Провинция 4 page

Мне очень памятны последние гастроли Ивана Васильевича в Петербурге, в «Озерковском» театре. Незадолго до смерти, его ловко обошел некий столичный экс-антрепренер Щ-ков, владелец огромного балагана, носившего название театра, который ютился близ самого полотна Финляндской железной дороги, в местности, именуемой «Озерками».

Этот предприимчивый импресарио задумал пригласить на гастроли Самарина, с каковою целью лично совершил путешествие в Москву и, явясь к Ивану Васильевичу, чуть не с коленопреклонением умолял спасти от гибели его и его антрепризу.

Самарин, который в то время, как и всегда летом, жил на даче в селе Иванькове, долго колебался и, не давая решительного ответа на неоднократные увещания Щ-кова, просил у него время для размышления. Долго ли, коротко ли один упрашивал, а другой размышлял, но в какой-то несчастный день судьба этот вопрос порешила. Случилось это не совсем обыкновенно. Иван Васильевич ехал в открытом экипаже с дачи в Москву. Был сильный ветер. Дорогой вздумалось Самарину закурить папиросу. Не успевал он зажечь спичку, как она от ветра моментально гасла. Промучившись таким образом более получаса, упорно продолжая зажигать спичку за спичкой и одновременно с этим размышляя о просьбе приезжего антрепренера, он вдруг загадал: если папироса закурится — ехать играть, не закурится — оставаться дома. На счастье Щ-кова, Самарину удалось сохранить огонь и раскурить папироску.

— Делать нечего, значит надо решиться на поездку! — сказал сам себе артист и на другой же день дал свое согласие антрепренеру.

Не подозревая, что с ним, как и с Москвой, которая в двенадцатом году погибла от копеечной свечки, может случиться крах в Петербурге, он отправился гастролировать в «Озерки».

В первый спектакль с участием Ивана Васильевича я приезжал в Озерки, где видел его и на сцене и в уборной. Конечно, театр был переполнен, и успех гастролера был громадный. Антрепренер в порыве восторга, по окончании спектакля, явился в уборную Самарина с условленными деньгами за сыгранный спектакль. Иван же Васильевич, усталый от роли Фамусова и продолжая еще в уборной представлять московского старого барина, с гримасой ответил Щ-кову:

— Оставьте, пожалуйста, пока их у себя… Не беспокойтесь… сочтемся после, в свое время…

Антрепренер охотно исполнил желание Самарина и оставил деньги у себя и, как оказалось впоследствии, на вечные времена.

Иван Васильевич, после нескольких еще сыгранных спектаклей в Озерках, не только не получил ни копейки, но даже не мог еще хоть раз полюбоваться на благородные черты пригласившего его импресарио; Щ-ков точно сквозь землю провалился.

Приехав в Петербург, с расчетом получить деньги за гастроли, Самарин не взял с собой достаточно презренного металла из дому и оставался без гроша, пока, с помощью сделанного у некоторых знакомых займа, не уехал обратно в Москву.

Оставшись в живых последним из своих прежних товарищей-могикан русского театра, Самарин пользовался большим почетом и уважением Москвы, и как последний представитель некогда славного Малого театра, и как профессор драматического искусства московской консерватории. Мне неизвестны заслуги Самарина, как драматического учителя, но достаточно упомянуть его ученицу — Гликерию Николаевну Федотову, которая одна может составить гордость и славу Ивана Васильевича.

К разряду этих же могикан принадлежит и достославный комик Василий Игнатьевич Живокини, с которым я тоже имел удовольствие быть знакомым и о котором много слышал от его друзей и сослуживцев.

Это был актер исключительный. Он обладал громадным и вполне своеобразным комическим талантом и был бессменным любимцем москвичей в продолжение десятков лет и до сих пор еще не забыт. Будь Василий Игнатьевич не русским актером, а каким-нибудь иностранным, а в особенности французским, его имя было бы известно всей Европе, точно так, как известно имя Фридерика Леметра, слухом о даровании которого полнилась земля.

И Живокини при других условиях был бы европейскою знаменитостью и даже, вероятно, большею, чем Леметр и друг., главным образом благодаря тому, что это был неподражаемо оригинальный буфф с громадным врожденным юмором.

Я называю Живокини исключительным актером потому, что это был такого рода комик, что для оценки его таланта вовсе не требовалось выбирать ту или другую известную его роль, а просто-напросто, увидя его фамилию на афише, можно было смело отправляться в театр, в расчете провести время бесконечно весело. Он заставлял публику хохотать до истерики одинаково в любой пьесе, в которой бы ни участвовал. Василий Игнатьевич на сцене был свободнее, чем у себя в комнате, с публикой обращался запросто, как с самым близким и любящим приятелем. Его веселость была заразительна: юмор, находчивость, экспромптом сказанное смешное слово он умел так ловко повторить, что хохот в театре не прерывался во все продолжение действия.

Простота его отношений к зрителям рельефно характеризуется следующим эпизодом, имевшим место в московском Малом театре. Идет известный водевиль «Аз и Ферт». Живокини играет Мордашева. В самом конце водевиля он говорит громадный монолог, перед самым началом которого поднимается из кресел офицер и направляется к выходу. Василий Игнатьевич его кликнул со сцены:

— Не уходите! Пожалуйста, не уходите!.. Останьтесь дослушать! Вы ведь не знаете, в чем дело, почему все это так случилось, а я вам расскажу.

Офицер сконфузился и при общем хохоте всего театра сел на свое место.

Живокини окончил свой монолог, и офицер вместе со всеми от души аплодирует талантливому артисту. Вообще Василий Игнатьевич часто позволял себе подобные фарсы, и все они проходили в виде безобидной шутки. Никто на своего любимца не сердился, а напротив хохотал над его выдумками до упаду.

В другой раз, в водевиле «Подставной жених», представленном перед комедией «Свадьба Кречинского», которая при своей постановке в Малом театре имела колоссальный успех и билеты на нее добывались положительно с бою по предварительной записи, Живокини сделал такую вставку.

В самом конце, когда, по обыкновению всех вообще водевильных либретто, к общему благополучию дело оканчивается свадьбой, Живокини должен был по замыслу автора предложить своей дочери-невесте пригласить на свое свадебное пиршество присутствующую в театре публику.

— Иди, иди, проси к себе на бракосочетание! — говорит Живокини дочери, указывая на зрителей.

Дочь, изображаемая наивною барышнею, конфузится.

— Ну, я за тебя попрошу, — заявляет отец и, приближаясь к рампе, обращается к публике, переполнявшей театр: — моя дочь выходит замуж! Через неделю состоится ее свадьба! Удостойте чести молодых — пожалуйте на ее свадьбу… Что-с?.. Вы молчите?… Вам не угодно?

— Ах, папенька! — робко шепчет невеста.

— Не хотят! — с комическою горечью произнес Живокини. — На твоей свадьбе побывать не хотят, а вот на «Свадьбу Кречинского», посмотри-ка, так и лезут, мест не хватает…

Его фарсам не было конца, и они живили пьесы, которые, благодаря этому, смотрелись публикою с одинаковым удовольствием по несколько раз.

Его находчивость сказалась и в водевиле «Комедия с дядюшкой». Живокини изображал дядюшку. Выходит он на сцену и, проговорив свой монолог, ожидает выхода Бороздиной^[55], игравшей жену его племянника. Оказывается, что она не поспела переодеться. Об этом шепчет ему из-за кулис режиссер Соловьев:

— Продлите сцену… Бороздина не готова…

Василий Игнатьевич уселся на диван и экспромптом начал рассказывать свои дорожные впечатления. Публика хохотала до бесконечности. Когда же рассказ пришел к концу, он начал петь, после пения опять разговаривать. Наконец, все это ему надоело, и он искреннейше произнес:

— Фу, какая скука! Хоть бы кто-нибудь вышел…

Затем, явилась Бороздина, и водевиль продолжался своим порядком.

Живокини очень часто бывал в Нижнем Новгороде и пользовался там неограниченною любовью всего купечества. От своих нижегородских бенефисов он имел обыкновенно большой барыш, благодаря очень умелой распродаже билетов. За неделю до бенефиса он устраивал в ресторане большой обед, на который приглашал всех именитых купцов; поил их дорогим вином, шампанским, и когда те приходили в блаженное состояние, он вынимал торжественно из кармана билеты и продавал своим гостям. Разумеется, торговля шла бойкая. Купцы друг перед другом щеголяли своею щедростью, и сотенные бумажки в изобилии сыпались в карманы находчивого бенефицианта. Подобный обед Василию Игнатьевичу обходился в сто-двести рублей, а сбирал он с него по тысяче — по две и больше.

При этом будет уместно упомянуть о выходке двух купцов с ярмарки, которые в споре начали хвастаться своею любовью к актерам.

— Я больше тебя актеров обожаю.

— Ну, врешь! Я больше…

— Ан нет — я…

— Нет — я…

На другой день один, из купцов идет в театр и спрашивает, много ли продано билетов на бенефис такого-то.

— Еще не было почину, — отвечает кассир, — потому что рано: бенефис будет только через четыре дня.

— Что стоят все билеты?

Кассир сказал цифру полного сбора.

— На, вот получи за весь театр, а билеты подавай сюда.

Забрал купец все бенефисные билеты и роздал их бесплатно знакомым и незнакомым на ярмарке.

Когда это дошло до другого купца, он с усмешкой сказал:

— Экая важность — откупить бенефис да потом устроить даровую раздачу билетов. Это не похвальба!

Дождался он следующего бенефиса, который выпал на долю местной премьерши. Он точно таким же образом является в театр и заявляет кассиру:

— Билеты на этот бенефис все за мной! Сколько нужно за них уплатить?

Кассир сказал сумму.

Купец отдал за весь театр и к этому прибавил еще пятьсот рублей, каковые и приказал передать бенефициантке в виде подарка. Выданные же ему из кассы билеты он разорвал на клочки и на прощанье сказал кассиру:

— А теперь продавай снова!

Вот в старину были какие своеобразные меценаты.

L

Еще из своих и чужих воспоминаний. — Д. Т. Ленский. — Н. К. Милославский. — Свидание с ним в Одессе.

Говоря о московских артистах, нельзя не вспомнить об известном водевилисте и актере Дмитрии Тимофеевиче Ленском, снискавшем себе славу острым языком и большим литературным дарованием.

Ленский был один из самых близких друзей моего отца и во время моего раннего детства бывал постоянно, чуть не ежедневно, в нашем доме. Я был тогда очень юным, а потому не могу, конечно, передать того, что в моем присутствии говорилось и читалось Ленским, но более или менее интересные подробности и анекдоты из жизни Дмитрия Тимофеевича я слышал впоследствии от его знакомых и сослуживцев.

Ленский был весьма посредственный актер и в то же время самый остроумнейший и талантливый переводчик и переделыватель французских пьес. Кроме того, он писал прекрасные стихи и чрезвычайно злые эпиграммы.

Не один раз в нашем доме он на пари переводил экспромптом a livre ouvert известнейшие французские стихотворения на не менее прекрасные русские стихи. Считаю излишним говорить о достоинстве переведенных им пьес и куплетов: они хорошо известны. Кто видел его переделку французской комедии «Le pere de la debutante» на водевиль «Лев Гурыч Синичкин», не поверит, чтобы эта шутка не была чисто русскою, из нашей провинциальной жизни. Все куплеты его отличаются грандиозным сарказмом, точно так же, как переводы Беранже — близостью к подлиннику и блеском стиха.

По свойству своего характера Дмитрий Тимофеевич был оригинальным человеком. Например, он не придавал почти никакого значения своему литературному таланту и наоборот о своем сомнительном сценическом даровании был высокого мнения. За чересчур строгую критическую оценку своих сочинений он никогда особенно не обижался, зато сказанное о нем, как об актере, непохвальное слово приводило его в бешенство. Доказательством этого может служить один из его куплетов в водевиле «Лев Гурыч Синичкин»:

«Он не для славы, говорят,

А для товарищей трудится.

Когда за дело побранят,

Смешно бы Ленскому сердиться.

Когда же стая пачкунов

По пустякам браниться станут,

Он вспомнит, что сказал Крылов:

Полают, да отстанут».

Это всецело относится к Ленскому-писателю, и это действительно взгляд самого Ленскаго-писателя.

В эпиграммах своих он был резок и зол. Самые лучшие из них, к сожалению, не могут быть преданы гласности по нецензурности их.

Дмитрий Тимофеевич был очень нервный, взбалмошный и вспыльчивый; переход от гнева к шутке и наоборот совершался в нем моментально. Одевался всегда изысканно франтовски и очень любил шампанское. Был весьма некрасив, хотя подвизался в ролях любовников и молодых людей. Первосюжетным актером он сделался исключительно благодаря только своим литературным способностям. Переделывая пьесы для бенефисов товарищей, он обставлял их лучшими артистами и по праву автора требовал и назначал себе одну из видных ролей.

Ленский, как я уже говорил был резок и зол в своих эпиграммах и насмешках; в доказательство можно привести несколько заключительных строк одного его стихотворения на некоего театрального московского начальника, который не брезгал, по его словам, взятками и для спасения своей души:

«……… ездит даже

На богомолье о грехах

Всегда в казенном экипаже

И на казенных лошадях».

На одного из своих сослуживцев, известного актера N., ученика еще более известного артиста, которых обоих недолюбливал Ленский, он написал в уборной экспромптом:

«Достойный ученик мошенника издревле,

Слеза которого …… дешевле,

Он в гроб Рязанцева, Мочалова низвел…

Но ты ведь и его в интриге превзошел.

Фамилия твоя хотя и в русском духе,

Но ты спроси у матери старухи,

Не согрешила ли, несчастная, с жидком:

Ты смотришь, говоришь израильским сынком.

Такая бестия — наплюй тебе в глаза,

Утрешься и кричишь, что Божия роса».

На одного из товарищей, у которого отец был из простых лакеев, Ленский, чем-то недовольный, написал такую эпиграмму:

«Меня он подлостью не может удивить:

На сплетни, на донос довольно в нем таланта,

Порядочных людей привык он обносить

Что ж тут мудреного? — Он сын официанта».

Про актрису Л-вину, жившую в Москве близ церкви Рождества, в Столешниковом переулке, он как-то сказал:

«У Рождества, в Столешниках,

Мадонна Л-вина

Все молится о грешниках

И все грешит сама».

В Москве проживал поэт во вкусе Баркова, некто Дьяков. Его вдруг с чего-то стали беспокоить успехи и лавры трагика Мочалова. Он стал выпрашивать себе дебюта на сцене Императорского театра. После продолжительных хлопот, наконец это ему удалось. Он выступил в бенефис Л. Л. Леонидова, в мелодраме «Жизнь игрока». На репетициях Дьяков был очень смел и развязен, а на спектакле до того оробел, что перед выходом на сцену чуть не убежал из театра. Играл он, разумеется, из рук вон плохо и портил сцены всем остальным участвующим. Ленский был за кулисами. К нему подходит актриса, игравшая жену Дьякова, Амалию, и пожаловалась, что дебютант мешает ей играть. На это Дмитрий Тимофеевич ответил ей:

«Терзайся, плачь, Амалия,

Покорствуя судьбе,

Какая же ракалия

Достался муж тебе».

Однажды на репетиции, во время перерыва, актеры собрались группой и завели разговор относительно того, как, кто и что чувствует перед выходом на сцену в новой роли. Примеры были чрезвычайно разнообразны. Когда по этому поводу высказались первачи, вступает в разговор весьма посредственный актер Мих. Петр. Соколов.

— На меня новая роль всегда производит тяжелое впечатление, — сказал он. — Когда я служил в Нижегородском театре, публика меня просто обожала, и я, все-таки, постоянно ощущал ужасную робость перед выходом на сцену. Уж, кажется, чего мне было бояться, был любимцем, а между тем в тот день, когда приходилось играть новую роль, меня все время тошнило.

— А ты, Миша, не замечал, — спросил его Ленский, — после спектакля и твоей обожаемой игры с публикой того же не бывало?

До чего Ленский был вспыльчив, нетерпелив и раздражителен, можно привести следующий случай.

Дмитрий Тимофеевич получил откуда-то необыкновенную телятину, которой хвастался веред знакомыми, и специально на нее пригласил некоторых. В известный час собрались к Ленскому приглашенные гости и с нетерпением дожидались отведать лакомого блюда. После закуски чинно уселись за стол и стали ожидать телятину, о которой так много говорил Ленский. Наконец, вносят громадное блюдо в столовую, и не успели его поставить на стол, как вдруг Дмитрий Тимофеевич срывается с места, отчаянно вскрикивает, выбивает из рук изумленной прислуги телятину и начинает топтать ее ногами.

Общее удивление.

Что вы? Что с вами?

Подлецы! Свиньи! Скоты! — кричал Ленский — Испортили! Пережарили!..

Таким образом, обед кончился весьма плачевно как для хозяина, так равно и для гостей.

От остроумного анекдотиста Ленского вполне естественен переход к остроумному анекдотисту Николаю Карловичу Милославскому, одному из популярнейших и вместе с тем талантливейших провинциальных актеров 1840-х, 1850-х, 1860-х и 1870-х годов. Правда, он стяжал себе довольно своеобразную славу, как анекдотист, благодаря тому, что все его остроумие сводилось к собственному материальному благополучию, ради чего он не останавливался даже иногда пред заведомым плутовством, однако все его проделки носят характер до того наивно безобидный, что достойны внимания по своей исключительности. Он умел удивительно ловко комбинировать обстоятельства, которые, как бы ни были первоначально далеки от его интересов, в конце концов складывались вполне в его пользу. Его изворотливость и находчивость в трудные минуты жизни были изумительны и до сих пор служат нескончаемой темой потешных рассказов в артистической семье.

Очень хорошо повествование про Николая Карловича, как он «обошел» некоего антрепренера N., который обыкновенно сам «обходил», и так искусно, что в этом не имел соперников. Дело было так. Приезжает Николай Карлович в Казань и отправляется к местному импресарио с предложением своих актерских услуг.

— Хорошо! — ответил N. — Я подумаю… за ответом наведайтесь завтра…

Во время спектакля антрепренер собрал «род веча», т. е. пригласил в режиссерскую всю труппу и объявил, что приехал Милославский и напрашивается служить. Все единогласно запротестовали.

— Интриган!.. Невозможный!.. Он всех нас взбаламутит, и самому вам несдобровать…

Вообще провинциальные актеры почему-то недолюбливали Николая Карловича и всегда были вооружены против него.

На другой день является к антрепренеру Милославский и спрашивает:

— Ну что? Подумали?

— Я-то подумал, но вот вся моя труппа с чего-то против вас…

— При чем труппа? Вы хозяин.

— Так-то оно так, но все-таки как-то неловко идти наперекор всем. Согласитесь, что один в поле не воин, одного вас я держать не могу, а все остальные вместе с вами служить не хотят и грозят меня покинуть…

— Успокойте их, пожалуйста. скажите, что поперек дороги я им не стану… Я теперь так нуждаюсь, что за пустяки играть останусь. Хлеб отбивать ни у кого не буду… В настоящем своем положении я согласен служить у вас за пятьдесят рублей в месяц. Кажется, такой-то суммы я стою?

— Еще бы, но, право, я не знаю как поступить…

— Не торговаться ли хотите?

— Нет… я посоветуюсь… я должен посоветоваться… решительный ответ получите завтра.

На репетиции N. созвал «совет», которому передал приниженный тон Милославского и его скромные желания пятидесятирублевого жалования.

— Ага! Гордыню-то посбили! — торжествующим тоном заговорили актеры. — Так ему и надо!.. Подрезали таки ему хвост! Превосходно!.. Прежде на сотни зарился, а теперь рублями довольствуется.

Неприязненное актерское чувство к Милославскому ослабло при виде его упадка и унижения, и они согласились принять его в свою компанию. Антрепренер, очень довольный этим обстоятельством, а еще более тем, что приобретает хорошего и дорогого артиста за грошовое вознаграждение, на другой день встречает Николая Карловича с распростертыми объятьями.

— Уговорил! Мне много стоило уговорить эту бунтовавшуюся свору, однако уговорил…

Милославский дебютирует. Успех колоссальный. На второй дебют театр был переполнен, и опять громадный успех. Третий дебют был повторением первых двух вместе. Антрепренер радостно потирал руки и в душе называл своего нового актера «простофилей».

Однако, Николай Карлович не так был прост, как казался с виду. После третьего дебюта он отправляется в ресторан, где обыкновенно сбирались студенты и вся театральная молодежь, как всегда преисполненная энтузиазма и крайне пристрастная. Заводит как будто кстати разговор о театре и, между прочим, говорит, что его служба в Казани только и ограничится тремя прошедшими дебютами.

— Это почему? — изумляются собеседники.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Что такое? Объяснитесь толком.

— Извольте, антрепренер возымел бессовестное намерение эксплоатировать меня. Предлагает остаться у него играть с платою пятидесяти рублей в месяц.

— Что вы? — Не может быть!

— Честное слово!.. Согласитесь, что в наше время приличный лакей имеет больший заработок?!

— Да… это с антрепренерской стороны подлость… мерзость…

Возмутившиеся юноши на другой день громогласно рассуждали об этом по всему городу. Вскоре слух о мнимой эксплоатации актера антрепренером дошел до губернатора, отнесшегося очень сочувственно к Милославскому, на дебютах которого присутствовал, и от игры которого был в восторге. Недолго думая, губернатор призывает к себе антрепренера и беседу с ним начинает прямо нотацией.

— Я много слышал о вас дурного… Меня крайне возмущают ваши наклонности к эксплоатации служащих…

— Ваше превосходительство, я не знаю повода, который дает вам возможность обвинять и обижать меня совершенно незаслуженно?

— Так поступать с артистами, как поступаете вы с ними, нельзя. Считаю своим долгом предупредить вас, что не потерплю этого. Как вам не стыдно было предложить такому актеру, как г. Милославский, пятьдесят рублей? Я вам советую ангажировать его на лучших условиях, в противном случае вы никогда не увидите меня у себя в театре, а моему примеру последует и вся городская интеллигенция.

Антрепренер, ничего не понимая, прямо от губернатора едет к Милославскому и притворно равнодушным голосом спрашивает его:

— Что ж вы намерены у меня служить или уезжаете?

— Уезжаю.

— Как? — не выдержал антрепренер и отчаянно вскрикнул. — Куда? Зачем? Вздор!

— Думаю путешествовать из города в город. Это будет, пожалуй, выгоднее.

— Ну, чего там выгоднее! Лучше уж я вам жалованье увеличу — рубликов сто положу.

— Мало… Пораскинув мозгами, я пришел к убеждению, что меньше тысячи рублей в месяц взять не могу.

— Как тысячи? — опять вскрикнул антрепренер и от ужаса, как ужаленный, подскочил на месте.

— Да так, что меньше тысячи не возьму.

— Ну, что за глупые шутки! Рубликов полтораста достаточно вполне…

Началась ожесточенная торговля. Антрепренер чуть не со слезами на глазах умолял Милославского сжалиться над его безвыходным положением и в конце кондов покончил с ним на шестистах рублях. Когда был подписан контракт, Николай Карлович внушительно заметил своему импресарио:

— Напредки будь самостоятельнее! Какой же ты антрепренер, если без актерского разрешения не осмеливаешься ангажировать артиста?.. Вот если бы ты со мной толком с самого начала поговорил, не советуясь с своими служащими, то я согласился бы на триста и даже 250 рублей, ну, а теперь пеняй на себя.

— Стыдно, Николай Карлович, так поддевать бедного человека.

— Это для тебя наука, а в особенности наука для тех моих милых товарищей, которые хотели было меня в дураки вырядить и которые, к стыду своему, сами дураками остались.

Изобретательность и ловкость Милославского во всех подобных обстоятельствах была неподражаема. Очень часто его проделки были далеко не похвального свойства, но он умел их облекать в такую остроумную форму, что никто не решался бы обвинять его в предусмотрительности. Очень часто бывало, что сами «жертвы» вместе с ним хохотали над собой и нисколько не претендовали на Николая Карловича, умевшего при случае искусно прикрываться наивностью.

Характерен про него другой анекдот, любопытный прежде всего потому, что в нем фигурирует главным образом нижегородский антрепренер Смольков, всегда осторожный, дальновидный и тоже искусный во всех подобных историях. Является как-то к нему Милославский и просит ссудить его деньгами.

— Нет у меня денег! — быстро, не задумываясь, ответил Федор Константинович. — Откуда они у меня?

— Врете! — перебил его обычную тираду Милославский. — Денег у вас много.

— Кто их считал?

— Это и без счета видно.

— Как видно? Почему видно?

— Во-первых, заметно из того, что вы скряга, во-вторых, у вас отлично дела идут…

— Хорошо. Я скряга, дела хороши, а денег, все-таки, не имею.

— Ну, полно, Федор Константинович, сквалыжничать! Кроме шуток: снабдите-ка меня деньжонками. До зарезу нужны…

— Не могу… если бы вы у меня служили, ну, тогда может быть, как-нибудь и раздобылся бы для вас, а так как вы гость, проезжающий только, то ничем для вас полезным быть не могу…

— Если же вы сомневаетесь во мне, хотя это с моей стороны и незаслуженно, то я могу вам оставить залог…

— Какой?

— Вот почтовая повестка на посылку. Ко мне пришли часы. Видите, оценка двести рублей…

— Ну, под них-то пожалуй я одолжить могу. Вам сколько надобно?

— Да, уж никак не меньше ста рублей…

Много, ну, да уж что делать с вами. Вот вам — получайте.

Милославский взял деньги, оставил квитанцию и ушел. На другой день Смольков пошел на почту, получил пакет с часами, распаковал его и ужаснулся. Вместо ожидаемых золотых часов он обрел старенькие, истасканные серебряные.

— Ограбил! — воскликнул дрожащим голосом Смольков и побежал к виновнику этого происшествия.

— Что это вы такой запыхавшийся? — спокойно спросил Милославский.

— Что вы со мной сделали? — вместо ответа взвыл Федор Константинович, потрясая полученными с почты часами. — Что это?

— Как что? Разве не видите? Это часы!

— Часы? А какие часы? Золотые?

— Нет… серебряные.

— Значит вы меня обманули, ограбили… Они ровно ничего не стоят, грош им цена… Давайте назад мои сто целковых…

— Да я ваши деньги уже извел без остатка…

— Извел?! Ах, вы губитель!

— Да вы, добрейший Федор Константинович, о чем убиваетесь-то? Что вас тревожит?

— Ну, не азиат ли вы? Заложили их мне за сто целковых, а им, оказывается, никакой цены нет.

— Это правда: они бесценны.

— Да вы еще никак и смеетесь?!

— Говорю совершенно серьезно. Часы эти для меня страшно дороги, это единственная память о моем покойном деде… Вы спрячьте их подальше и относитесь к ним с таким же почтением, как я…

— Но ведь вы меня обманули?

— Нисколько. Их драгоценность я вам уже пояснил, и вы должны понять, что действительно эти часы необыкновенные…

В конце концов, разумеется, Смольков так ни с чем и остался. Милославский уехал из Нижнего и вскоре забыл про свой «драгоценный» залог… Про эту проделку Николая Карловича говорили двояко: одни уверяли, что он собственноручно подправил на почтовой повестке цифру 20 на 200, дригие — сообщали, что этот заем у нижегородского антрепренера им был предусмотрен заранее, и он послал в Нижний дрянненькие часишки самому себе, оценив их чуть не в пятьдесят раз более их настоящей стоимости.

Ловкость, сообразительность и находчивость Николая Карловича очень рельефно выразились в Самаре «па кумысе», где одно время проживал чуть ли не для поправления здоровья, а, может быть, и просто для отдыха. «На кумысе» существовала лотерейная лавочка, уставленная различными, очень дорогими и очень дешевыми вещами, с привешенными к ним нумерами. Все они разыгрывались, и ни одна из них не продавалась. Торговля билетами постоянно была бойкая, однако ни одному пробовавшему счастье не удавалось никогда выиграть ничего цепного. По какому-то секрету изобретателя лучшие предметы оставались все время неприкосновенными и ни один из них не выпадал ни на чью долю. Милославскому приглянулись две роскошные вазы, и он стал на них засматриваться. Несколько раз сам брал билеты, следил за другими бравшими и крайне удивлялся, что заинтересовавшие его вазы никому не достаются. В конце концов он понял мошенничество торговца и задумал его перехитрить, решившись выиграть прельстившие его вещи во что бы то ни стало. Заметил он нумер, красовавшийся на них, сделал собственноручно лотерейный билет и явился в лавочку в то время, когда в ней толпилось много публики. Дождавшись своей очереди, полез он в колесо и к общему изумлению достает номер ваз. Торговец сперва смутился, потому что лучших-то номеров в колесо у него не было положено, но потом поспешил оправиться и выдал Милославскому выигрыш.

— Наконец-то! — сказал Николай Карлович. — Долго же этот счастливый билет никому у тебя не доставался.

— Да с вы счастливчик…

— Да еще какой! Вот погоди, все лучшие вещи я у тебя отберу.

Захватил «счастливец» вазы и отправился домой. Не успел он отойти от лотерейной лавки и десяти сажен, как нагоняет его торговец и говорит:

— Г. Милославский, мне не жаль ваз, но скажите, пожалуйста, как вы их выиграли?