Об институте ИМ. Сербского

Институт судебной психиатрии им. проф. Сербского был организован на базе бывшего полицейского приемника в 1923 году и находился сначала в ведении органов юстиции и внутренних дел, а в последующем - Минздрава СССР. Из научно-исследовательского учреждения, изучавшего проблемы судебно-психиатрической экспертизы и комплексов связанных с нею вопросов (вменяемости, дееспособности), институт к середине 30-х годов (то есть к периоду создания исполнительных органов для психиатрических репрессий) превратился в монопольный бесконтрольный орган, проводивший (проводящий до сего времени) судебно-психиатрическую экспертизу по всем наиболее важным делам (и, разумеется, по делам, связанным с так называемой контрреволюционной деятельностью). Такой монопольный орган, изолированный от других медицинских психиатрических учреждений завесой особой секретности, стал послушным орудием в руках следствия и государственной безопасности, выполняя их политические заказы. Этому способствовала и в значительной степени актуальная до сих пор Инструкция НКЮ СССР, Наркомздрава СССР, НКВД СССР и Прокуратуры СССР от 17 февраля 1940 года, в соответствии с которой “методическое и научное руководство судебно-психиатрической экспертизой осуществляется Наркомздравом СССР через Научно-исследовательский институт судебной психиатрии им. проф. Сербского (ст. 2)”. В соответствии со статьей 4 этой инструкции “при судебно-психиатрическом освидетельствовании лиц, направленных на экспертизу органами НКВД (и милиции) разрешается участие врача Санотдела НКВД, а также представителя органа, ведущего следствие”. (Участие представителя интересов подэкспертного и его адвоката предусмотрено не были.)

Сотрудники, особенно секретного отдела Института им. Сербского, проводившего экспертизу по уголовным делам, связанным с государственной безопасностью, вовлекались в следственные мероприятия. Так, в институте широко практиковался метод “кофеин-барбитурового растормаживания”, в период которого подэкспертные, находившиеся в состоянии заторможенности и отказывавшиеся от речевого контакта вследствие реакции на судебно-следственную ситуацию, становились разговорчивыми и в состоянии лекарственного опьянения давали те или иные показания, использовавшиеся в ходе следствия. Более того, в 30-е годы в институте была организована специальная лаборатория (закрытая вскоре после смерти Сталина), целью которой была разработка особых медикаментозных средств, притупляющих самоконтроль за высказываниями у лиц, находившихся на экспертизе.

Экспертные заключения такого монопольного органа диктовались, как правило, интересами следствия и с годами становились все менее объективными и доказательными. При этом в зависимости от воли “заказчика” преобладал то медицинский, то юридический критерий вменяемости, часто без попытки свести их к соответствию.

Из записки профессора В. Гиляровского в КПК при ЦК КПСС от 12 января 1956 года:

“Нет особой судебной психиатрии как какой-то самодовлеющей изолированной дисциплины, оторванной от общей психиатрии. Судебная психиатрия имеет некоторые специфические особенности в клинической характеристике психических нарушений, с которыми чаще всего приходится иметь дело эксперту.

Главная же ее особенность заключается в том, что судебный психиатр, изучив психические нарушения в том и другом случаях, должен им дать не только клиническую интерпретацию, не только указать место в общей системе психозов, но точно определить, о каких нарушениях, предусмотренных законом, приходится говорить в данном конкретном случае и вместе с тем дать точный ответ, может ли содеянное испытуемым быть поставлено ему в вину, иначе говоря, решить вопрос о вменяемости и наказании.

Заключение по поводу правонарушений, совершенных собственно душевнобольным, обычно не представляет особых затруднений. Главные трудности встречаются при экспертизе реактивных состояний и психопатий. Область реактивных состояний и психопатий в психиатрии вообще является наиболее сложной и трудной для изучения.

Психиатру, дающему судебно-психиатрическую экспертизу, приходится решать два основных вопроса: в каком состоянии находился правонарушитель во время совершения инкриминируемого ему деяния и имеется ли у него психическое заболевание в данное время, и, если имеется, то какое именно?

Для того чтобы дать правильное заключение о психическом состоянии, как во время правонарушения, так и в период производства экспертизы, психиатр должен учесть все то, что накоплено психиатрией вообще по вопросам диагноза, отграничения одного заболевания от других, представляющих с ним сходство. Для того чтобы при решении этих вопросов психиатр мог остаться на должной высоте, ему нужно глубокое знакомство не только с реактивными состояниями, психопатиями и шизофренией, но и со всеми психозами и психиатрией во всем объеме.

Как видно из сказанного, односторонность болезненных нарушений, с которыми приходится иметь дело психиатрам, работающим в Институте им. Сербского, может не обеспечить достаточно полного кругозора, может помешать правильной оценке случая и решить вопрос диагноза не в полном соответствии с действительным положением дела. Поэтому считаю, что деятельность института может быть эффективной только в том случае, если институт будет работать не только над односторонними наблюдениями, относящимися к ограниченным областям психиатрии.

Отсюда следует, что институт должен уйти от своей односторонности и изолированности, должен в тесную связь с другими психиатрическими институтами и с психиатрическими больницами” ¹².

Трудно судить о том, знал ли профессор о применении в СССР судебной психиатрии в политических целях, но отмеченная им односторонность проводимой институтом психиатрической экспертизы свидетельствует о тревоге мэтра за трагические последствия такой “узкой” экспертизы для испытуемых.

Из справки в КПК при ЦК КПСС А. Рапопорта от 8 января 1956 года:

“Практически важное дело судебно-психиатрической экспертизы находится в настоящее время в неудовлетворительном состоянии, что в значительной мере объясняется дефектами работы центрального в этой области Института им. проф. Сербского.

За 30 лет своего существования как научно-исследовательского учреждения, обошедшегося государству во много миллионов рублей, институт без конца пережевывает вопросы вменяемости-невменяемости и комментирует несколько статей УК, имеющих отношение к экспертизе.

Зазнайство, самоуверенность, сознательный отрыв от общей психиатрии, постоянное пускание пыли в глаза, запугивание особой важностью, сложностью, секретностью своей работы, монополизирование и стремление установить свою диктатуру как в области теории, так и практики психиатрической экспертизы — вот основные черты, характеризующие линию руководства института за много лет.

Институт подходит к своим испытуемым не с врачебных позиций, будучи занят одним вопросом — вменяемостью.

На неудовлетворительное качество экспертных заключений института мне неоднократно жаловались врачи Загородной психиатрической больницы (ст. Столбовая), где проводится принудительное лечение лиц, признанных невменяемыми. В годы, когда я консультировал в этой больнице, мне врачи демонстрировали людей, ошибочно признанных в институте шизофрениками, невменяемыми.

Я работал в Институте им. Сербского в первые, трудные годы его существования. В течение 34 лет (включая 4.5 года на фронтах Великой Отечественной и японской войн) я постоянно сталкивался с близкими мне вопросами судебно-психиатрической экспертизы. И я со всею ответственностью резюмирую свое мнение о том, что дело судебно-психиатрической экспертизы и руководства ею нуждается в решительном оздоровляющем воздействии. Необходимо изменить весь стиль работы института, связав ее с врачебной общественностью. Полагаю, что лучше всего это может быть достигнуто путем организационного объединения Института им. Сербского с Институтом психиатрии Минздрава СССР, что безусловно положительно скажется на качестве научно-теоретической, педагогической и практической экспертной работы в области судебной психиатрии.

По вопросу целесообразности существования самостоятельных психиатрических больниц в системе МВД.

В настоящее время вряд ли имеется в них серьезная потребность, за исключением, конечно, особо опасных больных с активным бредом политического содержания, а также некоторого числа больных с обильным и тяжелым уголовно-криминальным прошлым.

Мне трудно судить о количестве тех и других, но полагаю, что их немного. Учитывая современное состояние психиатрических больниц, их переполненность, невозможность выделить и обеспечить мужским персоналом специальные крепкие отделения для принудительного лечения особенно трудных и опасных больных, следует временно оставить в действии 1—2 такие специальные больницы, улучшив в них психиатрическое наблюдение, режим и лечение. Лучшие представители отечественной психиатрии высказывались всегда за рассредоточение “криминальных” психически больных среди общей массы таких больных (зарубежная практика здесь различна: так, в Англии все “криминальные” душевнобольные направляются на неопределенный срок в мрачную тюрьму — больницу Бродмур). Во всяком случае, в чьем бы ведении ни находились учреждения или отделения для “криминальных” психически больных, они должны быть психиатрическими учреждениями и методы лечения и сроки пребывания в них отдельных больных должны определяться прежде всего состоянием болезни.

Среди так называемых “криминальных” психически больных процент настоящих душевнобольных невысок, а чаще попадаются глубокие психопаты и т.п.— здесь большое значение имеет осторожный подход экспертов к признанию душевнобольными и невменяемыми ряда так называемых пограничных больных, не говоря уже о практически здоровых людях с психопатическими и другими особенностями характера” ¹³.

Настаивая на необходимости изоляции “криминальных” психически больных людей от “тихих”, А. Рапопорт, видимо, сознательно уходит от признания известности ему факта содержания в специальных больницах МВД СССР здоровых людей за их политические убеждения. Это право ученого. Надо помнить, что далеко не все опытные люди поверили в необратимость хрущевской демократической “оттепели” и поэтому были сдержаны в своих политических высказываниях, особенно перед ЦК КПСС.

В справке А. Рапопорта смущает его утверждение о необходимости содержания в тюремных психиатрических больницах МВД “особо опасных больных с активным бредом политического содержания” и больных с тяжелым уголовно-криминальным прошлым. Кто такие опасно больные с активным бредом политического содержания? Чем они опасны? Тем, что бросаются на нормальных окружающих их людей, или тем, что они являются сознательными борцами против советской власти? Ответ на этот вопрос уже в те годы знал мудрый ученый, знаем теперь и мы.

БАНЩИКОВ В., профессор 1-го Московского медицинского института им. И. М. Сеченова.

Из справки В. Банщикова в КПК при ЦК КПСС от 15 февраля 1956 года: “За последние два десятка лет институт постепенно растерял свои связи с общей психиатрией (матерью, его породившей), психоневрологическими учреждениями, общественностью и психиатрической печатью.

Ввиду секретности работы института его деятельность фактически, по существу, была в течение многих лет бесконтрольной со стороны Минздрава СССР.

Создав себе таким образом “монопольное” положение, изолировав научный коллектив от прогрессивного развития советской психиатрии, — институт в научном отношении не решил ни одной проблемы судебной психиатрии, снизил качество судебно-психиатрической экспертизы, о чем свидетельствуют значительные расхождения в диагнозах, устанавливаемых в институте и в последующих различных психиатрических учреждениях, куда поступали больные из института.

Считаю целесообразным реорганизовать институт в специальное отделение научного института психиатрии, а также значительно разгрузить его от практической работы по судебно-психиатрической экспертизе за счет организации соответствующих отделений в ряде психиатрических больниц”.

В записке В. Банщикова есть любопытное определение. Рассуждая о тесной связи института в прошлом с общей психиатрией, автор подчеркивает, что все это “имело существенное значение в определении психического состояния политических и уголовных преступников и лиц, совершивших преступления в силу того или иного психического заболевания”.

У профессора, как и у чекистов, снова фигурируют рядом политические и уголовные преступники. Трудно предположить, действительно ли В. Банщиков считал, что политическим преступником во множестве случаев можно было стать, лишь будучи душевнобольным, он проявил предусмотрительно личную осторожность в высказываниях, прекрасно понимая, как и его коллега А. Рапопорт, что в тюремных психиатрических больницах среди “криминальных” (то есть и политических) заключенных находилось слишком много здоровых психически людей¹⁴.

А. Г. АБРУМОВА, докторант психиатрической клики 1-го МОЛМИ.

Из записки А. Абрумовой в КПК при ЦК КПСС от 9 января 1956 года:

“Особое внимание обращает на себя так называемое специальное отделение, фактически возглавляемое Д. Р. Лунцем (а не профессором Введенским — фигурой фиктивной, Введенскому 80 с лишним лет).

В этом отделении, куда нет доступа никому, даже из числа засекреченных старших научных сотрудников, сосредоточены люди, самые близкие дирекции (Смирнова, Тальце, Сологуб).

В этом отделении даже самые сложные случаи не обсуждаются в порядке конференций, а решаются лично Бунеевым и его приближенным Лунцем. Таким образом, большой раздел практического экспортирования остается вообще без какого бы то ни было минимального контроля. Известно только, что последующий контроль осуществляется тем же Лунцем при его поездках в Казанскую специальную больницу. Совершенно понятно, что при такой системе постановки дела “честь мундира” всегда будет соблюдена.

Характерным для этого недосягаемого отделения является то, что все испытуемые, несмотря на то, что содержатся в медицинском учреждении — Институте Сербского, — почему-то находятся только под соответствующими литерами (начальными буквами — А, Б, В, и т. д.). Причем дежурный врач по институту не имеет понятия о состоянии здоровья специальных испытуемых, так как не имеет права знакомиться с их историями болезни”.

А. Абрумова привела ряд примеров необъективности актов судебно-психиатрических экспертиз, проведенных в институте, подчеркивая, что “в множестве актов, выходящих из отделения проф. Н. И. Фелинской, описание состояния испытуемых подгоняют под нужные” для доказательства реактивного состояния, то есть “выбрасываются объективно имеющиеся жалобы и психотические явления, так или иначе противоречащие или не совпадающие с предполагаемым заключением” ¹⁵.

И в заявлении А. Абрумовой мы не найдем фактов использования психиатрии как средства репрессий против политических противников советского режима. Тем не менее теперь мы знаем, что содержавшиеся в тюрьмах, в том числе и в психиатрических, под условными шифрами и обозначениями узники являлись как правило “контрреволюционерами”, хотя и не исключено, что в представлении А. Абрумовой и других ее коллег они были опасными государственными преступниками, “врагами народа”.

Из справки “ОБ ИНСТИТУТЕ СУДЕБНОЙ ПСИХИАТРИИ ИМ. СЕРБСКОГО”, составленной членами специальной Комиссии КПК при ЦК КПСС директором Института психиатрии Минздрава СССР Д. ФЕДОТОВЫМ и заведующим отделом науки газеты “Медицинский работник” ПОРТНОВЫМ от 31 августа 1956 года:

“Институт гипертрофировал свое значение и поставил себя в положение наивысшего органа СПЭ, превратившись в своего рода “верховного судью”. Органа, который бы контролировал эту ответственную, связанную с судьбами людей работу, не было, так как судебные органы не могли этого делать из-за отсутствия в их штатах квалифицированных врачей, а психиатры из общей психиатрической сети не допускались по соображениям “особой секретности”. Любой преступник может быть по заключению института освобожден от ответственности и, наоборот, психически больной подвергнут судебной ответственности.

Институт поставил себя в положение наивысшего судебно-психиатрического арбитра и является в значительной части случаев последней инстанцией. Он стал самым крупным стационаром, в котором проводится экспертиза со всех концов СССР, хотя это и не вызвано необходимостью. Это создает перегрузку, очереди ожидающих экспертизы в течение многих месяцев. В момент обследования очередь на стационарную экспертизу была около 300 человек.

В известной мере очередь создается искусственно и в результате необоснованной задержки испытуемых в клиниках института.

Институт проводит экспертизу в отрыве от судебных психиатрических комиссий не только периферии, но и городской судебной психиатрической комиссии Москвы.

При повторных экспертизах нет никакой преемственности, работники городских экспертных комиссий не приглашаются в институт даже в тех случаях, когда речь идет о пересмотре данных ими ранее экспертных заключений.

В институте установилась традиция — исключать из состава СПК врача, мнение которого расходится с большинством членов комиссии. Особое мнение не записывается в актах экспертизы.

Если в одном из отделений после повторной экспертизы мнения расходятся, т. е. диагноз не устанавливается, то больного переводят в другое отделение, где экспертиза приводится к единому мнению без всякого участия врачей предыдущего отделения и ссылки на их мнения.

Протоколы обсуждения при экспертизе не ведутся. В истории болезни также нет никаких следов обсуждения и мнений врачей о данном больном. В результате чего в ряде случаев имеется разрыв между написанной историей болезни и заключением комиссии. Ярким примером чему может служить история болезни Писарева, который, согласно записям в истории болезни, выглядит человеком с упорядоченным поведением, если не считать некоторых данных анамнеза, а в акте указан диагноз шизофрении с сутяжным развитием и необходимостью изоляции (!).

В заключениях института всегда фигурирует “единое” мнение, даже в самых трудных и спорных случаях. Это значительно осложняет защиту испытуемого на суде, а подчас делает ее и вовсе невозможной.

Следует подчеркнуть, что при экспертизе часто довлела квалификация состава преступления. Это выражалось в том, что в течение многих лет психически больных, привлекаемых к ответственности по ст. 58, почти автоматически направляли на принудительное лечение с изоляцией (по старой инструкции) или на принудительное лечение в специальной психиатрической больнице (по инструкции 1954 г.), не считаясь с психическим состоянием.

Сотрудники института Калашник, Лунц, Тальце и другие ссылаются при этом на один из пунктов инструкции 1954 г. (т. е. состав преступления, а не состояние больного (!) и его действительная опасность для окружающих решал судьбу больного). Это и есть одна из форм давления следствия на экспертизу.

Таким образом, имело место определенное влияние следственных органов в толковании инструкции, которое создавало условия, когда человек только заподозренный или несправедливо обвиненный в преступлении по ст. 58, будучи признан больным, попадал в тюремную обстановку и полностью изолировался от окружающего мира. Именно таким образом оказался в заключении больной Писарев, на что он справедливо указывает в своих заявлениях.

До недавнего времени в институте вообще не проводилось никаких методов активной терапии. Даже руководитель учреждения Бунеев А. Н. придерживался той точки зрения, что лечебное вмешательство может “испортить чистоту” клинической картины состояния испытуемого (!!).

Отношение к испытуемым оставляет желать лучшего. Ряд больных содержится в изоляторах, не имеющих коек, и это объясняется якобы агрессивностью больных. Этот мотив не может служить оправданием. Он характерен для психиатрических больниц далекого прошлого.

Отмечаются случаи грубого обращения с больными, в первую очередь со стороны “ключевых” (работники МВД). В стационаре института имеет место избиение больных сотрудниками охраны, в том числе и применение такого недозволительного приема, как взятие “на хомут”. Несомненно результатом грубого обращения со стороны ключевой Шамриной явилась смерть больной А. И. Козловой 6 февраля 1956 г. в 5-м отделении. Были избиты больной Болотин и больной Сазонов.

Отдельные охранники цинично заявляют (врачам): “У вас ложное представление о гуманности. Мы били и будем бить, а к вам в отделение ходить не будем, пусть вас больные бьют”.

В. Федотов делает вывод о необходимости прекращения практики подготовки узких психиатров — специалистов по вопросам вменяемости, объединении ЦНИИСП им. Сербского с Институтом психиатрии Минздрава СССР, что, по его мнению, обеспечит “единство дальнейшего развития общепсихиатрической и экспертной теории и практики в СССР” ¹⁶.

Архивные документы свидетельствуют о тесной взаимосвязанной работе карательных органов и Института им. Сербского по подавлению антисоветской деятельности граждан, попиравших при этом собственное уголовное законодательство.

На протяжении многих лет в тюрьмах Москвы постоянно по 2—3 месяца ждали СПЭ от 150 до 480 следственных заключенных, и только потому, что те же тюремные органы Москвы отказывали в приеме заключенных, прошедших СПЭ и признанных невменяемыми, на том основании, что согласно УК РСФСР они не могли содержаться под стражей. Поэтому такие заключенные в ожидании рассмотрения дел в суде и направлении их на принудительное лечение многие месяцы проводили в ЦНИИСП, превратившемся в своеобразную тюремную психиатрическую больницу. Именно поэтому ЦНИИСП охранялся личным составом войск МВД СССР, содержавшихся за счет Минздрава СССР¹⁷.

Не в состоянии своевременно и точно исполнять УК РСФСР о применении мер социальной защиты медицинского характера, раздраженный медлительностью Института Сербского в производстве экспертиз и упрямой позицией тюремных органов, прокурор РСФСР А. Круглов направляет министру внутренних дел РСФСР Н. П. Стаханову удивительно циничный по содержанию документ.

Из письма А. КРУГЛОВА Н. П. СТАХАНОВУ 14 февраля 1957 года:

“Заключение судебно-психиатрической экспертизы не может служить основанием к отказу в приеме этих лиц (прошедших экспертизу) обратно в тюрьмы. По закону (!) заключение судебно-психиатрической экспертизы о невменяемости не ведет автоматически к освобождению арестованных из-под стражи. Судебно-следственные органы могут не согласиться с заключением экспертизы и назначить повторную экспертизу. Наконец, суд может, не назначая повторной экспертизы, вынести обвинительный приговор, отвергнув заключение экспертизы о невменяемости, соответствующим образом мотивируя это (!).

Возможность содержания в тюрьмах арестованных, признанных невменяемыми, до перевода их на лечение в больницы, предусмотрена также ст. 8 инструкции Минздрава СССР от 31 июля 1954 г. …

Прошу Вас дать указание соответствующим органам о беспрепятственном и незамедлительном приеме обратно в тюрьмы арестованных, прошедших экспертизу в институте Сербского, независимо от ее результатов” ¹⁸.

Директива прокурора РСФСР невольно обнажает подчиненность и зависимость СПЭ, проводившейся ЦНИИСП, если можно было ею так легко пренебрегать. Прокурор РСФСР прекрасно знал о несоответствии многих актов экспертизы Института Сербского истинному психическому состоянию испытуемых подследственных. А что это так и было, свидетельствуют некоторые приводимые мною факты о диагнозах и заключениях о вменяемости повторных экспертиз испытуемых периода 1951—1955 годов.

Осужденному по ст. 58¹⁰ УК РСФСР МАРКЕЕВУ Д. М. экспертизой, проводившейся в ЛТПБ, был поставлен диагноз: “обнаруживает остаточные явления травматического поражения головного мозга с чертами повышенной возбудимости, но без изменения интеллекта”.

Испытуемый был признан вменяемым. Но такой диагноз и заключение не удовлетворили центральную судебно-психиатрическую комиссию тюремного отдела МВД СССР, и Маркеева направляют в ЦНИИСП на повторную экспертизу, признавшую его невменяемым в связи с тем, что он обнаруживал признаки травматического поражения центральной нервной системы с выраженными изменениями со стороны психики. “Степень этих изменений столь значительна, что состояние испытуемого может быть приравнено к душевному заболеванию. Нуждается в направлении в психиатрическую больницу МВД СССР на принудительное печение с изоляцией”.

Такая же участь постигла заключенных М. ЗАБОТКИНА, К. МУРАТОВА, И. ЗУДОВА, К. УУСТАЛУ, В. АВДЕЕВА, П. ЛАДУТЬКО, В. ПЕТРОВА, Л. НЕДРУЧЕНКО (все осуждены по политическим мотивам)¹⁹.

Date: 2015-07-02; view: 481; Нарушение авторских прав