I. Июнь 2 page

Интересно, кто свой среди чужих в этой группе и почему он проморгал явного адаптанта? Этот? Нет, пожалуй, вон тот. Или нет? Ладно, это не мой уровень, спрашивать работу с дятлов низкого полета не входит в мои служебные обязанности, и слава богу. И знать их в лицо мне тоже не полагается. Но все‑таки интересно.

Некоторое время сижу неподвижно, тупо гляжу перед собой и давлю в себе непрошенное чувство жалости. Глупо и неуместно. А к кому жалость – к этой морде? И почему жалость? – потому что выродок не виноват, выполняя то, что заложено в него природой? Бунтуют гены потомственного интеллигента, переполняются идиотским сочувствием… А ведь эта протоплазма вполне могла меня убить. Да. И убила бы, если бы не дядя Коля. Страшно подумать – читать лекции в «два‑Б». Сто морд с лягушачьими глазами, сто жвачных рыл… а я им про сигнальные графы Коутса. В гробу они их видели. Буду выписывать формулы, а они на букве «омега» начнут поощрительно ржать, полагая, что я специально для их удовольствия изобразил задницу. И самое главное – придется поворачиваться к ним спиной, а это хуже всего. Не дай бог, попадется необорудованная аудитория. Правда, у меня полный зачет по самообороне, не так уж и плохо… Хм. У Ржавченко тоже был полный зачет.

– Рыбин, ко мне.

Субтильный вьюноша, какой‑то пришибленный. Лицо хорошее, а взгляд тупее некуда. Но задачу адаптанту решил он, или я ничего не понимаю в своей профессии и гнать меня надо. Не дятел он, это точно. И заведомо не адаптант. По‑моему, он даже не дубоцефал.

– Ну, выкладывайте.

Пришибленный начинает объяснять, водя пальцем и мучительно подбирая слова. Экает и мекает. Там, где есть синонимы, он выбирает самый идиотский.

– Достаточно, – останавливаю. – Почему вы не учитесь в первом потоке?

Глупо моргает, запускает в нос палец по вторую фалангу включительно и хлопает ртом, как уловленный карп. Переигрывает.

– Ну хватит, хватит, – жестко говорю я. – Поиграли, и будет. Мне все ясно. Не хотите быть откровенным – не надо. Вы не дебил и занимаете чужое место. Я буду вынужден сообщить о вас в сортировочную комиссию.

Я вовсе не шучу, и до него это доходит. Сгоняет с лица дурацкое выражение. Затюканность остается.

– Не надо. Пожалуйста, не надо…

Лжедебил косится через плечо, на лице испуг. Настоящий испуг со сфабрикованным я не спутаю.

– Можете говорить, здесь звукоизоляция.

Он сбивчиво объясняет свою ситуацию. Вышибить из меня слезу не пытается, и мне это нравится. Он не может отправить из города мать и сестру. Нет, не обязательно на Юг. У них нет возможности уехать. Когда в прошлом году он принес документы, то сразу спросил, будет ли рассмотрена просьба о сдаче экстерном. Его спросили, не считает ли он здесь себя умнее всех. Ему ответили, что нет. Тогда он обманул сорткомиссию. Он должен, он обязательно должен окончить институт в два года, больше им здесь не выдержать. Когда он поедет по распределению, он сможет взять с собой родных, он узнавал.

Задаю наводящие вопросы, бью в цель. Мать? Да, больна. Нет, это с ней недавно, после того как сестра попалась к адаптантам и двое суток ее не могли найти, а так она женщина крепкая… Сестра? Нет, сестренка жива. Но… В общем, с ней…

Что с ней, я, к сожалению, очень хорошо понимаю.

– Ты вообще в своем уме? – говорю я сначала спокойно‑увещевающе, как старший, который якобы дальше видит и лучше знает. Потом не выдерживаю, луплю кулаком по столу, ору и брызгаюсь: – Умник! Лопух развесистый! Обрадовался – два года! Да с таким дипломом ты всю жизнь будешь сдувать пыль с вольтметров на какой‑нибудь энергостанции в Лабытнанги! Всю жизнь, до тех пор, пока вы там со своей энергостанцией не вмерзнете в лед, это ты понимаешь?

Он уныло кивает. И вдруг начинает с увлечением объяснять, что все не так страшно, как мне кажется, нужно только уехать отсюда и переждать несколько лет, а там все непременно изменится, не может быть, чтобы не изменилось, не бывает такого…

Подобные разговоры длятся пять минут, а устаешь от них, как от тренировки в подвале у дяди Коли. Парень по‑своему прав. И я ничего не могу для него сделать. Только лишь не трясти языком где попало, а ведь парню большего и не надо… Иногда думаешь, что тот, кто придумал наше общество, был ненормальным от рождения.

– Идите, – киваю обессиленно. – Зачет. И… удачи вам.

Благодарит. Уходя, оборачивается:

– Простите, Сергей Евгеньевич, а как вы узнали?

– В задаче у вас ошибка, – говорю, – такая дурацкая, что даже талантливо.

– Спасибо, – говорит. – Большое вам спасибо. Я приму меры.

И примет. Скорректирует тактику, начнет репетировать перед зеркалом пускание слюны и больше не попадется. Я таких знаю.

– Довгонос, ко мне!

Очередной экспонат моей кунсткамеры боком выползает из‑за стола и бредет ко мне в кабинку. Этот вполне натурален: на лице неизгладимые следы интеллектуальной недостаточности, с виду ближе к олигофрену, чем к дебилу, и вонюч вдобавок. Что у него, недержание? Это он хорошо придумал – пойти учиться. Сидел бы лучше дома, ходил бы, если не лень, в другую кабинку…

А в моей кабинке миазмам некуда деться, кроме как мне в нос.

– Зачет! – кричу. – Пшел! Ф‑ф… Вон отсюда! И дверь не закрывай!.. Следующий! Эй, следующий! Кто готов?

Люблю зачеты.

Что ценного осталось в институте еще с доледниковых времен, так это обеденный перерыв и преподавательская столовая. Чисто, опрятно, несуетно, салфеточные вигвамы на тарелках, а главное, можно быть почти уверенным, что под видом голубцов или шницеля тебе не скормят пищевые дрожжи четвертого сорта и такого же срока лежалости. Здесь все натуральное, по крайней мере я так думаю. А та плесень, говорят, произрастает на нефтяных фракциях, и неплохо, говорят, произрастает. Ну и пусть себе. На чем ей придется произрастать, когда Глобальная Энергетическая начнет пожирать без остатка все, что горит, хотелось бы знать. На фекалиях?

Здравая застольная мысль.

Над соседним столиком Гарька Айвакян с кафедры автоматики терзал толстый антрекот. Жевал, тщательно собирал на вилку зелень. Вообще‑то он Гагик, а не Гарик, о чем сам уже вряд ли помнит. Москвич в энном поколении, в смысле родного языка не владеет даже акцентом, так называемой этнической родины в глаза не видел, и во сне она ему, наверное, не снится, так он ее пытается уловить через кинзу и всякий прочий силос. Тоже способ. При моем появлении Гарька отвлекся от этого занятия и вонзился в меня взглядом.

– Ну, – спросил, – как?

– Изыди, – попробовал отбиться я. – Как обычно.

– А как обычно? – тут же прицепился он.

Я вздохнул.

– Гаденыша одного сегодня отловил. Ржавченко убили. Кретинов опять суют – учи, говорят. Чего тебе еще? Все нормально. А у тебя?

– И у меня нормально, – сказал он и снова включился в борьбу с антрекотом.

Очевидно, мои новости Гарьку не заинтересовали. Даже странно. Его кинзой не корми, дай выяснить чужую позицию по основным вопросам мирозданья. О том, что теснота общения, как вообще всякая теснота, противна человеческому духу, он думать не хочет и на инспирированную им же грубость не реагирует.

А может, сегодня ему просто‑напросто достался жесткий антрекот?

Я не спеша доел голубцы и сунул тарелки в дробилку. Обеденный перерыв кончался. Я задумался. По идее, мне сейчас следовало поспешать на кафедру, и поспешать рысью, потому что мне платят деньги не за то, что я в столовой думаю о фекалиях, а за то, что я всегда там, где мне нужно быть, а быть мне сейчас нужно в лаборатории. С другой стороны – я заметил, что иду уже медленнее – сегодня мне туда идти как раз не обязательно, Сельсин, скорее всего, уже утвердил вместо меня Вацека, так что плюну‑ка я лучше на все отравленной слюной и поеду к Дарье. Тем более что нынче дополнительное занятие и придут только изгнанные с предыдущих лабораторок за неподготовленность разгильдяи да еще хворые с бумажками о хворобах – эти две категории обучаемых сильнейшим образом пересекаются. Вацек справится. Не забыть бы поговорить насчет него с дядей Колей.

Наверное, я все‑таки соскучился по нормальным людям – иначе не объяснить, почему я свернул к лабораторному корпусу. Вацек так Вацек. Сейчас я воспринял бы даже Хамзеевну.

Должно быть, прежде, в былые времена, башня лабораторного корпуса смотрелась неплохо, умиляя прохожих конструктивистскими изысками прошлого века, – но теперь здорово напоминала гигантский заснеженный пень. Здесь, сколько я себя помню, расчищали только дорожку перед входом: во‑первых, снегоедам было негде развернуться, а во‑вторых, на кафедре после продолжительных дебатов возобладало мнение, что в снегу теплее. Снегу навалило по третий этаж, и сквозь могучие завалы, вроде последнего привета от утопленников, просачивался слабый оконный свет. По вечерам это было даже красиво. Сейчас вокруг корпуса крутился туман: на Красноказенной со вчерашнего дня яро ломали асфальт и крушили экскаватором обогревательные трубы, а зачем – поди пойми. На тротуарах и не думало подтаивать, лишь стих ветер и все так же падал ленивый снег, сеялся вертикально черт‑те откуда. Он так способен сеяться неделями, я его знаю, и торопиться ему глупо, у него впереди весь ледниковый период. Звуки куда‑то пропали, было ватно. На вершине монументального сугроба мерз почем зря пегий голубь на одной лапе и косился на меня красным, как у плотвы, глазом. Мало их теперь осталось, но еще живут и, наверное, размножаются. Это правильно. Тут такое дело, божьи твари: кто быстрее приспособится, тот и выживет, ясна задача?

Адаптантам она ясна вполне.

Пока будет что охранять, будет и охрана. А когда охранять будет нечего, она все равно будет. Сначала я предъявил пропуск при входе, потом у дверей кафедры – там тоже сидела тетка и тоже толстая, как цистерна. Она меня не знает. Миллион раз мимо нее ходил, а она меня не знает. Пыхтит, смотрит пропуск, потеет… Интересно, зачем ей кобура с «тарантулом», если она свой палец в предохранительную скобу ни за что не просунет? Увы, генотест подтверждает, что мы с ней (теткой, а не скобой) принадлежим к одному биологическому виду. Жаль.

– Все в порядке, проходите.

Ну, спасибо тебе, родная. Ну, обрадовала.

В лаборатории не нашлось никого, лишь маячил одинокий студиоз, напрасно вскочивший с места при моем приближении, зато в лаборантской я накрыл сразу обоих – Вацека и Сашку Столповского, лаборанта. Сашка сидел за столом и что‑то строчил на листе бумаги.

– А, дети подземелья! – сказал я. – Сачкуем?

– Гы! – сказал Сашка и не поднял глаз. Вацек робко улыбнулся. Робко и виновато.

Когда мне с ним не бывает неловко, он меня раздражает. Ему нужна накачка, как лазеру, а пока накачки нет, Вацек так и будет стоять и улыбаться. Заставить Сашку работать он не может, а оставить лодыря в покое ему мешает принадлежность к породе выпрямителей пизанских башен. По‑моему, прогресс гораздо чаще рождается не в борьбе идей, а в мучительном перетягивании каната на уровне классических инстинктов.

– Ну?

– Сейчас‑сейчас, – сказал Сашка. – Я скоренько.

Я уже понял, что он пишет. Сегодня он был опять пойман на входе как злостно опоздавший и препровожден в караульное помещение – очень зря. Сашка был задирист и мстителен. Такого он не прощал и уже успел отослать Сельсину ядовитую объяснительную, а теперь потел над докладной в адрес начальника охраны. Я пробежал бумагу вполвзгляда. Документ был неотразим и изобличал всю гнусную подноготную вахтерши, «которая из‑за явно неполного служебного соответствия, выражающегося в служебной медлительности, допускает образование при входе в корпус очереди мерзнущих сотрудников вследствие непрерывного рассказывания означенной вахтершей анекдотов сомнительного свойства и обсуждения интимной жизни начальника охраны непосредственно в рабочее время», а также – это все знают – бегает за пивом в буфет, бросая свой пост. Были в бумаге и трогательные слова о добросовестности, о попранном служебном долге, о палках, торчащих в колесах Глобальной Энергетической и о поврежденной электрической плитке, используемой в нарушение противопожарной инструкции от 18 ноября 2027 года.

– Силен, – сказал я. – Тебе бы должность – был бы страшен.

– Угу, – сказал Сашка. – Естественно. Вследствие служебной медлительности.

– Бросай рукоделие. Студенты ждут.

– Много? – испуганно спросил Вацек.

– Много не много, а один ждет. Может, и еще подойдут. Ты чего уши развесил? Бери этого лодыря за зебры, чтоб бумагу не изводил, и тащи. Ему вкалывать надо.

– А в Канаде мамонта оживили, – вдруг сказал Сашка. – Вы не слышали?

– Нет, – сказал Вацек.

– По экрану показывали, – сказал Сашка и даже облизнулся в предвкушении. – Что, никто не видел? Ну, так я вам расскажу. Пять лет генокод читали, пока разобрались. Своих‑то мамонтов они еще в палеолите всех повыбили, так наши им по линии добрососедства от Березовского, музейного – полхвоста за валюту, неужели не слышали? Сделка века! Ну, долго, я вам скажу, они мыкались, пока своего не воспроизвели. У них там целая программа была: первый зверь экспериментальный, а потом, значит, нарастить поголовье и пустить вольным выпасом по всей Канаде, чтобы мясо всегда свежее. Коровы, свиньи повымерзли – так? Так. Это раз. Мяса всем хочется – два. Овцебыки ихнии – мелюзга с рогами, там смотреть не на что. Мамонту в подметки не годятся. Ну, вырастили, значит, канадцы мамонта в лаборатории, так он им все приборы ногами передавил, и пришлось его раньше времени из‑под контроля на вольный выпас. А он там взял да и сдох через два дня.

– Замерз? – хмыкнул я.

– Напутали с генокодом? – спросил Вацек.

– Куда там! Начал было этот мамонт снег в лесу клыками разрывать, траву искал. А под снегом в том месте черт знает с каких времен – капкан на гризли, ржавый. Но сработал: хлоп – хобота нет. Напрочь. Мамонт отдельно, а хобот отдельно. А кому нужен мамонт с хоботом отдельно? В таком виде он сам себе не нужен. Потосковал‑потосковал и помер. Канадцы в шоке: исходного материала‑то у них совсем не осталось. А вторую половину хвоста мы им продать отказались, как ни упрашивали. Во‑первых, она оказалась слоновьей, а во‑вторых, самим нужна.

Вацек принужденно улыбнулся.

– Болтун, – сказал я. – Мамонты ему, бездельнику. Ты мне зубы не заговаривай. Ты мне лучше вот что скажи: когда на четвертом стенде коллектор искрить перестанет?

– А он разве искрил? – удивился Сашка. – Ну ладно, ладно, верю. И… что?

– А ты не догадываешься?

– Почистить?

– Вот именно.

Сашка глубочайше вздохнул и посмотрел на меня. Потом на Вацека.

– Вацек, – пропел он томным голосом умирающего лебедя. – Ваценька…

– Нечего тут, – сказал я. – Марш работать.

Сашка обиженно посопел, отложил недописанную кляузу и полез ковырять пальцем в ухе. Правым мизинцем в правом ухе. Я все понял.

– Слушай, Вац, – сказал я просительно. – Может, ты пока включишь там, а? Погоняй в разных режимах, и студента тоже, а я тут покажу Кузину маму этому дармоеду. Лады?

Вацек не может вынести, когда я говорю просительно. Разумеется, он тут же вышел, даже не взглянув на Сашку, и минуту спустя за стенкой уже что‑то гудело, завывало и даже, возможно, искрило. Мы с Сашкой остались вдвоем. Шутки кончились. Теперь я остро чувствовал, что лучше мне было сюда не ходить, а ехать прямиком к Дарье. Помимо общения с Сашкой, есть очень много других способов испортить себе настроение.

– Ну что, хохмач? – спросил меня Сашка голосом начальника.

– Что – что? – строптиво спросил я голосом начальника рангом выше.

Сашка терпеливо покопался в брючном кармане и извлек ключи, вряд ли что‑нибудь отпирающие, но зато с брелоком, выполненным в виде большеголовой кошки с тигровой расцветкой и отчаянным взглядом жертвы валерьянового похмелья. Оба глаза кошки горели зеленым – жукодав и вакуум‑фильтр работали в штатном режиме.

– Нас не слышат.

– А нас слушают? – спросил я. – Был бы очень польщен, что кому‑то нужен.

– Ты этот тон брось, – сказал Сашка. – Ты у меня уже вот где сидишь. Что у тебя по основной теме?

– Ничего, – ответил я.

– Почему?

Я свернул лицо в гримасу.

– Потому что ничего и быть не может. Пусто. Бред эта ваша основная тема, по‑моему. Ты сам вникни: откуда, ну откуда среди преподавателей может взяться адаптант? Рожу я вам его, что ли?

– Интересная мысль, – похвалил Сашка. – Есть аргументы?

– Пожалуйста, – сказал я, закипая. – Вот тебе аргументы: мы им просто не нужны. Точнее, мы им нужны лишь постольку, поскольку обеспечиваем им своеобразную экологическую нишу, хотя вряд ли они способны это понять. Если бродячая собака остановилась около столба, сие еще не значит, что она станет читать расклеенные на столбе объявления, есть у меня такое личное наблюдение. У собаки просто иные намерения. Что я, адаптантов никогда не видел? Сколько угодно и каждый день. Зато никогда не видел кишечных паразитов, сующихся управлять мыслями своего хозяина. Уровни различны – суть одна. Между прочим, каждый преподаватель дважды в год проходит стандартное генотестирование, а раз в два года – проверку по форме «А‑плюс», и без никаких. Во избежание. У вас там, надеюсь, известно, что такое форма А‑плюс? Если даже допустить дурацкое предположение, что где‑то среди нас существует выродок‑супер, способный маскироваться под человека на уровне, превышающем наши возможности чтения генокода, то мы его просто не сможем найти, это хоть ясно?

– Это ясно, – сказал Сашка. – Такого рода аргументы оставь при себе. Можешь мне поверить, он существует. И наша задача – его найти.

Ну вот, опять сказка про белого бычка. Я удержал себя в рамках. Вообще‑то иногда полезно покричать на свое непосредственное начальство, но сейчас был явно не тот случай. Сашка не Сельсин. В Сашкином ведомстве крика не ценят.

– Что удалось сделать? – спросил он самым заурядным голосом.

Я рассказал ему, что мне удалось сделать. Это не заняло много времени. Сашка кивнул.

– Понятно. Круг подозреваемых?

– Я никого не подозреваю.

– Круг наиболее вероятных кандидатов в адаптанты, – уточнил Сашка. – По объективным параметрам.

Я наконец понял, чего он хочет, и тоска навалилась на меня как‑то сразу. Мертвая это была тоска, неудержимая и безнадежная. Очевидно, если только я правильно понял, поимка скрытого адаптанта представлялась ему в виде какой‑то алгебраической задачи – во всяком случае, формализуемой задачи. Или… не ему? Все может быть. Интересно, кто он по званию? Вряд ли Сашка принимает решения сам, скорее всего, это делает за него кто‑то другой, и вот ему, другому, почему‑то кажется, что здесь применимы традиционные методы родимых пенатов, вроде игр в агентурную сеть и системный анализ. Даже внешне Сашка куда как подходит для игр в агентурную сеть: обыкновенное бесцветное рыло, глазу не за что зацепиться, сто раз увидишь и не запомнишь, хоть удавись. И в голову не придет запомнить.

– Я. Ты. Он. Они. Любой из нас.

– И Вацек Юшкевич?

– А что – Вацек? – спросил я, настораживаясь.

– Только то, что у него родная сестра в адаптантах. Она теперь в резервате, он ей зачем‑то письма пишет. Ты знал?

Нельзя сказать, что мне вдруг стало смешно. Мне стало тошно.

– Не знал. И ничего удивительного. Такое скрывают. Я бы на его месте об этом не болтал, да и ты тоже.

– Вот как? – сказал Сашка. – А тебе не кажется, что у него есть особая причина это скрывать?

– Само собой, – с готовностью согласился я. – Естественно, особая. Та же самая причина, по которой скрывают от посторонних, например, грыжу в паху. Или гонорею.

– Не хотите меня понять, Сергей Евгеньевич, – задумчиво проговорил Сашка, спонтанно перейдя на «вы», – меня это насторожило, – совсем не хотите… Неважная, прямо скажем, работа, отдачи не видно. Вы все‑таки присмотритесь к нему повнимательнее, мой вам совет. Не век же ему ржаветь в лаборатории, думаю, рано или поздно ему доверят и семинары в первом потоке, а мы позаботимся, чтобы доверили, вот вы и присмотритесь. Домой его пригласите, сами понимаете, дружеская встреча коллег за рюмкой…

– Это совет или задание? – перебил я.

Сашка осклабился:

– А что, есть разница?

Я начал считать до десяти. Очень может быть, что личина нахального сопляка, давно засевшего у всех в печенках, и удачна, не мне судить, только меня она раздражает. Если они там все таковы, тогда я ошибся адресом. Боюсь, что когда‑нибудь этот тип доведет меня до применения подручных средств, будь он хоть трижды офицером нацбеза. Боюсь, что он сам этого хочет.

– Ясно, шеф, – сказал я. – Будет сделано, шеф. Непременно.

Сашка равнодушным щелчком сшиб со стола толстую жужелицу. Отлетев рикошетом от стены, насекомое упало на спину и засучило лапками.

– Нечисть, – брезгливо сказал Сашка. – Везде нечисть, что в людях, что вокруг. А ты еще смеешь паясничать. Что за народ пошел: плюнешь в рот – драться лезут… Ты мне скажи: когда ты в последний раз видел обыкновенного таракана?

– Ладно, молчу, – сдался я. – Один вопрос. Есть ли хоть какие‑нибудь признаки того, что у нас в преподавательском составе действительно находится адаптант?

– Допускаю, что не в преподавательском, – сказал Сашка. – Возможно, в административном. Хуже всего, если в сорткомиссии.

Я машинально потер подбородок. Все‑таки воображение у Сашки есть, зря я ему хамил. Даже страшно подумать, чем это может кончиться – адаптант в сорткомиссии. То‑то последнее время у нее столько брака, а то ли будет… Одного адаптанта в сорткомиссии хватит, чтобы развалить институт до основания – а вот зачем, спрашивается? Мешает он ему? Глобальная Энергетическая ему поперек дороги? Концы с концами не сходятся. Да нет, все это какая‑то зловредная чепуха, не может адаптант прикидываться человеком, а если может, то он и есть человек…

– А признаки? – спросил я.

– Будут признаки, – сказал Сашка. – Вчера убили Ржавченко, и это ты, конечно, уже знаешь. На прошлой неделе факультет потерял еще двоих: Цыбина и Андреева. Мало?

Я промолчал. Учитывая динамику роста числа убийств в черте города, аргумент звучал слабо.

– Тело Цыбина найти пока не удалось, – продолжал Сашка. – Зато с Ржавченко получается любопытная картина. Он был убит выстрелом с большого расстояния, при вскрытии обнаружены микрочастицы ртути и достаточно большой для экспертизы осколок пулевой оболочки. Стреляли из карабина метров с трехсот, а потом кому‑то очень понадобилось, чтобы все выглядело так, будто Ржавченко не сумел отбиться от уличной стаи. Аналогичная картина с Андреевым, разница только в том, что его начали кромсать еще живого. Как видишь, противник знает о нашей деятельности и принимает достаточно жесткие контрмеры.

Это уже звучало убедительнее.

– Может, это и не моего ума дело, – сказал я. – Эти трое, они… они тоже?

Сашка пристально посмотрел на меня.

– Андреев – нет, – сказал он, помедлив.

Следовало понимать так, что Цыбин и Ржавченко – да. Очень мило. Кстати, Цыбин входил в сорткомиссию, это надо взять на заметку. Куда он, бедняга, только не входил: шустр был и карьерист неудержимый, получивший за неустрашимую прямолинейность прозвище Торпедный Катер – это среди тех, кто успел отскочить, а те, кому досталось локтем, называли его не иначе как Сучьей Выхухолью, и эта зоологическая небывальщина, надо сказать, прекрасно соответствовала… Наверняка он и к Сашке первым подплыл, не дожидаясь приглашения. А сколько еще народу играет в эти игры? Вряд ли мне стоило пыжиться, полагая себя пупком Земли, таких пупков здесь убивают ртутными пулями…

– Судя по всему, Андреев шел к нам, – сказал Сашка. – Мне бы очень хотелось знать, что он имел в виду нам сообщить.

Мне бы тоже.

– Мало ли в кого стреляют, – сказал я. – В меня, например.

– Когда? – напрягся Сашка.

– Последний раз неделю назад.

Он тут же потребовал выкладывать все, и мне пришлось выложить. Короче, шел я тогда к Дарье, и было уже довольно поздно, довольно сумрачно и абсолютно пустынно. Звука выстрела я не слышал, а когда рядом со мною шарахнуло по забору так, что брызнула бетонная крошка, сориентировался и не стал гадать, что бы это могло быть, а разумно кинулся прочь – бессистемными перебежками, как учили. Выяснить, откуда был сделан выстрел, мне не удалось – скажем прямо, оценив ситуацию, я вовсе не горел желанием подставлять себя лишний раз. Стрелять могли откуда угодно.

– Ртутная пуля? – спросил Сашка.

– Нет. Вероятно, «пила».

– Был только один выстрел?

– Кажется, да. Да. Один.

– Почему не доложил сразу?

– Не знал, что это тебя заинтересует. Да и не в первый раз.

Сашка пододвинул к себе недописанную кляузу и стал черкать на ней закорючки. Таким серьезным я видел его прежде только однажды: когда ему удалось убедить меня сотрудничать.

– Как по‑твоему, это случайность?

– Да, – сказал я.

– Может быть, и так, – задумчиво сказал Сашка. Помолчал, поиграл брелоком. – Может, и так… Мы, конечно, проверим. В дальнейшем о подобных происшествиях изволь докладывать немедленно. Разрешаю использовать запасной канал связи. Ясно?

– Вполне.

– Повтори.

– Станут убивать – начну плакаться. Пожалуюсь дяде по запасному каналу. Это все?

– А ты не хохми, – сказал Сашка. – Когда получишь пулю в брюхо, вот тогда и нахохмишься вдоволь. А пока утихни и не маячь. Шанс у тебя есть. Твои обязательства перед службой безопасности нигде не зафиксированы. О тебе знаю только я и мое непосредственное руководство, следовательно, утечка информации полностью исключается. Делай свое дело, но в лаборатории без крайней необходимости не появляйся. Это приказ. Лучше всего придумай себе болезнь и посиди дома дня два‑три. Если понадобишься, тебя найдут. Мы еще не знаем всех возможностей этого оборотня.

– Понятно, – кивнул я. – А если Вацек попросит зайти и помочь?

– Тогда зайдешь и поможешь. Немедленно после этого – подробный отчет. Не так, как ты привык, а максимум информации. Да! – Он вдруг откинулся на стуле, царапая затылком стену, и ухмыльнулся. Одновременно погасли глаза кошки‑брелока. – Так вот я ей и говорю: куда ты, мол, дура, лезешь, на хрен ты мне сдалась, ты на себя в зеркало, говорю, посмотри, жертва напалма…

В дверь просунулся Вацек.

– Сергей Евгеньич, там этот студент опять не подготовлен, что с ним делать?

– Гнать, – сказал я.

– А может быть…

– Что?

– Может быть, вы сами…

А, чтоб вас всех…

Я шел к автостоянке и размышлял о грустном. Во‑первых, я думал о том, что носки у меня с утра мокрые, а месить подошвами снег очень и очень противно. Во‑вторых, думал я, мне почему‑то не было напомнено о том, как и почему моих родителей вывезли на Юг раньше зятя Аллы Хамзеевны, а также о том, куда их не в пример другим вывезли, и это было странно, учитывая, что на сей раз я не оправдал и не каюсь. Я ждал такого напоминания, да что там – не напоминания я ждал, а вульгарного начальственного нагоняя, как мальчишке, и фрикций носом о шершавый стол. Похоже, Сашка решил, что еще не время, а может быть, просто учел глубинные психологические изъяны Сергея Самойло. Ну‑ну. Этот Самойло, знаете ли, такой фрукт, его, конечно, можно сунуть в грязь доцентской мордой, но только до определенной уровневой отметки, а дальше он становится жутко обидчив и социально опасен, и прецеденты, думал я, Сашке безусловно известны. В‑третьих, думал я, почему они привязались именно к Вацеку? Сестра в адаптантах? У меня, например, родная тетка в олигофренах и соплива до невозможности, а о семейном моем положении лучше вообще молчать. Так почему не я? Нет, им нужен Вацек, а зачем – то мне знать не дано, то великая тайна сыскной алхимии. Им всем спать не дает троянская лошадь. Нет, не по мне эта работа, мне‑то никакие лошади спать не мешают, и Вацека я им не отдам, чего бы мне это ни стоило. Вот так. Нужно быть совсем слепым, чтобы не понять, что Вацек беззащитен, и играть с ним в наши игры просто подло, я так считаю. Хуже, чем бить лежачего.

А вот выпить с ним я, пожалуй, выпью. Можно и с «глазом» за лацканом, пусть Сашка утрется. Тут нет ничего страшного. Сдал – принял. В архив.

Туман с Красноказенной куда‑то пропал, зато опять задул ветер и снег сыпал с остервенением. К завтрашнему утру опять навалит по колено. Я выбрал и сунул охраннику наиболее мятую купюру, отыскал на стоянке свой «Рейс‑марлин», механически смахнул с защитной пластинки на дверце налипшие хлопья и сдвинул пластинку вбок. Оставалось только воткнуть палец в отверстие папиллярного идентификатора, и я чуть было не воткнул.

Это не было шестым чувством. Просто я нагнулся посмотреть, не попал ли в отверстие снег.

Из отверстия идентификатора торчала игла.

Наверно, секунды две я стоял в остолбенении, дурак дураком. Мишень мишенью. Потом сообразил присесть, натянул перчатки и бережно вытащил иглу. Она легко поддалась. Через секунду я уже сидел за рулем, но позволил себе отдышаться лишь после того, как нашел нужный рычажок и прозрачные экранирующие щиты прямо‑таки выстрелили из своих ниш. Та‑ак. Пули мне теперь от вас не ждать, ни ртутной, ни «пилы», если только вы не окончательные идиоты. Не знаю, ребята, кто вы такие, но в последовательности вам не откажешь, вот что я вам скажу. Цыбин, Андреев, Ржавченко… теперь, значит, Самойло? Прямо‑таки стиль Борджиа, за что такая честь? Человек накалывает палец и очень спокойно, очень мирно опускается на снег, где и лежит себе, пока о него случайно не споткнутся, полузанесенного и твердого, как оглобля. Или, скажем, так: человек ложится на снег, и минуту спустя его уже рвет на мелкие фрагменты подоспевшая стая… Как Ржавченко. Я огляделся по сторонам. Естественно, никого не было. Тогда я стал рассматривать иголку. Это была самая обыкновенная игла от швейной машинки, с ушком у самого жала. С тупой стороны налипла какая‑то вязкая дрянь – похоже, клей скорее замерз, чем схватился, и теперь не спеша оттаивал. Хорошего клея не нашлось? Я выдернул из записной книжки чистый лист, смастерил из него кулек и как можно тщательнее упаковал свою добычу. Пусть Сашкины коллеги разберутся, какой именно гадостью меня намеревались спровадить на тот свет. А еще я бы не возражал, если бы они разобрались с вопросом, кто именно хотел это сделать.