Жертвы намечены

К середине апреля, когда позади были сотни и сотни часов слежки, мы отобрали полдюжины редкостной красоты жемчужин; на каждую имелось пухлое досье. Последние весточки от Элен были какие-то лихорадочные: она теряла терпение, допытывалась, как наши успехи. По голосу чувствовалось: устала. Она сыпала вопросами, на которые я не мог ответить. Франческа давала ей уроки философии, но всех немецких идеалистов она променяла бы на один час свободы со мной. Мои послания мало чем отличались друг от друга: я жаловался на жизнь, умолял Элен дождаться меня и заклинал понять. Я твердил одно и то же по три-четыре раза: пять минут записи — это долго, попробуй тут не повториться.

Когда все отчеты были готовы, в Париж прикатили на машине Стейнер с Франческой, а Раймон отправился в Юра надзирать за Элен. По понятным причинам троица только на мызе могла собраться в полном составе. Супругов я не видел два месяца и рад был бы еще век не видеть. Они в одночасье лишили меня привилегированного положения, к которому я привык при Раймоне. Теперь я завтракал, обедал и ужинал вместе с хозяевами в большой комнате; обстановка была напряженная, то и дело повисали тягостные паузы, особенно в присутствии Франчески. Она было потребовала, чтобы я прислуживал за столом и бегал по магазинам, но Стейнер нанял на время приходящую прислугу.

Я попытался вновь сойтись с хозяином «Сухоцвета». Он был внешне приветлив со мной, но и только. Нет, он, конечно, был очень мил, привез мне два снимка Элен — я убедился, что она вполне здорова, только немного расплылась. В Париже он изменился, стал на диво бодр и жаден до жизни. Как-то раз мы шли вместе по улице; я заговорил о своем романе, он слушал вполуха: его больше занимали женские формы, которые ваял ветер, облепляя тела платьями и блузками. Он был возбужден, я это чувствовал; глаза его поблескивали не гневно, но алчно, в них читалось желание ринуться очертя голову в бой. Он зарился на все эти спелые, налитые соком плоды. Если пустить лиса в курятник, у него, понятное дело, слюнки потекут, даже если лис дал зарок не есть курятины. Меня это покоробило, о чем я не преминул сказать ему.

— Бога ради, только не это! — осадил он меня. — Не хватало мне третьего фарисея!

Решительно, из всего трио я мог рассчитывать только на Раймона!

Итак, мы отобрали шесть «экземпляров»; теперь три предстояло отсеять. Стейнер с супругой взяли напрокат малолитражку с темными стеклами, и мы «водили» наши объекты по очереди целый день напролет. Поджидали каждую утром возле ее дома и сидели у нее на хвосте, куда бы она ни пошла, до вечера, а если она ужинала в ресторане — то и до ночи. Жером, с трудом втиснувшись на переднее сиденье, вел машину, Франческа не сводила с «клиентки» по-рачьи выпученных глаз, а я снимал на видеокамеру. Вечером командирша, тщательнейшим образом изучив каждый кадр, выносила приговор на манер римских императоров, только наоборот: опущенный вниз большой палец означал, что девушка помилована, поднятый вверх — обречена. Я так толком и не понял, какими критериями руководствовались хозяева. У них существовала своеобразная табель о рангах: были чаровницы-однодневки, звездочки ярко вспыхивающие и быстро гаснущие, а были красавицы на все времена. Стейнерам не подходили лица с обложек модных журналов — ведь мода капризна, — они отвергали стандартные прелести, будто сошедшие с заводского конвейера, браковали и размалеванных милашек, уже скрывающих под косметикой пометы времени. Когда осталось три достойнейшие — прочие оказались недостаточно хороши, — Стейнер с Франческой устроили судилище.

Ареопаг заседал в гостиной с наглухо задернутыми шторами. Досье хозяева изучили досконально и теперь, демонстрируя видеозаписи и диапозитивы, подробно излагали биографию каждой подсудимой. Суду надлежало быть беспристрастным, даже если вердикт был заранее известен. В обвинительных заключениях, составленных в результате кропотливой работы, неизменно фигурировали «особо тяжкие преступления» — ослепительная, изысканная, утонченная внешность. Я понял: эти осквернители были не чем иным, как обманутыми в лучших чувствах обожателями, они бичевали прелести и чары, кружившие им голову. Надо было видеть, как они ахали, глядя на свои будущие жертвы, — так родители умиляются первым шагам ребенка. Три дня кряду они разыгрывали — без зрителей, для собственного удовольствия и себе в назидание — спектакль по сценарию, известному мне до мельчайших подробностей: материал-то собирал я. Действо, на котором я присутствовал, было чем-то вроде черной мессы, посвященной красоте человеческого тела. Они подолгу изучали многократно увеличенную округлость щечки, изгиб шеи, рельеф затылка, пушок на коже. Демонстрируя заурядных родителей, удивлялись, как «несравненная роза могла взрасти на навозной куче». Судьи не выказывали ни малейшей враждебности по отношению к этим девушкам — они жалели их. У них болела душа за бедняжек, они заранее мучились мукой, которую готовили для будущих пленниц. Вот уж поистине, кого люблю, того и бью: потому красавицы и должны быть принесены в жертву, что достойны фимиама. Панегирик был одновременно обвинительной речью. Ничто не могло заставить их отказаться от задуманного. То было не просто утоление низменных страстей — они мнили себя карающим мечом Фемиды, холодно вершащей свой непредвзятый суд. И ни одна из трепетных ланей, взятых под прицел, даже не подозревала, что где-то в обыкновенной парижской квартире гнусная парочка уже предъявила ей обвинение и готовит страшную казнь.

По делу первой подсудимой выступил Жером Стейнер, с наслаждением тасуя колоду снимков — гарем, да и только. Звали ее Клео Ладевска, возраст — 22 года, рост — 175 см. Полька по происхождению, блондинка с длинными мускулистыми ногами, Клео отвечала самым строгим классическим канонам. Она была божественна — даже я, равнодушный к таким вещам, это понимал; лик мадонны, серо-зеленые миндалевидные глаза, белоснежная, без единого изъяна кожа. С какой стороны ни посмотри, она походила на редкостную драгоценность из бархатного футляра; все в ней выдавало породу. Я помнил Клео: мы с Раймоном засекли ее в марте в Люксембургском саду. Эта девушка с незаурядными данными прозябала в какой-то архитектурной конторе и, по словам Стейнера, страдала от неуверенности в себе.

— Клео прекрасно понимает, — говорил он, — что внешность — это капитал, который в банк не положишь, и что королевы красоты восседают на шатком престоле. Она — наглядное подтверждение тому, что с красавицей, которую волнует, как действуют ее чары, мужчина имеет больше шансов преуспеть, чем с дурнушкой. Поклонники так и вьются вокруг Клео, этот хоровод кружит ей голову, и она уступает им из вежливости, отдается, можно сказать, приличия ради. Если мужчина ей хоть немного нравится, она ложится под него немедленно; как она сама говорит: «А чего ломаться, не убудет». Быть доступной для нее — хороший тон. Ее восхитительным телом тешились легионы, но ни один партнер не задержался надолго — оно и понятно, ибо в постели Клео холодна и пассивна. Она из тех роскошных штучек, что переходят из рук в руки, лишь бы не оставаться в одиночестве. В свои двадцать два года Клео уже панически боится постареть и изнуряет себя добровольной каторгой гимнастики и диет. Из страха, что ее затмят соперницы, она избегает бывать в модных заведениях, а если выходит в свет, то нарочно не наводит красоту: пусть на нее не обратят внимания, зато она сможет утешать себя мыслью, что сама этого не хотела. Если ей случается слечь с гриппом или ангиной, она не решается сообщить о своей болезни никому из близких, ей страшно: вдруг никто даже не позвонит? Что, если она никому не нужна? Когда на Клео нападает хандра, она идет ночевать к отцу — ее родители в разводе. С собой она приносит грязное белье, и отец полночи стирает в ванне ее носки, рубашки и трусики. Клео смотрит телевизор, держа пальчик во рту, а в постели с любовником сосет кулачок. В этой девушке сексуальность трогательным образом сочетается с незрелостью. Ее красота тяготеет над нею как проклятие: существо, наделенное такой степенью совершенства, не может не быть бесконечно одиноким. Куда бы она ни пришла, ее появление производит фурор, повсюду за нею тянется шлейф почтительных и завистливых взглядов. Да, она поражает, но как же быстро наступает разочарование! Остается только пожалеть красивых женщин, господа: они не могут дать того, что сулят. Изолировав Клео, мы совершим благое дело, ибо нелегко ей жить с такой ношей.

Стейнер был в ударе. Его громоздкое тело стало по-кошачьи гибким, когда он сновал между столами, садился, вставал, подходил к экрану и комментировал снимки с указкой в руке. Он выступал в своей коронной роли: Великий Инквизитор, предающий архангелов в руки палача. Через каждые два часа Франческа объявляла перерыв, звонила Раймону и справлялась об Элен. Пленница была под надежной охраной!

Вторую подсудимую звали Жюдит Шарбонье. Черноглазая брюнетка, студентка юридического факультета, 24-х лет, она была окружена аурой благополучия, как все счастливцы, что родились богатыми. По ее делу слово взяла Франческа.

— Жюдит, высокая, худенькая, спортивного сложения — живое доказательство того, что сегодня красив тот, кто здоров, что стройное, сильное тело в сочетании с гармоничными чертами лица поистине прекрасно. Эта чистая молодая женщина только и мечтает вываляться в грязи. Она замужем с восемнадцати лет, но с мужем-студентом ей скучно; есть у нее и любовник, главный редактор журнала, на пятнадцать лет ее старше, у которого она проводит почти все вечера. Приходя к нему, Жюдит первым делом бежит пописать — ей кажется, что так она облегчает свою совесть. Опытный любовник трудится над нею со знанием дела, а она потом сравнивает ощущения с теми, что испытывает в постели с мужем. Тайком от всех Жюдит упивается порнографическими книжками и фильмами. Раймон нашел одну кассету в шкафу за одеждой; судя по всему, смотрели ее очень часто. Это пустейший фильм под названием «Мойка и смазка»: женщина приезжает сдавать в ремонт свой автомобиль, а два здоровяка-автомеханика недолго думая заваливают клиентку на капот машины и вставляют ей с двух сторон. Она носит очки, и один из парней кончает на них, приговаривая: «Протрем-ка ветровое стекло…» Полагаю, вам ясно, какого пошиба это кино!

Тем не менее, даже когда Жюдит задирает подол и произносит непристойности, она остается образчиком хорошего воспитания. Распущенность иной раз дается так же нелегко, как и воздержание. Она старается быть развратной, ибо так подобает современной женщине. В настоящий момент, например, она постигает содомский грех, прилежно, как хорошая ученица. Постепенно, вдумчиво, внимательно прислушиваясь к реакциям своего тела в предвкушении блаженства. Ей нравится, когда анальное отверстие раздирают, засаживая с размаху, и она горда тем, что эти зоны у нее оказались чувствительными. Жюдит уже подумывает о лесбосе: все ведь надо испробовать. Она открывает для себя извращения с дотошностью туриста, которому хочется посмотреть все по очереди: Египет, Индию, Мексику. После любви Жюдит божественно, безумно хороша — это свойственно юным девушкам: утомленная, расслабленная, исполненная неги, она кажется недосягаемой, как астероид. Каждый день этой женщине необходимо убеждаться в том, что ей уготована необыкновенная судьба. Она хохочет по любому поводу, и смех ее, заливистый и звонкий, — это ее безоговорочное «да» всему сущему. Есть лица мертвые, застывшие, как маски, закаменелые. Иное дело лицо Жюдит: оно одухотворено, оно живет, дышит. Жюдит до такой степени уверена в своей уникальности и неповторимости, что запросто уродует себя, не сомневаясь, что и такой останется для всех светом в окошке. В браке, который вряд ли долго протянет, она приучилась лгать, всегда до мелочей продумывая, что скажет мужу. Скоро Жюдит станет лгать и любовнику, когда интереса ради заведет еще одного; она живет несколькими жизнями одновременно, и необходимость скрывать свои похождения делает грех особенно сладким. Любопытно, что брать от жизни все советует ей мать, которая, видимо, хочет таким образом прожить вторую молодость; она ходит с дочкой по танцулькам, указывает ей привлекательных, на ее взгляд, парней. Я думаю, Жером, что у нас в руках одна из интереснейших находок за последние годы. Предлагаю именно ей предоставить пальму первенства.

Настала очередь третьего «экземпляра» — это была первостатейная стерва, изумительной красоты мулатка, дочь француженки и камерунца, по имени Лейла. Всегда одетая в брючки, шелковые, льняные или атласные, в жилеты из мягкой шерсти, она поражала раскрепощенностью и неистощимой энергией. Легкая ткань облегала великолепное тело, подчеркивая все его округлости. Эту красотку мы выслеживали не одну неделю, мотались за ней по ночным кабакам и загородным гостиницам, несколько раз теряли ее след, в общем, крепкий оказался орешек. Глаза у нее были такие лучезарные, что невольно хотелось опустить взгляд. Первые шаги на своем поприще Лейла сделала в стриптизе, еще когда жила у деда с бабкой в Бретани. Затем один дипломат из Восточной Европы сделал ее своей любовницей и неплохо обеспечил. Теперь она жила одна в собственной квартирке и училась на историческом факультете, избрав специальностью колониализм.

— Всмотритесь хорошенько в эту девушку, — начала свою речь Франческа. — Она не просто хороша — она необычна, в ней есть загадка. Бывают люди, которые свой облик смолоду обустраивают, как новый дом, чтобы прожить в нем до старости. А красота Лейлы — как мигающий огонь маяка, каждый час она другая, она может померкнуть мгновенно, чтобы вновь воссиять ослепительно. У Лейлы кожа цвета черного дерева, серые миндалевидные глаза, пышные формы; это настоящая владычица, но, я бы сказала, владычица тьмы. В пятнадцать лет ее изнасиловал отчим, и с тех пор она мстит за это всему мужскому полу. Внешность — ее оружие против мужчин, и оно разит без промаха. Лейла никогда не заводит любовников моложе пятидесяти лет — этакая услада для старичков. Сойдясь с мужчиной, она старается перезнакомиться со всеми его друзьями. Любезничает с ними напропалую, давая понять каждому, что именно к нему питает слабость. И запускается дьявольская карусель тайных свиданий. Она стравливает своих партнеров, играючи сталкивает их лбами. Лейла обожает, простите за неаппетитную подробность, когда новый любовник сосет ее лоно, полное семени другого, еще не опомнившегося от наслаждения. Ее звездный час — признание: рано или поздно она объявляет избраннику своего сердца, что спала с его близким другом, что опять снова проведет с ним ночь и что это ни для кого не секрет. Увидеть смятение, ужас в глазах любовника — для нее верх блаженства. Каждая ее связь, все встречи — лишь прелюдия к этой финальной сцене. Иногда она плетет свои сети месяцами. Лейла выбирает по возможности людей с положением: ей доставляет особое удовольствие низвергать их с высот. Она разоряет фирмы, разбивает семьи, рвет неразрывные узы. Она, может быть, и не прочь жить с кем-то единственным в любви до гроба, но потребность в измене сильнее: ей просто необходимо увлекать мужчин за собою в грязь. Признаюсь, Жером, мне эта Лейла чем-то симпатична. Я бы даже, пожалуй, посвятила ее в наш замысел, рассказала бы ей все. Чует мое сердце, это наш человек. Она была бы идеальной приманкой для красавчиков. Жером, сколько можно повторять, давно пора пополнить нашу коллекцию юношами.

Об этом Франческа твердила то и дело, равенство полов в «Сухоцвете» было у нее прямо-таки лейтмотивом. Ее возмущало, что «скверна» априори считается пороком исключительно женским. Стейнер соглашался, кивал, обещал. Открыто перечить супруге он не решался. Она была лидером группы, ее мозгом, и он признавал ее главенство. Суд над тремя грациями привел хозяев в превосходное расположение духа. Под занавес они с умным видом сделали вывод: красота не приносит счастья и не доводит до добра. На третий день вечером мы все вместе выпили, и меня похвалили за успешную работу. Затем парочка отправилась отмечать событие в ресторан, меня, однако, кутить не взяли. Оставили одного, заперев на ключ в комнате. Вернулись они ночью, часа в три, изрядно навеселе, натыкались на столы и стулья, давились от смеха. В десять утра супруги отбыли на восток, сдав меня с рук на руки вернувшемуся в тот же день слуге.

Сердце мне грело лишь воспоминание об одной-единственной прогулке по парку Монсо, где Стейнер, взяв меня под руку, завел речь о моих опусах.

— Вы подаете большие надежды, я уже говорил вам это по телефону. В вас есть писательская жилка. Ваш плагиат — ребячество, чем скорее вы о нем забудете, тем лучше. Но и Элен оказывает вам медвежью услугу тем, что пишет за вас. Вам никто не нужен, главное — работать, работать и работать. Знаете, Бенжамен, я хотел бы иметь такого сына, как вы.

Я был горд и счастлив. Не так уж много он сказал, но эти слова с лихвой искупили все тяготы последних двух месяцев.

Насчет трех наших «виновных» я знал только, что лишь один приговор будет приведен в исполнение в ближайшее время. Две других, сами того не подозревая, ждали своей очереди. Отсрочка составляла от полугода до двух лет. За это время осужденная могла растолстеть, подурнеть, заболеть или уехать за границу. В таких случаях дело пересматривалось триумвиратом, и бывало, что приговор отменяли. Выходит, что иные «несравненные» благодаря случайности или появившемуся изъяну оставались на свободе. Многого я так и не узнал: например, каким образом Раймон похищал намеченную жертву, когда и где это должно было произойти. О Клео, Жюдит и Лейле больше не упоминалось ни словом, запрещалось даже произносить их имена. Горько, конечно, было за этих девушек, обреченных на заклание; что ни говори, а они были дивно хороши, века потребовались природе и цивилизации, чтобы создать такое совершенство. Но в конце концов, мне-то что до них, с какой стати я должен их жалеть? Им суждено состариться до срока? Но ведь со мной это случилось еще в колыбели. А меня-то никто не пожалел.

Так что я больше думал о том, что скоро буду свободен и кончится этот кошмар. Ни тебе беготни по Парижу, ни бессонных ночей. Можно будет посидеть дома, спокойно поработать над книгой. Для меня так и осталось загадкой, зачем я понадобился Стейнеру. Раймон отлично справился бы и один. Но я решил не вникать — дело хозяйское. Несмотря на похвалы Стейнера, мой роман не клеился: сочинять живых героев, правдоподобные ситуации я не умел, и все тут. Была у меня одна мечта: когда я заберу Элен, мы с ней переманим к себе Раймона. Я понимал, что это из области фантазии; хозяева добровольно не расстанутся с таким ценным кадром. Раймон между тем готовился к отъезду. Упаковывал папки, фотографии, пленки, сжег множество снимков, вывез кое-какие вещи. У него появились повадки заговорщика, по вечерам он ходил на цыпочках, требовал погасить в квартире свет, из-за задернутых штор выглядывал на улицу. Мне велел ходить только по черной лестнице, не пользоваться лифтом, по возможности не попадаться на глаза рассыльным: на первом этаже нашего дома помещались какие-то конторы. День ото дня карлик усиливал бдительность. Он снял гараж, а в бардачке машины я нашел фонарик — такой включают таксисты, когда свободны. Очевидно, «доставка» должна была состояться вот-вот. Впрочем, не мое дело: я всего лишь мелкая сошка, какой с меня спрос! Я и работал-то на них не по своей воле, а по принуждению. Дальнейшее меня не касалось. Наконец установилась хорошая погода. Майское солнце вовсю сияло над Парижем. Я думал о том, что скоро увижу мою милую и мы забудем всю эту историю как страшный сон. И она поможет мне дописать роман.

И вот однажды вечером Раймон — он сидел, углубившись в тест в женском журнале (что-то вроде: «Кто вы: Красная Шапочка или Серый Волк?») и посасывая леденец «Чупа-чупс», — снял трубку зазвонившего телефона: это был Стейнер, и он требовал меня. До жути елейным голосом хозяин поведал мне новость: Элен сбежала!

Date: 2015-06-11; view: 286; Нарушение авторских прав