Снова дома

Мы ехали много часов подряд — мы с дедушкой. Я так и сидел, положив голову ему на грудь. Мы ничего не говорили, но и не засыпали. Автобус два или три раза останавливался на станциях, но мы с дедушкой не выходили. Может быть, мы боялись: вдруг что-то случится и нас удержит.

Когда мы с дедушкой вышли из автобуса на обочину дороги, ночь уже кончилась, но еще не рассвело. Было холодно, и на земле был лед.

Мы пошли по дороге и через некоторое время повернули на фургонные колеи. Я увидел горы. Они высоко громоздились впереди, темнее темноты вокруг нас. Я чуть не бросился бежать.

К тому времени, как мы свернули с фургонных колей на тропу ущелья, темнота стала таять в сероватом свете. Вдруг я сказал дедушке, что что-то не так. Он остановился:

— Что случилось, Маленькое Дерево?

Я сел на землю и стащил туфли.

— Скорее всего, я не почувствовал тропу, дедушка, — объяснил я. Земля была теплая на ощупь, она побежала вверх по моим ногам и по всему телу.

Дедушка засмеялся. Он тоже сел. Он стащил свои туфли и засунул в них носки. Потом он встал и что было силы швырнул туфли назад, в сторону дороги! И завопил:

— Сами стучите своими башмаками!

Я швырнул свои туфли туда же и завопил то же самое. И мы с дедушкой стали смеяться. Мы смеялись так, что я не смог устоять на ногах и упал, и дедушка сам чуть не катался по земле, и у него по лицу бежали слезы.

Мы сами толком не знали, над чем смеемся, но это было самое смешное из всего, над чем мы смеялись раньше. Я сказал дедушке, что если бы люди нас увидели, то сказали бы, что мы напились виски. Дедушка сказал, что он тоже так думает… но, может быть, мы и вправду пьяны — в каком-то смысле.

Когда мы шли по тропе, у восточной кромки появилось первое прикосновение розового. Потеплело. Сосновые ветви склонялись над тропой и касались моего лица, проводили пальцами по телу. Дедушка сказал, они хотят убедиться, что это правда я.

Я услышал ручей: он напевал. Я подбежал к нему и лег лицом к самой воде. Дедушка ждал. Ручей легонько шлепнул меня, окатил голову, потрогал — и стал петь громче и громче.

Было уже довольно светло, когда мы увидели наше бревно через ручей. Поднялся ветер. Дедушка сказал, что он не стонет и не вздыхает; он поет в соснах и рассказывает всем в горах, что я вернулся домой. Залаяла старая Мод. Дедушка крикнул:

— Цыц, Мод!

И тут через бревно бросились собаки.

Все они прыгнули на меня разом и сбили меня с ног. Они облизывали мне лицо, и сколько я ни пытался подняться, всякий раз одна из них прыгала мне на спину, и я снова валился на землю.

Крошка Ред принялась отплясывать, подпрыгивая всеми четырьмя лапами и переворачиваясь в верхней точке прыжка. При каждом прыжке она взвизгивала. За ней стала повторять Мод. Старый Рипит тоже попытался, но свалился в ручей.

Мы с дедушкой кричали и шлепали собак, продвигаясь к бревну. Я посмотрел на веранду, но бабушки там не было.

Когда я был на середине бревна, мне стало страшно, потому что она все не появлялась. Что-то подсказало мне обернуться. И я ее увидел.

Было холодно, но на ней было только платье из оленьей кожи, волосы сияли на утреннем солнце. Она стояла на склоне горы, под голыми ветвями белого дуба, и наблюдала, как будто ей хотелось посмотреть на нас с дедушкой, оставаясь незамеченной. Я закричал:

— Бабушка!

И свалился с бревна. Было не больно. Я стал плескаться в воде, и после утреннего холодка вода была теплая.

— У-уу-и-ииииииии! — Дедушка подпрыгнул, расставил ноги в воздухе и плюхнулся в воду. Бабушка сбежала с горы прямо в ручей, нырнула и подплыла ко мне, и все мы катались, брызгались и вопили… и, наверное, немного плакали.

Дедушка сидел в ручье и подбрасывал руками воду. Все собаки столпились на бревне и смотрели на нас, совершенно всем этим потрясенные.

Наверное, они думают, что мы сошли с ума, сказал дедушка. Собаки тоже прыгнули в воду.

Высоко на сосне закаркала ворона. Она взлетела, сделала низкий круг над нами, потом, не переставая каркать, полетела в ущелье. Бабушка сказала, ворона хочет всем рассказать, что я вернулся домой.

Бабушка повесила желтую куртку сушиться у камина. Она была на мне, когда дедушка пришел в приют. Я сходил в свою спальню и надел рубашку и штаны из оленьей кожи… и мокасины.

Я выскочил из дома и свернул на тропу ущелья. Собаки пошли со мной. Я оглянулся назад и увидел, что дедушка и бабушка стоят на веранде и смотрят. Дедушка был все еще босиком, и он обнимал бабушку за плечи. Я бросился бежать.

Когда я пробежал мимо сарая, старый Сэм фыркнул и немного потрусил за мной. По всей тропе ущелья и по Теснинам — всю дорогу до Висячего Пролома — я пробежал бегом и не хотел останавливаться. Ветер пел и летел со мной, и на деревьях белки и еноты и птицы выглядывали, чтобы посмотреть на меня и крикнуть, когда я пробегал мимо. Было ясное зимнее утро.

Потом я медленно вернулся по тропе и нашел свое тайное место. Оно было точно как картина, которую прислала мне бабушка. Земля под голыми деревьями была укрыта толстым слоем бурых листьев, а вокруг смыкался красный сумах, так что никто не мог заглянуть внутрь. Я долго лежал на земле, слушая ветер и разговаривая с сонными деревьями.

Сосны шептали, и вступал ветер, и вместе они пели: «Маленькое Дерево вернулся домой… Маленькое Дерево дома! Слушайте нашу песню! Маленькое Дерево с нами! Маленькое Дерево дома!» Они напевали тихонько, и песня становилась громче, и ручей тоже им подпевал. Собаки тоже заметили, потому что перестали обнюхивать землю и замерли, подняв уши, прислушиваясь. Собаки знали; они подошли ко мне поближе и легли, удовлетворенные этим чувством.

Весь этот короткий зимний день я пролежал в тайном месте. И мой ум духа больше не болел. Я был отмыт дочиста песней чувства ветра и деревьев, и ручья, и птиц.

Они не понимали, как устроен ум тела, и им было все равно, — как все равно людям ума тела, которые не понимают их. И они не говорили мне об аде, и не спрашивали, откуда я пришел, и ничего не говорили ни о каком зле. Они не знали таких слов-чувств; и очень скоро я тоже их забыл.

Солнце садилось за кромками гор, и последний столб света падал в Висячий Пролом. Мы с собаками пошли по ущелью домой.

Когда в ущелье очертания смягчились и краски потускнели, я увидел на заднем крыльце бабушку и дедушку: они сидели лицом ко мне, смотрели в ущелье и ждали. Я поднялся на крыльцо, они наклонились, и мы обнялись. Нам не нужны были слова, и поэтому мы их не говорили. Мы знали. Я был дома.

Когда вечером я снял рубашку, бабушка увидела шрамы от палки и спросила меня о них. Я рассказал ей и дедушке, но сказал, что это было не больно.

Дедушка сказал, что даст знать верховному шерифу, и никто никогда за мной больше не придет. Я знал, что если дедушка решил и сказал — значит, никто не придет. Дедушка сказал, лучше будет ничего не говорить Джону Иве. На что я сказал, что не буду.

У очага тем вечером дедушка все рассказал. Как у них стало появляться плохое чувство, когда они смотрели на звезду Собаки, и однажды в вечерних сумерках в дверях стоял Джон Ива.

Он пришел к дому через горы. Он ничего не сказал. Он поужинал с ними в свете очага. Они не зажгли лампы, и Джон Ива не снимал шляпы. Той ночью он спал в моей постели, но когда они встали утром, сказал дедушка, Джона Ивы уже не было.

В следующее воскресенье, когда они с бабушкой были в церкви, Джон Ива не пришел. На ветке большого вяза, у которого мы обычно встречались, дедушка нашел пояс с сообщением. В нем говорилось, что Джон Ива вернется и что все хорошо. В следующее воскресенье пояс был еще на прежнем месте, но еще через неделю Джон Ива ждал их под вязом. Он не сказал, где был, и поэтому дедушка не спросил.

Дедушка сказал, что верховный шериф прислал ему извещение, что его вызывают в приют, и он поехал. Дедушка сказал, Преподобие казался больным, и он сказал, что готов подписать бумагу о том, что отказывается от меня. Преподобие сказал, за ним два дня ходил по пятам какой-то дикарь, и этот дикарь в конце концов пришел к нему в приемную и сказал, что Маленькое Дерево должен вернуться домой, в горы. Дикарь не сказал больше ни слова и вышел. Преподобие сказал, что не хочет никаких осложнений с дикарями и всякими другими язычниками.

Теперь я понял, кого видел на дороге и кого принял за дедушку.

Дедушка сказал, что когда он вышел из приемной и увидел меня, он в тот момент уже знал, что меня отпускают; но он не знал, хочу ли я домой… или, может быть, мне больше нравится быть с другими детьми… и он дал мне решить самому.

Я сказал дедушке, что тут же понял, куда я хочу, в ту же минуту, когда оказался в приюте.

Я рассказал дедушке и бабушке об Уилберне. Я оставил свою картонную коробку под дубом, и я знал, что Уилберн ее найдет. Бабушка сказала, что пошлет Уилберну рубашку из оленьей кожи. Что она и сделала.

Дедушка сказал, что пошлет ему длинный нож, но я сказал дедушке, что тогда, скорее всего, Уилберн зарежет им Преподобие. Дедушка его не послал. Мы никогда больше не слышали об Уилберне.

Когда мы пришли в церковь в следующее воскресенье, я был на поляне первым. Я побежал впереди бабушки и дедушки. Я знал, что найду Джона Иву чуть в стороне, среди деревьев, и я нашел его на том самом месте, в старой черной шляпе с плоскими полями. Я подбежал к нему и обнял, обхватив за ноги. Я сказал:

— Спасибо, Джон Ива.

Он ничего не ответил, только протянул руку и дотронулся до моего плеча. Когда я поднял на него взгляд, его глаза мерцали, и в их черной глубине был свет.