ГЛАВА XV. Снова, как обещал, возвращаюсь к дорого­му для меня образу

Снова, как обещал, возвращаюсь к дорого­му для меня образу... Все, что достигнуто мною в хирургии, я связываю с именем Николая Николаевича Петрова. Он закрепил и развил мои представления о назначении и долге врача, он отечески благословил на большие дела.

Надеюсь, что многими строками предыдущих глав уже как-то очерчен портрет этого замечательного сына России, и здесь я постараюсь дополнить и завершить его... Начну, пожалуй, с некоторых биографических данных.

Его отец был крупный ученый, генерал-полковник инженерной службы, руководил строительством Транс­сибирской железной дороги. Он дал своему сыну блестящее образование. Николай Николаевич с детства прекрасно знал несколько иностранных языков, в том числе классические — латинский и греческий. А позже, будучи избранным на кафедру Варшавского университета, изучил еще польский, да так, что свободно читал на нем лекции.

Военно-медицинскую академию он окончил с золотой медалью, а выполненная им к этому времени научная работа получила на конкурсе первую премию, что давало ее автору право на трехгодичную заграничную командировку для совершенствования знаний в лучших клиниках Европы. Естественно, что на родину Николай Николаевич вернулся, обогащенный опытом передовых ученых. Причем за границей он делал для медицинских журналов обзоры работ русских медиков, так что все лучшее из достижений отечественных хирургов ему тоже было известно. Возможно, именно с тех пор, когда Петров только-только перешел порог юности, уже мало было ему равных по эрудиции, знанию мировой медицинской литературы... Недаром же одним из первых в России он стал разрабатывать вопросы раковых заболеваний, и в 1910 году, совсем молодым человеком, издал монографию «Учение об опухолях» — книгу, подобно которой по самой теме и глубине исследования проблемы еще не знали... Эта книга, выдержав десятки изданий, превратится в незаменимое многотомное руководство для первых поколений русских онкологов. А Николай Николаевич, безоговорочно приняв революцию, уже в 1927 году создаст в нашей стране онкологический институт, работой которого будет руководить всю жизнь.

Он был рожден для медицины, и тут талант его не знал границ. Чем бы ни заинтересовался, что бы ни стал изучать, обязательно создавал фундаментальное учение. В 1915 году, сразу же после начала мировой войны, он выпускает капитальный труд о лечении раненых на войне, первое в России всеобъемлющее руководство для врачей по военно-полевой хирургии. Эту книгу, как и «Учение об опухолях», впоследствии неоднократно переиздавали. На моей полке стоит экземпляр, помеченный 1945 годом. Его монография по хирургическому лечению язвы желудка была удостоена Государственной премии... Полвека возглавлял он кафедру хирургии в Институте усовершенствования врачей, подготовив десятки крупных специалистов — кандидатов и докторов наук.

Я, когда был принят в клинику, смотрел на Николая Николаевича как на какое-то высшее существо — не видел похожих на него! Им же, крупнейшим ученым, занятым тысячью важных дел, мое появление, само собой, никак не было замечено. Возможно, его потом забавляло, что я «тенью отца Гамлета» ходил за ним, с жадностью ловя каждое произнесенное слово. Но, скорее всего, на первых порах он с трудом мог выделить для себя из большого отряда ординаторов, ассистентов, других сотрудников клиники новенького по фамилии Углов... И много месяцев пройдет, прежде чем я с волнением в сердце услышу от него похвальные слова, вроде этих: «Ну и зол ты, Углов, узлы завязывать!» Или же, увидев, как я справляюсь с осложненной резекцией желудка, которая предназначалась для профессорских рук, скажет операционной сестре Людмиле Николаевне: «А Федя-то действительно неплохой хирург...» После этого снова на долгие недели и месяцы я будто бы не существую для него в клинике. И даже на четвертом году моей работы здесь, под его началом, он, похоже, долго колебался: кого же взять на вакантное место ассистента — меня или одного из тех ординаторов, которые уже имели кандидатскую степень...

Начало нашего общего сближения относится к блокадным дням, когда Николай Николаевич еще не был эвакуирован на Большую землю, и с тех пор год от года наши отношения становились все теплее, все доверительнее. А тогда, в войну, Николай Николаевич часто болел: то у него была пневмония, то долгое время его мучили приступы бронхиальной астмы. И он, видимо, окончательно уверовав в мягкость моих рук и в мои знания, стал просить меня сделать ему вливания, провести ту или иную ответственную процедуру. Я начал бывать в доме Петровых. И каждый раз воспринимал такое приглашение как награду за безупречную работу, за строгое соблюдение и проведение в жизнь принципов своего учителя. И как бы часто ни приходил сюда, никогда не покидало чувство скованности, даже робости. Вход в квартиру наставника был для меня, как вход в святилище... Это на самом деле так, не преувеличиваю.

Однажды мне позвонила дочь Николая Николаевича Анна Николаевна. Голос тревожный, срывающийся. Сказала, что уролог сделал отцу операцию, и он бредит, у него жар.

Немедленно помчался к Петровым и нашел, что у Николая Николаевича все симптомы общего заражения крови. Сразу же провел ему внутривенное вливание однопроцентного хлористого кальция, — эффективный метод борьбы с сепсисом, разработанный, кстати, самим Николаем Николаевичем. А кроме того, сделал перевязку, обеспечил лучшее опорожнение раны.

То были для семьи и для меня часы больших переживаний, пока Николай Николаевич на наших глазах не пошел на поправку... Потом шутливо он скажет мне:

— Отпугнул ты, папенька, белых ангелов от меня. А я уже видел их. Летают, такие маленькие, с недоразвитыми крылышками...

В глаза он называл меня «папенькой», «папашей», а иногда — «Углёв», копируя мое мягкое произношение буквы «л». В разговоре же с кем-нибудь обо мне называл неизменно-ласково «наш Федя», даже тогда, когда Феде перевалило за пятьдесят!

На мои первые операции на легких, на пищеводе, на средостении он смотрел с каким-то удивлением и восторгом, не скупясь на бесценные советы, стараясь в трудные минуты жизни ободрить и успокоить. Он чутко улавливал душевное настроение окружавших его людей. Сам же по натуре был исключительно скромный, не любил обращать на себя чье-то внимание...

И как-то заметна стала его беспризорность, даже какая-то неприкаянность, когда умерла жена — верный друг, милая, обаятельная женщина. Николаю Николаевичу тогда было уже семьдесят пять. Близкие ему люди настойчиво советовали покончить с одиночеством...

Прошло шесть лет. Однажды он объявил нам, что женится на матери ординатора клиники — Анне Ивановне. Остроумный, любивший веселое слово, он не преминул сказать: «Вряд ли в загсе был еще такой случай, чтоб жениху и невесте насчитывалось сто пятьдесят лет!»

Он прожил, окруженный вниманием и заботой, еще шесть лет, а после его смерти Анна Ивановна уже одна устраивала ставшие традицией в их доме встречи лучших учеников Николая Николаевича в день его рождения...

Я любил его с той застенчивой нежностью и предан­ностью, что бывает, наверно, лишь при сыновней любви. Мало кто из учеников Николая Николаевича был так часто и так подолгу с ним, не уставая по многу раз слушать его лекции и беседы, сопровождать при палатных обходах, как я. И чем больше узнавал учителя, тем сильнее крепла моя привя­занность к нему, тем ближе моему сердцу становился он.

...Вот Николай Николаевич заходит в отделение. Одно его появление само по себе уже радостно тут. Он за руку здоровается со старой няней, которая работает в клинике без малого четверть века: спрашивает медсестру о здоровье род­ственницы, которую та когда-то приводила к нему на консуль­тацию; подходит к врачу, склонившемуся над больным, и они уже вместе решают, как лучше поступить в данном случае...

Он выходит в поздний час из своего кабинета, видит у дверей робко приподнявшегося со стула человека. «Вы ко мне?» И обязательно снова, уже с этим больным, вернется в кабинет, чтобы выслушать того... Сколько бы людей и откуда бы ни приезжали, никому он не отказывал в консультации. Часто можно было видеть, как, взяв под руку кого-нибудь из таких пациентов, он ведет его в лабораторию или рентгеновский кабинет и просит сейчас же сделать анализы или снимки.

Однажды, спустившись по лестнице в вестибюль, вижу: Николай Николаевич возвращается с улицы и обычным своим манером — под руку — ведет в клинику какого-то больного.

— Человек хочет попасть на прием к Петрову, а его не пускают, — пояснил он мне. — Что за глупости!

У себя наверху подробно расспросил приезжего, кто он и откуда, внимательно посмотрел результаты анализов и тут же сказал мне:

— Папенька, его надо поместить...

И сам впереди меня пошел в отделение.

— Кто сегодня дежурный врач? Вы? Примите этого больного...

— Но, Николай Николаевич, у него же нет никакого направления!

— Зато у него есть болезнь, которую мы должны лечить...

Было обычным: выходишь с Николаем Николаевичем из кабинета, несколько человек кидаются ему навстречу... Они ищут его помощи, и он тут же, как я уже говорил, делает все возможное. Причем решит так, чтобы больному не приходилось снова «дежурить» у дверей... Нам же, бывало, в шутку скажет:

— Как всегда: я из кабинета, а они как львы на меня набрасываются!

И порой, задерживаясь в операционной, в палате, в перевязочной, просил:

— Подойди-ка, папенька, к кабинету, посмотри: наверное, «львы» уже сидят там, ждут меня. Успокой, что я через полчасика буду...

Как и к пациентам, он был добр к подчиненным. Но если замечал с их стороны небрежное отношение к больным, не прощал. А когда из-за такой небрежности больному причинялся вред, был суров, даже беспощаден к любому, кто это допустил. Пух и перья летели с провинившегося, хотя разговаривал с ним Николай Николаевич не повышая голоса! И тому, если он все же не изгонялся из клиники, ничего не оставалось, как беззаветным трудом и заботой о больных добиться окончательного помилования... Интересы больного превыше всего! Так требовал Николай Николаевич от всех нас.

Ему совершенно чуждо было профессиональное само­любие, вернее, то мелкое самолюбие, при котором многие ради «чести мундира» готовы пожертвовать интересами дела. И он, крупный ученый, родоначальник многих направлений в медицине, без колебаний обращался за консультацией к какому-нибудь совсем молодому специалисту, если узнавал, что тот хорошо разбирается в том или ином вопросе. И нам говорил: «Больному важно, чтоб его вылечили. А то, что сами это сделаете или пригласите сто человек для совета-помощи, ему все равно. Только вылечите!»

Конечно, во имя этого принципа он изменил свое реше­ние, дал согласие ученику сделать ту операцию, которую до этого отказался провести сам, считая больного неоперабельным.

Такое произошло в случае с больным из Омска Георгием Васильевичем Алексеевым, врачом по профессии. И я расскажу об этом поподробнее...

Алексеев еще в юности приметил, что при неудачном повороте ноги у него возникала резкая боль и появлялось ощущение «ползания мурашек». Было это, правда, редко, да и боль тут же исчезала... Но шли годы, и наступило время, когда боль стала все чаще причинять страдания. Сам врач, Алексеев решил, что у него запущенный ишиас, предпринял лечение. Стало еще хуже... Тогда только Георгий Васильевич пошел к своему коллеге — терапевту, а тот, осмотрев его, показал невропатологу. Последний, узнав про «ползанье мурашек», про то, что Алексеев долго принимал физиоте­рапию и это не дало облегчения, пригласил для обследования хирурга, первым вопросом которого был такой:

— А вы рентгеновский снимок ноги и таза когда-нибудь делали?

— К стыду своему, я как-то об этом не подумал, — признался Алексеев.

— А без этого все наши рассуждения будут беспочвенны. Пройдите в рентгенкабинет...

Даже при беглом взгляде на снимок было понятно, откуда у Алексеева нарастание болей и усиливающееся ощущение «мурашек»: на задневнутренней поверхности бедренной кости, в области шейки бедра, сидела на широком основании крупная костная опухоль. Связь с бедренной костью была у нее глубокая, подход к ней — затруднителен, а близость опухоли к нервам, соседство с сосудами заставляло опасаться их повреждения при операции... Кроме того, неясен был прогноз: одно дело, если опухоль (костный экзостоз) не растет, тогда ее можно не трогать; другое дело, если она увеличивается, — тут требуется быстрое хирургическое вмешательство; И, наконец, следует определить: может ли эта костная опухоль, которая в настоящее время по всем признакам является доброкачественной, «озлокачествиться», и когда нужно ждать этой катастрофы?

Вот такие вопросы стояли перед консилиумом профессоров Омска, собравшимся обсудить способы лечения доктора Алексеева. Так как проблема костного экзостоза в ту пору в специальной литературе была со многими неизвестными, на консилиуме не пришли к какому-нибудь определенному заключению, постановив: ввиду трудности болезни Г. В. Алексеева и невозможности оказать ему помощь на месте направить больного в Ленинград, к профессору Петрову, чья эрудиция и диагностический талант хорошо известны в стране. И донельзя встревоженный Георгий Васильевич в этот же день отправился в далекую знаменитую клинику...

Я тогда не присутствовал на осмотре Алексеева, по, по словам больного, Николай Николаевич сказал в момент их первой встречи так: «Опухоль доброкачественная, медленно растущая. Скорее всего может превратиться в злокачественную, а когда — не установишь. Учитывая, что расположение опухоли таково, что операция грозит ампутацией конечности и вообще сама по себе таит большую опасность для жизни, а состояние у больного в целом хорошее, он полностью работоспособен, от операции пока лучше воздержаться...»

Георгию Васильевичу было рекомендовано один раз в полгода делать снимки и замечать, нет ли изменений в величине и форме опухоли; кроме того, следить за состоянием ноги и интенсивностью болей. Если появятся существенные изменения, боли станут очень сильными, он должен будет приехать сюда, в клинику, на операцию.

Алексеев вернулся домой, а вскоре разразилась война...

В 1944 году при очередном рентгеновском обследовании, проведенном после обострения болей, сомнений не оставалось: опухоль увеличивается! Несмотря на трудности дороги военной поры, Георгий Васильевич едет в Москву, чтобы оттуда добраться до Ленинграда. Но в Москве ему сказали, что в Ленинград гражданскому лицу пока не попасть, да вроде бы и Петрова там сейчас нет, эвакуирован. Алексеев обратился к нескольким авторитетным хирургам Москвы. Те смотрели, качали головами и... советовали снова встретиться с Петровым.

В Омск Алексеев вернулся ни с чем, подавленный и растерянный. Продолжал ходить на работу, но постоянным его спутником стала хромота. А боли не отпускали, и опухоль была уже заметна на глаз...

Когда же война кончилась и дорога в Ленинград была открыта, он еще раз сделал снимок и сам с ужасом понял: теперь уже никакого выхода нет, как только лишиться ноги! Стало не по себе... Он, можно сказать, в расцвете сил, все земные радости тревожат его, впереди долгожданные мирные дни — и нате вам: сам должен положить на стол ногу, чтобы ее отрезали! Свою, собственную! Страшно подумать: как можно жить без ноги?! Другие, конечно, живут, но ведь они не по своей воле лишились конечности — война или несчастный случай... А у него отнимут ногу целиком, не оставив даже культи, протез, следовательно, будет очень неудобен, придется ходить как на ходулях... Может, опухоль прекратит свой рост?! Он готов мучиться, мирясь с болями, хромотой, лишь бы уцелела нога! Терзался, не знал куда себя деть, с головой уходил в работу, старался все время быть на людях, но мысль, что ампутации не избежать, скоро опухоль, видно по снимку, перекинется на кости таза, оттуда может перейти на туловище и постепенно задавит его, не давала покоя. Плакала жена, настаивая, чтобы он немедленно ехал в клинику Петрова, а Георгий Василь­евич никак не мог решиться. И дотянул до 1947 года.

К этому времени опухоль, захватив кости таза, слившись с ними, представляла собой единое огромное образование, из которого как бы торчала высохшая и согнутая в коленном суставе нога. Георгий Васильевич уже не мог ходить. Лежа в постели, с горечью думал о том, что ему не повезло и скоро придется проститься с жизнью. А ведь еще пятидесяти нет, и жизнь — это особенно чувствуется в обреченном состоянии — так желанна! Может, попытаться? Ну, отнимут ногу, а он останется жив. Ведь останется! На лыжах он бегать не собирается, велосипед — тоже не главное, танцевать — так он никогда не танцевал. А на работу ходить и домой возвращаться, к жене, к детям, можно и на костылях. Не он первый, не он последний. Зато будет жить! Вон еще детей нужно на ноги поднимать, только-только на самостоятельную дорогу собираются выходить. Что же он натворил, чего ждал?!

И когда сослуживцы в который уже раз пришли к Алексееву по просьбе его жены, чтобы уговорить на поездку в Ленинград, он, к их удивлению, ответил, что готов ехать немедленно...

В вагон его вносили на носилках, а к приходу поезда в Ленинград была подана по телеграмме машина «скорой помощи». Худой и бледный, небольшого роста, он казался совсем невесомым. Однако когда санитары подняли носилки, то удивленно переглянулись: можно было подумать, что под одеяло к больному положили добрый десяток кирпичей...

В нашей клинике к Алексееву, как к врачу, к собрату, понимая тяжесть его положения, все старались проявить максимум внимания. Сильно переживала за него заведующая мужским отделением Нина Даниловна Перумова — человек большой отзывчивости и доброты... После того, как Георгию Васильевичу сделали рентгеновские снимки, все анализы его долго смотрел во время своего очередного обхода Николай Николаевич: сравнивал прежние и новые снимки, ощупывал опухоль, ногу, кости таза, расспрашивал... И, ничего не сказав, в мрачном настроении вышел из палаты.

Нина Даниловна спросила его:

— Что же будем делать с больным Алексеевым?

— К сожалению, придется выписать. Пусть возвращается домой. Запустил! Поздно!

— Но это значит, что отправляем домой умирать!

— Мы ему уже не помощники, — с грустью сказал Петров, и было понятно, как тяжко ему дались такие слова.

Обход продолжался... Все были мрачны, рассеянны, часто отвечали невпопад: думали о докторе Алексееве, о том, что от него ничего не скроешь, придется говорить жестокую правду. И о том думали, как несовершенна медицина, слаба хирургия — и они, врачи, острее других чувствуют это! Ведь тот же Алексеев лежит в полном сознании, с ясной головой, с желанием и дальше быть полезным обществу. Известно, что он отличный педиатр, стольких детишек вылечил, вернул к жизни... А ему самому сейчас, по существу, подписали смертный приговор: опухоль — и они бессильны перед ней! Уходят, уходят от него, скорее, скорее... А как завтра будут смотреть ему в глаза?

После обхода, через час-полтора, Нина Даниловна, которая, видно было, никак не могла успокоиться, зашла ко мне в кабинет, спросила:

— Федор Григорьевич, а вы смотрели Алексеева?

— Нет, — ответил я. — Но Николай Николаевич так тщательно его обследовал, что вряд ли мой осмотр повлияет на его решение...

— А все же посмотрели б! Такой камень на душе...

Мы пошли в палату. Алексееву еще не сказали о решении профессора, но он, кажется, догадывался: был в глубоком унынии.

Больше часа провел я у его постели. В диагнозе сомневаться не приходилось: костная опухоль переродилась в злокачественную, начала бурно расти, захватив не только всю бедренную кость, но и половину тазового пояса. Значит, речь могла идти не просто об удалении ноги, а вместе с половиной таза. Кости таза вместе с бедром удалялись бы таким образом, что от содержимого брюшной полости нож хирурга отделяла бы лишь тонкая брюшина, то есть разрез должен идти между подвздошной костью и брюшиной. В медицинской литературе эту операцию именуют так: ампутация интерилио-абдоминалис. Невероятно тяжелая, травматичная и сложная, она делалась очень редко. Известно было не так уж много случаев благополучного исхода при ней, причем только у самых видных хирургов мира.

А у Алексеева, помимо всего, дело осложнялось небывало огромными размерами самой опухоли. Она так разрослась, что уверенности не было: удалишь ли ее даже с помощью такой травматичной операции? Но, пожалуй, если очень продумать все, тщательно подготовиться, можно пойти на риск, зная, что в этом единственный шанс больного остаться в живых... Когда мы вышли из палаты, прово­жаемые тоскливым взглядом Алексеева, я так и сказал Нине Даниловне. А она тут же, что называется, ухватилась за это:

— Значит, можете взяться?

Я отвечал ей, а видел перед собой глаза больного:

— Если учитель доверит мне такую операцию, скажет, чтобы сделал ее, я согласен.

А у самого от собственных слов заныло под ложечкой. За что берусь?! Ведь до приезда в нашу клинику Алексеева смотрели многие крупные специалисты Москвы — хирурги и онкологи, и все дружно отказались делать операцию, посоветовали больному обратиться к Петрову, за окончательным, так сказать, решением. Николай Николаевич — хирург смелый и искусный, не любивший отказывать в операции, если имелась хоть маленькая надежда на спасение человека, категорически потребовал выписки больного домой... Выходит, он не видит разумного риска в этом случае. И как сказать ему, что я решился? Не оскорблю ли его этим? Не обидится ли он? Ведь несмотря на свои семьдесят лет, он полон сил, энергии, находится в хорошей хирургической форме. И сказать ему, что его ученик берется провести операцию, от которой он сам решительно отказался и считает, что никто другой не сможет ее сделать — не будет ли это неслыханной дерзостью или даже наглостью с моей стороны?!

Этими сомнениями я тоже поделился с Ниной Даниловной. Она успокоила, заметив, что мы привыкли слышать от Николая Николаевича лишь строго объективные суждения, на первом плане у него всегда интересы больного. Учитель должен понять. Нужно сейчас же, не откладывая ни на час, пойти и нему домой...

Квартира Николая Николаевича находилась в здании клиники. Он встретил нас в коридоре и спросил, не случилось ли чего... Ведь обычно мы старались не беспокоить его подобными вторжениями, позволяли себе это лишь при чрезвычайных обстоятельствах.

— Николай Николаевич, — сказал я, — мы к вам из-за больного Алексеева... Почему бы не сделать ему ампутацию интерилио-абдоминалис? Ведь технически выполнить ее возможно!

— Нет, папенька, не тот случай... Больной из-за непо­сильной травматичной нагрузки погибнет на столе от шока.

— Но, Николай Николаевич, совсем не обязательно, что шок разовьется, — настаивал я. — Мы теперь научились его предупреждать, успешно боремся с ним при больших операциях в грудной клетке. Там ведь травматичность не меньшая, однако от шока в последнее время никто у нас почти не погибал...

Учитель задумался, какое-то время все мы молчали. Наконец он сказал:

— А кто же будет делать эту операцию? Ведь я же заявил, что отказываюсь...

— Если, Николай Николаевич, доверите и поручите мне, я готов.

Опять Николай Николаевич долго молчал, словно что-то взвешивал, проверял, и ответил так:

— Хорошо. Я скажу больному, что отказываюсь от операции, а он как знает — согласится или нет!

— Зачем же, Николай Николаевич, так говорить больному? — возразила Нина Даниловна. — Это его расстроит... Может, скажете ему как-нибудь так... неважно себя чувствую, поэтому за операцию не берусь, но ее сделает мой ученик, который вполне подготовлен к этому... Так, по-моему, будет лучше, Николай Николаевич!

— Хорошо, — задумчиво проговорил он. — Я пойду поговорю с больным. Вы со мной не ходите.

Он спустился вниз, тоже, наверно, не меньше часа провел у постели Алексеева, один на один с ним, а вернувшись, коротко объявил:

— Больной согласен. Когда подготовитесь, скажете мне.

И ушел к себе в кабинет.

А я тут же поехал в Публичную библиотеку, выписал все книги и журналы на русском и английском языках, в которых предполагал хоть что-нибудь найти по методике предстоящей операции... И знакомство с литературой еще в большей степени подтвердило, какую нелегкую ответственную ношу я добровольно принял на себя. Сравнивая известные у нас данные с теми, что почерпнул в зарубежных изданиях, окончательно убедился: этот вопрос нигде не считается решенным, такие операции единичны и смертность при них высокая; в основном от шока. Поэтому, вчитываясь в описание техники этих операций, воссоздавая ее мысленно, старался открыть для себя те моменты в ней, которые прежде других способствуют возникновению шока. Обратил внимание, что все хирурги пользуются при пересечении тазового кольца долотом. Удары молотка по долоту и... по кости. Удары... удары... А ведь это сотрясение, высокая степень травматичности... Не тут ли кроется один из основных шокогенных моментов? Надо подумать, нельзя ли обойтись без таких ударов? Например, пустить в ход проволочную пилу или коленчатую? Нужно проверить!

Поехал в анатомический зал, постарался на трупе осуществить всю операцию, не прибегая к долоту и молотку. Оказалось, можно! Коленчатая пила, проведенная через анатомические отверстия в кости, легко и быстро делает то, что достигается долотом с немалыми усилиями. Сама операция при этом, уже моем методе, легче и проще. Чтобы совсем увериться, провел на трупах еще несколько операций. Сомнений не оставалось...

Анатомический зал, библиотека... Две недели понадобилось мне провести в них (конечно, не в рабочее время), чтобы наконец мог сказать себе: теперь пора! Уже представлял всю операцию от начала до конца.

А где-то глубоко, как на дне узкого и длинного колодца, нет-нет да возникали тревожащие душу всплески... Это во мне. В моем сознании. Ведь в самом деле, почему это я вообразил, что смогу сделать операцию, которую фактически признал бесполезной мой учитель?! И что будет, если окажется, что я не рассчитал сил больного и своих возможностей? Вольной погибнет на операционном столе...

Когда я поставил Николая Николаевича в известность, что могу провести операцию в любой день, он не стал задавать мне никаких вопросов. Уже на примере предыдущих операций убедился, что я готовлюсь к каждой из них основательно и со всей ответственностью.

В предоперационном заключении хирур­га, которое зачитывалось на утренней конференции перед всеми врачами, я подробно объяснил показания и методику операции, те меры, что будут предприняты по обезбо­ливанию, и коснулся возможных осложнений... Курсанты задали вопросы, на которые я ответил. Николай Николаевич сказал после этого, что операция поручена им Углову, что тот уже не раз проводил в клинике оригинальные операции самой высокой сложности, подтвердил на них свое мастерство... После этих слов учителя я вдруг почувствовал, какое облегченье принесли они мне.

После конференции, уединившись с Чучелиным, Мгалоблишвили и анестезиологом Ваневским, снова вкратце повторил предполагаемый ход операции, способы профилак­тики и борьбы с шоком. Потом пошли переодеваться и мыться... В это время в предоперационную, где мы готовились, зашел Николай Николаевич и тоже стал стягивать с себя рубашку. Выходит, решил, мне ассистировать!

Наступил довольно неловкий момент. Я с периферий­ных дней привык оперировать самостоятельно, без подсказок, по заранее продуманному до мелочей плану. А когда тебе ассистирует старший, он обязательно будет довлеть, его суждения могут не совпадать с твоими, тебе придется работать по его указке, то есть в нарушение собственного плана, или вступать с ним в спор, что во время операции бестактно, недопустимо, вредно для дела... И я сказал учителю:

— Николай Николаевич, поймите меня правильно... Операция предстоит долгая и, боюсь, окажется утомительной для вас. Мы постараемся с ней справиться. Нам будет лучше, если вы, стоя за нашими спинами, поддержите советами...

Николай Николаевич взглянул на меня с недоумением, не сразу, кажется поняв, что такое я ему говорю. Кто при трудной операции отказывается от ассистенции профессора! Обычно к этому стремятся, просят... Ведь ассистирующий профессор в значительной мере снимает ответственность с хирурга, перекладывает ее на свои профессорские плечи... Николай Николаевич продолжал смотреть на меня, а я ждал, что он ответит.

— Ты что ж, папаша, боишься, что я стану инициативу из твоих рук вырывать? — Он прошелся по комнате от стены к стене, постоял у окна, потом сказал: — А наверно, ты прав...

Я не уловил в его голосе и тени обиды. Надев снова рубашку, халат, он проследовал в операционную. И надо ж было случиться по горячим следам еще одной неловкой заминке: уже здесь, в операционной.

Шла подготовка больного на операционном столе. Нужно было наладить капельное переливание крови, и я еще до этого распорядился, чтобы переливали в руку. Николай Николаевич, не зная о моем распоряжении, сказал Ваневскому:

— Переливайте в ногу...

Как можно мягче, переживая, что вот опять приходится идти наперекор учителю, я сказал:

— Николай Николаевич, разрешите, чтоб в руку...

— Да? — он вскинул седые брови, и тут же, после небольшой паузы, успев, видимо, обдумать, почему я настаиваю на своем, обратился к курсантам:

— С хирургом не спорят! Ему можно давать совет, но решает он, и никто не должен ослушаться или оскорбиться... Он отвечает за жизнь больного, вот откуда необходимость полной самостоятельности. Так что хирург волен послушать или не послушать нашего совета. А в данном случае Углов совершенно прав, что переливает кровь в руку. Ведь ногу придется ворочать, и система будет мешать в проведении операции...

И тут, как всегда, мой учитель на глазах у курсантов и многочисленных врачей, пришедших из других хирургичес­ких клиник посмотреть необыкновенную операцию, продемон­стрировал величие и благородство истинного ученого. В нем никогда не было ни досады, вызванной ревностью к успехам других, ни зависти, ни, повторяю, ложного самолюбия. Большой хирург, он понимал любого хирурга с полуслова и, когда требовалось, охотно шел ему навстречу...

Больной уже спал. Владимир Львович Ваневский несколько дней затратил на добывание различных препаратов, способных усилить действие наркоза: ведь наркоз в ту пору был у нас очень несовершенным и сам по себе таил угрозу для больного. Если дать его недостаточно, разовьется шок; если с избытком — может быть интоксикация и наркозная смерть. Поэтому, чтобы уменьшить количество наркоза, договори­лись все время добавлять новокаин.

Накануне я тщательно разрисовал линии разреза с учетом того, чтобы хватило кожного лоскута для полного прикрытия той огромной раны, что образуется после ампутации ноги вместе с опухолью... И, сделав разрез, вначале небольшой, по намеченной линии, убедился, какую осторожность придется соблюдать. Сосуды, сдавленные опухолью у основания, были переполнены кровью. Разумеется, если бы я сразу осуществил большой, смелый разрез, окаймивший бы половину туловища, это было бы эффектно! Но пока возились бы с зажимами, больной потерял бы много крови. А впереди и так это ждало... Вот почему я начал с разреза небольшого, который, после того как останавливал кровотечение, тут же продолжал. И услышал за собой знакомый глуховатый голос:

— Правильно, папенька. И дальше так, шаг за шагом. Не на зрителей работай, а чтоб меньше крови...

Сантиметр за сантиметром уходя в глубь раны, достиг сосудисто-нервного пучка. Осторожно отодвинул вену и нерв, опасаясь при этом поранить тонкую стенку вены, подвел две нитки под артерию, крепко, но так, чтобы случайно не перерезать ниткой, перевязал ее и пересек между лигатурами. Ход моих мыслей не остался незамеченным, учитель сразу же прокомментировал:

— Обратите внимание, что хотя хирургу было очень неудобно действовать, рискованно даже, он все же сначала перевязал артерию, а не вену.

— Мы удивились этому, — ответил один из врачей-курсантов. — Зачем так осложнять для себя операцию? Перевязать сначала вену легче, проще и, наверно, тот же результат...

— Вы ошибаетесь, — разъяснил Николай Николаевич. — Хирург поступил как нельзя лучше. Вы видите, как спались сосуды на конечности? Это потому, что, перевязав артерию, хирург прекратил приток крови и, оставив пока в неприкосновенности вену, сохранил отток... Таким образом, застоявшаяся в ноге кровь уйдет к туловищу, и хирург, перевязав вену и удалив конечность, может быть уверен, что больной потеряет минимальное количество крови.

Когда была пересечена и вена, а за ней нерв, в толщу которого я предварительно ввел новокаин, Ваневский, поймав мой вопросительный взгляд, успокоил:

— Все ваши манипуляции пока никак на давлении больного не сказываются. Оно стабильно, на нормальных цифрах.

А Николай Николаевич продолжал комментировать:

— Можете воочию убедиться, как важны при операции нежность в обращении с тканями и забота о сохранении крови в организме. Закончена очень травматичная часть операции, а больной, по существу, не почувствовал этого...

Не дыша, подошел я ножом к тонкой оболочке брюшины, за которой был кишечник. Чуть не рассчитай, и брюшная полость будет вскрыта, а это выпадение внутренностей и возможность перитонита... Нащупал крестец и то место, по которому должно произойти пересечение кости. Бережно закрыв рану, повернули больного сильно на бок, и я начал новый разрез, постепенно подводя его к первому. Тут огромная опухоль, возвышаясь над тазовыми костями, затрудняла подход к тазовому кольцу. Не спеша, но в то же время не тратя даром ни одной секунды, обнажил заднюю поверхность крестца и переднюю поверхность тазовой кости. Сестра от волненья, видимо, забыв мое предупреждение, подает долото и молоток.

— Коленчатую пилу, — говорю ей.

Заметив удивление на лицах хирургов, Николай Николаевич пояснил:

— Хирург решил не прибегать к долоту и молотку из-за их травматичности. Он убежден, что лучше воспользоваться пилой. И сейчас это впервые проверяется на практике. Будем внимательны! Прав ли хирург?

Николай Николаевич, сам делая такие операции, тоже всегда пользовался традиционным инструментом. Но сейчас, хоть и доверял мне, все же не спешил с оценкой моего способа, ждал, как и остальные, что же будет... Повозившись некоторое время, я провел тонкую гибкую пилу через естественные отверстия в кости, осторожно перепилил нужное место, где подвздошная кость крепится к крестцу. Затем с той же осторожностью перепилил ветви лобковой кости.

— Давление нормальное, — доложил Ваневский. И тут учитель сразу же сказал:

— При пользовании долотом и молотком, нужно признать, этого бы не было. Давление обязательно упало бы до самых низких цифр. Можно поздравить Углова, что он нашел более щадящий и перспективный прием...

Несколько изменив положение больного на столе, я обнажил крупный седалищный нерв, обработал его и пересек, как и предыдущий до этого, лезвием безопасной бритвы... Теперь весь огромный, если не сказать, чудовищный, опухолевый препарат держался лишь на мягких тканях. Следя за тем, чтобы как-нибудь концом перепиленной кости не поранить брюшину или крупный сосуд, я подсекал каждый участок, который был еще связан с туловищем. В этот момент двое врачей, помогая мне, приподняли опухолевое сращение, и оно оказалось как бы на весу, пока полностью не было закончено отсечение... Громадная опухоль вместе с костями таза и ногой лежала перед нами, пугая своими размерами. Николай Николаевич тут же вызвал муляжиста, чтобы запечатлеть эту редкость. Как мы узнали после, опухолевое сращение весило 29,3 килограмма. Почти два пуда!

Но нам — операционной бригаде — было не до муляжа.

Как и любая из ряда вон выходящая операция, эта тоже вымотала до конца: чуть ли не пар от нас шел — такие мокрые были, и ноги гудели, как после многокилометрового марша или восхождения на горный пик... Но в глазах у каждого из своих помощников видел я не утомление, а ту высшую радость, что бывает у победителей. Ведь главное — весьма травматичная операция прошла без шока у больного! Как же, значит, мы старались, как слаженно и безошибочно действовали... Теперь все силы на предотвра­щение внезапных послеоперационных осложнений!..

Нет нужды тратить время и бумагу на описание тех чувств, что бурлили тогда во мне. Поединок выигран, и было такое ощущение, что словно бы раздались шире плечи, тверже стала рука, закалилась сильнее прежняя моя воля...

Уже через две недели все раны у Алексеева зажили, как мы, медики, выражаемся, первичным натяжением. Больной стал учиться ходить на костылях. К нему пригласили опытного специалиста с протезного завода. Несколько недель ушло на изготовление специального протеза, и за этот срок Алексеев полностью поправился, окреп и порой горько шутил: «Еще бы ноге вырасти, тогда хоть в футбол играй!» Иногда, дольше обычного задержавшись в кабинете, я слышал приближающееся постукивание его костылей, он просил разрешения войти, и мы разговаривали с ним. Георгий Васильевич признался, что слова Петрова о том, что сам он операцию делать не сможет и поручает ее Углову, были для него ударом. «Под ваш нож, поверьте, шел как ягненок на заклание... С такой, знаете, библейской покорностью!..» Говорил это и, покачивая головой, смотрел на мои руки. «Да что это вы?» — спросил я. «Удивляюсь», — ответил он и не стал ничего больше объяснять.

Перед тем как выписать Георгия Васильевича Алексеева из клиники, мы продемонстрировали его на заседании Хирургического общества имени Пирогова. После моего сообщения об истории болезни этого больного и о проведенной операции Николай Николаевич поднялся с места и сбросил с муляжа простыню, которой тот был прикрыт. В зале при виде гигантской опухоли раздались возгласы удивления. Как мог человек носить ее?! И тут же мы показали больного. Он вышел к присутствующим уже на протезе.

Было много вопросов. Среди них такой: кто сделал эту блестящую операцию? Задал его профессор Созон-Ярошевич. Пока я собирался отвечать, Александр Сергеевич шепнул мне на ухо: Созон-Ярошевичу отвечай в последнюю очередь. Я понял ценность дружеского совета и принял его. Когда на все вопросы были даны исчерпывающие ответы, я зачитал вопрос Созон-Ярошевича и ответил: «Оперировал Углов, ассистировал Чечулин, консультант Николай Николаевич Петров...» Раздались дружные и долгие аплодисменты. А тут еще Николай Николаевич подлил масла в огонь: в своем выступлении во всеуслышание заявил, что лично он отказался делать операцию, а вот Углов взялся, и получилось хорошо. Закончил же так: «Будем помнить, товарищи, что в мировой сокровищнице науки второго подобного факта нет. Человеку отняли сорок процентов веса тела, а он остался жив!»

Алексеев уезжал домой с просветленным лицом, полный надежд жить и работать. А мы сильно переживали за него. Дело в том, что при тщательном гистологическом исследовании опухоли в ее глубоких отделах были выявлены участки злокачественного превращения костной опухоли. Больному, понятно, об этом не сказали, и потому каждое письмо от него — он нам периодически сообщал о своем хорошем самочувствии, — нас радовало. В глубине души надеялись, что его минует чаша сия...

Успех же этой операции, естественно, еще больше содействовал укреплению нашего авторитета. То и дело нас приглашали в другие больницы... А сами мы, несмотря на заметные достижения в овладении новыми разделами хирургии, продолжали испытывать трудности с обезболиванием, могли лишь мечтать о интратрахеальном наркозе, который в те годы уже получил самое широкое распространение на Западе. По-прежнему брали за основу местную анестезию, отнимавшую уйму времени и сил хирурга, всей операционной бригады, и все же не обеспечивающей надежной безболезненности. Считали, что нам повезло, когда удалось ввести в штатное расписание должность врача-наркотизатора, который с увлечением взялся за разработку вопросов анестезиологии.

В клинику, как уже говорил, шли и ехали отовсюду врачи, желающие учиться необыкновенным операциям, больные, которые уже отчаялись найти где-либо спасение для себя...

Многие из больных поступали в клинику в таком состоянии, что с первого взгляда было ясно: операции не перенесет... Но сказать человеку: иди и умирай, поскольку тебе не показана операция, — я не мог. И сам собой требовательно встал вопрос: а нельзя ли улучшить состояние больного, чтобы он выдержал операционное вмешательство, а дальше сама операция принесет ему облегченье?

Это оказалось сложным и трудным делом. Но первый же, начальный опыт подтвердил: предоперационная подготовка имеет громадное, иногда решающее значение для исхода операции. Мы увидели, что больные, которые считались абсолютно неоперабельными и которым до нас отказывали во всех клиниках, куда бы ни обращались они, после упорной, длительной, продуманной в деталях подготовки обретали силы, позволявшие им благополучно перейти с операционного стола в палату выздоравли­вающих... Я писал об этом в диссертации, в нескольких опубликованных журнальных статьях, хотя некоторые врачи, тоже занимавшиеся проблемами легочной хирургии, весьма критически, иногда и пренебрежительно относились к моим высказываниям по этому поводу.

А мы продолжали совершенствовать процессы подготовки больных к операции, добиваясь ее полной эффективности. Затрачивали на это много энергии, совершали ошибки, тут же, на ходу, исправляли их, и в конце концов создали стройную систему такой подготовки, обеспечивая отныне более гладкое течение операции, охраняя больных от многих осложнений.

А вопрос об осложнениях при внутригрудных операциях и, в частности, при операциях на легком, тоже совершенно не раскрывался в медицинской литературе, ни у нас, ни за рубежом. Это в то время, когда про осложнения при операциях на брюшной полости имелись, например, целые тома! Поэтому, сам работая без подсказок, пережив не одну трагедию, совершив не одну ошибку, я стремился дать в своей диссертации практические советы хирургам, обращая их внимание на наиболее опасные ситуации. А ведь когда они возникают, время измеряется секундами, нужно сделать единственно верный ход...

К середине 1948 года я успел уже осуществить двадцать восемь резекций. Эти операции в некотором роде были уникальными. Вряд ли в то время какая другая клиника страны могла представить подобное количество наблюдений.

К этой поре мне уже можно было начать писать основные главы диссертации, но... не хватало времени! Продолжал много оперировать, а каждая операция и выхаживание больного после нее заставляли проводить в клинике сутки напролет. А тут еще напасть: стало сдавать собственное здоровье, не давали покоя боли в спине. Профессор Н. А. Новожилов, к которому обратился, снова подтвердил диагноз хронического заболевания позвоночника, постепенно ведущего к сращению позвонков между собой. Суровое эхо финской кампании! Профессор порекомендовал мне срочно ехать в Саки, куда я и отправился с тяжелым чемоданом, набитым книгами и тетрадями. В тетрадях были рефераты прочитанных работ и истории болезней оперированных мною людей.

С этим чемоданом, между прочим, связан любопытный эпизод... Трое попутчиков, что ехали со мною в купе, сошли глубокой ночью на какой-то станции. А под утро я Услышал в купе какую-то возню, затем увидел, как молодой человек, тужась от тяжести моего чемодана, стаскивает его с верхней полки. Спустил чемодан на пол, покосился на меня: сплю ли?

— Поставь на место, — спокойно, но властно сказал я. — Сам снял — сам поставь!

— Хорошо, — отозвался молодой человек. — Если просите — я готов.

Через минуту мы сидели друг против друга. Молодой человек нервничал, но старался держаться с достоинством. Было ему не больше двадцати трех лет, одет прилично, лицом не глуп...

— Это что ж... профессия ваша? — спросил я. Он пожал плечами: понимай, мол, как хочешь.

— Надо бы сдать вас в милицию, — сказал я. — Но не верится, что вы... профессионал.

— Я?! — молодой человек, по-моему, даже обиделся. — Я вор в законе. «Мойщик» со стажем... «Мойщик», на нашем языке, — специалист по поездам, у спящих, так сказать...

— У вас тоже специализация?

— Еще бы!

На необщительность моего нового знакомого жаловаться не приходилось. Наоборот!.. «Освоившись», он говорил со мной уже «на равных», без тени смущения. Поинтересовался — так, между прочим:

— А в чемодане у вас что? Тяжел, черт!

— Книги.

Он в досаде хлопнул себя по коленям:

— Вот не повезло бы! Я уж раз обжегся на таком чемодане — в Рязани. Вскрыл, а там одни библии. Поп вез. А вы кто — по культуре служите?

— Хирург.

— Это хорошо, — одобрил молодой человек. — Ваш брат и нас спасает. — Подумал-подумал, и вдруг сказал:

— Я тоже знаком с одним хирургом. Он из Ленинграда. Углов фамилия.

— Как интересно! — ответил я. — Я тоже немного слышал об Углове.

Молодого человека звали Анатолий Ч-н, и он рассказал про своего отца. Отец умирал. Уже не было надежды — и жена, мать Анатолия, повезла его из Мурманска в Ленинград. Доктор Углов удалил отцу часть легкого, — отец теперь жив-здоров, по-прежнему работает военруком в школе, а в доме Ч-ных имя доктора Углова часто вспоминают...

Я вспомнил и больного Ч-на и, как всегда у меня бывает, — тут же мысленно «воспроизвел» весь ход операции у него, нелегкий и опасный, как все подобные. Анатолий признался: дома, конечно, не знают о его преступном занятии, думают, что сын плавает матросом в Черноморском пароходстве. Он старается поддерживать эту родительскую веру в него: из портовых городов шлет открытки с красочным описанием своей «моряцкой» жизни.

Еще часа два разговаривали мы. Я назвал свое имя и старался убедить парня, чтобы он порвал с воровским миром, перешагнул со скользкой дорожки на прямой путь честной жизни: за плечами у него десять классов, он молод, силен, достаточно развит, — нужно учиться! Сколько хорошего, светлого вокруг нас, и одновременно сколько человеческой энергии, ума, самоотверженности необходимо, чтобы успешно преодолеть все то, что мешает людям в жизни. Например, болезни... По-моему, я тогда прочитал Анатолию целую лекцию о том, как хирурги ведут бой за излечение безнадежных больных, какие трудности встречают на пути. Он слушал внимательно, если было что непонятно — переспрашивал; и я, признаться, был в затруднении: что же мне делать с ним? Но Анатолий «распорядился» сам: извинившись, вышел покурить и больше не вернулся. Честно говоря, мне даже стало обидно, подумалось: сколько волка ни корми — он все равно в лес смотрит! К чему этому «профессионалу» все мои «добропорядочные» слова? И другое подумалось: как легкомысленно я поступил — везти с собой весь материал диссертации, подлинники этого материала! Не поймай я вора за руку — мне понадобилось бы два-три года, чтобы только восстановить утерянное!.. От одной этой мысли холодок прошел по спине. Да еще хотел убедить в чем-то жулика! Не наивно ли?..

Но я ошибался! Добрые семена, брошенные даже на ходу, без длительной обработки почвы тоже могут принести плоды. Лет семь спустя после этой истории Анатолий Ч-н прислал мне письмо. Сообщал, что отсидел три года, и там, в заключении, не раз возвращался в мыслях к нашей беседе, постепенно приходя к твердому решению «завязать» с прошлым. А теперь, окончив училище, приехал по распределению в Карагандинскую область, будет работать и готовиться в институт.

Как было мне не порадоваться! И могу сообщить, что нынче Анатолий Владимирович имеет высшее образование и живет с семьей в полюбившемся ему Казахстане.

Вот этим незабываема для меня та давняя дорога в Саки. Там я принимал грязи с солнечным нагревом на весь позвоночник. Сами по себе грязи горячие да еще солнце жарит, препротивнейшая, утомительная процедура! Во время лежания под грязевым одеялом спустишь с себя ведро пота, выходишь из грязелечебницы совершенно усталый, а работа ждет. Предстояло написать решающий раздел диссертации: клиническую часть, состоящую из шести глав. Времени на отдых не выкраивалось. Утешал себя одним: не привыкать!

Когда вернулся в Ленинград, оставалось сделать лишь последнюю главу, составить подробное заключение, написать краткие выводы и готовить оформление (рисунки, фото, таблицы). Этим занимался уже урывками: всецело находился в плену клинической работы, размах которой ширился месяц от месяца. Достаточно будет сказать, если с 1946 по конец 1948 года мы прооперировали 28 легочных больных, то за 1949 и начало 1950 года — уже 106.

В декабре 1948 года — точно в срок — я сдал свою докторскую диссертацию в Ученый совет, проработав над нею три года. Ее передали официальным оппонентам — профессорам Ю. Ю. Джанелидзе, В. Н. Шамову и И. Г. Шулутко. Двое первых были крупнейшими учеными и специалистами в области грудной хирургии. И. Г. Шулутко заведовал клиникой терапии ГИДУВа: на его глазах проходило все обследование и лечение легочных больных. Надо заметить, что В. Н. Шамов одним из первых в стране сделал операцию удаления легкого при бронхоэктазах, а Ю. Ю. Джанелидзе к тому времени оперировал и на перикарде и на сердце при врожденных пороках. Так что они не только теоретически были знакомы с операциями, подобными тем, что разрабатывал я.

Все три отзыва оказались написанными так, что лучшего желать было бы грешно...

Во время защиты я решил продемонстрировать больных, которым делал операции резекции легких. Часть их уже в состоянии выздоровления находилась в клинике, другие охотно приехали по моему вызову. Все они, понимая торжественность момента и его значение для меня, явились по-праздничному одетыми, подтянутыми, смотрелись со стороны как нельзя лучше... Когда я после доклада попросил ввести их в зал, и они, все двадцать — по мере того, как называл фамилию каждого, возраст, болезнь и что сделано, — прошли перед взорами присутствующих, раздались аплодисменты. Выступившие же затем оппоненты характеризовали мою докторскую лишь в превосходных степенях...

А потом слово взял Николай Николаевич Петров. Его выступление растрогало меня и удивило. Учитель говорил обо мне так, что дай бог услышать подобное любому ученику от своего учителя, требовательного в деле и скупого на похвалу. Мне очень дорога эта коротенькая речь Николая Николаевича, и я осмелюсь привести ее здесь полностью. Вот она:

— Глубокоуважаемый председатель собрания, глубокоуважаемые члены Ученого совета, дорогой Федор Григорьевич! Моя роль в сегодняшнем выступлении состоит в том, чтобы дать общее суждение о диссертанте, как о хирурге и человеке. Для суждения об этом в моем распоряжении имеется двенадцать лет наблюдений, так как Федор Григорьевич появился в ГИДУВе в 1937 году, после полутора лет работы в клинике профессора Оппеля и шести лет самостоятельной работы на периферии.

Когда вы, Федор Григорьевич, только что появились в Ленинграде и начали выступать в Хирургическом обществе, среди скептиков, которых всегда имеется немало, раздавались голоса сомнений: действительно ли результаты, о которых вы сообщаете, могут быть такими у молодого, начинающего хирурга? И вот результаты оказались неприятным образом (неприятным для скептиков) лучше, чем они предполагали. Теперь мы видим, что перед нами был не фантазер, не втиратель очков, а один из наиболее одаренных представителей молодого поколения нашей хирургической школы.

Появившись в Ленинграде, в моей клинике, и заинтересовавшись болезнью легких, вы, конечно, сразу убедились, что лечение этих болезней, сравнительно редко встречающихся (главным образом это были нагноительные процессы), ведется попросту плохо, а лечение рака совершенно отсутствует. Для того, чтобы с успехом решить проблему этого тяжелого заболевания, нужна была инициатива, нужен был талант. То и другое вы проявили и начали действовать в этой области отнюдь не как ученик, руководимый каким-то учителем, специалистом в этой области. Такого учителя при вас не было. При вас был лишь человек, который мог только давать вам советы, указания в области общей хирургии, но по легочной хирургии авторитета и компетентности не имевшего. Тем не менее это вам не помешало достигнуть тех результатов, о которых мы здесь слышали сегодня.

Поэтому я должен выразить вам русское спасибо от кафедры, которой я более тридцати пяти лет заведую и которая за это время еще не была прославлена ни одним из своих сотрудников в такой степени, как она оказалась прославленной вами.

Спасибо вам от клиники, спасибо и от института, куда вы стали привлекать слушателей и больных.

Должен закончить свое выступление пожеланием вам дальнейших успехов, в которых, я думаю, теперь никакие скептики уже не могут сомневаться, и пожеланием, чтобы вы всегда оставались тем же простым, доброжелательным товарищем, каким вы были все это время!

...Слушая, что говорил обо мне учитель, я думал: пусть у меня, как и прежде, будут силы, я все их без остатка отдам медицине, больным людям. Я должен оправдать эти, святые для меня слова Учителя.

Date: 2015-07-01; view: 302; Нарушение авторских прав