Е. Я. С 3 page

У него были две страсти: карты и женщины. Его фаворитками, имевшими большое значение в свое время при театре, были: танцовщица Андреянова и впоследствии французская актриса Миля, близ которой он и умер в Париже. По части его любовных похождений существовало во время оно много любопытных анекдотов, в большинстве весьма пикантного свойства. Вот один из них.

В первые годы его директорства является к нему очень интересная особа с какой-то просьбой. Очевидно, она чрезвычайно понравилась Гедеонову, потому что ее визит был слишком продолжителен. Затем, добившись исполнения своей просьбы, она уже более в дирекции не показывалась, и, конечно, Александр Михайлович вскоре о ней совершенно забыл. Но каково было его удивление, когда много лет спустя она вновь появляется в его кабинет, но уже в сопровождении восьмилетнего мальчика.

— Чем могу служить? — обратился к ней с вопросом директор.

— Я прошла просить вас об определении мальчика в театральное училище на казенный счет.

— Не могу… в настоящее время у нас нет ни одной вакансии… Я бы с большою готовностью был рад услужить, но никак не могу.

— Как? — с удивлением восклицает посетительница и не без укора прибавляет: — неужели же вы не найдете места для вашего сына?

— Как сына? Что вы говорите! — Изумился Гедеонов.

— Да-с, вашего сына, — повторила она и напомнила о своем первом визите, когда Александр Михайлович был с ней не в меру любезен, результатом чего было, будто бы, появление на свет этого мальчика.

Гедеонов смутился и приказал принять своего мнимого сына сверхкомплектным. Припомнив все прошедшее, Александр Михайлович смело утверждал, что его внимание к этой особе ограничилось тогда только двумя или тремя совершенно невинными поцелуями.

Гедеонов был очень решителен в своих распоряжениях. Однажды он разрешил дебют в одноактной пьесе какой-то никому неведомой госпоже и вскоре, по своему обыкновению, совершенно об этом забыл, но, случайно зайдя в Александинский театр, он как раз попал на ее позорный выход. Дебютантка ему до того не понравилась, что он после первого же ее явления рассерженный прибегает за кулисы и набрасывается на режиссера.

— Что это за безобразие? Кто допустил на сцену такую скандальную актрису?

— Вы сами… Ваше превосходительство. С вашего разрешения она сегодня играет, — спокойно ответил режиссер.

— Вздор! Не может быть! Я не мог сделать такой глупости… Убрать ее сию же минуту.

— Как убрать?

— А так, чтобы я ее больше не видел на сцене… не сметь ее выпускать больше… Это безобразие.

— Но ведь пьеса уже началась, нельзя же опустить завесу теперь…

— На свете нет ничего невозможного… Кто ее роль играл раньше?

— Самойлова.

— А она в театре?

— Да, она играет в другой пьесе.

— Сейчас же попросите ее от моего имени, в чем она есть поиграть за эту госпожу, а госпоже прикажите убраться по-добру, по-здорову и никогда не заикаться о театре…

Приказание было исполнено. Самойлова, готовая к следующей пьесе, быстро вышла из уборной и сыграла за дебютантку…

Как-то давно был при немецкой труппе сначала помощником бутафора, потом бутафором и, наконец, помощником режиссера некто Гемузеус. Главным же режиссером был Голанд, на которого Гедеонов однажды так разгневался, что пожелал непременно его сменить. По мнению Александра Михайловича???? заместителем Голанда мог быть Орловский, хороший и???? актер той же труппы. Не долго думая, диретор послал за ним Гемузеуса, который через короткий промежуток времени???? его в дирекцию.

Гедеонов встретил его радушно и тотчас же приступил к деловому разговору. Гемузеус остался у дверей в смиренно-почтительной позе.

Выслушав предложение директора занять должность главного режиссера. Орловский ответил:

— Искренне благодарю ваше превосходительство за честь, но согласиться на это не могу.

— Почему? — удивился Гедеолов.

— А потому, что при нашем составе труппы и при той обстановке, какая существует теперь на немецкой сцене, ни один порядочный человек не имеет права согласиться быть режиссером. Для этого нужно быть подлецом и мерзавцем…

— Значит, отказываешься? — спросил Александр Михайлович.

— Да… решительно…

— Директор повернулся в сторону Гемузеуса и произнес:

— Слышал?…

— Слышал.

— Понял?

— Понял-с.

— Ну, так с сегодняшнего дня я назначаю тебя главным режиссером.

Гемузеусь молча поклонился.

На коронационном празднестве и Москве, в 1856 году, в одном из парадных спектаклей в Большом театре, Гедеонов обрил бороды всем итальянским певцам, принимавшим участие в этом торжественном представлении. Произошло это таким образом: первый акт оперы Алфксандр Махайлович смотрел из своей ложи и ужасно возмущался, что артисты появляются на сцене в напудренных париках и с небритыми бородами, что, конечно ослабляет впечатление своею противоестественностью. К концу действия Гедеонов до того рассвирепел на эту «антихронологию», что быстро спустился на сцену и отдал приказание моментально всем исполнителям выбриться. Конечно, поднялся ропот, но директор слышать не хотел ни просьб, ни уверений. Он приказал немедленно позвать нескольких парикмахеров и велел им в своем присутствии приняться за «удаление бород, безобразящих лица артистов». Итальянцы нехотя повиновались требованию директора, только один из них слишком уж энергично запротестовал. Он наотрез отказался расстаться со своей выхоленной красивой бородкой. Гедеонов подошел к нему и что-то шепнул на ухо до того внушительное, что тот сию же минуту опустился на приготовленный для него стул и подставил свое лицо под цырюльницкую длань.

Из всей театральной и домашней челяди Гедеонов любил только одного своего камердинера Петра, который рисовался весьма влиятельною особою при своем господине. В Москве этому верили, и в дружбе Петра заискивал весь театральный. мирок. Приезжая с директором в Белокаменную, он ловко разыгрывал там grand senieur'a и покровительствовал актерам с развязностью Хлестакова, причем так же нелепо завирался, как и Иван Александрович перед городничихой, Земляникой, Тяпкиным-Ляпкиным и пр. Петр был очень невзрачен, маленького роста, с густыми черными волосами и с такими же бакенбардами; с Александром Михайловичем любил обращаться попросту, чем умышленно щеголял перед артистами. Гедеонов его называл Петрушей и ни с кем так любезно не разговаривал, как с ним. По уходе со службы Алексаидра Михайловича, Петр был сделан ездовым капельдинером при директоре, однако этою должностью он не был доволен.

V

Состав русской драматической труппы. — Скудость состава русской оперы. — О. Я. Сетов. — Поднятие русской оперы Федоровым, — Режиссер К-н. — Фауст, Мефистофель и Гретхен. — Преподаватели пения в училище. — Итальянец Риччи.

Когда П. С. Федорову были вручены бразды правления «репертуарною частью», то многие его закулисные приятели, с которыми до этого он был в коротких дружеских отношениях, вдруг сделались его подчиненными. Некоторые от этого ожидали для себя выгод, но большинство было уверено, что новый начальник быстро забудет хорошее прошлое. Оно отчасти так и было. Однако, Павел Степанович в свое оправдание говорил, что его положение не позволяет поддерживать прежней короткости в силу того, что он не хочет переносить упреков за пристрастие к кому либо.

— Со всеми я не могу быть приятелем, а с некоторыми дружить неудобно. Если приятелю придется оказать какое-нибудь, даже заслуженное одолжение, все остальные будут кричать, что это мною сделано по дружбе, то есть другими словами, станут уличать меня в несправедливости.

Лишь с одним В. В. Самойловым он сохранил прежние товарищеские отношения и говорил с ним на «ты», со всеми же остальными сделался весьма сдержанным и стал поддерживать только служебно-официальные знакомства.

Когда Федоров вступил в должность начальника репертуара, русская драматическая труппа имела блестящий состав. В ней красовались: Н. В. Самойлова, П. И. Орлова, Ю. Н. Линская, A. Е. Мартынов, В. В. Самойлов, A. М. Максимов, И. И. Сосницкий и мн. др. Русская же опера хромала. В числе ее представителей было не много талантливых людей: Д. М. Леонова, A. А. Булахова, Латышева, О. А. Петров да Артемовский. На это Павел Степанович обратил свое внимание и всячески старался поднять оперный театр, что впоследствии ему и удалось сделать. При нем явился О. Я. Сетов, который, благодаря своему умению петь и артистическому темпераменту, в короткое время сделался любимцем публики и во все время своего первенства на теноровых партиях способствовал увеличению сбора. Вслед за Сетовым появился Ф. К. Никольский, который так же возбуждал громадный интерес в меломанах. Нынешний талантливый капельмейстер Э. Ф. Направник был приглашен на службу при императорском театре так же Федоровым, сначала помощником тогдашнего тоже замечательного капельмейстера Константина Николаевича Лядова, а после его смерти главным дирижером. Долго было бы перечислять талантливых певиц и певцов, приглашенных Федоровым для русской оперы, достаточно упомянуть Лавровскую и Мельникова, чтобы поверить в искренность забот Павла Степановича. Требовалось не мало усилий и хлопот, чтобы при существовании итальянской оперной труппы, в которой были такие знаменитые артисты, как Бозио, Тамберлик, Грациани, Гризи, Марио, Виардо, Кальцоляри и др., поднять дела русского оперного театра. Но Федоров этого достиг, и русская опера с его легкой руки воскресла и существует с успехом доныне, что, однако, не мешало многим из ее представителей относиться к Павлу Степановичу, так нежно ее любившему, крайне несправедливо, в особенности же в последние годы его жизни, когда чуть ли не весь оперный штат от него отшатнулся. Его стали игнорировать, чествуя новых лиц, приставленных к театру бароном Кистером. Федоров все это пережил и, несмотря на то, что был мстительным от природы, ничем дурным не отплатил за это неблагодарным певцам.

Любимым театром Федорова был, конечно, оперный, которому он посвящал чуть ли не каждый вечер. Впрочем, этому не мало способствовало и то, что оперный режиссер К-н умел ему подслуживаться. Этот ловкий господин, ради собственных выгод, очень, хорошо угодил своему начальнику тем, что устроил ему отдельную комнату на сцене, где, как Мефистофель Фаусту, показывал ему хорошеньких хористок, в виде Гретхен. Как оказывается, он хорошо знал вкус Павла Степановича… Старика это тешило, он стал появляться там не только во время спектаклей, но и во время репетиций, что было следствием его увлечения одною из Гретхен, хористкою 3-ою. Федоров затеял с ней любовную канитель, которая, однако, вскоре порвалась по независящим от него причинам. Несмотря на свои симпатии к 3-ой, Павел Степанович никогда не позволял ей забывать, что он ее начальник. Она же, с свойственной женщине легкомысленностью, стала кичиться его вниманием и даже позволяла себе манкировать службой, за что услужливый режиссер не решался ее штрафовать.

Как-то раз на репетиции подошли к Федорову две хористки и со слезами на глазах пожаловались, что К н немилосердно. их штрафует.

— За что? — спросил начальник репертуара.

— Да вот, например, за то, что мы вчера опоздали на репетицию только на пять минут. Между тем, с 3-овой, которая иногда совсем не является в театр, не бывает никаких взысканий. Ей даже замечаний не делается.

Федоров зажевал губами и строго обратился к режиссеру:

— Что это значит, что г-жа 3-ва иногда не является к своим служебным обязанностям? Почему вы ее не штрафуете и не докладываете об этом мне?

К-н что-то смущенно пробормотал.

— Здесь эта госпожа?

— Никак нет, — ответил режиссер.

— Сию минуту послать за ней!

Чрез полчаса явилась она в театр. Федоров при всей труппе ей заявил:

— Я вас не только буду штрафовать, сударыня, но доложу директору о вашем отношении к службе и буду просить уволить вас, если вы не исправитесь в короткое время.

3-ву в обмороке унесли из уборной, и с этого дня Федоров покончил с ней свое знакомство.

Обожая оперу, Павел Степанович, конечно, был озабочен улучшением классов пения при училище. Он следил за начинающими певицами и певцами, всячески поощряя их успехи. При нем преподавателями пения были: в младших классах Ф. Г. Ковалева, сделавшаяся впоследствии главной надзирательницей при воспитанницах; в старших — один из лучших учителей того времени Н. Ф. Вителляро и некий итальянец Риччи, пользовавшийся особыми преимуществами, благодаря покровительству министра двора графа В. Ф. Адлерберга, в доме которого он был почему-то своим человеком. Риччи был на особом почетном положении: ему давалась казенная при училище квартира, и никакому начальства он не подчинялся. Его ученики пользовались большими правами: они скоро пристраивались на службу и непременно на лучший оклад жалованья. Благодаря этому весьма важному обстоятельству, все певицы и певцы стремились сделаться его учениками, но он был строго разборчив и не каждого удостаивал своим милостивым вниманием. Воспитанники называли его «львом», на которого он походил своей косматой шевелюрой и складом лица, имевшим оригинальные национально-итальянские черты. Я застал его седым, но бравым и бодрым стариком. В обхождении с учениками он был мягок, любезен и добр, почему, конечно, пользовался общею любовью и уважением.

До своего преподавательства в театральном училище, он одно время служил капельмейстером при итальянской опере, в Петербурге же. Про него рассказывали, что он с таким увлечением и с такой энергией дирижировал оркестром, что по совету друзей обзавелся чрезвычайно оригинальной капельмейстерской палочкой, имевшей вид кнута. Эту палочку, оканчивавшуюся длинным крепким шнурком, Риччи привязывал к своей руке. Он имел обыкновение так отчаянно ею размахивать, в особенности в бравурных местах оперы, что очень часто она вылетала у него из рук и попадала то в ближайшую литерную ложу, то на сцену, то в голову какого-нибудь музыканта. Это дирижирование Риччи давалось не легко во всех отношениях: после каждого акта он в антракте непременно должен был менять на себе сорочку, от испарины.

Риччи любил устраивать пробные оперные спектакли учеников на большой сцене, при чем всегда сам дирижировал оркестром. Ученики его пели большей частью на итальянском языке. Его учениками считаются: известный бас В. И. Васильев 1-й, тенор В. М. Васильев 2-й, Дюжиков, певица О. Н. Шредер, ныне жена капельмейстера Э. Ф. Направника, Майкова и мн. др.

Кстати: из-за последней я был поставлен однажды в неловкое положение, которое послужило мне уроком быть осторожным в изложении личных мнений вообще, а в разговоре с мало знакомыми в особенности. Привелось мне встретиться как-то в одном знакомом доме с каким-то благообразным, почтенным и чрезвычайно любезным господином, который отрекомендовался Поповым. Он особенно охотно разговаривал о театре и, между прочим, спросил меня:

— Знакомы ли вам артисты русской оперы?

— Как же… весьма со многими я в хороших отношениях.

— А помните ли вы певицу Майкову? Теперь она уже не служит на сцене.

— Еще бы! Отлично помню… Я знавал ее даже тогда, когда она занималась у Риччи.

— Вот, вот… именно у Риччи… А ваше мнение каково о ней? По вашему, что это была за певица?:

— А, право, ничего не могу сказать вам о ней. Знаю одно, что она не долго попищала в опере и ушла по-добру по-здорову…

Вдруг, вижу я, физиономия моего собеседника странно скосилась. Он иронически-злобно улыбнулся и произнес, отчеканивая каждое слово:

— Очень рад… очень рад, что вы высказались… меня крайне интересует мнение ее коллег, так как Майкова моя дочь!..

— То есть как это дочь? — смущенно переспросил я. — Крестная дочь?

— Нет-с, не крестная, а родная и законная-с…

— Но… позвольте… вы изволили сказать, что ваша фамилия Попов?

— Фамилия тут не причем-с. По рождению она Попова, по замужеству Каблукова, а по сцене Майкова… '

— Вы меня, ради Бога, извините… Я, может быть, не ловко выразился, но смею вас уверить, что в пении я ничего не понимаю…

— Да это и видно… Впрочем, не смущайтесь, я очень люблю слышать откровенное мнение… конечно, у каждого оно свое, но не следует забывать, что моя дочь получала на сцене венки и букеты.

Он весьма сухо со мной раскланялся и отправился в кабинет хозяина. Потом все время меня избегал, а при случайной встрече так насмешливо улыбался, что мне делалось даже жутко…

VI

Гости Федорова. — К. Н. Лядов. — Его самородное дарование. — A. Н. Лядов. — Мотив вальса, продиктованный императором Николаем Павловичем. — Музыкант Т-ский. — М. И. Сариотти. — Сариотти в домашнем обиходе. — Сариотти в обществе. — Духовное завещание Сариотти.

Как я уже говорил, русская опера всегда была предметом нежных попечений и забот Павла Степановича Федорова, а потому в доме его весьма часто можно было встретить Сетова, Корсова, Коммисаржевского, Сариотти, Булаховых, а так же композиторов — Серова, Даргомыжского, Дютша, Вильбуа, В. А. Кологривова и др. Реже других бывали певец Петров и капельмейстер Константин Николаевич Лядов. Что имел последний против начальника репертуара, я не знаю, но только помню, что он его не особенно жаловал.

Константин Николаевич слыл за выдающегося музыканта, хотя музыкальное образование получил более чем скромное. Он изучил только фортепиано и то в театральном училище, где, как известно, преподавание музыки ограничивалось элементарными указаниями технических приемов. Но, благодаря своему природному дарованию, он так отлично изучил почти самоучкою музыку, что превзошел своих учителей и занял почетное место главного капельмейстера русской оперы. Он был не лишен и композиторского таланта, но после себя оставил весьма немного произведений, благодаря ужасающей лени, вечно его обуревавшей. Константин Николаевич слыл хорошим товарищем и приятным собеседником; по характеру своему это был добрейший и беспечнейший человек, обожавший больше всего кутеж и веселье, что и способствовало его преждевременной кончине.

Про его выдающиеся музыкальные способности в настоящее время только и могут свидетельствовать анекдоты, потому что вещественные доказательства, если можно так выразиться, давно утрачены и забыты. Мне известны только два случая проявления музыкального творчества Константина Николаевича, но их было несомненно больше.

Директор театров A. М. Гедеонов в 1848 году торопился постановкою нового балета «Сатанилла», в котором главную роль исполняла Андреянова, его фаворитка. Балет был уже совсем готов: сделана обстановка, декорации, срепетованы танцы и сцены; недоставало только оркестровых нот, заказанных в Париже. Задержка их была слишком продолжительна: дирекция чуть ли не каждый день посылала в Париж запросы, а оттуда отвечали отсрочками. Гедеонову вся эта переписка так надоела, что он призвал к себе К. Н. Лядова и попросил его немедленно оркестровать весь балет по одной партитуре для первой скрипки, пообещав его за это хорошо наградить. Лядов взялся за этот огромнейший труд и, к изумлению Александра Михайловича, в несколько дней одолел его блестящим образом. Он сделал такую оркестровку, что до сих пор она считается лучшею в музыкально-балетном репертуаре. И за это из дирекции он получил всего на всего 150 рублей. На этот гонорар он так обиделся, что в тот же вечер отправился в маскарад, бывший в Большом театре, и истратил его весь до копейки на покупку лотерейных билетов.

В другом случае его музыкальное дарование сказалось еще в большей силе, но лавры достались уже не ему, а его родному, брату Александру Николаевичу Лядову, балетному дирижеру и непременному капельмейстеру на балах при высочайшем дворе.

Это было так:

В день придворного бала Александр Николаевич получил приказание явиться рано утром к государю Николаю Павловичу, Конечно, в назначенный час он был уже во дворце.

— Не знаешь ли ты (такого-то) вальса, игранного в прошлом году на придворном балу в Берлине? — спросил его император.

— Не знаю, ваше величество.

— Жаль! Он очень понравился императрице. Мне хотелось бы, чтоб ты его сегодня сыграл, это был бы приятный для нее сюрприз.

— В Петербурге его нельзя достать ни за какие сокровища. Если же вашему величеству будет угодно, то я его выпишу к следующему балу.

— Нет, я бы хотел это устроить именно сегодня, — сказал Николай Павлович и после небольшой паузы продолжал: — а что если я тебе этот мотив просвищу, ты не сумеешь переложить его на оркестр? Я его помню отлично.

— За успех ручаться не посмею, ваше величество, но постараюсь исполнить ваше желание.

Лядов вооружился карандашом и клочком нотной бумаги. Государь стал насвистывать, а он наскоро набросал мотив и прямо из дворца отправился к брату Константину Николаевичу, рассказал желание императора и упросил его помочь разрешить эту трудную задачу. Константин Николаевич присел к письменному столу и через два с половиною часа вручил брату аранжировку берлинского вальса, который был быстро разучен придворным оркестром. Вечером он уже исполнялся во дворце, чем императрица осталась чрезвычайно довольна. Конечно, для Александра Николаевича Лядова это не прошло бесследно: он получил дорогой царский подарок.

Из служивших в театре музыкантов к Федорову часто хаживал контрабасист Т-ский, превосходно игравший на рояле. С Павлом Степановичем он был старый знакомый, так как принадлежал к числу воспитанников театрального училища. Впрочем, его частые визиты имели деловой характер: он постоянно играл в четыре руки с дочерью Федорова, которая заслуженно пользовалась репутациею талантливой пианистки.

Т-ский в часы досуга сочинял небольшие музыкальные вещицы, которые пользовались успехом. Все его романсы отличались мелодичностью, а некоторые до сих пор не признаются еще устаревшими. Он имел слабость свои сочинения посвящать ученицам (Т-ский преподавал фортепианную игру) и знакомым, разумеется, преимущественно тем, которые пользовались его особым почтением и расположением.

Питая глубокую признательность к Федорову, Т-ский как-то вздумал его именем украсить свое новое произведение. Не обратив внимания на слова романса, он явился к Павлу Степановичу и торжественно преподнес ему ноты, на самом видном месте которых значилось посвящение.

Начальник благосклонно принял от подчиненного дань признательности и, прочтя первые строки романса, заметил сиявшему от восторга автору:

— Я вам очень благодарен за музыку, а уж стихи-то вы могли бы посвятить кому-нибудь другому.

— Почему другому? — испуганно спросил Т-ский.

— Да потому, что вы, вероятно, не совсем хорошо вникли в их смысл. Дуничка, — обратился Федоров к дочери, — посмотри-ка, какие куплеты он мне посвящает:

«Что ты ходишь за мной?

Так уныло глядишь?

Ненавижу твой взор,

Ненавижу тебя».

Только тут несообразительный композитор понял свою оплошность и до такой степени переконфузился, что Павлу Степановичу стоило не мало хлопот успокоить его. Он полагал, что начальник примет это за насмешку, но, конечно, на самом деле этого быть не могло, потому что Федоров хорошо различал злой умысел от недосмотра.

Не реже Т-ского у Федорова бывал Михаил Иванович Сариотти, даровитый артист русской оперной труппы. Он появился как в доме Федорова, так и на театральном горизонте очень молодым человеком. Тотчас же по возвращении из Италии, где доканчивал свое вокальное образование, Сариотти был принят на казенную сцену и сделался близким знакомым Павла Степановича. Он был необыкновенно худощав, высок и некрасив; длинные светло-русые волосы, густыми и вьющимися прядями, похожими на всклокоченную гриву, ниспадали на плечи и придавали ему странный вид, который многие называли «демонским». Это название он также оправдывал своими манерами, ухватками, живостью и подвижностью, которые не покидали его до конца жизни.

Чуть ли не с детства имея предрасположение к чахотке, Сариотти постоянно был нездоров, однако упорно противодействовал развитию болезни до последнего дня. Он берег себя, вел умеренную жизнь, вел всем был крайне осторожен и, благодаря этому, прожил дольше предельного срока, предсказанного докторами, у которых он лечился. С Сариотти я всегда был приятелем, но особенно близко сошелся с ним в последний год его жизни, когда он у меня на даче (около Стрельны) случайно провел лето. Весной он поехал гостить в деревню к Коммисаржевскому, за Москву, но там почувствовал себя настолько дурно, что поспешил возвратиться в Петербург. я встретился с ним, он пожаловался мне на ненадежное состояние здоровья, и я пригласил его к себе на дачу. Он с удовольствием принял мое предложение и на другой же день приехал ко мне с ручным багажом.

С каждым днем Михаил Иванович угасал все более и более. Я всячески старался его ободрить, но он, всегда боявшийся смерти, вдруг начал меня уверять, что дни его сочтены, и на этом основании стал отказываться от лечения. К концу лета он так ослаб, что я с минуты на минуту ожидал кризиса. Все ночи напролет Сариотти проводил без сна; ноги отказывались от службы, и он принужден был не сходить с кресла Однако, любимых прогулок по Стрельненскому парку мы с ним не прерывали. Ежедневно усаживали его на извозчика и тихо провозили по аллеям парка. Я же обыкновенно шел рядом с ним.

Сариотти вообще никогда не любил разговаривать о смерти, но в это последнее лето она не сходила у него с языка. Он начал смеяться над нею и острить над своим безысходным положением.

На даче у меня жил щенок, который отличался ласковым нравом и резвостью. Он часто подбегал к Михаилу Ивановичу и прыгал у его ног. Сариотти всегда по этому поводу говорил:

— Ишь ведь, какой подлец, чует мертвечину-то…

Не задолго до кончины, после переезда уже в город, играл он в карты с приятелями, явившимися его навестить. В это время он не сходил с дивана, будучи совершенно расслабленным. Проиграв несколько рублей, Сариотти достал из-под подушки ключ от письменного стола и, подавая его одному из гостей, сказал:

— Достань деньги… возьми, сколько нужно, и раздели…

Когда его приказание было исполнено, он шутя укорил товарищей:

— Какие же вы, братцы, скоты! Как вам не стыдно брать деньги с покойника!?

Сариотти был прекрасным оперным актером, но с необыкновенно эксцентричными и необузданными манерами. Лучшими его партиями были — Олоферн в «Юдифи» и Еремка во «Вражьей силе». Получаемое им содержание от дирекции было так мало, что его едва хватало на докторов и на поездки по различным лечебным курортам, в числе которых была даже Африка. Послушный докторскому предписанию, он посетил и ее, но она, кажется, не принесла ему никакой пользы. Недостаток материальных средств принуждал его иметь приватный заработок: на клубных сценах он появлялся драматическим актером, на концертных эстрадах пел романсы и, наконец, в одной из петербургских газет подвизался в качестве присяжного рецензента. Он был, как говорится, мастером на все руки: ко всему относился серьезно и добросовестно. Частных заработков, считая их необходимой поддержкой существования, он ни от кого не скрывал, также как и своего газетного сотрудничества. Когда же артисты, недовольные его отзывами, стали упрекать Михаила Ивановича в совместительстве, а также в том, что в печатных суждениях о товарищах могут проскальзывать личные отношения, Сариотти спокойно ответил:

— Господа, за свои рецензии я получаю в год 700 рублей. Это для меня, получающего скудное вознаграждение за артистический труд, большое подспорье. Если вам не нравятся мои отзывы, то сложитесь и давайте мне эту семисот рублевую сумму в год, и я покину свое сотрудничество.

Один из близких друзей Сариотти, арендуя летний театр в Лесном ^[4], договорился с ним об участии в дивертиссементах. Антрепренер предложил ему за исполнение романсов 15-ти рублевую поспектакльную плату и обусловил число выходов. В двух первых спектаклях Сариотти, согласно условию, пел. Приезжает он на третий и наталкивается на сторожа, охраняющего запертый театр.

— Что это значит? — спрашивает его Михаил Иванович…

— Сегодня представления не будет. Отменили!

— Почему?

— А кто их знает! должно быть, сбор не важный… Сам хозяин отменял…

— А он дома?

— Кажись, дома…

— Ступай и зови его сюда… Скажи, что Сариотти приехал и требует немедленно…

Антрепренер жил рядом. Чрез пять минут он был уже у театра.

— Что это значит? — встретил его вопросом Михаил Иванович. — Почему это, душенька, театр заперт?

— Извини, пожалуйста, Михаил Иванович, что не успел тебя уведомить об отмене. Сбор был так мизерен.

— Да мне-то, душенька, нет никакого дела… Согласно условию, я вырядился во фрак и приехал. Отпирай-ка скорее театр, я тебе свои номера спою, а ты отдашь мне разовые…

— Как же это так, Михаил Иванович? Что тебе за удовольствие петь в неосвещенном, пустом театре?.. К тому же вспомни нашу дружбу… Уж ты извини…

— Нет, душенька, не упрашивай. Дружба — дружбой, а служба — службой. Я тебе спою, а ты мне пятнадцать целковых вручи. Мне ведь безразлично, пустой ли театр, или полный. Я сюда приехал не для славы…

Долго спорили приятели, все-таки, в конце концов антрепренер уплатил Сариотти поспектакльную плату. Михаил Иванович доказал ему свое законное право на получение ее.

В домашнем обиходе Сариотти был незаменим. Он умел делать буквально все, даже искусно занимался дамским рукодельем, включительно до вышиванья в пяльцах. В особенности же он славился кройкою женского платья и обивкою мебели. Он никогда ни перед какой работой не становился в тупик, ни перед столярной, ни перед слесарной, но однажды серьезно призадумался над выделкой тюфяков. Ему понадобилось два тюфяка, для выделки которых он приобрел необходимый материал. Принялся было за работу, но никак не мог осилить этой мудреной профессии обойщика. Поневоле пришлось пригласить мастера, за приемами которого Сариотти следил чрезвычайно внимательно. Когда первый тюфяк был готов, Михаил Иванович уплатил за работу его следуемую сумму денег и сказал: