Глава первая. Новый мировой порядок

Киссинджер Г. ДИПЛОМАТИЯ

В каждом столетии, словно следуя некоему закону природы, похоже, появляется страна, обладающая могуществом, волей, а также интеллектуальными и моральными стимулами, необходимыми, чтобы привести всю систему международных отношений в соответствие с собственными ценностями. В XVII веке Франция при кардинале Ришелье предложила новый тогда подход к вопросу международных отношений, основывавшийся на принципах государства-нации и провозглашавший в качестве конечной цели национальные интересы. В XVIII веке Великобритания разработала концепцию равновесия сил, господствовавшую в европейской дипломатии последующие двести лет. В XIX веке Австрия Меттерниха реконструировала «европейский концерт», а Германия Бисмарка его демонтировала, превратив европейскую дипломатию в хладнокровную игру силовой политики.

В XX веке ни одна страна не оказала столь решительного и одновременно столь амбивалентного влияния на международные отношения, как Соединенные Штаты. Ни одно общество не настаивало столь твердо на неприемлемости вмешательства во внутренние дела других государств и не защищало столь страстно универсальности собственных ценностей. Ни одна иная нация не была более прагматичной в повседневной дипломатической деятельности или более идеологизированной в своем стремлении следовать исторически сложившимся у нее моральным нормам. Ни одна страна не была более сдержанной в вопросах своего участия в зарубежных делах, даже вступая в союзы и беря на себя обязательства, беспрецедентные по широте и охвату.

Специфические черты, обретенные Америкой по ходу ее исторического развития, породили два противоположных друг другу подхода к вопросам внешней политики. Первый заключается в том, что Америка наилучшим образом утверждает собственные ценности, совершенствуя демократию у себя дома, и потому служит путеводным маяком для остальной части человечества; суть же второго сводится к тому, что сами эти ценности накладывают на Америку обязательство бороться за их утверждение во всемирном масштабе. Разрываемая между ностальгией по патриархальному прошлому и страстным стремлением к идеальному будущему, американская мысль мечется между изоляционизмом и вовлеченностью в международные дела, хотя со времени окончания второй мировой войны превалирующее значение приобрели факторы взаимозависимости.

Крушение советского коммунизма знаменовало интеллектуальную победу американских идеалов, но, по иронии судьбы, поставило Америку лицом к лицу с таким миром, появления которого она на протяжении всей своей истории стремилась избежать. В рамках возникающего международного порядка национализм обрел второе дыхание. Нации гораздо чаще стали преследовать собственный интерес, чем следовать высокоморальным принципам, чаще соперничать, чем сотрудничать. И мало оснований полагать, будто старая как мир модель поведения переменилась либо имеет тенденцию перемениться в ближайшие десятилетия.

А вот действительно новым в возникающем мировом порядке является то, что Америка более не может ни отгородиться от мира, ни господствовать в нем. Она не в силах переменить отношения к роли, принятой на себя в ходе исторического развития, да и не должна стремиться к этому. Когда Америка вышла на международную арену, она была молода, крепка и обладала мощью, способной заставить мир согласиться с ее видением международных отношений. К концу второй мировой войны в 1945 году Соединенные Штаты обладали таким могуществом, что казалось, будто им суждено переделать мир по собственным меркам (был момент, когда на долю Америки приходилось примерно 35% мировой валовой товарной продукции).

Три десятилетия спустя Соединенные Штаты уже в гораздо меньшей степени могут настаивать на немедленном осуществлении всех своих желаний. До уровня великих держав доросли и другие страны. И теперь, когда Соединенным Штатам брошен подобный вызов, приходится к достижению своих целей подходить поэтапно, причем каждый из этапов представляет собой сплав из американских ценностей и геополитических необходимостей. Одной из таких необходимостей является то, что мир, включающий в себя ряд государств сопоставимого могущества, должен основывать свой порядок на какой-либо из концепций равновесия сил, то есть базироваться на идее, существование которой всегда заставляло Соединенные Штаты чувствовать себя неуютно.

Американцы заселили почти пустынный континент, огражденный от держав-хищников двумя огромными океанами, причем их соседями были весьма слабые страны. И поскольку Америка не сталкивалась ни с одной из держав, с силами которой ей надо было бы обрести равновесие, она вряд ли задалась бы задачей поддержания подобного равновесия, даже если бы ее лидерам пришла в голову невероятная мысль скопировать европейские условия для народа, повернувшегося к Европе спиной. Дилеммы безопасности, вызывавшие душевную боль и муки у европейских стран, не имели отношения к Америке почти сто пятьдесят лет. А когда они ее коснулись, Америка дважды приняла участие в мировых войнах, начатых европейскими нациями. В каждом из этих случаев к тому моменту, как Америка оказалась вовлечена в войну, принцип равновесия сил уже не действовал, из чего проистекала парадоксальная ситуация: то самое равновесие сил, которое с негодованием отвергало большинство американцев, оказывается, как раз и обеспечивало их безопасность, пока оно функционировало в соответствии с первоначальным замыслом; и именно его нарушение вовлекало Америку в сферу международной политики.

Европейские страны избрали концепцию равновесия сил как способ урегулирования межгосударственных отношений вовсе не из врожденной страсти к ссорам и сварам или характерной для Старого Света любви к интригам. Европа была брошена в пучину политики равновесия сил тогда, когда ее первоначальный выбор - средневековую мечту об универсальной империи - постиг крах, и на развалинах прежних грез и устремлений возникла группа государств, более или менее равных по силе. И когда государства, появившиеся на свет подобным образом, вынуждены были взаимодействовать друг с другом, возможны были только два варианта.

Система равновесия сил не предполагала предотвращения кризисов или даже войн. Функционируя нормально, она, согласно замыслу, лишь ограничивала масштабы конфликтов и возможности одних государств господствовать над другими. Целью ее был не столько мир, сколько стабильность и умеренность. По сути своей система равновесия сил не в состоянии полностью удовлетворить каждого из членов международного сообщества; наилучшим образом она срабатывает тогда, когда способна снизить уровень неудовлетворенности до такой степени, при которой обиженная сторона не стремится ниспровергнуть международный порядок.

Теоретики системы равновесия сил часто представляют дело так, будто бы она как раз и является естественной формой международных отношений. На самом деле система равновесия сил в истории человечества встречается крайне редко. Западному полушарию она вообще неизвестна, а на территории современного Китая она в последний раз применялась в конце эпохи «сражающихся царств» более двух тысяч лет назад. На протяжении наиболее длительных исторических периодов для подавляющей части человечества типичной формой правления была империя. У империй не было никакой заинтересованности действовать в рамках международной системы; они сами стремились быть международной системой. Империи не нуждаются в равновесии сил. Именно подобным образом Соединенные Штаты проводили внешнюю политику на всей территории Американского континента, а Китай на протяжении большей части своего исторического существования — в Азии.

На Западе единственными примерами функционирующих систем равновесия сил могут служить государства-полисы Древней Греции и государства-города в Италии эпохи Возрождения, а также система европейских государств, порожденная Вестфальским миром 1648 года. Характерной особенностью всех этих систем являлось превращение конкретного факта существования множества государств, обладающих примерно равной мощью, в ведущий принцип мирового порядка.

С интеллектуальной точки зрения, концепция равновесия сил отражала убеждения всех крупнейших политических мыслителей эпохи Просвещения. Согласно их представлениям, вселенная, включая сферу политики, функционировала на основе рациональных принципов, уравновешивающих друг друга. Внешне будто бы не связанные друг с другом действия разумных людей якобы должны были в совокупности вести к всеобщему благу, хотя в век почти не прекращающихся конфликтов, последовавших за окончанием Тридцатилетней войны, доказательства подобной гипотезы носили весьма иллюзорный характер.

В течение более чем одного столетия казалось, что ожидания эти сбылись. После пертурбаций, вызванных Французской революцией и наполеоновскими войнами, европейские лидеры на Венском конгрессе 1815 года восстановили равновесие сил и на смену ставке на грубую силу стали приходить поиски умеренности в отношении поведения стран на международной арене благодаря введению моральных и юридических сдерживающих факторов. И все же к концу XIX века система европейского равновесия вернулась к принципам силовой политики, причем в обстановке гораздо большей бескомпромиссности. Бросать вызов оппоненту стало привычным методом дипломатии, что повело к бесконечной цепи силовых испытаний. Наконец, в 1914 году возник кризис, из которого никто не пожелал выйти добровольно. Европа после катастрофы первой мировой войны так и не вернула себе положение мирового лидера. В качестве главного игрока возникли Соединенные Штаты, но Вудро Вильсон вскоре дал понять, что его страна вести игру по европейским правилам отказывается.

Никогда за всю свою историю Америка не участвовала в системе равновесия сил. В период, предшествовавший двум мировым войнам, Америка пользовалась выгодами от практического функционирования принципа равновесия сил, не принимая участия в связанном с ним политическом маневрировании и позволяя себе роскошь вволю порицать этот принцип. Во времена «холодной войны» Америка была вовлечена в идеологическую, политическую и стратегическую борьбу с Советским Союзом, когда мир, где наличествовали две сверхдержавы, функционировал на основе принципов, не имевших никакого отношения к системе равновесия сил. В биполярном мире гипотеза, будто бы конфликт приведет ко всеобщему благу, изначально беспочвенна: любой выигрыш для одной из сторон означает проигрыш для другой. По существу, в «холодной войне» Америка одержала победу без войны, то есть ту самую победу, которая вынудила ее взглянуть в лицо дилемме, сформулированной Джорджем Бернардом Шоу: «В жизни существуют две трагедии. Одна из них — так и не добиться осуществления самого сокровенного желания. Другая — добиться».

После окончания «холодной войны» различные элементы могущества обретут, вероятно, большую гармонию и симметрию. Относительная военная мощь Соединенных Штатов будет постепенно уменьшаться. Отсутствие четко обозначенного противника породит давление изнутри, дабы переключить ресурсы на выполнение других первоочередных задач, не связанных с оборонной сферой, причем этот процесс уже начался. Когда угроза более не носит универсального характера и каждая страна оценивает с точки зрения собственных национальных интересов угрожающие конкретно ей опасности, те общества, которые благополучно пребывали под защитой Америки, будут вынуждены принять на себя более значительную долю ответственности за свою безопасность. Таким образом, функционирование новой международной системы приведет к равновесию даже в военной области, хотя для достижения подобного положения могут потребоваться десятилетия. Еще четче эти тенденции проявятся в экономической сфере, где американское преобладание уже уходит в прошлое, — бросать вызов Соединенным Штатам стало более безопасно.

Международная система XXI века будет характеризоваться кажущимся противоречием: фрагментацией, с одной стороны, и растущей глобализацией, с другой. На уровне отношений между государствами новый порядок, пришедший на смену «холодной войне», будет напоминать европейскую систему государств XVIII— XIX веков. Его составной частью станут, по меньшей мере, Соединенные Штаты, Европа, Китай, Япония, Россия и, возможно, Индия, а также великое множество средних и малых стран. В то же время международные отношения впервые обретут истинно глобальный характер. Передача информации происходит мгновенно; мировая экономика функционирует на всех континентах синхронно. На поверхность всплывет целый ряд проблем, таких, как вопрос распространения ядерных технологий, проблемы окружающей среды, демографического взрыва и экономической взаимозависимости, решением которых можно будет заниматься только в мировом масштабе.

Европа, единственная часть современного мира, где функционировала система одновременного существования множества государств, является родиной концепций государства-нации, суверенитета и равновесия сил. Но никто из прежних приверженцев на практике принципа raison d'etat не силен до такой степени, чтобы стать во главе нарождающегося международного порядка. Отсюда попытки компенсировать свою относительную слабость созданием объединенной Европы, причем усилия в этом направлении поглощают значительную часть энергии участников этого процесса. Но если бы даже они преуспели, под рукой у них не оказалось бы никаких апробированных моделей поведения объединенной Европы на мировой арене, ибо такого рода политического организма еще никогда не существовало.

На протяжении всей своей истории Россия всегда стояла особняком. Она поздно вышла на сцену европейской политики. Разрываясь между навязчивой идеей незащищенности и миссионерским рвением, между требованиями Европы и искушениями Азии, Российская империя всегда играла определенную роль в европейском равновесии, но в духовном плане никогда не была его частью. В умах российских лидеров сливались воедино потребности в завоеваниях и требования безопасности. Со времен Венского конгресса Российская империя вводила свои войска на иностранную территорию гораздо чаще, чем любая из крупных держав. Аналитики часто объясняют русский экспансионизм как производное от ощущения отсутствия безопасности. Однако русские писатели гораздо чаще оправдывали стремление России расширить свои пределы ее мессианским призванием. Двигаясь вперед, Россия редко проявляла чувство меры; наталкиваясь на противодействие, она обычно погружалась в состояние мрачного негодования. На протяжении значительной части своей истории Россия была вещью в себе в поисках самореализации. Посткоммунистическая Россия оказалась в границах, не имеющих исторического прецедента. Как и Европа, она вынуждена будет посвятить значительную часть своей энергии переосмыслению собственной сущности. Будет ли она стремиться к восстановлению своего исторического ритма и к воссозданию утраченной империи? Переместит ли она центр тяжести на восток и станет принимать более активное участие в азиатской дипломатии? Исходя из каких принципов и какими методами будет она реагировать на смуты у своих границ, особенно на переменчиво-неспокойном Среднем Востоке? Россия всегда будет неотъемлемой составной частью мирового порядка и в то же время в связи с неизбежными потрясениями, являющимися следствием ответов на поставленные вопросы, потенциально таит для него угрозу.

Китай также оказался лицом к лицу с новым для него мировым порядком. До начала XIX века Китай никогда не имел соседа, способного оспорить его превосходство, и даже не помышлял о том, что такое государство может появиться. Завоеватели извне, казалось, свергали китайские династии только для того, чтобы слиться с китайской культурой до такой степени, чтобы продолжать традиции Срединного царства. После того, как Китай в XIX веке оказался в унизительном положении объекта европейского колониализма, он лишь недавно — после второй мировой войны — вошел в многополюсный мир, что является беспрецедентным в его истории.

Что касается Индии, которая сейчас превращается в ведущую державу Южной Азии, то ее внешняя политика представляет собой последнее подогретое древними культурными традициями воспоминание о золотых днях европейского империализма. Субконтинент до появления на нем британцев никогда на протяжении целого тысячелетия не представлял собой единого политического целого. Британская колонизация была осуществлена малыми военными силами, потому что местное население изначально видело в ней лишь смену одних завоевателей другими. Но когда установилось единое правление, власть Британской империи была подорвана народным самоуправлением и культурным национализмом, ценностями, привнесенными в Индию самой же метрополией. И все-таки в качестве государства-нации Индия новичок. Поглощенная борьбой за обеспечение продуктами питания своего огромного населения, она во время «холодной войны» оказалась участником движения неприсоединения. Но ей еще предстоит избрать соизмеримую с собственным самосознанием роль на сцене международной политики.

Таким образом, ни одна из ведущих стран, которым предстоит строить новый мировой порядок, не имеет ни малейшего опыта существования в рамках нарождающейся многогосударственной системы. Никогда прежде новый мировой порядок не создавался на базе столь многообразных представлений, в столь глобальном масштабе. Никогда прежде не существовало порядка, который должен сочетать в себе атрибуты исторических систем равновесия сил с общемировым демократическим мышлением, а также стремительно развивающейся современной технологией.

В ретроспективном плане, похоже, все системы международных отношений обладают неизбежной симметрией. Как только они созданы, становится трудно вообразить, каким путем пошла бы история, если бы был сделан иной выбор, да и вообще, был ли этот иной выбор возможен. В процессе становления того или иного международного порядка выбор широк и многообразен. Но каждое конкретное решение сужает набор невостребованных вариантов. Поскольку усложнение мешает гибкости, выбор, сделанный максимально рано, всегда имеет судьбоносный характер. Будет ли международный порядок относительно стабилен, как после Венского конгресса, или весьма непрочен, как после Вестфальского мира и Версальского договора, зависит от степени, в какой он согласует чувство безопасности составляющих его обществ с тем, что они считают справедливым.

Пятнадцатилетняя тенденция к централизации международной системы после распада Советского Союза, возможно, ослабевает. Хотя превосходство Соединенных Штатов не оспаривается, сами они, завязнув в иракской войне, теряют уверенность. Воинственные речи по-прежнему раздаются, но на деле политики пытаются вести себя осмотрительней. Желание рисковать тем меньше, чем ближе выборы американского президента. В обстановке сомнений в способности республиканцев победить в третий раз подряд начинает исподволь меняться внешнеполитическое поведение США. Амбиции вряд ли стали меньше, но жизнь вынуждает проявлять не свойственные «команде Буша» осторожность и склонность снова хотя бы выслушивать мнения союзников, прежде всего натовских. Международные условия американского лидерства изменились.
России новая ситуация не сулит ничего вдохновляющего. Вероятнее всего потому, что понимание американским республиканским руководством объективной необходимости в консолидации круга привычных союзников (стран ЕС и Японии) толкает к самому простому: поиску «мальчика для битья», раздражение против которого, если его разогреть и направить, может заместить повсеместные антиамериканские настроения. Терроризм в качестве общего врага уже надоел. Заменой ему пробуют сделать «путинскую Россию». Во всяком случае, передачи CNN и BBC по российской тематике, которые никогда не занимали в вещании даже 10 процентов эфирного времени, в декабре 2006 г. стали появляться заметно чаще, становясь длиннее и тенденциозней. Примерно так в брежневском Советском Союзе подавали информацию о США и западноевропейских странах.

Для всплеска раздражения Запада против России есть одна фундаментальная причина и, как минимум, три субъективные. Первая состоит в том, что в основе централизованной системы мироуправления, сформированной за десятилетие между распадом СССР и началом нового века, оказались две идеи – «сильное американское лидерство» и «слабая, ведомая и дружественная для США Россия». К началу 2000-х годов эта система уже вполне сложилась. После балканских войн 1991–2001 годов стало ясно, что под руководством Соединенных Штатов западные страны фактически ничем не ограничены в международном поведении, кроме собственных принципов и доброй воли толковать таковые в зависимости от специфики текущих интересов.
Именно тогда в мире закончился «переходный период». «Постбиполярный» мир с его надеждами, тревогами и неопределенностью остался в 1990-х годах. Новый век мировая система встретила структурированной по-новому. США почти стали если не формально, то фактически центром принятия ключевых международных решений.

Сегодня ситуация изменилась. Российская Федерация перестает быть такой слабой, какой она была в конце прошлого века. Во всяком случае, у ее руководителей возникло такое ощущение. Формулы международного регулирования и российско-американских отношений, выработанные в расчете на «автоматическую сговорчивость» Москвы, теряют адекватность. Ревизия ведется без продуманной переговорной стратегии, методом проб и ошибок. На это указывает нынешняя полоса политико-пропагандистского искрения в отношениях России с США и ЕС. Уход России от роли «слабой страны» – новая характеристика международной системы начала ХХI века. Не странно, что такой сдвиг может быть сопряжен с «кризисом понимания» между Россией и всеми ее зарубежными партнерами – от США и Европейского Союза до исламских стран и Китая.
Строго говоря, это изменение, при всей его важности для нашей страны, само по себе вряд ли может радикально изменить сложившуюся схему глобальных отношений. Например, в силу хрупкости того, что принято считать экономическим подъемом в России. Запад болезненно реагирует на ситуацию в силу действия дополнительных факторов.
Во-первых, в США за полтора-два года до президентских выборов всегда нагнетают политические страсти по поводу любых событий, в том числе – международных. Во-вторых, в странах ЕС сформировалась «критическая масса истерических ожиданий» в отношении «непредсказуемости» российской энергетической стратегии. В основе тревог – сохраняемые со времен российско-украинского «газового скандала» начала 2006 г. страхи по поводу зависимости европейских потребителей от энергоносителей из России. В-третьих, президентские выборы приближаются и в Российской Федерации, а значит, как всегда, обостряется борьба открыто и тайно действующих конкурирующих групп (в том числе криминальных), каждая из которых стремится повлиять на действующего президента, а через него – на выдвижение своего кандидата в президенты на следующий срок. Сплетение всех факторов оказалось достаточным, чтобы мировую политику залихорадило.

Картина станет полнее, если заметить, что позиции американских республиканцев и демократов в отношении России, похожи, хотя цели у обеих партий разные. Республиканцам, как уже говорилось, выгодно нагнетание антироссийских чувств в ЕС, чтобы они могли потеснить критические настроения в отношении самих американцев. Демократы в еще большей степени, чем республиканцы, готовы найти врага в лице «путинской России», поскольку критика Москвы для представителей демократической партии – форма критики республиканской администрации за то, что из-за собственного авторитаризма Буш не сумел «пресечь» авторитаризм Путина.
Хуже то, что в антироссийский настрой вписались настроения жителей стран ЕС. Дело не только в русофобии «новообращенных» членов Евросоюза вроде стран Прибалтики. Лидеры ЕС стараются «втащить» Москву в систему обязательств по части энергопоставок из России и транзита азиатских энергоносителей через российские трубопроводы. Москве эти обязательства невыгодны. Отсюда – спор из-за отказа России ратифицировать Договор к Энергетической хартии 1994 года и топтание на месте в связи с заключением нового договора об отношениях между ЕС и Россией. Имея ограниченные возможности надавить на Россию, политики ЕС стремятся выйти на позицию политико-психологического превосходства, поставив Москву в «позицию виноватого».

Подобные кампании бывали и прежде. В этом смысле очередная из них может оказаться второстепенным эпизодом в развитии отношений России и Запада. Но именно текущий момент очень важен: сейчас, после выборов в Конгресс в ноябре 2006 года, Соединенные Штаты начинают менять свою внешнюю политику. В 2001 году, всего пять лет назад, Дж. Буш явил невиданный талант сплачивать вокруг себя не только старых партнеров, но и новообретаемых союзников – Россию и (с оговорками) даже Китай.

«Триумф Буша» не удался потому, что он был слишком кратковременным. Уже в 2003 г. война в Ираке расколола глобальную коалицию. Более того, по иракскому вопросу (как позднее и по вопросу о войне против Северной Кореи) США сталкивались с угрозой дипломатической изоляции. Сегодня в круг задач американской дипломатии возвращается мысль о привлекательности «настоящих», широких коалиций. Серьезность этой задачи и настрой Вашингтона на ее разрешение – повод задуматься о том, какое место хочет и сможет занять Россия в новом общемировом коалиционном раскладе.

Временами атмосфера современной международной политики напоминает канун великих потрясений. С одной стороны, процветание самой мощной группы стран, с которыми старается соизмерять шаг Россия. С другой – масштабы неустройства в многонаселенных государствах Азии, Латинской Америки, Африки. Самоуверенность силы в стане старых ядерных держав и распространение атомного оружия в кругу уже немалочисленных «ядерных нелегалов». Устоявшиеся ожидания всемирного торжества демократии и размывание основ международной стабильности. В мире растет потенциал разногласий – итог политики всех сильных стран, результат их эгоизма и нежелания компромиссов.

В начале 2000-х годов в зарубежной литературе был отмечен «парадокс мощи» государства. Каждое крупное государство в отдельности за последние 100 лет становилось сильнее, а его возможности подчинять себе других делались меньше. Франция или США 2000-х годов многократно сильнее, чем каждая их этих стран в начале ХХ века. То же можно сказать о Китае, Индии, многих арабских странах, государствах АСЕАН и Латинской Америки. Россия в этом ряду стоит особо. Она слабее Советского Союза, но и она по многим показателям – военной мощи, научно-техническому потенциалу, качеству рабочей силы – выглядит сильнее Российской Империи.

Менее очевидной предстает вторая часть «парадокса мощи» – та, согласно которой окрепшие страны, ощущая себя стесненными зависимостью от окружающего мира, должны действовать менее произвольно. Мощным государствам теоретически следовало бы вести себя «не по силе осмотрительно», избегая давления на соседей, учитывая мнения друг друга, избегая войн там, где их возможно избежать, прибегая к убеждению и уговорам, а не к угрозам и шантажу. В какой мере актуален «парадокс мощи»? Реальности побуждают думать о том, что обобщение о возрастании «сдержанности» в поведении сильных государств справедливо в основном применительно к специфике второй половины прошлого века.
«Зрелой биполярности» (1962–1991) действительно были присущи особенности, делавшие ее иммуноустойчивой к мировым войнам. Во-первых, существовали материально-силовые, политические, идейно-теоретические и психологические ограничители вмешательства одних государств в дела других. Мир был расколот на две враждебные группировки, которые сковывали друг друга. Во-вторых, действовала логика взаимного гарантированного уничтожения, основанная на ней стратегическая стабильность и культура «ядерного табу». В такой ситуации в политике и дипломатии развилась мощная традиция нахождения компромисса.
В-третьих, взаимное ядерное сдерживание породило механизмы предупреждения войны. Ключевым среди них была ООН, главным назначением которой было исключение угрозы военного столкновения между СССР и США (и между ядерными державами вообще). Рядом с ООН возникла система постоянных военно-политических переговоров, которые не всегда вели к сокращениям вооружений, но служили каналами информационного обмена и целям взаимной проверки наличия или отсутствия у противостоящей стороны симптомов готовности начать войну.

Под сенью взаимного устрашения развилось международное право и возникли институты правового регулирования международных отношений. К началу 1990-х годов идея управления миром на основе международного права стала настолько популярной, что появились предположения о вступлении глобальной системы в период преобладания международно-правовых способов ее регулирования. Теоретическая уместность такого вывода подтверждалась поразительным опытом абсолютно мирного (сугубо правового) распада Советского Союза.
Взгляды о преобладании тенденции к ограничению и самоограничению произвола сильных стран международным правом широко представлены в литературе 1990-х годов. Из написанного вычитывался романтический образ восхождения человечества к правовому универсуму – «глобальному гражданскому обществу» на принципах свободы, демократии и права.
Правда, в 1990-х годах распространение демократии происходило не только в результате вызревания внутренних процессов (в европейских республиках бывшего СССР и странах Центрально-Восточной Европы), но и под прямым военным давлением извне (в бывшей Югославии). Самоограничение сильных держав, классическими образцами которого остались действия СССР и США в годы «перестройки» (1986–1991), перестало себя проявлять после распада Советского Союза.

Войны НАТО на Балканах в конце 1990-х годов, несмотря на их несовместимость с представлениями о «сдержанности» и «самоограничении», не смутили пишущих. Западные, да и отечественные авторы «выстрелили» в ответ на балканские кровопролития фонтаном текстов по поводу достоинств гуманитарных интервенций. «Вторая афганская война» выглядела возмездием «террористам» (почему-то именно афганским) за нападения на Нью-Йорк и Вашингтон. Вторжение в Ирак, напротив, представало в глазах большинства европейских и азиатских политиков превентивным ударом, неспровоцированным и лишенным международной санкции. Это был полный разрыв с практикой, философией и культурой межгосударственного общения второй половины ХХ века. Американская администрация отвергла логику терпимости к «иному», к тому, что не соответствовало американским представления, тогда как именно подобная терпимость позволяла Советскому Союзу и Соединенным Штатам сохранять себя и мир от ядерной войны.

Вот почему с позиции общесистемного подхода рубежом нового периода истории международных отношений после распада СССР следует считать не 2001 год (как постулируют американские коллеги), а начало войны против Ирака – 2003 год. Именно в этот момент США и Британия отказались признавать неписанные кодексы международного поведения в том виде, в котором он сложился после Карибского кризиса 1962 года. Полагать после этого, что международная система регулируется преимущественно посредством права, не было никаких оснований. Мир стал тяготеть к регулированию на основе силы.
Сдвиг в политике был тем контрастнее, что американская администрация официально подвела под действия в Ираке доктринальное обоснование. Были оглашены концепции «смены режимов», «демократизации» и «превентивных действий». Первые две давали политическое, а третья – военное обоснование политики односторонних действий во имя интересов национальной безопасности США, трактуемых республиканцами без учета мнения как внутренней оппозиции, так и зарубежных союзников.

Новые концепции строились на трех идеях. Согласно первой правительства государств-изгоев, которые с точки зрения США «противопоставляют себя мировому сообществу», являются «неблагонадежными» в том смысле, что они могут преследовать цели, несовместимые с американскими интересами. Поэтому эти правительства должны подлежать замене. Направляющую роль в осуществлении таковой должен играть внешний мир и сами Соединенные Штаты.
Вторая мысль состояла в том, что результатом смены режимов при помощи интервенции должно стать создание государственного устройства, соответствующего американским представлениям о форме демократического правления, которая походит для данного государства. Наконец, третья идея касалась обоснования применимости первых двух: стратегию смены режима и демократизации «можно было» проводить по профилактическим соображениям. Достаточно было подозревать, что та или иначе страна вынашивает недобрые планы.

Возродившийся культ силового превосходства повлиял не только на внешнюю политику США, но и на приоритеты других стран – России, стран Евросоюза, Японии, Китая, Индии, Израиля, Пакистана. После начала войны в Ираке в американской библиографии пролился водопад книг о величии Соединенных Штатов. Ключевое положение в этом потоке занял образ «Американской демократической империи», вытеснивший по иронии образ «глобального демократического общества».
Между тем лидерство в мировой системе не обязательно подразумевает наличие только одного лидера. Наличие лидерских качеств характеризуется прежде всего наивысшей (по критериям своего времени) способностью страны или нескольких стран влиять на формирование международного порядка в целом или его отдельных фрагментов. В кругу лидеров может быть своя иерархия.

Исторически отношения лидеров складывались непросто: критерии лидерства подвижны, а позиции стран могут быстро слабеть или разрушаться. Лидерские амбиции характерны для огромного круга государств, а ревность к чужому лидерству столь же конфликтогенна, сколь агрессивны реакции всех лидеров вместе на попытки любых других стран оспорить лидерство. До наступления ядерной эпохи за лидерство было принято воевать, причем регулярно.
Во второй половине ХХ в. правила борьбы за лидерство стали меняться, а пути к нему сделались многообразней. Классический вариант предполагал, что страна-лидер будет обладать набором лучших показателей (экономических, военных, политических, иных) по максимальному числу параметров международного влияния. В такой позиции окончание Второй мировой войны встретили Соединенные Штаты. К этому же стремился Советский Союз. Сознавая свою слабость по сравнению с США, CССР достраивал свои возможности до американских – отсюда борьба за ядерное оружие, гонка вооружений и попытки «экономического соревнования».
Лидерство США и СССР было однотипным. Оно отравляло сознание руководителей европейских держав – Франции и Великобритании. Быстро поняв невозможность конкуренции со сверхдержавами, обе они стремились, тем не менее, удержаться на позициях классического лидерства, сохраняя полагающуюся атрибутику в виде, например, собственных ядерных сил.
Другое дело – ФРГ и Япония. Обе страны не имели возможности стать крупными военными державами. В этом смысле они – неклассические лидеры, страны, устремления которых реализовывались за счет приобретения компенсирующих возможностей, которые восполняли военную слабость в сравнении с двумя сверхдержавами, а также Францией и Великобританией. Отсутствие военной силы замещалось наращиванием экономической мощи. Этот путь не гарантировал полного успеха.
В Европе получила развитие еще одна нестандартная траектория движения к лидерству – через «объединение параметров». Это был путь превращения в псевдополюс. Этим путем пошел Евросоюз, который пробует «притворяться лидером». В политическом и военно-политическом отношении он и не стал полюсом: мобилизационные возможности ЕС в целом остались слабыми по сравнению с аналогичными возможностями даже входящих в него крупных государств. Но «сгусток влияния» Евросоюз образовал⁶.

С оглядкой на опыт европейской интеграции интерес к идее объединения параметров стали проявлять в Вашингтоне. США изобрели самобытный вариант объединения параметров, «встроив» в потенциал собственного хозяйства экономические возможности Японии. Возник американо-японский «экономико-политический тандем».

Наряду с тенденцией к поиску ресурсов подпитки лидерства за счет присоединения ресурсов партнеров в некоторых частях мира развивается любопытная «модель контр-лидерства», то есть система нейтрализации лидерских устремлений методом «пассивного сопротивления». Исторически она возникла в Юго-Восточной Азии в 1960–1970-х годах, в дальнейшем окрепнув и воплотившись в региональной дипломатии стран АСЕАН. Государства этой группы отработали схему поведения, которая позволяет им успешно противостоять амбициям США, Китая, Японии, не вступая в конфронтацию с ними⁷. Тесно кооперируясь между собой в политико-дипломатической области, не давая лидерам возможности вести серьезные переговоры с каждой из малых стран в отдельности, государства АСЕАН научились действовать как сплоченный коллективный игрок. Всякий раз сталкиваясь с лидерским устремлением, они немедленно приступают к взаимным консультациям и не реагируют на инициативы сильных стран до тех пор, пока не согласуют собственную коллективную позицию. Часто таковая сводится к игнорированию американских или японских предложений, бесконечному затягиванию реакции на них и в конечном счете – к растворению того, что могло быть ответом в потоке неопределенных заявлений. Лидерские амбиции «теряются и вязнут» в такой среде, а сама она действует в роли «сгустка неприятия» инициатив лидеров. Замешанное на местной версии азиатского национализма, сотрудничество малых и средних стран АСЕАН в ХХ в. не позволило ни Соединенным Штатам, ни Советскому Союзу вовлечь страны ЮВА ни в один из военных блоков.
Контрлидерская тактика АСЕАН эффективна в пассивном качестве – как инструмент гашения напора «великих держав». Но малые страны утвердили в своем регионе «отпугивающий» политико-психологический барьер, который в какой-то мере защищает их от лидерского произвола. Сбившись в «сгусток», страны АСЕАН не могут противостоять лидерам, но могут мешать им проявлять амбиции, гася одни и стимулируя другие импульсы, исходящие от более сильных держав. Этот пример пока остается, по-видимому, уникальным – таким же уникальным, впрочем, как интеграция европейского типа. Но систематическая оппозиция, черты которой в последние годы приобретают отношения США с исламским миром, побуждают думать о возможности появления в мире других «сгустков неприятия» лидеров. Если Соединенные Штаты уйдут из Афганистана и Ирака, не окажется ли чем-то подобным регион от индо-пакистанской до израильско-палестинской границы? И не окажется ли сама многополярность, о которой не устали говорить в Китае и России, «многополярностью сгустков», а не «многополярностью стран», какой она была в давно минувшие эпохи.

Определяющей для страны-лидера остается способность к мироформирующей роли. Исходно лидерская иерархия выстраивалась на основе учета таких показателей, как: – вооруженная сила, пригодная для использования с целью установления контроля над поведением других государств; – экономическая мощь как способность питать свою силу; – идеологическое влияние, связанное с возникновением у других государств желания добровольно подчиниться лидеру, прислушаться к его мнению или просто имитировать его поведение. В 1980-х годах к этим параметрам добавилась такая характеристика, как научно-технический потенциал. В начале 1990-х японским ученым А. Танака была сформулирована идея об организационном ресурсе, в зависимости от которого страна могла возвыситься в международной иерархии или сойти на ее нижние этажи⁸.
В начале нового века американский политик и ученый Дж. Най, развивая идею об идеологическом влиянии, «перелил» ее в более элегантный тезис о «мягкой мощи». Последняя означает «комплекс привлекательности», которым обладает страна независимо от имеющегося у нее материального потенциала. В сущности, это набор характеристик, которые могут побуждать зарубежные государства имитировать черты поведения страны, обладающей «мягкой мощью», формы и методы ее развития, элементы общественного устройства, изучать ее язык, открывающий путь к самовозвышению и благу.

К числу черт лидерского поведения, кроме того, относят напор, умение с опережением выдвигать инициативы и обеспечивать их благожелательное восприятие международной аудиторией, способность самому удержаться на выдвигаемой платформе и оказать поддержку нерешительным партнерам.

Свое слово в дискуссию привнесла и синергетика. Через ее посредничество в политологию пришло словосочетание «управляющий параметр», который должен представлять собой интегрированный показатель ключевых характеристик потенциала страны и в идеале рассчитываться математически. Если следовать этой логике, то набор лидерских черт будет выглядеть: (1) военная сила, (2) научно-технический потенциал, (3) производственно-экономический потенциал, (4) организационный ресурс, (5) совокупный креативный ресурс (потенциал производства востребованных жизнью инноваций).
Военная сила с целью возможности ее прямого или косвенного применения для установления контроля над поведением других стран была ключевым параметром лидерства в 1945–1962 годах. В 1963–1973 годах ее роль понижалась. В 1974–1985 годах она стабилизировалась, затем снова упала (1986–1990). В последние полтора десятилетия в мире зафиксирована «революция в военном деле». Она должна была показать способность человечества ограничить войну и сделать ее управляемым процессом. На деле революция повела к понижению порога вооруженных конфликтов и способствовала превращению войны из исключительного в рядовое средство решения споров. Началось разрушение культуры «ядерного табу»¹⁰.
Очевидно, что научно-технический потенциал во многом остается не только средством развития мировой экономики, но и инструментом приобретения большей военной мощи. Но и в общегражданском назначении он выполняет функции подпитки лидерских амбиций:
а) способствуя формированию виртуальных составляющих производства с характерной для них повышенной нормой прибыли;

б) формируя принципиально новый запрос на продукцию этого производства, который переориентирует экономику с обеспечения биожизненных потребностей на удовлетворение потребностей нематериальных;

в) обеспечивая производство дорогой наукоемкой продукции, реализация которой способствует наполнению бюджетов и росту материальных ресурсов экономического влияния.
Традиционная экономическая мощь остается важнейшим показателем лидерского потенциала, причем склонность исчислять ее только в стоимостных показателях – в отрыве от товарной номенклатуры производств – искажает картину соотношения лидерских возможностей. Цифры, характеризовавшие место России в мировом ВНП в 1990-х годах, не показывали ее реального положения в международных отношениях. Они иллюстрировали не столько абсолютную слабость ее международного влияния, сколько высокую степень уязвимости российской экономики, зависимость от экспорта энергоносителей, цены на которые даже в пиковые их периоды были низкими по сравнению с готовой продукцией.
Организационный ресурс характеризует способность страны оказывать прямое влияния на принятие международных решений посредством участия в их выработке, а также через выдвижение идей, способных служить основой будущих решений. Организационный ресурс Российской Федерации определяется ее участием в Совете Безопасности ООН с правом вето, членством в «группе восьми», ведущих международных экономических, культурных организациях, специализированных институтах ООН, региональных организациях.
Этот ресурс определяется наличием разветвленной системы дипломатических связей и неформальных контактов, позволяющих получать и передавать инсайдерскую информацию, осуществлять лоббирование, вести переговоры по широкому кругу вопросов с разнообразными партнерами. К этой же сфере относятся такие показатели, как кадровый корпус профессионалов-международников, наличие сложившейся школы их подготовки, опыт международного общения, материализованный в архивах, документах и «устной истории» дипломатической практики.
Сложнее – с показателем потенциала креативности, способностью страны изобретать и внедрять жизненно востребованные инновации, идеи не только научно-технологической, но и философско-политической, общекультурной природы. В этом смысле российские позиции подорваны реформами 1990-х годов, обернувшихся исходом на Запад носителей знаний, навыков, квалификаций из России, с одной стороны, и разорением сферы образования, науки и культуры – с другой. Потенциал скорого перехода России на путь превращения в «общество знаний» вызывает сомнения.
Сдвиг в формах реализации лидерства произошел, по-видимому, во второй половине прошлого века и заключался в переходе от стремления разрушать потенциал соперника к приобретению способности искусственно ограничивать, замедлять его рост и далее – к умению «направленно развивать» потенциального соперника, манипулировать его развитием в интересах лидера. Обладание этим умением – решающий признак способности выступать в роли великой державы. Именно таким образом США взаимодействовали с Россией времен Б. Ельцина. По сходной логике, но с меньшей результативностью строится политика США в отношении Китая. За 15 лет после распада СССР Россия расширила участие в мировых делах в качестве элемента международной хозяйственной жизни – в роли крупнейшего поставщика энергоносителей. Но только в последние два года она интегрируется в управляющие механизмы мировой энергетики. Лидерские амбиции и сегодня проявляются в формах войн, захватов и противостояний, что наиболее заметно в политике США. Но в целом такие действия характеризуют меньшую часть международной практики. Тревожно другое – действия Вашингтона индуцируют желание других стран следовать американскому примеру. Произвольное применение силы лидерами провоцирует тотализацию восприятия безопасности всеми странами мира, включая те, которых называют «изгоями».
Под влиянием начавшейся децентрализации мировой системы современная межгосударственная иерархия становится менее жесткой. Но ее размягчение идет не только и не столько по линии изменения соотношений возможностей между ведущими государствами. Прогнозируемое уменьшение влияния США может происходить не в результате захвата, скажем, Китаем принадлежащего сегодня Соединенным Штатам почетного места, а за счет ограничения эффективности политики США «зонами отторжения» – секторами пассивного сопротивления лидерским импульсам со стороны малых и средних стран.
Это вероятнее всего в Азии, страны которой не только наращивают способность «мягко бойкотировать» политику больших держав, но и учатся влиять на эту политику «изнутри» самих больших стран за счет миграции азиатского населения в державы-лидеры и использования мигрантами разнообразных форм давления на принимающие страны. Само по себе возникновение «зон неприятия» в лице части исламского мира есть симптом появления в глобальной системе своего рода «всемирного подполья» – какое и должно было рано или поздно возникнуть в «мировом обществе» как реакция на репрессии «мирового верха».

Зарождение многополярного мира ("Le Monde", Франция)

Тьери де Монбриаль (Thierry de Montbrial), 15 марта 2007

Двуполярный мир перестал существовать вместе с распадом Советского Союза в 1991 году. Однополярный мир, возникший на обломках коммунистической системы, не устоял перед промежуточными парламентскими выборами, состоявшимися в США в ноябре 2006 года. Выборы положили конец всемогуществу Джорджа Буша. Многополярность начинает обретать реальные черты. Представляется важным понять истоки и значение этого процесса.

В 1990-х годах Соединенные Штаты - экономически процветающая страна, обладающая абсолютным технологическим преимуществом в области вооружений и ореолом победителя, поскольку ее либеральная идеология выиграла 'холодную войну'. И были другие страны - Китай, где наблюдался экономический рост, но которому было еще далеко до мирового лидерства; Япония, которую с 1980-го года как будто разбил паралич; Индия, еле выкарабкавшаяся из многолетнего застойного периода; Европейский Союз, дестабилизированный интеграцией стран Восточной Европы; и, наконец, Россия, которая была в таком 'разобранном' состоянии, что возникали опасения, не ужмется ли она до размеров 'Московского великого княжества.

Этот миропорядок пошатнулся с пришествием нового века. Теракты 11 сентября 2001 года вынудили нас осознать, что существует новый тип опасности, который получил название 'гипертерроризм'. Своим решением ввести войска в Ирак Америка невольно способствовала усилению беспорядка, и, соответственно, взрывоопасности ситуации на Ближнем Востоке. Мечта о великом демократическом Ближнем Востоке развеялась, как дым.

Нынешний Китай по многим показателям неоспоримо выходит на третье место среди держав нашей планеты. Он демонстрирует желание быть гармоничным обществом, как в национальном, так и международном плане, но не пренебрегает и продвижением своих достижений в военной и космической областях. Китай проводит активную внешнюю политику, в том числе и на африканском континенте. Япония вышла из спячки и проявляет растущий вкус к могуществу. Индия получает дивиденды от частичного перехода к экономическому либерализму в начале предыдущего десятилетия и собирается ярко проявить себя на международном поприще, в частности, в коммерческой области. К этим развивающимся полюсам силы необходимо присовокупить и Европейский Союз, хотя он скован своей экономической и социальной негибкостью и организационными проблемами, которые никак не может преодолеть.

Россия, со своей стороны, переживает возрождение, к величайшему неудовольствию западных идеологов, которые причитают над ее отступлением от демократических принципов. Когда в марте 2000 года Владимир Путин пришел к власти, страна находилась в полном упадке, а цены на нефть были столь низкими, что непонятно было, каким образом государство залатает дырки в бюджете. В этом плане удача оказалась на стороне преемника Бориса Ельцина, и он смог удовлетворить чаяния большинства населения, восстановив авторитет государства и добившись выдающегося экономического роста.

На внешнеполитическом фронте возвращение России четко видно и в Европе (Сербия), и на Ближнем Востоке (поездка Путина в Саудовскую Аравию), а также в Индии. Недавнее выступление хозяина Кремля на Мюнхенской конференции по безопасности, его неприятие планов по размещению систем ПРО в странах, недавно пополнивших ряды членов Евросоюза, замешательство, в которое ввергли Белый Дом все эти шаги, явно свидетельствуют о том, что времена унижения России остались в прошлом.

Таким образом, мир движется к многополярности. Правда, роли в нем еще окончательно не распределены. Экономика Соединенных Штатов все еще чувствует себя хорошо. Американский народ демонстрирует неослабевающий динамизм. И не стоит недооценивать возможность нового рывка этой страны после грядущих президентских выборов. Другие полюсы силы демонстрируют большую хрупкость. Перед Китаем стоят страшные социальные и экологические проблемы. Япония ни в коей мере не изъявляет желания выступать против своего защитника. Индия остается в основе своей региональной державой. Евросоюз все еще не может действовать как единое целое. А Россия пока находится на стадии выздоровления.

Эта зарождающаяся многополярная система сильно отличается от старой двуполярной системы. Двуполярная система была гетерогенной в абсолютном смысле этого слова, то есть в ней существовали совершенно несовместимые идеологии. В этом смысле дуэль между СССР и США была поединком не на жизнь, а на смерть. Сегодня западные страны обрушиваются на Китай или Россию во имя демократии и прав человека. Те обвиняют Запад в надменности, но признают, что им придется двигаться в этом направлении, пусть и в присущем им темпе.

Из этого следует, что соперничество между нынешними полюсами по большей части затрагивает классические сферы влияния (экономические, военные, территориальные), а не идеологические. Ни Китай, ни Россия не собираются оспаривать тезис, что им нужно проводить экономическую политику открытости в отношении Запада. Наибольшее единение у полюсов силы вызывает тезис о необходимости выступать единым фронтом против 'гипертерроризма'. И именно в этом контексте нужно рассматривать временное соглашение с Северной Кореей, в достижении которого основная роль принадлежит Китаю. В случае с Ираном, дела обстоят сложнее. Но можно с уверенностью утверждать, что Иран станет главным испытанием на прочность новой международной системы, становление которой мы сейчас наблюдаем.

10 апреля 2007 года, 15:42