса. Он не то что несчастен, этот негр, но он калека. Заброшенный случаемв чуждый ему круговорот кочевой жизни, обреченный вечно скитаться в пустынепо ее причудливым орбитам, - что общего сохранил он со своим прошлым, сродным очагом, с женой и детьми? Они потеряны для него безвозвратно, всеравно что умерли. Кто долго жил всепоглощающей любовью, а потом ее утратил, иной разустает от своего благородного одиночества. И, смиренно возвращаясь к жизни,находит счастье в самой заурядной привязанности. Ему сладко отречься отсебя, покорно служить другим, слиться с мирным житейским обиходом. И раб сгордостью разжигает хозяйскую жаровню. - На, бери, - говорит иной раз вождь пленнику. В этот час хозяин благоволит к рабу, потому что тяжкий, изнурительныйден1000ь позади, зной спадает, и они бок о бок вступают в вечернюю прохладу. Ипленнику разрешается взять стакан чая. И тот, исполненный благодарности, застакан чая готов лобызать колени своего господина. Раба не водят в цепях. Кчему они? Ведь он так предан! Он так мудро отрекся от царства, которое унего отняли, - теперь он всего лишь счастливый раб. Но однажды его освободят. Когда он состарится настолько, что уженевыгодно будет кормить его и одевать, тогда ему дадут безграничную свободу.Три дня он будет ходить от шатра к шатру, с каждым днем теряя силы, тщетноупрашивая принять его в услужение, - а на исходе третьего дня все так жемудро и безропотно ляжет на песок. Я видел, как умирали в Джуби нагие рабы.Мавры не мучили их и не добивали, только спокойно смотрели на их долгуюагонию, а ребятишки играли рядом с этим печальным обломком кораблекрушения испозаранку бежали поглядеть, шевелится ли он еще, - но глядели просто излюбопытства, они тоже не смеялись над старым слугой. Все это было в порядкевещей. Как будто ему сказали: "Ты хорошо поработал, ты вправе отдохнуть -ложись и спи". Так он и лежал, простертый на песке, ощущая голод - всеголишь головокружение, - но совсем не чувствуя несправедливости, а ведь толькоона и мучительна. Понемногу он сливался с землей. И земля принималаиссушенные солнцем останки. Тридцать лет работы давали право на сон и наземлю. Немало я видел таких обреченных; первый, который мне встретился, непроронил ни слова жалобы; впрочем, на кого ему было жаловаться? В немугадывалась смутная покорность, с какою принимает гибель обессилевший горец,- зная, что уже не выбраться, он ложится в снег и предается снегу и снам.Меня потрясли даже не его мучения. В мучения я не верю. Но со смертьюкаждого человека умирает неведомый мир, и я спрашивал себя, какие образы внем гаснут? Что там медленно тонет в забвении - плантации Сенегала?Снежно-белые города Южного Марокко? Быть может, в этом комке черной плотимеркнут лишь самые ничтожные заботы: приготовить бы чай, погнать стадо наводопой... быть может, засыпает душа раба, - а может быть, пробужденныйнахлынувшими воспоминаниями, во всем своем величии умирает человек. Ичерепная коробка становилась для меня точно старый ларец. Не узнать, что засокровища уцелели в нем, когда корабль пошел ко дну, - яркие шелка,празднично сверкающие картины, неведомые реликвии, такие ненужные, такиебесполезные здесь, в пустыне. Вот он, тяжелый, наглухо запертый ларец. И неузнать, какая частица нашего мира погибала в этом человеке в дни егопоследнего всеобъемлющего сна, что разрушилось в этом сознании и в этойплоти, которая понемногу возвращалась ночи и земле. - Я перегонял стада, и меня звали Мохамед... Из всех знакомых мне невольников чернокожий Барк был первый, кто непокорился. Да, мавры отняли у него свободу, в один день он лишился всего,чем владел на земле, и остался гол, как новорожденный младенец, - но это быеще не беда. Ведь порой буря, посланная Богом, за краткий час уничтожаетжатву на полях. Однако мавры не только разорили его, они грозили уничтожитьего человеческое "я". Но Барк не желал отречься от себя - а ведь другиесдавались так легко, в них так покорно умирал простой погонщик скота, тот,кто круглый год в поте лица добывал свой хлеб! Нет, Барк не свыкся с кабалой, как свыкаешься с убогим счастьем, когдаустанешь ждать настоящего. Он не признавал радостей раба, который счастливмилостями рабовладельца. Прежнего Мохамеда уже не было, но жилище его всердце Барка оставалось незанятым. Печально это опустевшее жилище, но никтодругой не должен в нем поселиться! Барк был точно поседелый сторож, чтоумирает от верности среди заросших травою аллей, среди тоскливой тишины. Он не говорил: "Я - Мохамед бен-Лаусин", он говорил: "Меня звалиМохамед", он мечтал о том дне, когда этот забытый Мохамед вновь оживет исамым воскресением своим изгонит того, кто б1000ыл рабом. Случалось, в ночнойтиши на него нахлынут воспоминания - живые, неизгладимые, как милая сдетства песенка. Мавр-переводчик рассказывал нам: "Среди ночи он вдругговорит про Марракеш, говорит, а сам плачет". Тому, кто одинок, не миноватьтаких приступов тоски. Внезапно в нем пробуждался тот, другой, - и здесь, впустыне, где к Барку не подходила ни одна женщина, привычно потягивался,искал рядом жену. Здесь, где испокон веку не журчал ни один родник, у него вушах звенела песня родника. Барк закрывал глаза - и здесь, в пустыне, гдедом людям заменяет грубая ткань шатра и они вечно скитаются, словно в погонеза ветром, ему чудилось, будто он живет в белом домике, над которым из ночив ночь светит все та же звезда. Былая любовь и нежность вдруг оживаланеведомо почему, словно все дорогое сердцу вновь оказалось совсем близко ипритягивало как магнит - и тогда Барк шел ко мне. Ему хотелось сказать, чтоон уже готов в путь, и готов любить, надо лишь возвратиться домой, чтобы всеи вся одарить любовью и нежностью. А для этого довольно мне только податьзнак. И он улыбался и подсказывал мне хитрость, до которой я, конечно,просто еще не додумался: - Завтра пойдет почта на Агадир... Ты спрячь меня в самолете... Бедняга Барк! Как могли мы помочь ему бежать? Мы ведь жили среди непокорных племен.За такой грабеж, за такое оскорбление мавры назавтра же отплатили быжестокой резней. С помощью аэродромных механиков - Лоберга, Маршаля, Абграля- я пытался выкупить Барка, но маврам не часто попадаются европейцы, готовыекупить раба. И они рады случаю: - Давайте двадцать тысяч франков. - Да ты что?! - А вы поглядите, какие у него сильные руки... Так проходили месяцы. Наконец мавры сбавили цену, и с помощью друзей, которым я писал воФранцию, мне удалось его купить. Сговорились мы не сразу. Торговались целую неделю. Сидели кружком напеске - пятнадцать мавров и я - и торговались. Мне украдкой помогал приятельхозяина Барка, разбойник Зин уль-Раттари: он был также и мой приятель. И помоей подсказке советовал хозяину: - Да продай ты старика, все равно ему недолго жить. Он хворый. Поначалуэту хворь не видать, но она уже внутри. А потом он как начнет пухнуть.Продай его французу, пока не поздно. Другому головорезу, Рагги, я пообещал комиссионные, если он поможет мнезаключить эту сделку, и Рагги искушал хозяина Барка: - На эти деньги ты купишь верблюдов, и ружья, и пули. И пойдешь войнойна французов. И добудешь у Атара трех новых рабов, а то и четырех, молодых издоровых. Отделайся ты от этого старика. И мне его продали. Шесть дней кряду я держал его взаперти в нашембараке: начни он разгуливать на свободе, пока не прилетит самолет, маврыопять схватили бы его и продали куда-нибудь подальше. Но я освободил его из рабства. Была совершена торжественная церемония.Явились марабут, прежний хозяин Барка и здешний каид Ибрагим. Если бы этитри разбойника поймали Барка в двадцати шагах от форта, они с удовольствиемотрезали бы ему голову, лишь бы подшутить надо мной, но тут они горячо с нимрасцеловались и подписали официальный документ. - Теперь ты нам сын. По закону он стал сыном и мне. И Барк перецеловал всех своих отцов. До самого отъезда он торчал безвыходно в нашем бараке, но плен был емуне в тягость. По двадцать раз на день приходилось описывать предстоящее емунесложное путешествие: самолет доставит его в Агадир, а там, прямо нааэродроме, ему вручат билет на автобус до Марракеша. Барк играл в свободногочеловека, совсем как ребенок играет в путешественника: возвращение к жизни,и автобус, и толпы народу, и города, которые он скоро увидит после столькихлет... Ко мне пришел Лоберг. Они с Маршалем и Абгралем решили - не годитсяэто, чтобы Барк, прилетев в Агадир, помирал с голоду. Вот для него тысячафранков - с этим он не пропадет, покуда не найдет работу. И я подумал: старые дамы-благотворительницы раскошелятся на двадцать 1000франков - и уверены, что "творят добро", и требуют благодарности.Авиамеханики Лоберг, Маршаль и Абграль, давая тысячу, вовсе не чувствуютсебя благодетелями и никаких изъявлений благодарности не ждут. Они нетвердят о милосердии, как эти старые дамы, мечтающие купить себе вечноеблаженство. Просто они помогают человеку вновь обрести человеческоедостоинство. Ведь ясно же: едва хмельной от радости Барк попадет домой, еговстретит верная подруга - нищета, и через каких-нибудь три месяца он будетвыбиваться из сил где-нибудь на ремонте железной дороги, выворачивая старыешпалы. Жизнь его станет куда тяжелее, чем тут, в пустыне. Но он вправе бытьсамим собой и жить среди своих близких. - Ну вот, Барк, старина, отправляйся и будь человеком. Самолет вздрагивал, готовый к полету. Барк в последний раз огляделзатерянный в песках унылый форт Кап-Джуби. У самолета собрались сотни двемавров: всем любопытно, какое лицо становится у раба на пороге новой жизни.А случись вынужденная посадка, он опять попадет к ним в руки. И мы, не без тревоги выпуская в свет нашего пятидесятилетнегоноворожденного, машем ему на прощанье: - Прощай, Барк! - Нет. - Как так "нет"? - Я не Барк. Я Мохамед бен-Лаусин. Последние вести о нем доставил араб Абдалла, которого мы просилипозаботиться о Барке в Агадире. Автобус отходил только вечером, и весь день Барк мог делать что хотел.Он долго бродил по городку и все не говорил ни слова; наконец Абдалладогадался, что его что-то тревожит, и сам забеспокоился: - Что с тобой? - Ничего... Он растерялся от этой внезапной, безмерной свободы и еще не чувствовал,что воскрес. Да, конечно, ему радостно, но, если не считать этой неяснойрадости, сегодня он - все тот же Барк, каким был вчера. А ведь отныне он -равный среди людей, теперь и ему принадлежит солнце, и он тоже вправепосидеть под сводами арабской кофейни. И он сел. Потребовал чаю для Абдаллыи для себя. Это был первый поступок господина, а не раба: у него естьвласть, она должна бы его преобразить. Но слуга нимало не удивился ипреспокойно налил им чаю. И не почувствовал, что, наливая чай, славитсвободного человека. - Пойдем куда-нибудь еще, - сказал Барк. Они поднялись к Касбе, - квартал этот господствует над Агадиром. Здесь их встретили маленькие берберские танцовщицы. Они были такиемилые и кроткие, что Барк воспрянул духом, ему показалось - сами того неведая, они приветствуют его возвращение к жизни. Они взяли его за руки ипредложили чаю, но так же радушно приняли бы они и всякого другого. Баркповедал им о своем возрождении. Они ласково смеялись. Они видели, как онрад, и тоже радовались. Желая окончательно их поразить, он прибавил: "ЯМохамед бен-Лаусин". Но это их ничуть не изумило. У каждого человека естьимя, и многие возвращаются из дальних краев... Он опять потащил Абдаллу в город. Он бродил среди еврейских лавчонок, иглядел на море, и думал, что вот он волен идти куда хочет, он свободен... Ноэта свобода показалась ему горька - он затосковал по узам, которые вновьсоединили бы его с миром. Мимо шел ребенок. Барк погладил его по щеке. Ребенок улыбнулся. Это небыл хозяйский сын, привычный к лести. Это был маленький заморыш, Баркподарил ему ласку - и малыш улыбался. Он-то и пробудил Барка к жизни, этотмаленький заморыш, благодаря Барку он улыбнулся - и вот Барк почувствовал,что начинает что-то значить в этом мире. Что-то забрезжило впереди, и онускорил шаг. - Ты что ищешь? - спросил Абдалла. - Ничего, - отвечал Барк. Но, завернув за угол, он наткнулся на играющих ребятишек и остановился.Вот оно. Он молча поглядел на них. Отошел к еврейским лавчонкам и скоровернулся с целой охапкой подарков. Абдалла возмутился: - Дурак, чего зря деньги тратишь! Но Барк не слушал. Он торжественно, без слов, по одному подзывал к себедетей. И маленькие руки потянулись к игрушкам,1000 к браслетам, к туфлям,расшитым золотом. И каждый малыш, крепко ухватив свое сокровище, убегал, какистинный дикарь. Прослышав о такой щедрости, к Барку сбежалась вся агадирская детвора, ион всех обул в шитые золотом туфли. А слух о добром чернокожем боге долетели до окрестностей Агадира, и оттуда тоже стекались дети, окружали Барка и,цепляясь за его истрепанную одежду, громко требовали своей доли. Это былоразорение. По мнению Абдаллы, Барк "с радости рехнулся". Но, по-моему, суть не втом, что Барк хотел поделиться избытком счастья. Он был свободен, а значит, у него было самое главное, самое дорогое:право добиваться любви, право идти куда вздумается и в поте лица добыватьсвой хлеб. Так на что ему эти деньги... они не утолят острое, жгучее, точноголод, желание быть человеком среди людей, ощутить свою связь с людьми.Агадирские танцовщицы были ласковы со стариком Барком, но он расстался сними так же легко, как и встретился, он не почувствовал, что нужен им. Слугав арабской кофейне, прохожие на улицах - все уважали в нем свободногочеловека, делили с ним место под солнцем, но никто в нем не нуждался. Он былсвободен, да - слишком свободен, слишком легко он ходил по земле. Ему нехватало груза человеческих отношений, от которого тяжелеет поступь, нехватало слез, прощаний, упреков, радостей - всего, что человек лелеет илиобрывает каждым своим движением, несчетных уз, что связуют каждого с другимилюдьми и придают ему весомость. А вот теперь на нем отяготели бесчисленныеребячьи надежды... Так, в сиянии закатного солнца над Агадиром, в час вечерней прохлады,которая столько лет была для него единственной долгожданной лаской иединственным прибежищем, началось царствование Барка. Близился час отъезда -и он шел, омытый приливом детворы, как омывало его когда-то прихлынувшее кногам стадо, и проводил во вновь обретенном мире свою первую борозду. Завтраон возвратится под свой убогий кров и окажется за всех в ответе, и, можетбыть, его старым рукам не под силу будет всех прокормить, но уже сейчас онощутил вес и значение свое на земле. Словно легкокрылый архангел, которому,чтобы жить среди людей, пришлось бы сплутовать - зашить в пояс кусок свинца,- шел Барк тяжелой поступью, притягиваемый к земле сотнями детей, которымнепременно нужны шитые золотом туфли. Такова пустыня. Коран (а это всего лишь правила игры) обращает ее пескив особый, неповторимый мир. Не будь этих правил, Сахара была бы пуста, межтем в недрах ее незримо разыгрывается драма, бурлят людские страсти.Подлинная жизнь пустыни не в том, что племена кочуют в поисках новогопастбища, но в этой нескончаемой игре. Как не схожи пески покоренные инепокоренные! И разве не всюду так у людей? Перед лицом преображеннойпустыни я вспоминаю игры моего детства, сумрачный и золотящийся парк,который мы населяли божествами, необъятное королевство, созданное нами наэтом клочке земли, - весь-то он был с квадратный километр, но для нас в немвсегда оставались неведомые уголки, неоткрытые чудеса. У нас был свой мир,со своими устоями, здесь по-особенному звучали шаги, и во всем был свойособый смысл, в иных краях никому не доступный. Но вот становишься взрослым,живешь по иным законам - и что остается от парка, полного теней детства -колдовских, ледяных, обжигающих? Вот ты вернулся к невысокой ограде,сложенной из серого камня, и почти с отчаянием обходишь ее кругом: какстранно, что они так малы и тесны - владения, которым когда-то не было никонца, ни края... и как горько, что в этот бескрайний мир уже нет возврата,- ведь возвратиться надо было бы не в парк, но в игру. И непокоренной пустыни уже нет. Кап-Джуби и Сиснерос, Пуэрто-Кансадо,Ла-Сагуэт-эль-Хамра, Дора и Смарра утратили таинственность. Горизонты,манившие нас, угасли один за другим, как тускнеет в плену теплых ладонейсветлячок или яркая бабочка. Но тому, кто за ними гнался, их яркие крас1000ки непомерещились. Не обманывались и мы, когда нас манили неразгаданные тайны.Ведь не обманывался и султан из "Тысячи и одной ночи" в своей погоне зачем-то бесконечно хрупким и неуловимым - но прекрасные пленницы угасали срассветом в его объятиях; стоило коснуться их крыльев, и они теряли золотуюпыльцу. Мы впивали чары пустыни. А другие, может быть, выроют в ее пескахнефтяные скважины и разбогатеют, торгуя ее соками. Но они опоздали. Ибонедоступные пальмовые рощи и нетронутая пыль ракушек отдали нам то, что былов них всего драгоценнее: они дарили один только час восторга - и этот часдостался нам. Пустыня? Однажды мне случилось заглянуть в ее сердце. В 1935 году ялетел в Индокитай, а очутился в Египте, у рубежей Ливии, я увяз там впесках, как в смоле, и ждал смерти. Вот как это было.
Date: 2015-07-10; view: 386; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |