Новый инспектор. -- Сказка о принцессе с золотой головкой

-- Mesdemoiselles, rangez-vous. Rangez-vous, mesdemoiselles! (Мадемуазель, стройтесь. Стройтесь, мадемуазель!), -- слышалось во втором классе, и девочки становились парами, чтобы идти в зал прощаться со старым инспектором и знакомиться с новым.

Второй класс строился угрюмо и неохотно, пары беспрестанно размыкались, и девочки снова собирались кучками. На общем собрании они решили "травить" нового инспектора при первом же случае.

-- Петрова, наколи себе палец булавкой или порежь немножко -- да скорее! -- шептала маленькая Иванова.

-- Зачем я стану свои пальцы резать, вот еще выдумала!

-- Да ведь ты подруга Евграфовой, ну а я ее пара. Евграфову класс послал "выглядеть" нового инспектора, так ты понимаешь, что и мне надо "испариться"? Дай мне своей крови на носовой платок, я и убегу -- скажу: кровь идет носом.

-- А-а, для Евграфовой? Хорошо!

Не успела Петрова геройски ткнуть себя булавкой в палец и выдавить из него крупную каплю крови, как в класс влетела Евграфова.

-- Приехал! Приехал! -- шептала она взволнован­но. -- Maman с Луговым сейчас идут.

-- Ну что, какой он?

-- Ах, душки, это цирюльник!

-- Какой цирюльник, почему цирюльник, откуда ты узнала, что он цирюльник?

-- Ах, непременно цирюльник, рукава у него ко­роткие, и держит он руки, точно несет таз с мыльной водой...

Как мелкие ручьи впадают в большое озеро, так пара за парой, класс за классом стекался весь институт и поглощался громадным рекреационным залом. Там девочки строились рядами, оставляя в середине про­странство, ровное, длинное, как коридор.

В промежутках, отделявших класс от класса, стояли "синявки" и дежурные "мыши", то есть классные дамы, носившие всегда синие платья, и пепиньерки в фор­менных серых платьях. Сдержанный гул голосов на­полнял высокую комнату.

-- Тс! Тс! Тс! -- шипели синявки.

-- Silence! (Тишина!) -- крикнула, появляясь в дверях, Коро­ва, в синем шелковом платье и в "седле", то есть в парадной мантилье, придававшей ей сутулость.

Все смолкло, все глаза устремились к классной двери. Вошли Maman, Луговой и новый инспектор. Это был бледный человек, среднего роста, с боль­шими светло-серыми глазами, осененными темными ресницами, с неправильным, но приятным и кротким лицом, русыми волнистыми волосами, без усов, в чиновничьих бакенбардах котлетами. Он производил впечатление весьма вежливого и старательного чи­новника, но детский глаз сразу подметил несколько короткие рукава его вицмундира и округленные, неуверенные жесты его рук. Кличка "цирюльник" осталась за ним.

За торжественным трио вошел батюшка, отец Ад­риан, и несколько учителей, затем двери закрылись.

Maman прошла мимо рядов учениц, и каждый класс приседал перед нею с общим ровным жужжа­нием:

-- Nous avons l'honneur de vous saluer, Maman(Имеем честь приветствовать вас, Маман). Сказав несколько милостивых слов классным дамам, сделав кое-какие замечания, Maman остановилась по­среди залы.

-- Mesdemoiselles, наш многоуважаемый инспектор Владимир Николаевич Луговой покидает нас. Здоро­вье не позволяет ему более занимать эту должность. На его место поступает к нам новый инспектор -- Виктор Матвеевич Минаев. Я надеюсь, что под ру­ководством нового инспектора ваши занятия пойдут так же успешно, как и при прежнем, а ленивые должны избавиться от своей репутации и впредь по­лучать лучшие баллы. С сегодняшнего дня все класс­ные журналы будет просматривать Виктор Матвеевич Минаев.

Всю эту маленькую речь Maman проговорила по-французски и затем, утомленная, опустилась в кресло.

-- Mesdemoiselles, remerciez (Мадемуазель, поблагодарите...) m-r Луговой, -- зашеп­тали синявки и мыши.

-- Nous vous rernercions, monsieur l'inspecteur (Благодарим вас, месье инспектор). Глаза многих девочек были полны слез, и голоса

их дрожали, произнося эту холодную, казенную фразу. Луговой обратился к девочкам, речь его была про­ста и сердечна. Он сказал, что знает не только массу, составляющую институт, но в старших классах, выросших при нем, и каждую девочку отдельно. Он всегда был доволен общим уровнем прилежания де­вочек, но есть многие, которые могли сделать гораз­до больше, чем сделали, вот к этим-то некоторым, называть которых он не хочет, он и обращает­ся, чтобы они не обманули его надежд, что издали, до самого выпуска третьего класса (старшего курса), он будет следить за успехами своих бывших воспи­танниц.

После Лугового сказал свою речь Минаев. Он говорил, очевидно, приготовившись, цветисто и длинно, но речь его, как и вся фигура, оставили у всех впечатление чего-то расплывчатого, нерешительного. После Минаева, уже без всякого повода, начал речь и отец Адриан. Он говорил о вреде своеволия и о пользе послушания. Очевидно, со стороны старших девочек побаивались какой-нибудь демонстрации и за­ранее старались обуздать их.

За каждой речью девочки, как манекены, приседали, тоскливо ожидая, когда же конец.

Наконец Maman, под руку с Луговым, выплыла из залы. Минаев пошел со священником, учителя за ними, и девочки, выстроившись парами, спустились боковой лестницей вниз и снова длинным ручьем перелились из залы в столовую.

-- Опять пироги с картофелем? Вот гадость! Кто хочет со мной меняться за булку вечером? -- спраши­вала Вихорева, держа в руке тяжелый плотный пирог с начинкой из тертого картофеля с луком.

-- Я хочу! -- закричала Постникова, "обожавшая" всякие пироги, -- я его спрячу и буду есть вечером с чаем, а ты бери мою булку.

-- Душки, сегодня у нас в дортуаре печка топилась, кто пойдет хлеб сушить?

-- Я, я, я пойду! -- отвечали голоса.

-- Так положите и мой, и мой, и мой! -- раздалось со всех концов большого обеденного стола.

-- Хорошо, только пусть от стола каждая сама несет свой хлеб в кармане.

-- Ну конечно!

-- Иванова, смотри: я свой хлеб крупно посолю с обеих сторон.

-- Хорошо.

-- А я отрежу верхнюю корочку у всех моих кусков.

-- А я нижнюю.

-- А я уголки.

-- Mesdames, уговор, чтобы у всех хлеб был отме­чен, тогда не будет никогда споров при разборке сухарей.-- И все пометили свои куски.

Хлеб, не заворачивая, клали прямо по карманам, с носовым платком, перочинным ножом и другим оби­ходом. Затем в дортуаре хлеб этот наваливался в отдушник, на вьюшки, прикрывавшие трубу, и к вечеру он обыкновенно высушивался в сухарь. Дети грызли его с вечерним чаем или даже просто с водою из-под крана.

Нельзя сказать, чтобы девочки голодали, кормили их достаточно, но грубо и крайне однообразно, вот почему они и прибегали к разным ухищрениям, чтобы только разнообразить пищу.

-- Ну и речь сказал Минаев! Ты заметила, как он странно говорит? -- спросила Евграфова свою подругу Петрову.

-- Заметила, у него язык слишком большой: плохо вертится.

-- Петрова, вы говорите глупости, -- заметила ей Салопова. -- Бог никогда не создает языка больше, чем может поместить во рту. Промысел Божий...

-- Ну, поехала наша святоша... Довольно, Салопова, а то опять нагрешишь и станешь всю ночь отбивать

поклоны... Он, душки, просто манерничает и потому мажет слова, -- решила Чернушка.

-- Ну, теперь синявка Иверсон все платье обошьет себе новыми бантиками, ведь она за всеми холостыми учителями ухаживает.

-- А ты почем знаешь, что он холостой?

-- А кольцо где?! Я глядела, кольца у него нет!

-- Вот увидишь, еще на ком-нибудь из наших выпускных женится!

-- Ну да, так за него и пойдут! Они все Лугового обожали, ни одна не захочет ему изменить.

Словом, когда после завтрака шли обратно в классы, на большую перемену, во всех парах только и было разговору что о новом инспекторе.

Войдя в свой коридор, второй класс вдруг оживился и обрадовался: оказалось, что у них в классе, за легкой балюстрадой, отделявшей глубину комнаты, рас­хаживал учитель физики и естественной истории Сте­панов. Учитель этот тоже был общим любимцем: мо­лодой человек, неимоверно худой и длинный, "из породы голенастых", как говорили девочки, огненно-рыжий, с громадным ртом, белыми крепкими зубами и веселыми глазами. Преподавал он отлично. Самые тупые понимали его, ленивые интересовались опытами, потому что он сам любил свой предмет, а главное, во время урока был всегда оживлен и, чуть заметит сонное или рассеянное личико, немедленно вызовет или хоть окликнет.

Пересыпая шутками и остротами объяснения, он все время поддерживал внимание девочек. Потом, с ним можно было улаживаться "на честь". Девочки иногда подкладывали ему в журнал бумажку, где под четкой надписью "Не вызывать" значились фамилии тех, которые не выучили урока, с помет­кой: "обещаются знать к следующему разу", и он не вызывал их, но долгов не прощал. Память у него была хорошая. На следующий раз или через два-три урока он все-таки вызывал отказавшихся, спрашивал невыученный урок и без пощады влеплял не знавшей круглый нуль. Кроме того, он ставил еще баллы "на глаз", и опять-таки безошибочно. Какая-нибудь девочка, прозевавшая весь час или читавшая роман, держа незаметно книжку под пю­питром, вдруг узнавала, к своему ужасу, что Сте­панов поставил ей во всю клетку нуль.

-- Павел Иванович! Павел Иванович! Вы нечаянно в мою клетку отметку поставили, ведь меня не вызы­вали. За что же?

-- Как же я смел вас тревожить, ведь вы книжку читали, -- отвечал он совершенно серьезно. -- Нуль я поставил вам за невнимание, мы его переправим, как только вы снова станете присутствовать в классе и следить за уроками. -- И переправлял, если того за­служивали.

Весною и ранней осенью он хоть один раз в неделю брал девочек в сад, чем тоже доставлял им громадное удовольствие. Дети в хорошую погоду встречали его криком:

-- Сегодня по способу перипатетиков (Перипатетики (от греч. peripateo -- прохаживаться) -- школа философов, основанная в IV в. до н. э. Аристотелем, который имел обыкновение во время чтения лекций прогуливаться в Ликее со своими слушателями.)?

И он веселым баском отвечал:

-- Будем последователями школы перипатетиков! Бывало и так, что он приносил в класс угощение, то есть сухого гороху, бобов, овса, разных хлебных зерен, все в отдельных фунтиках; передавал гостинцы девочкам, объявляя громко:

-- Слушайте и кушайте, изучайте и вкушайте!

И девочки слушали, изучали и усердно жевали весь урок. Словом, это был баловник и забавник и в то же время образцовый учитель. Экзамены по его предметам проходили без обмана и без запинки.

Застав Степанова убирающим "физический кабинет", дети остановились у балюстрады.

-- Павел Иванович, пустите меня помогать! Пустите меня! -- просились многие.

-- Вас? -- обратился он к Пышке. -- А кто у меня стащил ртуть в последний раз?

-- Я? Никогда не брала!

-- Не брали? Ну смотрите мне в глаза -- не брали?

-- Немножко...-- тихонько отвечала девочка, крас­нея.

-- Ну то-то, язык лжет, а глаза не умеют! И вас не возьму, -- повернулся он к другой. -- Да ведь вы наивная девица: колбы от реторты отличить не умеете, нет, вы сперва учитесь у меня хорошо, тогда и за загородку попадете. Вы, господин "Лыцарь", пожалуй­те! -- пригласил он Баярда. -- Вы, Головешечка, сту­пайте, -- позвал он Чернушку. -- Вы, Шотландская королева, -- обратился он к стройной, серьезной Шкот, -- удостойте. А вы, Ангел Божий, отойдите с миром, а не то все крыльями перебьете, -- отстранил он Салопову. Девочки хохотали, им нравилось, что он знал все их прозвища.

-- Почтенное стадо, где же твой синий пастух?

-- У нас все еще чужеземка, она к себе "возне­слась" ("Возносился" тот, кто жил наверху, а кто жил внизу, тот "закатывался" (Прим. автора.).

-- Хорошо сделала; если б я тоже мог вознестись до какого-нибудь завтрака, то был бы очень доволен.

-- Павел Иванович, хотите пирога? -- предложила ему Постникова, жертвуя пирогом для любимого учи­теля.

-- А с чем?

-- С картофелем и луком, вкусно!

-- Редкое кушанье, давайте!

Девочка вытащила из кармана свое угощение, Сте­панов взял и спокойно в три укуса справился с ним.

-- Ну, барышни, теперь воды, -- попросил он, -- а то я чувствую, что "элемент" не проходит.

Девочки бросились в конец класса и чуть не передрались за удовольствие подать ему кружку воды.

-- Минаев! Минаев! -- закричали в коридоре. Де­вочки сразу смолкли, насупились и молча, недоброже­лательно уставились на дверь.

Вошел Минаев, на лице его было искательное, ласковое выражение. Он был смущен, так как чувст­вовал глухую оппозицию и еще не понял, вероятно, как держать себя. Он поздоровался со Степановым, который сразу понял положение и пришел ему на по­мощь.

-- Милости просим, пожалуйте в наш "физический кабинет", тесновато у нас, да и не богато, а посмотреть не мешает.

Минаев рад был выбраться за загородку из толпы девочек, разглядывавших его бесцеремонно и недружелюбно. Войдя туда, он, однако, обратился к классу.

-- Как ваша фамилия? -- спросил он Евграфову, стоявшую ближе всех.

-- Иванова, -- ответила она без запинки. Девочки переглянулись. Начиналась травля.

-- Ваша фамилия? -- спросил он Кутузову.

-- Александрова.

Итак, у двадцати девочек подряд, дерзко столпив­шихся вокруг балюстрады, оказались именные фами­лии, весь класс состоял из Ивановых, Николаевых и Александровых. Высокий лоб инспектора покрылся краской, он взглянул на учителя, тот щипал свою козлиную бородку и молча, серьезно глядел на де­вочек.

-- Ваша фамилия? -- спросил инспектор, глядя в упор на Баярда.

-- Франк, -- ответила девочка отчетливо и громко. Инспектор вздохнул с облегчением.

-- Вы из Курляндии? Я там слыхал эту фамилию.

-- Да, дед оттуда.

-- А как ваше имя?

-- Надя,-- наивно отвечала девушка. Инспектор улыбнулся.

-- А ваша фамилия? -- обратился он к другой ученице.

-- Шкот.

-- Кто ваш отец?

-- Отец мой умер давно. Меня воспитывает мой дед, адмирал Шкот.

Минаев повеселел. Эти простые, ясные ответы ус­покоили его, он почувствовал, что своим хладнокровием одержал победу над детской злобой. Поговорив еще с учителем, пообещав ему выписать новые аппараты, он просто и вежливо поклонился девочкам и ушел.

Франк была спокойна. Если бы она назвала свою фамилию после Шкот, то все назвали бы ее "подлой обезьяной", но вышло наоборот. Поведение Шкот, имевшей в классе авторитет, подчеркивало и уяс­няло всем справедливость ее поступка. После ухода инспектора многие пробовали обидеться, послыша­лись насмешки, угрозы, но силы были не равные: победило меньшинство.

Степанов поглядел на всех и сказал только:

-- Стыдно и неостроумно!

Шкот холодно и в упор бросила горячившейся Бульдожке "девчонка", а Франк, как всегда, вспылила и перехватила через край:

-- И буду, и буду обожать Минаева! Да, вот так и знайте, с сегодняшнего дня я обожаю Ми­наева, отвечаю на его вопросы, держу для него мел в розовых юбках, бумагу с незабудкою и все, все как надо.

Степанов хохотал, глядя, как у рыженького Баярда от волнения прыгали за плечами косы. Его тоже, вероятно, обожал кто-нибудь, потому что и для него концы тонких мелков пышно обертывались розовым клякс-папиром и бумага для записей также появлялась всегда с незабудкой.

Класс все-таки перессорился, но поведение Минаева пристыдило многих. Он не побежал "с языком" к Maman, но, напротив, пришел еще раз во второй класс, сам взял с кафедры журнал и сделал перекличку. Каждую вызванную девочку он оглядел серьезным взгля­дом и запомнил почти всех.

Вечером у умывальника Шкот тихо сказала Наде Франк:

-- Приходи сегодня ко мне на кровать...

Франк радостно кивнула головой. "Прийти на кро­вать" дозволялось только друзьям. Хозяйка лежала под одеялом, а гостья, одетая в кофту и юбочку, забиралась с ногами на кровать, и между ними велась откровенная беседа.

Франк хорошо рассказывала сказки, и потому к ней "на кровать" часто собирались гости, но Шкот вообще держалась особняком. Детство ее по каким-то семейным обстоятельствам прошло в Шотландии; по­ступив двенадцати лет в институт, она сразу заняла первое место как по наукам, так и по уважению среди товарок. Все одноклассницы говорили друг другу "ты", но редкая из них не сбивалась на "вы", говоря с нею. Богатая и гордая девушка никого в классе не удостаивала своей дружбой. Она ни от кого ничего не принимала и ни с кем не делилась гостинцами. То, что оставалось у нее, она отдавала горничной. Весь класс относился к ней с особенным почтением, больше всего из-за того, что "у нее были свои убеж­дения". Что, собственно, означала эта фраза -- никто, конечно, не знал. Во время одной из институтских "историй" она сама сказала это, и весь класс проникся глубоким уважением и верой в то, что у Шкот "есть убеждения".

Классная дама ушла, перессорившимся девочкам ничего не оставалось, как спать, в дортуаре скоро настала полная тишина. Только Салопова била поклоны, стоя у кровати на голом полу босиком, в одной рубашке, да Евграфова с Петровой, соседки по кроватям, поста­вили между ними табурет, положили на него деревен­ский мешочек с сушеной малиной и жевали, лениво переговариваясь. Франк явилась в гости к Шкот и чинно уселась на одеяло.

-- Ты отчего Минаеву сказала прямо свою фами­лию? -- спросила хозяйка гостью.

-- Не знаю, стыдно стало, язык не повернулся.

-- Так! А зачем ты себя назвала не Надеждой, а Надей?

-- Да, вот это нехорошо, не подумала!

-- Тебе пятнадцать лет, а ты не знаешь даже, что нельзя называть себя как ребенок: Надя.

-- Ах, хорошо тебе говорить, ты всегда знаешь, как себя держать, потому что у тебя есть свои убеждения, а мне где их взять? -- отвечала грустно Франк.

-- Не говори пустяков, всякий должен знать, как себя вести. Расскажи мне лучше сказку, только вол­шебную, хорошую.

-- Ах, хорошо, постойте, Шкот, я расскажу вам сказку, которую никогда никому не рассказывала... Далеко, на самом берегу синего моря стояла высокая скала, а на ней, как орлиное гнездо, лепился большой волшебный замок. В этом замке жила молодая прин­цесса, окруженная многочисленными слугами, мамка­ми, няньками. Ни отца, ни матери у нее не было. По годам ей давно наступила пора сделаться само­стоятельною, а она все еще ходила на помочах. При­чина этому была совсем особенная. Принцесса ни­когда не могла бы стать самостоятельною. У прин­цессы была голова золотая, сердце брильянтовое, руки мочальные, а ноги глиняные. Мысли ее были воз­вышенные, сердце влекло ее ко всему прекрасному; она была так отзывчива и чутка, что нередко пони­мала, о чем ветер шелестит в листве, о чем бабочки шепчутся с цветами, и в то же время была непрак­тична и поступала не так, как все. Она ничего не могла удержать, деньги так и сыпались у нее из мочальных рук, и это было так глупо, что даже те, кто подбирал их, смеялись над нею и называли глупою и хвастуньей. Люди, которые жили в деревне у под­ножия скалы, особенно едко и больно насмехались над ней. Видя ее золотую голову и брильянтовое сердце, они многого ожидали от принцессы, верили в ее силу и могущество и на этом строили планы собственного благополучия, но как только они убеж­дались, что она не может отколоть куска золота от своей головы или вынуть брильянт из своего сердца, они разочаровывались в ней, обвиняли во лжи, обмане, толковали в дурную сторону все ее поступки, и так как действительно она часто со своими мочальными руками и глиняными ногами бывала смешна и по­ступала не так, как все люди, то многие и верили всему, что говорили о ней дурного. А принцесса плакала, грустила, простирала к небу свои бессильные руки и продолжала идти по жизни неверными, ко­леблющимися шагами.

Время от времени принцессе казалось, что и она может быть счастлива, но ее счастье было призрачно. Иногда у подошвы скал звучал рог, возвещавший приезд какого-нибудь соседнего рыцаря. Из замка через ров с грохотом опускался тяжелый подъемный мост. Пажи и слуги спешили навстречу гостю. Мамки, няньки бросались наряжать принцессу, нашептывая ей о женихе.

И всегда, всегда все подобные приезды кончались одинаково!

Рыцаря вводили в роскошный зал, где по стенам висели щиты и шлемы предков принцессы, а сама она сидела в золоченом кресле. Принцесса приветствовала рыцаря, и голос ее очаровывал, как звук арфы. Прин­цесса глядела, и глаза ее были тихи и ясны, как лесные фиалки. Принцесса смеялась, и смех ее был нежнее воркования горлицы.

Рыцарь забывал все слухи, ходившие о принцессе, он пел ей баллады, рассказывал о крестовых походах и устраивал турниры под ее балконом.

Принцесса чувствовала себя счастливой и сильной и, уносясь в мечтах, обещала ему не только идти рядом по жизненному пути, но еще и поддерживать его в трудные минуты.

В замке готовились к свадьбе, и не было человека, от министра до последнего поваренка на кухне, который не ждал бы себе выгоды и пользы от этого брака. Все просили чего-нибудь, а принцесса, счастливая, обещала все -- даже то, чего и не могла бы никогда исполнить.

Накануне свадьбы все приближенные собирались в замок, и каждый униженно, в льстивых выражениях, просил обещанное. Принцесса раздавала деньги, разда­вала подарки, места, назначения, ордена, и чем больше она давала, тем больше от нее требовали. Руки ее были до того слабы, что, когда она протягивала что-то одному, у нее выхватывал другой, тяжелые вещи па­дали из рук и разбивались, ноги спотыкались, а шаги были такие неверные, что, вместо того чтобы подойти к вельможам, она подходила к дворцовым сторожам, и снова все начинали смеяться и осуждать ее. Принцесса, видя себя непонятой, осмеянной и обиженной, горько плакала, жаловалась на судьбу и посылала за своим женихом.

Рыцарь входил, придворные расступались, принцес­са бросалась к своему избраннику, но глиняные ноги ее подламывались и она чуть не падала. Первое дви­жение рыцаря было подхватить принцессу на руки, прижать золотую головку к своему сердцу и успокоить ее, но маленький поваренок, протиснувшись вперед, визгливо кричал: "Эх ты, лыцарьша с глиняными но­гами, обещала мне живую лошадь, а дала деревянную!" За поваренком и другие не скупились на обидные речи, и в общем шуме только и слышалось: "Хвас­тунья! Весь свет осчастливить хочет, а стакана воды в руках не донесет. Лгунья! Обещает весь свет обойти, чтобы каждому достать, что только он просит, а сама трех шагов не сделает, чтобы не споткнуться". Рыцарь слышал все эти речи и думал: "Голос наро­да -- голос Божий. Может быть, и в самом деле эта золотая принцесса с фиалковыми глазами -- про­стая интриганка. Что мне с ее золотой головы, с ее брильянтового сердца, когда этого люди не замечают? Вот ее мочальные руки, ее глиняные ноги видят все, и все смеются".

Рыцарь начинал говорить с невестой холодно, рас­судительно и умно советовал ей "переменить" или "исправить" ноги и руки. Бедная принцесса плакала, страдала, но переменить руки и ноги не могла, потому что родилась с ними.

Так было с первым женихом, так было со вторым, так случилось и с третьим, а третьего, чернокудрого, статного и, казалось, такого доброго рыцаря, принцесса полюбила, но и он тоже стал просить ее "исправить­ся", но не предлагал беречь, любить и понемногу лечить ее бедные руки и ноги. Этого никто не брал на себя!

"На что мне моя золотая голова, когда у меня нет здоровых ног, на которых я могла бы догнать уходящего чернокудрого рыцаря? На что мне мое брильянтовое сердце, когда нет у меня цепких рук, чтобы охватить шею любимого и удержать его? Зачем я вся -- не такая, как все?" -- так вскричала прин­цесса, побежала на самую верхнюю башню замка и оттуда, взглянув на дорогу, увидела в последний раз вороного коня и на нем чернокудрого рыцаря. "Прощай, рыцарь!" -- крикнула она и бросилась с башни.

Разбилась в прах золотая голова, в алмазную пыль превратилось брильянтовое сердце; люди, жившие внизу, сбежались, чтобы воспользоваться хоть кусоч­ком золота или осколком брильянта, и не нашли ни­чего. Не нашли ничего и снова начали бранить бедную погибшую принцессу: поделом ей, человек, который так не похож на всех других, не должен жить на свете!

-- Странная сказка, -- сказала Шкот, внимательно выслушав, -- откуда ты ее выкопала?

-- Это Андрюша, мой брат, сочинил ее и принес мне, а я выучила наизусть.

IV