Покровители, девы и Медеглин. Я менял струну на лютне — прекрасный способ отвлечься, пока Станчион собирает мнения по залу

Я менял струну на лютне — прекрасный способ отвлечься, пока Станчион собирает мнения по залу. Мои руки привычно снимали порванную струну, но сам я чуть с ума не сходил от беспокойства. Теперь, когда аплодисменты стихли, вернулись мучительные сомнения. Достаточно ли одной этой песни, чтобы доказать мое мастерство? Что, если публика реагировала на мощь самой песни, а не на мое исполнение? Что с импровизированным финалом? Вдруг музыка казалась цельной только мне…

Сняв порванную струну, я рассеянно оглядел ее, и все мои мысли смешались в кучу.

Струна не была изношена или плоха, как я думал. Оборванный конец оказался ровным, словно его перерезали ножом или перекусили щипцами.

С минуту я просто тупо смотрел на нее. Мою лютню испортили? Невозможно. Я никогда не выпускал ее из виду. Кроме того, я проверил струны, уходя из Университета, и еще раз перед выходом на сцену. Но что же тогда?

Мысли кругами носились в моей голове, когда я заметил, что толпа притихла. Я вовремя поднял глаза, увидел Станчиона, делающего последний шаг на сцену, и поспешно встал ему навстречу.

Его лицо было довольным, но совершенно непроницаемым. Пока Станчион шел ко мне через сцену, мой желудок успел завязаться узлом, поскольку хозяин «Эолиана» протягивал мне руку точно так же, как предыдущим двум музыкантам, ожидавшим награды.

Я выдавил из себя самую лучезарную улыбку и протянул руку в ответ. Я, сын своего отца и прирожденный актер, собирался принять отказ со всем достоинством эдема руэ. Земля треснет и поглотит это роскошное напыщенное заведение, прежде чем я выкажу хотя бы тень отчаяния.

А где-то за мной наблюдает Амброз. Земля может поглотить «Эолиан», Имре и целое Сентийское море, прежде чем я подарю ему хоть крупицу удовольствия.

Поэтому я широко улыбнулся и пожал руку Станчиона — и тут что-то вдавилось мне в ладонь. Глянув вниз, я увидел блеск серебра: талантовые дудочки.

Вероятно, на мое лицо было приятно посмотреть. Я поднял взгляд на Станчиона. Он подмигнул мне, его глаза искрились весельем.

Я повернулся и поднял дудочки выше, чтобы их увидели все. «Эолиан» опять взревел, и рев этот прозвучал приветствием и признанием.

— Ты должен мне пообещать, — серьезно сказал красноглазый Симмон, — что никогда не будешь играть эту песню, не предупредив меня заранее. Никогда.

— А что, так плохо получилось? — Я немного безумно улыбнулся ему.

— Нет! — Симмон почти выкрикнул это. — Она… Я никогда… — Он попытался сдержаться, секунду молчал, а затем уронил голову и безнадежно зарыдал, закрыв лицо руками.

Вилем покровительственно обнял Симмона, и тот, не стыдясь, припал к его плечу.

— У нашего Симмона нежное сердце, — сказал Вилем мягко. — Наверное, он хотел сказать, что ему очень понравилось.

Я заметил, что уголки глаз Вилема тоже немного покраснели. Я положил ладонь на спину Симмона.

— В первый раз, как я ее услышал, она поразила меня так же, — честно сказал я ему. — Мои родители исполняли ее на празднике Середины Зимы, когда мне было девять, и я часа на два после этого совсем расклеился. Им пришлось убрать мою роль в «Свинопасе и соловушке», потому что я был совершенно не в форме, чтобы выступать.

Симмон кивнул и сделал жест, подразумевающий, что он в порядке, но не стоит ожидать от него разговоров в ближайшее время, так что мне лучше заняться чем-нибудь другим.

Я посмотрел на Вилема.

— Я и забыл, что на некоторых людей эта песня так действует, — запинаясь, пробормотал я.

— Рекомендую скаттен. — Вилем перешел прямо к делу. — Косорез, если вы настаиваете на этой вульгарщине. Но я, кажется, припоминаю, что ты обещал нас сплавить на косорезе до дому, если получишь дудочки. Может быть, зря, потому что я случайно надел свои свинцовые выпивальные башмаки.

За моей спиной хохотнул Станчион:

— А это, видимо, два друга-некастрата?

Симмон был так удивлен, что его назвали некастратом, что почти сразу пришел в себя и вытер нос рукавом.

— Вилем, Симмон, это Станчион.

Симмон кивнул. Вилем изобразил небольшой чопорный поклон.

— Станчион, вы можете провести нас к бару? Я обещал их попоить.

— На, — поправил Вилем. — Напоить.

— Простите, напоить. — Я подчеркнул приставку. — Меня бы здесь не было, если бы не они.

— А! — ухмыльнулся Станчион. — Покровители, я правильно понимаю?

Кружка победителя оказалась такой же, как и утешительная. Она ждала меня, когда Станчиону наконец удалось провести нас через толпу к местам у стойки. Он даже настоял на том, чтобы купить скаттен Симмону и Вилему, сказав, что покровители тоже имеют некоторое право на трофеи победителя. Я сердечно поблагодарил его от имени моего быстро пустеющего кошелька.

Пока мы ждали, когда принесут их выпивку, я попытался из любопытства заглянуть в свою кружку и обнаружил, что, пока она стоит на стойке, мне для этого потребуется встать на табурет.

— Медеглин, — проинформировал Станчион. — Попробуй, а поблагодарить меня можешь и потом. Там, откуда я родом, говорят, что человек из гроба встанет — только бы отведать его.

Я приподнял воображаемую шляпу.

— К вашим услугам.

— К вашим и вашей семьи, — вежливо ответил он.

Я сделал глоток из высокой кружки, чтобы дать себе возможность собраться с мыслями, — и нечто чудесное произошло у меня во рту. Холодный поток меда, гвоздика, кардамон, корица, давленый виноград, печеное яблоко, сладкая груша и чистая колодезная вода — это все, что я могу сказать о медеглине. Если вы его не пробовали, тогда жаль, что я не могу описать его в совершенстве. Если пробовали — я вам не нужен, вы и так не забудете, каков он.

Я с облегчением увидел, что косорез принесли в стаканчиках весьма умеренного размера — и еще один для Станчиона. Если бы мои друзья получили по целой кружке черного вина, мне бы понадобилась тачка, чтобы отвезти их на ту сторону реки.

— За Савиена! — предложил Вилем.

— Вот это правильно! — сказал Станчион, поднимая свой стакан.

— Савиен… — умудрился выговорить Симмон; его голос звучал как подавленное рыдание.

— …и Алойна, — добавил я, с трудом маневрируя здоровенной кружкой, чтобы чокнуться с ними.

Станчион выпил свой скаттен с небрежностью, заставившей мои глаза заслезиться.

— Итак, — сказал он. — Прежде чем покинуть тебя на милость и лесть поклонников, хочу спросить. Где ты этому научился? Я имею в виду, играть без струны.

Я подумал секунду.

— Вы хотите коротко или длинно?

— Пока давай коротко.

Я улыбнулся.

— Ну, в таком случае я просто этим занимался. — Я сделал небрежный жест, словно отгоняя что-то, — Следы моей непрожитой юности.

Станчион бросил на меня долгий заинтересованный взгляд.

— Хорошо, длинную версию я послушаю в следующий раз. — Он глубоко вздохнул и оглядел зал, его золотая серьга закачалась и блеснула. — Иду мешаться с толпой. Не дам им наброситься на тебя всем сразу.

Я усмехнулся с облегчением:

— Спасибо, сэр.

Он покачал головой и махнул человеку за стойкой. Тот тут же вручил ему кружку.

— Чуть раньше «сэр» был хорош и уместен. Но сейчас — «Станчион». — Он оглянулся на меня, я улыбнулся и кивнул. — А как называть тебя?

— Квоут, — сказал я. — Просто Квоут.

— За Просто Квоута! — поднял стакан Вилем позади меня.

— И Алойну, — добавил Симмон и тихонько заплакал в сгиб локтя.

Граф Трепе подошел ко мне одним из первых. Вблизи он оказался меньше ростом и старше. Но глаза его горели, он говорил о моей песне с восторженным смехом.

— А потом она порвалась! — восклицал он, буйно жестикулируя. — И все, о чем я мог думать: «Не сейчас! Только не перед финалом!» Но я увидел кровь на твоей руке, и внутри у меня все перевернулось. Ты посмотрел на нас, потом на струны, а вокруг становилось все тише и тише. Потом ты снова поставил пальцы на струны, и я подумал: «Храбрый мальчик. Слишком храбрый. Он не знает, что не сможет спасти испорченную песню на испорченной лютне». Но ты смог!

Он рассмеялся, словно я славно подшутил над всем миром, и тут же изобразил ногами чечетку.

Симмон, переставший плакать и уже плывущий к блаженному опьянению, засмеялся вместе с графом. Вилем, казалось, не зная, чего ожидать от этого человека, серьезно наблюдал за ним.

— Ты как-нибудь должен сыграть у меня дома, — сказал Трепе и быстро поднял руку. — Мы не будем говорить об этом сейчас — не стану отнимать ваш вечер. — Он улыбнулся. — Но прежде чем я уйду, я должен задать тебе один последний вопрос. Сколько лет провел Савиен у амир?

Мне не надо было раздумывать над этим.

— Шесть. Три года доказывал, что он достоин быть с ними, и три тренировался, учился.

— Шесть кажется тебе хорошим числом?

Я не понимал, к чему он ведет.

— Шесть — не совсем удачное число, — уклончиво ответил я. — Если бы я искал счастливое число, я бы увеличил до семи. — Я пожал плечами. — Или спустился до трех.

Трепе обдумал это, постукивая по подбородку.

— Ты прав. Но шесть лет с амир означают, что он вернулся к Алойне на седьмой год.

Он запустил руку в карман и вытащил оттуда пригоршню монет по меньшей мере трех разных стран. Он отобрал из кучки семь талантов и впихнул их в мою удивленную руку.

— Мой господин, — забормотал я, — я не могу взять ваши деньги.

Меня удивили не сами деньги, а количество.

Трепе смешался:

— А почему нет?

Я открыл рот и — редкий случай — на секунду лишился дара речи.

Трепе хмыкнул и закрыл мою ладонь над монетами.

— Это не плата за игру. Ну, конечно, и она, но в большей мере это для того, чтобы ты продолжал тренироваться, становиться лучше. На благо музыки. — Он пожал плечами. — Понимаешь, лаврам нужен дождь, чтобы расти. Я слишком мало могу сделать для этого. Но я могу прикрыть от дождя головы нескольких музыкантов, правда? — Робкая улыбка выползла на его лицо. — Так что о лаврах позаботится бог и намочит их.

А я позабочусь о музыкантах и буду их прятать от дождя. А уж когда свести вас вместе, решат умы лучшие, чем мой.

Я молчал целую минуту.

— Думаю, вы куда мудрее, чем считаете себя.

— Ну, — сказал Трепе, пытаясь скрыть удовольствие, — лучше не будем об этом рассказывать, а то люди начнут ожидать от меня великих дел и дум.

Он повернулся, и толпа быстро поглотила его.

Я сунул семь талантов в карман и почувствовал, как огромная тяжесть свалилась с моих плеч. Это было как отмена казни. Возможно, буквально — потому что я не имел ни малейшего представления, как Деви может принудить меня заплатить долг. Впервые за два месяца я вздохнул свободно. Прекрасное ощущение.

После того как Трепе покинул нас, подошел один из одаренных музыкантов с комплиментами. Его сменил сильдийский ростовщик, который пожал мне руку и предложил купить мне выпивку.

Потом подошел дворянин невысокого ранга, еще один музыкант и очаровательная юная леди — я подумал, что она может быть моей Алойной, пока не услышал ее голос. Девушка оказалась дочерью местного ростовщика; мы немного поболтали, потом она ушла. Я едва успел вспомнить о манерах и поцеловал ей руку на прощание.

Через некоторое время все люди слились в одно лицо. Они подходили один за другим, чтобы поздравить меня, похвалить, пожать руку, дать совет, позавидовать и повосхищаться. Хотя Станчион держал слово и умудрялся не давать им навалиться на меня всем скопом, скоро я уже не мог отличить одного от другого. Медеглин тоже способствовал этому.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я додумался поискать глазами Амброза. Оглядев зал, я пихнул Симмона локтем, и он с трудом оторвался от игры шимами, которой они с Вилемом занимались.

— А где наш лучший друг? — спросил я.

Симмон тупо посмотрел на меня, и я понял, что он уже не способен уловить сарказм в моих словах.

— Амброз, — пояснил я. — Где Амброз?

— Уполз, — заявил Вилем чуть ли не воинственно. — Как только ты закончил играть. Еще до того, как получил дудочки.

— Он знал. Он знал, — восторженно пропел Симмон. — Он знал, что ты их получишь, и не мог вынести такого зрелища.

— Выглядел неважно, когда уходил, — с тихим злорадством отметил Вилем. — Бледный весь был и дрожат. Как будто выяснил, что кто-то всю НОЧЬ мочился в его вино.

— Может быть, кто-то и мочился, — сказал Симмон с необычной для себя злобой. — Я бы с удовольствием.

— Дрожал? — переспросил я.

Вилем кивнул.

— Трясся. Словно кто-то ему в живот с размаху дал. Линтен ему даже плечо подставил для поддержки.

Симптомы звучали слишком знакомо, как заклинательский озноб, и во мне зародилось подозрение. Я представил себе Амброза, глядящего, как я гладко исполняю самую прекрасную песню, которую он когда-либо слышал, и понимающего, что я вот-вот получу талантовые дудочки.

Конечно, он не стал бы делать ничего очевидного, но, возможно, он нашел нитку или оторвал длинную щепку от стола. Любое из этого могло обеспечить только очень слабую симпатическую связь со струной моей лютни: один процент в лучшем случае, возможно даже одна десятая.

Я представил, как Амброз вытягивает тепло из своего тела, сосредоточивается, пока холод медленно вползает в его ноги и руки. Я представил, как он дрожит, как затрудняется его дыхание, — и вот наконец струна рвется…

…А я заканчиваю песню, несмотря на его усилия. Я ухмыльнулся этой картине. Разумеется, чистая игра воображения, но струна-то лопнула, а я ни на секунду не сомневался, что Амброз попробовал бы что-нибудь в этом роде. Я снова переключился на Симмона.

— …к нему и сказать: «Никаких мрачных воспоминаний о том случае в тигельной, когда ты смешал мне соли и я почти на целый день ослеп. Нет, правда, выпьем!» Ха! — Симмон расхохотался, погрузившись в мстительные фантазии.

Поток поклонников немного замедлился: собрат-лютнист, одаренный дудочник, которого я видел на сцене, местный торговец. Сильно надушенный дворянин с длинными, умащенными маслом волосами и винтийским акцентом похлопал меня по спине и вручил кошелек «на новые струны». Он мне не понравился. Кошелек я взял.

— А почему все только об этом и говорят? — спросил меня Вилем.

— О чем?

— Половина тех, кто подходит пожать тебе руку, бормочут о том, как хороша была песня. А вторая половина говорит про то, как ты играл с порванной струной. Как будто песню они вообще не слушали.

— Они ничего не понимают в музыке, — объяснил Симмон. — Только те люди, которые принимают музыку всерьез, могут реально оценить, что наш маленький э'лир сделал сегодня вечером.

Вилем задумчиво хмыкнул:

— А что, это так трудно — то, что ты сделал?

— Я никогда не слышал, чтобы кто-то сыграл даже «Белку в тростниках» с неполным набором струн, — сказал ему Симмон.

— А, — сказал он. — Но ты сделал так, что это выглядело легко. Раз уж ты пришел в чувство и перестал хлебать этот винтийский сиропчик, может, позволишь мне купить нам всем прекрасного темного скаттена, напитка королей сильдим?

Я понимаю комплимент, когда слышу его. Но принимать его щедрость я не хотел — я только-только начал немного трезветь.

К счастью, меня спасла от извинений Мареа, подошедшая высказать свое почтение. Это была та самая прелестная златовласая арфистка, которая пыталась выиграть дудочки и потерпела неудачу. На мгновение я подумал, что голосом моей Алойны может быть она, но тут же понял, что нет, не может.

Но Мареа была красива. Даже красивее, чем казалась на сцене, а так бывает далеко не всегда. Из беседы с ней я узнал, что она — дочь одного из советников Имре. На фоне ее густых темно-золотых волос мягкая синева платья казалась отражением глубокой голубизны глаз.

Хотя она была прелестна, я не мог сосредоточить на ней все внимание. Я дергался, распираемый желанием отойти от стойки и найти голос, который пел со мной. Мы немного поговорили, поулыбались и расстались с добрыми словами и обещаниями еще встретиться и поболтать. Мареа — чудесное сплетение плавных изгибов — снова исчезла в толпе.

— Что это был за постыдный выпендреж? — вопросил Вилем, как только она ушла.

— Что? — переспросил я.

— Что? — передразнил он меня. — Как ты можешь притворяться таким тупым? Если бы столь красивая девушка смотрела на меня хотя бы одним глазом так, как она смотрела на тебя двумя… Мы бы уже сняли комнату на двоих, так скажу.

— Да мы с ней просто поболтали, — запротестовал я. — Она спрашивала, не покажу ли я ей несколько аккордов для арфы, но я так давно не играл на арфе.

— И еще долго не будешь, если станешь упускать таких красоток, — прямолинейно заявил Вилем. — Она делала все, чтобы как-нибудь за тебя зацепиться.

Сим наклонился ко мне и положил руку на плечо — лучшая поза заботливого друга.

— Квоут, я собирался поговорить с тобой на эту же тему. Если ты не смог понять, что она тобой заинтересовалась, то ты должен признать возможность того, что ты невозможно туп, когда дело касается женщин. Ты не подумывал о священничестве?

— Да вы оба напились, — возмутился я, пытаясь скрыть румянец. — Вы не заметили из нашей беседы, что она дочь городского советника?

— А ты не заметил, — тем же тоном ответствовал Вил, — как она смотрела на тебя?

Я знал, что прискорбно неопытен с женщинами, но не хотел в этом признаваться. Поэтому я отмахнулся от друзей и встал с табурета.

— Что-то я сомневаюсь, что быстрая возня за стойкой — именно то, чего она хотела. — Я выпил глоток воды и расправил плащ. — А теперь пойду найду свою Алойну и выскажу ей глубочайшую благодарность. Как я выгляжу?

— Да какая разница? — спросил Вилем.

Симмон коснулся его локтя.

— Ты что, не видишь? Он замахивается куда выше, чем какая-то советницкая дочка с глубоким вырезом.

Махнув рукой, я отвернулся от них и направился в переполненный зал.

Я не имел ни малейшего представления, как ее найти. Какая-то глупая романтическая составляющая моего существа полагала, что я узнаю ее, как только увижу. Если она хоть вполовину такова, как ее голос, она должна светиться в темном зале, как свеча.

Но пока я так думал, моя более мудрая составляющая шептала в другое ухо.

«Не надейся, — говорила она. — Даже не смей надеяться, что какая-нибудь женщина может гореть так же ярко, как голос, певший партию Алойны».

Голос мудрой части не успокаивал, но отрезвлял. Я научился внимать ему на улицах Тарбеана, где он помогал мне остаться в живых.

Я прошел по первому этажу «Эолиана», ища сам не зная кого. Иногда люди улыбались или махали мне. За пять минут я увидел все лица, какие мог, и поднялся на второй этаж.

Это и в самом деле оказался балкон — вместо ярусов или сидений здесь все выше поднимались столики, давая обзор первого этажа. Я петлял между столиками, ища свою Алойну, а моя мудрая половина продолжала бубнить мне в ухо:

«Не надейся. Все, что ты получишь, это разочарование. Она не будет так прекрасна, как ты воображаешь, и тебя постигнет отчаяние».

Когда я закончил осматривать второй этаж, новый страх начал расти во мне. Она могла уйти, пока я сидел у стойки, пьяный от медеглина и похвал. Мне надо было пойти прямо к ней, упасть на одно колено и поблагодарить от всего сердца. Что, если она ушла? Что, если никто не знает, кто она и куда ушла? Тревога ворочалась под ложечкой, когда я начал подниматься на самый верхний этаж «Эолиана».

«Ну и посмотри, куда тебя привела надежда, — сказал голос. — Она ушла, и все, что у тебя осталось, — эта дурацкая фантазия, которая будет теперь мучить тебя».

Последний этаж оказался самым маленьким из трех — всего лишь тонкий полумесяц, охватывающий три стены высоко над сценой. Здесь столики и скамейки стояли реже и занятых было меньше. Я заметил, что посетители этого этажа в основном сидят парами, и почувствовал себя так, будто подглядываю, ходя от столика к столику.

Пытаясь выглядеть естественно, я смотрел на лица тех, кто сидел за столиками, беседуя или выпивая. Подходя к последнему столику, я занервничал еще больше. Было невозможно сделать это случайно, потому что он находился в углу. Там сидела парочка: один со светлыми волосами, другой с темными, оба спиной ко мне.

Когда я приблизился, светловолосый человек рассмеялся, и я разглядел гордое лицо с тонкими чертами. Мужчина. Я обратил все внимание на женщину рядом с ним — женщину с длинными темными волосами. Моя последняя надежда. Я знал, что это должна быть моя Алойна.

Обогнув стол, я увидел ее лицо. Точнее, его — они оба оказались мужчинами. Моя Алойна ушла. Я потерял ее, и от этого понимания я почувствовал, как сердце сорвалось со своего места в груди и упало куда-то в пятки.

Сидящие подняли глаза, и светловолосый улыбнулся мне.

— Смотри-ка, Триа, юный шестиструнник пришел предложить нам свои услуги. — Он оглядел меня с ног до головы. — А ты хорошенький. Хочешь выпить с нами?

— Нет, — промямлил я смущенно. — Я просто искал кое-кого.

— Ну, кое-кого ты нашел, — непринужденно сказал он, касаясь моей руки. — Меня зовут Фаллон, а это Триа. Иди сюда, выпей. Я обещаю не давать Триа увести тебя домой. Он питает ужасную слабость к музыкантам. — Фаллон очаровательно улыбнулся мне.

Я пробормотал извинения и сбежал, слишком смущенный, чтобы беспокоиться, не выставил ли себя ослом.

Опустошенный, я шел к лестнице, и мое мудрое «я» учуяло возможность побранить меня.

«Вот что получается из надежды, — говорило оно. — Ничего хорошего. И даже лучше, что ты упустил ее. Она никак не может быть равной своему голосу. Такому голосу — прекрасному и опасному, как горящее серебро, как лунный свет на речных камнях, как перышко на губах».

Я шел к лестнице, глядя в пол, чтобы никто не втянул меня в разговор.

И тут я услышал голос — голос как горящее серебро, как поцелуй в висок. Воспрянув сердцем, я поднял взгляд и понял, что это моя Алойна. Я поднял взгляд и смог подумать только одно: «Прекрасна».

Прекрасна.

Date: 2015-07-17; view: 282; Нарушение авторских прав