Некогерентность мышления (разрывы логики)

Вот, в роскошном журнале "Новая Россия" в августе 1999 г. статья Л.Владимирова "Политические технологии". Автор — "крутой" антисоветский националист, но подходит к вопросу и от теории стоимости. Он давит на сострадание к бедным русским крестьянам, замученным советской системой: "Трудоемкость такой сельскохозяйственной культуры, как картофель, примерно совпадает с трудоемкостью цитрусовых. Поэтому на мировом рынке цены на картофель близки к ценам на цитрусовые. Нетрудно представить себе, во сколько раз картофель был дешевле цитрусовых в системе СССР, и вспомнить, какие регионы производили картофель, а какие — цитрусовые. Сопоставление рисует нам дискриминацию русских регионов". Да, сопоставление рисует нам...

Здесь все — нелепость, начиная с утверждения, что везде в мире апельсины идут по цене картошки (хотя на Западе апельсины действительно дешевы, потому что их выращивают марокканцы и бразильцы, а картошку — голландцы и немцы, так уж климат распорядился). Но и в крупном производителе цитрусовых, Израиле, апельсины, как следует из недавней газеты, стоят 6 шекелей, а картофель 2. В Испании разрыв еще больше.

Но главное — абсурдная логика в приложении именно к России. Если трудоемкость выращивания апельсинов была такой же, как и картошки, то почему бы брянским колхозникам было не выращивать апельсины? Они же выгоднее! Чего было Хрущеву мелочиться, кукурузу внедрять — приказал бы сразу лимоны и финики сеять. Тоже, видно, русофоб был, не давал русским регионам заработать. И почему русские "в системе СССР" стояли в очереди за апельсинами, брали их по такой завышенной цене? Интереса своего не понимали? Да что цитрусовые, трудоемкость производства тонны картофеля была примерно такой же, как добычи пяти тысяч тонн нефти. Значит, и цену надо было одинаковую установить — за килограмм картошки как за 5 тонн нефти?

Когда упорядочишь антиколхозные утверждения по типу главной мысли, возникает поразительная картина – в обществе удалось создать устойчивую неприязнь к важнейшей системе его жизнеобеспечения при том, что под этой неприязнью нет абсолютно никакой солидной и разумной базы. Если с каким-то энтузиастом антиколхозной кампании удается распутать какое-либо из его умозаключений, ему и самому становится видно, что оснований для его установки нет, но он все равно на ней настаивает. Понятно, что при таком состоянии умов ни о каком выходе из кризиса не может быть и речи – людьми как будто овладела воля к смерти.

В 1955 г. я с друзьями-студентами ходил в лыжный поход по Северному Уралу. Это довольно суровый ненаселенный край. Мы проходили невдалеке от сопки, где за год или два до этого произошла непонятная трагическая история. Сидя у костра перед ночевкой мы все о ней молча думали. Такая же группа студентов, как мы, во время ночевки вдруг поддалась необъяснимой панике и, взявшись за руки, бросилась прочь от костра и палаток, проваливаясь в глубоком снегу. Они все потеряли способность здраво рассуждать и замерзли в двух шагах от лагеря. Никаких признаков нападения на них или какой либо другой опасности обнаружено не было – да и какая другая опасность может быть хуже неминуемой смерти!

Сейчас, изучая уже десять лет реальность советского сельского хозяйства и ее восприятия в массовом сознании горожан, я непроизвольно вспоминаю тот случай. Мы бежали от надежного источника пищи – пусть не от страха, а увлеченные миражом, природа психоза несущественна. И вот, проедая последние крохи советских запасов, мы продолжаем брести к этому миражу, сами в него уже не веря, но не желаем даже задуматься.