Зеленая книжечка

Артур Мейчен

«Белые люди»

Пролог

— Колдовство и святость, — сказал Амброз, — более чем реальны. И в том и в другом случае это прежде всего экстаз, прорыв из трясины обыденной жизни.

Котгрейв слушал с интересом. В этот обветшалый, окруженный запущенным садом дом в северном пригороде Лондона его привел один старый приятель. Здесь в полутемной пыльной комнате корпел над своими книгами мечтательный отшельник Амброз.

— Да, — продолжал собеседник Коттрейва, — магия и по сей день живет в душах людей. И среди них — те, кто ест сухие корки, запивая их сырой водой; думаю, они испытывают наслаждение, какое не снилось даже самым завзятым эпикурейцам.

— Вы говорите о святых?

— Да, но и о грешниках тоже. Вы, похоже, разделяете чрезвычайно распространенное заблуждение о причастности к духовному миру только носителей высшего блага, тогда как носители высшего зла связаны с ним не менее прочно. Раб собственной плоти, обычный чувственный человек может стать как великим грешником, так и великим святым. Большинство из нас — достаточно нейтральные создания, в которых в равной степени переплетены добро и зло. В хаосе своих мелких устремлений мы не осознаем значения и внутреннего смысла вещей и вследствие этого добро и зло выражены в нас не явно, а все наши грехи и добродетели посредственны и незначительны.

— То есть вы полагаете, что великий грешник должен быть аскетом, как и великий святой?

— Великий человек, каков бы он ни был, не приемлет подражания, он отвергает несовершенные копии в стремлении к подлинности. Я ничуть не сомневаюсь, что многие из величайших святых ни разу не совершили «доброго дела» в расхожем понимании этих слов. С другой стороны, среди тех, кто дошел до самых глубин порока, были и такие, кого за всю их «обычную» жизнь не упрекнешь ни в одном «дурном поступке».

Амброз на минуту отлучился из комнаты, и Котгрейв, пребывавший в полном восхищении, поблагодарил своего приятеля за столь многообещающее знакомство.

— Это великий человек! — воскликнул он. — Я до сих пор никогда не встречал такого интересного чудака.

Амброз тем временем принес еще виски и щедро наполнил бокалы гостей. Себе же, проклиная при этом трезвенников, он налил сельтерской и уже собирался продолжить свой монолог, когда Котгрейв опередил его.

— Погодите, — сказал он, — я так не могу, дайте свести концы, с концами. Ваши парадоксы чересчур чудовищны. Человек может быть великим грешником, не сделав ничего греховно! Это же абсурд!

— Вы ошибаетесь, — возразил Амброз. — Парадоксы, к сожалению, не моя стихия. Просто человек может обладать изысканным вкусом, предпочитая смаковать кьянти, а не напиваться дешевым пивом, вот и все. Согласитесь, что это скорее трюизм, чем парадокс. Мое замечание так удивило вас потому, что вы плохо понимаете истинную природу зла. Да, конечно, существует некоторая связь между Грехом с большой буквы и теми действиями, которые принято называть греховными: убийством, воровством, прелюбодеянием и так далее. Но связь эта приблизительно такая же, как между алфавитом и изящной словесностью. Мне кажется, что это разделяемое большинством заблуждение вызвано тем, что мы всегда рассматривали данную проблему с социальной точки зрения. Мы полагаем, что если человек творит зло по отношению лично к нам или к окружающим, то он и сам непременно должен быть очень злым. С общественной точки зрения все правильно; но разве вы не видите, что Зло в своей сущности есть нечто сокровенное — страсть, овладевшая отдельной, индивидуально взятой душой? Обычный убийца сколь бы отпетым он ни был, ни в коей мере не является грешником в истинном смысле этого слова. Он просто дикий зверь, от которого нам следует избавиться, чтобы спасти свои собственные шеи от его ножа. Я бы скорее причислил его к каким-нибудь хищникам, тиграм например, но не к грешникам.

— По-моему, это звучит немного странно.

— Не думаю. Убийца действует, руководствуясь не положительными, а отрицательными побуждениями; ему просто не хватает чего-то такого, что имеется у его жертвы. А настоящее зло, напротив, полностью положительно — только с другой, темной стороны. Можете мне поверить: грех в истинном значении этого слова встречается очень редко; вполне возможно, что действительных грешников еще меньше, чем святых. Бесспорно, ваша точка зрения идеальна для общества и его практических целей; мы, естественно, склонны считать, что тот, кто нам очень неприятен, и есть великий грешник! Когда вам обчистят карманы, это очень неприятно — и вот мы объявляем вора великим грешником. А на самом деле он попросту неразвитый человек. Конечно, он не святой, но вполне может быть — и часто бывает — бесконечно лучше тех тысяч и тысяч «праведников», что ни разу не нарушили ни единой заповеди. Нам он порядком вредит, я признаю это, и мы правильно делаем, что всякий раз, как поймаем его, сажаем за решетку, но связь между его преступным, антиобщественным деянием и настоящим Злом — слабее некуда.

За окном сгущались сумерки. Приятелю, которому Котгрейв был обязан знакомством с Амброзом, должно быть, приходилось выслушивать монологи хозяина дома уже не в первый раз, ибо за все время разговора с его лица не сходила вежливо-снисходительная улыбка, но Котгрейв всерьез начинал полагать, что Амброз скорее мудрец, чем «чудак».

— А знаете, — сказал он, — все это ужасно интересно. Так вы думаете, что мы просто не понимаем истинной природы зла?

— Именно так. Мы переоцениваем и в то же самое время недооцениваем зло. Мы наблюдаем весьма многочисленные нарушения наших общественных «вторичных» законов, этих совершенно необходимых правил, регламентирующих существование человеческого сообщества, и ужасаемся тому, как распространены «грех» и «зло». На самом деле все это чепуха. Возьмем, к примеру, воровство. Испытываете ли вы реальный ужас при мысли о Робин Гуде, о шотландских крестьянах семнадцатого века, о разбойниках или, скажем, о современных основателях фальшивых акционерных обществ? Конечно, нет. Но с другой стороны, мы недооцениваем зло. Мы придаем такое непомерное значение «греховности» тех, кто лезет в наши карманы или посягает на наших жен, что совсем забыли ужас настоящего греха.

— Что же такое настоящий грех? — спросил Котгрейв.

— Я думаю, на ваш вопрос мне следует ответить вопросом. Что бы вы почувствовали, если бы ваша кошка и собака вдруг заговорила с вами человеческим языком? Вас бы охватил ужас. Я в этом уверен. А если бы розы у вас в саду вдруг начали кровоточить, вы бы просто сошли с ума. Или представьте, что камни на обочине дороги при вашем приближении стали пухнуть и расти, а на обычной гальке, которую еще накануне вечером вы видели собственными глазами, поутру распустились каменные цветы? Думаю, эти примеры могут дать вам хотя бы некоторое представление о том, что такое грех на самом деле.

— Послушайте, — вступил в разговор до тех пор молчавший третий из присутствующих, — вы оба, кажется, завелись надолго. Как хотите, а я пошел домой. Я и так опоздал на трамвай, и теперь придется идти пешком.

После того как он растворился в предрассветном утреннем тумане, подкрашенном бледным светом фонарей, Амброз и Котгрейв еще основательнее устроились в своих креслах.

— Вы меня удивляете, — продолжил Котгрейв прерванный разговор. — Я никогда и не думал о таких вещах. Если то, что вы говорите, правда, то весь мир вывернут наизнанку. Значит, сущность греха на самом деле состоит...

—...во взятии небес штурмом, как мне кажется, — закончил Амброз. — Я полагаю, что грех — это не что иное, как попытка проникнуть в иную, высшую сферу недозволенным способом. Отсюда понятно, почему он встречается крайне редко — немного найдется таких людей, кто вообще стремится проникнуть в иные сферы, высшие или низшие, дозволенным или недозволенным способом. Люди, в массе своей, вполне довольны собственной жизнью, какой бы она ни была. Поэтому так мало святых, а грешников (в истинном смысле этого слова) и того меньше. Что же до гениев, которые иногда бывают и тем и другим вместе, то они тоже встречаются редко. Стать великим грешником, возможно, даже труднее, чем великим святым.

— То есть в грехе есть что-то глубоко противоестественное? Вы это имеете в виду?

— Вот именно. Достижение святости требует таких же или, по крайней мере, почти таких же огромных усилий; но святость предполагает благие и естественные пути. Это попытка вновь обрести экстаз, который был присущ людям до грехопадения. Грех же является попыткой обрести экстаз и знание, которые подобают лишь ангелам, а потому, предпринимая такую попытку, человек в конце концов становится демоном Я уже говорил, что простой убийца именно в силу этого и не является грешником; правда, иногда грешник бывает убийцей. Жиль де Ре[1], например. Итак, очевидно, что ни добро, ни зло не свойственны Тому общественному, цивилизованному созданию, какое мы называем современным человеком, причем зло несвойственно ему в гораздо большей степени, чем добро. Святой стремится вновь обрести дар, который он утратил; грешник пытается добыть то, что ему никогда не принадлежало. Иными словами, он повторяет грехопадение.

— Надеюсь, вы не католик? — спросил Котгрейв.

— Нет. Я принадлежу к гонимой англиканской Церкви.

— В таком случае, что вы думаете о священных текстах, в которых то, что вы склонны рассматривать как простое нарушение правил, считается грехом?

— Но ведь, с другой стороны, к грешникам причисляют и «чародеев», не так ли?[2]Мне кажется, это ключевое слово. Судите сами: можете ли вы представить хоть на минуту, что лжесвидетельство, спасающее жизнь невинному человеку, является грехом? Нет? Отлично, но тогда вам следует признать, что греховность лжеца сродни греховности «чародея», использующего недостатки, свойственные материальной жизни, в качестве орудий для достижения своих чрезвычайно порочных целей. И позвольте сказать вам еще вот что: наша интуиция настолько притупилась и все мы настолько пропитались материализмом, что, вероятно, не признали бы настоящее зло, даже если бы столкнулись с ним лицом к лицу.

— Но разве от самого присутствия злого человека мы не почувствовали бы определенного рода ужаса — вроде того, который, по вашим словам, мы испытали бы при виде кровоточащего розового куста?

— Да, будь мы ближе к природе. Ужас, о котором вы говорите, знаком женщинам и детям — даже животные испытывают его. Но у большинства из нас условности, Воспитание и образование затуманили естественный разум — мы слепы и глухи. Конечно, иногда нам удается распознать зло по его ненависти к добру — например, не нужно большой проницательности, чтобы догадаться, какая сила владела подсознанием рецензентов Китса в «Блэквуде»[3]. Однако подобные неосознанные манифестации случаются крайне редко, и я подозреваю, что, как правило, иерархов Тофета[4]совсем не замечают, а если и замечают, то принимают за хороших, но заблуждающихся людей.

— Вот вы только что употребили слово «неосознанный», говоря о критиках Китса. Неужели зло бывает неосознанным?

— Всегда. Оно и не может быть другим. В этом отношении» как и во всех прочих, оно подобно святости и гениальности.

Это всегда некий подъем или экстаз души; необычайная попытка выйти за пределы обыденного. А то, что выходит за пределы обыденного, оставляет позади и категории сознания, ибо наш разум улавливает лишь те явления, которые ему привычны. Уверяю вас, человек может быть невероятно дурным и даже не подозревать об этом. Но я повторяю, что зло — в определенном и истинном смысле этого слова — крайне редко. Более того, оно встречается все реже и реже.

— Я стараюсь следовать за вашей мыслью, — сказал Котгрейв. — Из ваших слов можно сделать вывод, что истинное зло в корне отличается от того, что мы привыкли называть злом?

— Именно так; Без сомнения, между обоими этими понятиями зла существует некая поверхностная аналогия — чисто внешнее сходство, которое позволяет нам вполне оправданно употреблять такие выражения, как «спинка стула» или «ножка стола». Иногда они говорят, так сказать, на одном языке. Какой-нибудь грубый шахтер, неотесанный, неразвитый «тигрочеловек», выхлебав пару лишних кружек пива, приходит домой и до смерти избивает свою надоедливую жену, которая неблагоразумно попалась ему под горячую руку. Он убийца. И Жиль де Ре был убийцей. Но разве вы не видите, какая пропасть их разделяет? В обоих случаях употребляется одно и то же «слово», но с абсолютно разным значением. Нужно быть невероятным простофилей, чтобы спутать эти два понятия. Все равно что предположить, будто слова «Джаггернаут»[5]и «аргонавты»[6]имеют общую этимологию. Несомненно, такое же слабое сходство существует между «общественными» грехами и настоящим духовным грехом, причем в отдельных, случаях первые выступают в роли «учителей», ведущих человека ко все более изощренному святотатству — от тени, к реальности. Если вы когда-либо имели дело с теологией, вы поймете, о чем я говорю.

— Должен признаться, — заметил Котгрейв, — что я очень мало занимался теологией. По правде говоря, я много раз пытался понять, на каком основании теологи присваивают своей любимой дисциплине титул Науки наук. Дело в том, что все «теологические» книги, в которые мне доводилось заглядывать, были целиком посвящены либо ничтожным и очевидным вопросам благочестия, либо царям Израиля и Иудеи. А все эти цари меня мало интересуют.

Амброз усмехнулся.

— Нам стоит постараться избежать теологической дискуссии, — сказал он. — У меня появилось ощущение, что вы можете оказаться опасным противником. Хотя упомянутые вами «цари» имеют столько же общего с теологией, сколько гвозди в сапогах шахтера-убийцы — со злом.

— Однако вернемся к предмету нашего разговора. Вы полагаете, что грех есть нечто тайное, сокровенное?

— Да. Это адское чудо, так же как святость — чудо небесное. Время от времени грех возносится на такую высоту, что мы совершенно неспособны воспринять его существование; Он подобен звучанию самых больших труб органа — такому низкому, что оно недоступно нашему слуху. Иногда грех может привести в сумасшедший дом или к еще более странному исходу. Но в любом случае его нельзя путать с простым нарушением законов общества. Вспомните, как Апостол, говоря о «другой стороне», различает «благие деяния» и «благодать»[7]. Человек может раздать все свое имущество бедным и все же не испытать благодати, точно так же можно не совершить ни одного преступления и все же быть грешником.

— Ваша точка зрения очень необычна, — сказал Котгрейв, — но я признаюсь, что она меня чем-то привлекает. Мне кажется, из ваших положений логически вытекает заключение, что настоящий грешник вполне может произвести на стороннего наблюдателя впечатление достаточно безобидного создания?

— Конечно — потому что истинное зло не имеет отношения к общественной жизни и общественным законам, разве что нечаянно и случайно. Это потаенная страсть души — или страсть потаенной души, как вам больше нравится. Когда мы случайно замечаем зло и полностью осознаём его значение, оно и в самом деле внушает нам ужас и трепет. Но это чувство значительно отличается от страха и отвращения, с какими мы относимся к обычному преступнику, ибо в последнем случае наши чувства целиком основаны на заботе о своих собственных шкурах и кошельках. Мы ненавидим убийцу, потому что не хотим, чтобы убили нас или кого-нибудь из тех, кто нам дорог. «С другой стороны», мы чтим святых, но не «любим» их, как любим наших друзей. Можете ли вы убедить себя в том, что вам было бы «приятно» общество св. Павла или что мы с вами «поладили» бы с сэром Галахадом[8]? Вот и с грешниками так же, как со святыми. Доведись вам встретить очень злого человека и понять, что он злой, вы, без сомнения, испытаете ужас и трепет; но причин «не любить» его у вас не будет. Напротив, вполне возможно, что, забыв о его грехе, вы нашли бы общество этого грешника довольно приятным и немного погодя вам пришлось бы убеждать себя в том, что он ужасен. И тем не менее разрушение привычного мира чудовищно. Что, если бы розы и лилии с наступлением утра вдруг стали кровоточить, а мебель принялась бы расхаживать по комнате, как в рассказе Мопассана[9]!

— Я рад, что вы вернулись к этому сравнению, — заметил Котгрейв, — и как раз собирался спросить у вас, что в человеке может соответствовать таким вот воображаемым фокусам неодушевленных предметов. Одним словом — что есть грех? Вы дали абстрактное определение, но мне хотелось бы получить конкретный пример.

— Я уже говорил вам, что грех очень редко встречается, — сказал Амброз, который, казалось, хотел уклониться от прямого ответа. — Материализм нашей эпохи много сделал для уничтожения святости, но еще больше преуспел в уничтожении зла. Земля столь уютна, что нас не тянет ни к восхождениям, ни к падениям. Сдается мне, что ученому, решившему «специализироваться» на Тофете, пришлось бы ограничиться лишь антикварными изысканиями. Ни один палеонтолог не покажет вам живого птеродактиля.

— Однако вы-то, похоже, «специализировались» и, судя по всему, довели ваши изыскания до наших дней.

— Вижу, вам действительно интересно. Ладно, признаюсь, я немного занимался этим и, если хотите, могу показать одну вещицу, имеющую прямое отношение к предмету нашей с вами занимательной беседы.

Амброз взял свечу и направился в дальний угол комнаты. Котгрейв увидел, как он открыл стоявшее там старинное бюро, достал из потайного отделения какой-то сверток и вернулся к столу, за которым проистекал разговор.

Развернув бумагу, Амброз извлек из нее зеленую книжечку.

— Только обращайтесь с ней поаккуратнее, — попросил он — Не бросайте где попало. Это один из лучших экспонатов моей коллекции, и мне было бы очень жаль, если бы она вдруг потерялась.

Амброз погладил выгоревший переплет.

— Я знал девушку, которая это написала, — добавил он. — Ознакомившись с изложенными здесь фактами, вы увидите, как это прекрасно иллюстрирует наш сегодняшний разговор. Там есть и продолжение, но об этом я не хочу говорить.

Несколько месяцев назад в одном журнале появилась любопытная статья, — продолжал Амброз с видом человека, желающего сменить тему разговора. — Она была написана каким-то врачом — кажется, его звали доктор Корин. Так вот, этот доктор рассказывает, что некая леди, наблюдавшая за дочкой, когда та играла у окна в гостиной, вдруг увидела, как тяжелая оконная рама свалилась прямо на пальцы девочке. Леди, по-видимому, упала в обморок — во всяком случае, когда вызвали врача и он перевязал окровавленные и изувеченные пальцы ребенка, его позвали к матери. Она стонала от нестерпимой боли — три ее пальца, в точности те же, что были повреждены у девочки, распухли и покраснели, а позднее, выражаясь медицинским языком, началось гнойное воспаление.

Все это время Амброз бережно сжимал в руках зеленую книжечку.

— Ладно, держите, — сказал он наконец, с видимым трудом расставаясь со своим сокровищем.

— Верните, как только прочтете, — добавил Амброз, когда он вместе с гостем, пройдя через холл, вышел в старый сад, наполненный слабым ароматом белых лилий.

Котгрейв откланялся. На востоке уже разгоралась широкая красная полоса, и с возвышенности, на которой находился дом Амброза, открывалась величественная панорама спящего Лондона.

Зеленая книжечка

Сафьяновый переплет поблек и выгорел, но при этом был чистым, непорванным и неистертым. Книжечка выглядела так, словно ее купили лет семьдесят-восемьдесят назад во время очередного выезда в Лондон, а потом засунули куда-то с глаз долой и позабыли о ней навсегда. Она распространяла древний тонкий аромат, какой иногда сопровождает старую мебель, которой уже лет сто или даже больше. Форзац был украшен причудливым цветным узором и стершейся позолотой. С виду небольшая, книжечка, благодаря тонкости бумаги, содержала немало страниц, исписанных мелким, убористым и весьма неровным почерком. «Я, нашла эту книжку, — так начинались записки, — в ящике старого комода, который стоит на лестнице. День выдался дождливый, и я не могла пойти гулять, а потому после обеда взяла свечу и принялась рыться в комоде. Почти все ящики были набиты старыми платьями, но один из маленьких ящичков оказался пустым — лишь в углу на самом дне его лежала эта книжечка. Я давно хотела иметь нечто подобное и, не раздумывая, взяла ее для своих записей. Теперь она наполнена духом таинственности. У меня много других книжек, в которые я записываю разные тайны — все спрятаны в надежном месте. Сюда я тоже запишу многие из моих старых тайн и еще несколько новых. Но кое-что я никогда не буду записывать. Я не вправе указывать действительные даты — дни и месяцы, ставшие мне известными в прошлом году. Нельзя упоминать и о письменах Акло, раскрывать тайну языка Чиан, рисовать большие прекрасные Круги, играть в Игры Мао и, уж конечно, петь главные песни. Я могу написать обо всем этом вообще, но только не объясняя, как это делать. На то есть особые причины. И еще мне нельзя говорить, кто такие Нимфы, и Долы, и Джило и что значит «вулас». Это самые тайные тайны, и я счастлива, что мне все это известно и что я знаю так много чудесных языков. Но есть и такие вещи, которые я называю самыми тайными тайнами из всех тайных тайн: о них я даже думать не смею, пока не останусь совсем одна, и тогда я закрываю глаза, прикасаюсь ладонями к этим вершинам сокровенного, шепчу слово — и приходит Алала. Я делаю это только по ночам у себя в комнате или в заповедных лесных местах — но описывать их нельзя, потому что это тайные места. И потом еще есть Обряды: все они очень важны, но некоторые из них — важнее и прекраснее остальных. Белые Обряды, Зеленые Обряды и Алые Обряды. Алые Обряды лучше всех, но по-настоящему их можно совершать только в одном месте, правда, даже внешняя сторона этих Обрядов настолько восхитительна, что я готова проигрывать их где угодно. А кроме того, есть всякие танцы, и есть Комедия: иногда я разыгрывала Комедию на глазах у всех, но никто ничего не понимал. Впервые я узнала об этих вещах в раннем детстве.

Когда я была очень маленькая и мама была еще жива, я помнила о чем-то, случившемся со мной до того, да только все это смешалось у меня в голове. Однако, лет в пять или шесть, я не раз слышала, как говорили обо мне, думая, что я не пойму. Говорили, будто за год-два до того я была очень странной и няня просила мою маму прийти послушать, как я разговариваю сама с собой, причем я произносила такие слова, которые никто не мог понять. Говорила я на языке Ку, но сейчас могу припомнить лишь очень немногие слова да еще маленькие белые лица, взиравшие на меня, когда я лежала в колыбели. Белые человечки часто беседовали со мной, и я выучилась их языку. От них я узнала о величественном месте, где деревья и трава были белые, и белые холмы вздымались до луны, и дул холодный белый ветер. Это место мне потом часто снилось, но лица стерлись, затерялись в моих детских воспоминаниях. Однако, когда мне исполнилось лет пять, со мной случилось удивительное происшествие. Няня несла меня на плечах; вокруг желтело пшеничное поле, и мы шли по этому полю, изнемогая от жары. Потом мы свернули на лесную тропинку, и нас догнал какой-то высокий человек и шел вместе с нами, пока мы не добрались до пруда, где было очень темно и мрачно. Няня посадила меня на мягкий мох под деревом и сказала: «Здесь она в пруд не свалится». И они оставили меня там, и я сидела тихо-тихо и смотрела на пруд, и вот из воды и из леса навстречу друг другу вышли удивительные белые люди и стали играть, танцевать и петь. Кремово-белого цвета, они походили на древние статуэтки слоновой кости, что у нас в гостиной. Их было двое, он и она. Она — прекрасная леди с добрыми темными глазами и серьезным лицом — все время странно и печально улыбалась мужчине, а он смеялся и гонялся за ней. Они все играли и играли, все танцевали и танцевали вокруг пруда, напевая что-то, пока я не заснула. Когда няня вернулась и разбудила меня, мне показалось, что она чем-то похожа на ту белую леди, и я рассказала ей обо всем и спросила, почему она так странно выглядит. Няня ахнула, как будто очень испугалась, и побледнела. Она посадила меня на траву и долго смотрела мне в глаза, и я видела, что она вся дрожит. Потом она сказала, что все это мне приснилось, но я-то знала, что не спала. И еще няня заставила меня пообещать, что я никому не скажу об этом, а если скажу, то меня бросят в черную яму. Но я совсем не испугалась, тогда как няню буквально трясло от страха. Я всегда помнила об этом происшествии и, бывало, закрывала глаза и в тишине и одиночестве снова видела белых людей, расплывчато и как бы издалека, но они были такими же прекрасными, как тогда у пруда. И мне вспоминались обрывки песни, которую они пели, хотя воспроизвести ее я не могла.

Лет в тринадцать, или даже почти в четырнадцать, со мной приключилось нечто совершенно невероятное, и тот странный день, когда все это произошло, я впоследствии всегда именовала Белым днем. Мама уже более года как умерла. По утрам я занималась, а после обеда меня отпускали гулять. В тот день я выбрала новый маршрут, и ручеек привел меня в незнакомое место. По пути я порвала платье — кое-где было трудно пройти, приходилось пробираться через густые заросли кустарника, и под низкими ветками деревьев, и через колючие кусты на холмах, и через темные леса, полные стелющихся колючек. Путь оказался долгим, очень долгим. Мне представлялось, что я иду уже целую вечность, а потом дорогу преградила стена зарослей, в которых имелся лишь узкий лаз — что-то вроде тоннеля. Наверное, раньше там тек ручей, но он пересох, и дно было каменистое, а наверху переплелись кусты, не пропускавшие света. Долго я брела по тому темному тоннелю, пока не вышла к холму, которого раньше никогда не видела. Меня окружала унылая чаща кустарника, черные переплетенные сучья которого царапали меня, когда я пробиралась сквозь заросли, и я плакала от боли, потому что на мне живого места не было. Я карабкалась по склону, уже плохо воспринимая окружающее, — все вверх и вверх, пока заросли наконец не поредели и я не вышла на большую пустынную проплешину у вершины холма, где в траве серели уродливые камни, из-под которых выбивались чахлые, скрюченные, похожие на змей деревца. Пробираясь между камнями, я продолжила путь к вершине. Никогда прежде мне не приходилось видеть таких огромных и уродливых камней: некоторые выступали из земли, другие были разбросаны вокруг на сколько хватал глаз, далеко-далеко. Я посмотрела поверх камней, охватив своим взглядом все это место целиком — оно выглядело странно и неправдоподобно. Стояла зима, с окрестных холмов свешивались страшные черные леса — словно черные занавеси в огромной комнате. А деревья имели такие очертания, каких я раньше и представить не могла. Мне стало страшно. За лесами тянулись еще холмы — гигантское кольцо холмов и гор, совершенно незнакомая мне местность, глухая и безмолвная. Небо было тяжелым, серым и унылым — отвратительный свод, довершающий картину. Я вновь продолжила путь среди бесконечных камней. Некоторые из них напоминали людей с оскалившимися лицами, словно эти каменные монстры собирались броситься на меня и утащить с собой, чтобы я навсегда осталась в их каменном мире. Другие были похожи на зверей — ужасных зверей и ползучих гадов с высунутыми языками, — встречались и камни-слова, которые невозможно выговорить, и лежащие в траве камни-мертвецы. С трудом преодолевая страх, я все же шла вперед, чувствуя, как полнится мое сердце злыми песнями, которые напевали мне камни. Мне хотелось строить гримасы и корчиться, как они. Я шла долго-долго, и наконец камни стали нравиться мне, и я перестала их бояться. Я пела песни, вертевшиеся у меня в голове; песни, полные слов, которые нельзя ни произносить, ни писать. Я кривлялась, подражая гримасам каменных лиц, принимая разнообразные позы виденных на дороге каменных чудищ, и ложилась на землю, имитируя каменных мертвецов; я даже подошла к одному оскалившемуся истукану и обняла его. Так вот я шла и шла между камнями, пока наконец не вышла к круглому кургану. Высотой он был почти с наш дом, и такой ровный, круглый и зеленый, словно огромная чаша, опрокинутая вверх дном, — а наверху стоял большой камень, похожий на столб. Я стала карабкаться вверх, но склон оказался таким крутым, что мне пришлось остановиться, а то бы я скатилась вниз, ударилась о камни у подножия и, может быть, разбилась бы насмерть. Однако желание забраться на самый верх большого кургана было столь огромным, что я легла на живот, уцепилась за траву и стала понемногу подтягиваться, пока не поднялась на гребень. Потом я села на камень посередине и огляделась. Мне показалось, что я шла долго-долго и удалилась на сотни миль от дома, что я попала в другую страну, в одно из тех удивительных мест, о которых читала в «Тысяче и одной ночи», или уплыла за море, далеко-далеко, и нашла другой мир, которого раньше никто не видел и о котором раньше никто не слышал, а может быть, каким-то образом улетела на небо и попала на одну из звезд, где, как я читала, все мертвое, и нет воздуха, и ветер не дует. Я сидела на камне и смотрела вверх, вниз и по сторонам, представляя, что сижу на башне посреди огромного пустого города — ведь вокруг не было ничего, кроме серых камней. С вершины я не могла различить очертания камней, но видела, как их много и как далеко-далеко они тянутся. Группы камней располагались в каком-то определенном порядке, образуя рисунки и узоры. Я знала, что это невозможно, так как сама видела, что многие камни выступают из земли и соединены со скалой. Поэтому я присмотрелась внимательнее, но по-прежнему видела только расходящиеся круги, пирамиды, купола и шпили, но теперь мне казалось, что все они смыкаются вокруг того места, где я сидела, и чем дольше я смотрела, тем отчетливее вин дела гигантские круги камней, которые все увеличивались и увеличивались. Наверное, я вглядывалась слишком долго, потому что мне стало казаться, будто они все движутся и крутятся, как гигантское колесо, а я сижу в середине и кручусь вместе с ними. У меня закружилась голова, все вокруг затуманилось и поплыло, в глазах замелькали голубые огоньки, и мне почудилось, что камни подпрыгивают, приплясывают и корчатся, кружась в каком-то немыслимом хороводе. Мне снова стало страшно, я громко закричала, спрыгнула с камня, на котором сидела, и бросилась на землю. Когда я поднялась, то с радостью увидела, что камни остановились. Я села на траву и, съехав с кургана, продолжила свой путь. На ходу я приплясывала, стараясь подражать танцующим камням, и была очень рада, что у меня хорошо получается. Я кружилась в танце и напевала странные песни, которые сами приходили мне в голову. Наконец я спустилась к подножию этого огромного пологого холма — камней там уже не было, а дорога снова уводила в лощину, поросшую кустарником. Я с трудом пробиралась сквозь заросли, как и при подъеме на холм, но не обращала на это внимания — меня переполняла радость, дающая мне как бы дополнительные силы. Я видела необыкновенные камни и теперь могла танцевать, как они. Я спускалась вниз, продираясь, сквозь кусты: высокая крапива кусала мне ноги и зло обжигала меня, но я и на это не обращала внимания, а в ответ на уколы сучьев и шипов — только смеялась и пела. Потом я выбралась из зарослей в скрытую лощину — укромное местечко, похожее на темную улочку, по которой никто никогда не ходит. Лощина была очень узкая и глубокая, а вокруг нее рос густой лес. Над крутыми склонами нависали деревья, сквозь ветви которых проглядывали зеленые островки папоротников, хотя на холме папоротники были засохшие и бурые; здесь они всю зиму оставались зелеными и от них шел густой пряный запах. По лощине бежал ручеек — такой маленький, что я легко могла его перешагнуть. Зачерпывая воду горстями, я стала жадно пить — и вкус у воды был как у светлого, золотистого вина, она искрилась и, бурлила, пробегая по красивым красным, желтым и зеленым камушкам, и потому казалась живой и разноцветной. Я пила и пила ее, и все не могла питься, а потому мне пришлось лечь, наклонить голову и пить прямо из ручья. Так было еще вкуснее, к тому же маленькие волны, касаясь моих губ, нежно целовали меня. Я смеялась и снова пила, воображая, будто в ручье живет нимфа вроде той, что на старой картинке у нас дома, а прикосновения волны — это поцелуи нимфы. Я наклонилась еще ниже, опустила губы в воду и поклялась нимфе, что обязательно вернусь сюда, к этому ручью с живой водой. Я не сомневалась, что это не простая вода, и, наконец продолжив свой путь, была по-настоящему счастлива. Я снова танцевала и все шла и шла вверх по лощине, под нависающими кручами, пока передо мною не выросла отвесная зеленая стена — склон вдруг круто взметнулся к небу, и, кроме стены и неба, больше ничего не было. Словно я достигла края мира. «...Мир без конца...» — но здесь все выглядело так, словно за этой стеной вообще ничего не могло быть, кроме царства Врана[10], куда уходят погасший свет и высохшая под солнцем вода. Я стала думать о том долгом, очень долгом пути, который привел меня сюда: как я нашла ручеек и последовала за ним в неведомые края — и все шла и шла, пробираясь сквозь заросли и колючие кусты и темные леса, полные стелющихся колючек; и как потом карабкалась по тоннелю под деревьями и сквозь заросли кустарника, и как обнаружила серые камни и сидела посреди каменной чаши, а они кружились вокруг меня; как снова шла мимо серых камней, и спустилась с холма по колючим кустам, и поднялась по темной лощине. Мысленно я вновь прошла весь этот долгий, очень долгий путь. Но как мне теперь добраться домой, смогу ли я когда-нибудь найти дорогу, и существует ли мой дом вообще, или он и все, кто в нем был, превратились в серые камни, как в арабских сказках? Я сидела на траве и думала, что же теперь делать. Я устала, и ноги у меня горели от долгой ходьбы. Оглядевшись, я увидела чудесное озерцо у самой стены. Всю землю вокруг него покрывал ярко-зеленый влажный мох — самый странный мох на свете: он был похож то на маленькие папоротники, то на пальмы, то на елочки, и капельки воды сверкали на его изумрудной зелени, словно алмазы. А среди мха блестел водоем — глубокий, красивый и такой чистый, что, казалось, можно дотянуться до красного песка на дне, хотя на самом деле там было очень глубоко. Я стояла и смотрелась в воду, как в зеркало. На дне озерца красные песчинки все время шевелились, и я видела, как бурлит вода, но поверхность водоема была совершенно спокойна. Среди мерцающих изумрудов мха озерцо казалось огромным бриллиантом. Я сняла ботинки и чулки и опустила усталые, разгоряченные ноги в воду. Вода была ласковая и холодная, и когда я поднялась, усталости как не бывало, и я почувствовала, что мне нужно идти дальше — вперед и вперед, чтобы увидеть, что там — за стеной. Я стала очень медленно подниматься по стене, и когда выбралась наверх, то очутилась в самом странном месте, какое мне только приходилось видеть, даже более странном, чем холм серых камней. Оно выглядело так, словно там поиграли дети великанов, потому что кругом? были сплошные холмы, впадины, замки и стены, сделанные из земли и поросшие травой. И еще — два кургана, похожие на большие ульи, круглые и мрачные, и глубокие ямы, и круто вздымавшаяся вверх стена вроде той, что я однажды видела у моря (помню, на ней еще были большие пушки и солдаты). Я чуть не упала в одну из круглых ям — земля неожиданно разверзлась у меня под ногами, но мне удалось сбежать по склону; я остановилась только на самом дне и посмотрела вверх. Все выглядело странным и мрачным. Наверху было только серое, тяжелое небо да стенки ямы — остальное словно исчезло, и теперь во всем мире не осталось ничего, кроме этой ямы. Я подумала, что, когда в глухую полночь луна освещает ее дно и наверху стенает ветер, здесь, наверное, полно злых духов, движущихся теней и бледных призраков. Яма была странной, мрачной и пустынной, как заброшенный храм мертвых языческих богов. Это напомнило мне сказку, рассказанную няней, когда я была совсем маленькой, — той самой няней, которая взяла меня в таинственный лес, где я увидала прекрасных белых людей.

Как-то зимним вечером, когда ветер хлестал ветвями деревьев по стенам дома и плакал в трубе детской, няня рассказала мне о глубокой яме вроде той, в которой я теперь стояла: будто где-то была такая яма и все боялись спускаться в нее и даже близко не подходили — очень нехорошим считалось это место. Но однажды одна бедная девушка решилась спуститься в яму. Все принялись отговаривать ее, но она не послушалась и все-таки спустилась, а когда вернулась, то весело смеялась и повторяла, что там ничего нет, кроме зеленой травы, красных и белых камней да желтеньких цветов. Вскоре люди увидели на ней великолепные изумрудные сережки и спрашивали ее, где она их взяла, ведь они с матерью были очень бедны. А она смеялась и отвечала, что сережки эти вовсе не изумрудные, что они из обыкновенной зеленой травы. Потом однажды у нее на груди появился самый алый рубин, какой только можно себе вообразить, и был он величиной с куриное яйцо, а горел и сверкал, как раскаленный уголь в печи. И снова люди спросили ее, где она взяла такое сокровище, ведь всем известно, как бедны они с матерью. А девушка смеялась и отвечала, что это никакой не рубин, а обычный красный камешек. Но потом шею девушки украсило самое расчудесное ожерелье, о каком только можно подумать, — лучше, чем у самой королевы, — и было оно сделано из сотен больших сверкающих алмазов, которые сияли подобно звездам в летнюю ночь. И люди снова спрашивали девушку, где она взяла эти алмазы, ведь они с матерью так бедны. Но она по-прежнему смеялась и отвечала, что это вовсе не алмазы, а пустяшные беленькие камешки. И вот однажды, рассказывала няня, явилась девушка ко двору, и на голове у нее красовалась корона из чистейшего золота, сиявшая ярче солнца, и была она гораздо роскошнее короны самого короля. В ушах у девушки сверкали изумруды, на груди — огромный рубин вместо брошки, а на шее — большое алмазное ожерелье. И король с королевой, решив, что это какая-нибудь знатная принцесса из дальних краев, поднялись с трона и вышли навстречу гостье, чтобы приветствовать ее. Но кто-то сказал королю с королевой, что на самом деле девушка очень бедна. И король спросил у нее: раз они с матерью такие бедные, то почему на ней золотая корона и где она взяла ее? А девушка рассмеялась и ответила, что это никакая не золотая корона, а просто венок из желтых цветов. Королю все это показалось очень странным, и велел он девушке остаться при дворе, чтобы посмотреть, что будет дальше. А когда присмотрелись к ней, то увидели, до чего она хороша: глаза зеленее изумрудов, губы — краснее рубина, лицо — светлее и чище алмазов, а волосы — ярче золотой короны. Королевский сын пожелал жениться на ней, и король разрешил ему. Епископ обвенчал молодых, и был большой пир, а потом принц направился в комнату своей жены. Но когда он хотел открыть дверь, прямо перед ним возник высокий черный человек с ужасным лицом, и грозный голос произнес:

Куда торопишься? Постой!

Она обвенчана со мной.

И королевский сын упал на пол, потеряв сознание. Люди попытались войти в комнату, но не смогли. Тогда стали ломать дверь топорами, но дерево сделалось твердым, как железо, и в конце концов все в страхе бросились прочь, потому что из комнаты доносились ужасные вопли, хохот, визг и плач. На следующий день удалось проникнуть в комнату, и все увидели, что там никого нет: только густой черный дым висел над кроватью — черный человек пришел и утащил девушку. А на краю постели лежали два пучка сухой травы, красный камень, несколько белых камешков и увядший венок из желтых цветов.

Я вспомнила эту нянину сказку, стоя на дне глубокой ямы; там было так неуютно и одиноко, что мне стало страшно. Поблизости я не видела ни камней, ни цветов, но я испугалась, что могу взять что-нибудь, сама не зная об этом, и решила выполнить один обряд, чтобы отогнать черного человека. Я встала точно посередине ямы и особым жестом проверила, нет ли на мне чего-нибудь такого, о чем говорилось в сказке, а потом обошла всю яму, коснулась своих глаз, губ и волос и произнесла несколько странных слов — заклинаний от темных сил и дурного глаза, которым меня научила няня. После этого я почувствовала себя в безопасности, выбралась из ямы и пошла дальше мимо всех этих курганов, ям и стен, а так как дорога все время вела наверх, то в результате я оказалась высоко над земляными сооружениями. Оглядевшись, я увидела, что они, как и серые камни, тоже образуют рисунки, только совсем другие. Уже начинало темнеть, и стало плохо видно, но с того места, где я стояла, это было похоже на две огромные человеческие фигуры, лежащие на траве. Я пошла дальше и наконец нашла одну тайную рощу. Она слишком тайная, чтобы описывать ее здесь, и никто не знает, как туда пройти. Я и сама узнала это случайно, причем довольно занятным образом — я увидела какого-то зверька, который туда побежал. Я пошла за ним, и обнаружила между колючими кустами очень узкую и темную тропку, и когда уже почти совсем стемнело, я вышла на поляну. Там мне явилось самое чудесное видение, какое я когда-либо видела, но длилось оно только миг, потому что я тут же бросилась бежать и выбралась из рощи той же тропинкой, а потом еще долго улепетывала прочь, стараясь бежать как можно быстрее, — так испугалась я этого видения, таким удивительным, таким странным и прекрасным оно было. Но я очень хотела вернуться домой и поразмышлять об увиденном, и к тому же я не знала, что случилось бы, останься я вблизи этой рощи. Мне было жарко, я вся дрожала, сердце у меня колотилось, и пока я бежала через рощу, изо рта у меня вырывались странные крики, которых я не могла сдержать. На мое счастье, большая белая луна выплыла из-за круглого холма и осветила мне дорогу, и при ее свете я побежала мимо курганов и ям, вниз по скрытой лощине, вверх среди кустов, мимо серых камней — и наконец добралась до дома. Папа работал у себя в кабинете, и слуги не сообщили ему, что в столь поздний час меня еще нет дома, хотя на самом деле они испугались и не знали, что предпринять. Я объяснила им, что заблудилась в лесу, но не сказала, где именно, и ушла спать, однако всю ночь пролежала без сна, думая о своем видении. Когда я вышла на поляну, все вокруг светилось, хотя было уже темно, и потом, когда я возвращалась, меня не покидала уверенность в том, что я это видела. Мне хотелось побыстрее очутиться у себя в комнате и в одиночестве наслаждаться своим видением, хотелось закрыть глаза, представлять, что оно здесь, и делать все, что я сделала бы там, на поляне, если бы не испугалась. Но когда я закрыла глаза, видение не явилось, и тогда я стала перебирать все детали своего приключения, вспомнила, как темно и мрачно было под конец, и испугалась, что ошиблась, потому что все это казалось невозможным — словно ожила одна из няниных сказок, в которые я по-настоящему никогда не верила, хоть мне и стало страшно тогда на дне ямы. Мне вспомнились истории, которые рассказывала няня, когда я была маленькая, и я подумала, а правда ли то, что со мной сегодня случилось, или все это было давным-давно в одной из ее сказок? Я лежала без сна у себя в комнате, а луна светила из-за дома прямо на реку, так что на мою стену свет не падал. В доме царила тишина. Я слышала, как пробило двенадцать, папа прошел к себе в спальню и после этого все звуки замерли, словно в доме не было ни души. Сквозь белые шторы в мою темную комнату проникал бледный мерцающий отсвет. Я встала и выглянула в окно: дом отбрасывал огромную черную тень, и она накрывала сад, который стал от этого похож на тюрьму, где казнят людей, а дальше все было белое-белое – лес и тот сиял белизной, исчерченной темными провалами между стволами. Тихо, ясно, и даже на небе ни одного облачка. Я хотела восстановить в памяти свое видение, но не могла, и тогда начала вспоминать все сказки, которые няня рассказывала мне так давно, что я думала, будто уже перезабыла их. Но они ожили во мне и почему-то переплелись у меня в голове с колючими кустами, серыми камнями и тайным лесом, и в конце концов я перестала различать, что было на самом деле, а что рассказывала няня — и то и другое казалось сном. А потом я вспомнила тот далекий жаркий летний день, когда няня оставила меня одну в тени под деревом, а из воды и из леса вышли белые люди и начали играть, танцевать и петь, и мне чудилось, что няня уже говорила о чем-то похожем еще до того, как я их увидела, вот только я не могла точно вспомнить, что она мне говорила. Потом я стала думать, не была ли моя няня той самой белой леди — ведь она выглядела такой же белой и прекрасной и у нее были такие же темные глаза и черные волосы; и иногда она улыбалась, как та леди, особенно когда рассказывала свои истории, которые начинались словами «Давным-давно...» или «В давние-давние волшебные времена...». Но все же я решила, что это не могла быть няня, потому что она ушла в лес в другую сторону, и, по-моему, тот мужчина, что догнал нас, не мог быть белым мужчиной, иначе я бы не увидела того, что открылось мне в тайной роще. Я подумала, что во всем виновата луна, но она появилась потом, когда я уже находилась посреди пустоши, где всюду были загадочные фигуры, торчащие из земли, и стены, и таинственные ямы, и ровные круглые курганы — вот тогда-то я и увидела большую белую луну над круглым холмом. Я думала обо все этом, пока мне не стало страшно — снова всплыла в памяти нянина сказка о бедной девушке и черном человеке, который похитил ее. Я тоже спускалась в глубокую яму — а вдруг это была та же самая яма, просто ужас какой-то! Поэтому я повторила обряд — коснулась глаз, губ и волос особым жестом и произнесла древнее заклятие, чтобы быть уверенной, что меня никто не утащит. Мне захотелось снова мысленно представить себе тайную рощу, осторожно пройти по тропинке и увидеть то, что я видела там, — но тщетно, вспоминались только нянины сказки.

Например, история о юноше, который однажды собрался на охоту и объехал со своими собаками все окрестные леса, перебирался через реки, бродил по болотам, но так и не нашел никакой дичи. Он проохотился весь день, пока солнце не стало спускаться за горы. И юноша был зол, оттого что день прошел неудачно, и собирался уже повернуть назад, как вдруг в тот момент, когда солнце коснулось гребня горы, из чащи выбежал прекрасный белый олень. И юноша крикнул «ату!» своим гончим, но они заскулили и не сдвинулись с места. Он пришпорил коня, но тот дрожал и стоял как вкопанный. Тогда юноша спрыгнул с коня, бросил собак и погнался за оленем один. Вскоре стемнело, и небо стало черным, без единой звездочки, а олень все бежал во тьме. И хотя у юноши имелось ружье, он не стрелял в оленя, потому что хотел поймать его живым, да и боялся отстать в темноте. Правда, пока не отставал, ориентируясь по звукам. Олень все бежал и бежал вперед, и юноша заблудился окончательно. Они мчались бесконечными лесами, полными шорохов, бледный, мертвенный свет исходил от поваленных и гниющих стволов; каждый раз, когда юноша думал, что потерял оленя, тот снова появлялся перед ним, белый и светящийся, и охотник, одержимый погоней, старался бежать еще быстрее, чтобы наконец догнать его, но тогда олень тоже прибавлял ходу, и юноше никак не удавалось его поймать. Они бежали бесконечными лесами, переплывали реки, пробирались по черным болотам, где земля булькала под ногами и вокруг мелькали болотные огоньки, а потом — через узкие горные ущелья, пахнущие подземельем; олень стремительно несся вперед, но и юноша не отставал. Так, словно связанные невидимой нитью, они преодолели высокие горы, и юноша слышал, как предрассветный ветер спускается с неба, а они все бежали и бежали, впереди — олень, а следом за ним — охотник. Наконец встало солнце, и юноша обнаружил, что оказался в совершенно незнакомом месте; это была прекрасная долина, через которую струился светлый поток, а посередине высился большой круглый холм. И олень начал спускаться вниз по долине к холму, и казалось, что он устал и бежит все медленнее и медленнее. Хотя юноша тоже устал, он ускорил свой бег, надеясь наконец-то поймать оленя, но у самого подножия холма, когда охотник уже протянул руку, чтобы схватить свою добычу, олень как сквозь землю провалился, и юноша расплакался: так было обидно потерять оленя после всей этой бесконечной погони. Но вдруг юноша увидел прямо перед собой дверь, ведущую внутрь холма. И он вошел, и там было совсем темно, но он шел вперед, потому что надеялся найти белого оленя. И тут появился свет, и юноша увидел небо над: головой, и сияющее солнце, и птиц, поющих на деревьях, и чудесный прозрачный родник, а у родника — прекраснейшую из женщин, и была это сама королева фей. И призналась юноше королева фей, что это она обернулась оленем, чтобы заманить его сюда, потому что страстно влюбилась в него. Она принесла из своего волшебного дворца большую золотую чашу, усыпанную драгоценными камнями, и предложила юноше выпить вина из этой чаши. И он стал пить, чем больше пил, тем сильнее ему хотелось пить, потом что вино было очарованное. А потом он поцеловал прекрасную леди, и она стала его женой, и он провел весь день и ночь в холме, где она жила, а когда проснулся, то увидел, что лежит на земле, на том самом месте, где в первый раз увидал оленя. Рядом стоял его конь, и собаки ждали пробужденья хозяина. Юноша посмотрел в небо и увидел, что солнце садится за горы. И он вернулся домой, и прожил долгую жизнь, но с тех пор ни разу не поцеловал ни одну женщину — ведь он целовал саму королеву фей, и никогда не пил обычного вина — ведь ему довелось испить очарованного.

А иногда няня рассказывала мне сказки, которые она слышала от своей прабабушки. Та была очень старая и жила одна-одинешенька в хижине посреди гор. В большинстве этих сказок речь шла о холме, где в стародавние времена по ночам собирались люди, и играли в разные удивительные игры, и делали странные вещи — няня мне рассказывала о них, да только я ничего не понимала, и еще она говорила, что теперь про это все забыли, кроме ее прабабушки, да и та толком не помнила, где тот холм. Как-то няня рассказала мне одну очень странную историю об этом холме — меня даже пробрала дрожь, когда я ее вспомнила. Няня говорила, что люди всегда приходил и туда летом, в самую жаркую пору, и сначала должны были долго танцевать. Они танцевали до темноты, причем из-за деревьев, окружавших холм, там было еще темнее. Люди собирались отовсюду, они приходили по тайной тропе, которой никто, кроме них, не знал, и двое стерегли вход, а каждый входящий должен был сделать очень странный знак, няня показала его, как могла, объяснила, что делать его по-настоящему она не умеет. Туда приходили всякие люди; и дворяне, и мужики, и старики, и юноши, и девушки, и совсем маленькие дети, которые просто сидели и смотрели. И когда они входили внутрь, там было совсем темно, только в стороне зажигали какое-то благовоние с сильным сладким запахом, от которого всем хотелось смеяться — видно было, как светятся угли и поднимается красноватый дым. И когда входил последний, дверь исчезала, так что никто не мог проникнуть внутрь, даже если и знал, что внутри что-то есть. И вот однажды некий дворянин, ехавший издалека, заблудился ночью в лесу, и конь завез его в самую непроходимую глушь с болотами и огромными валунами; конь то и дело оступался и проваливался копытами в какие-то норы, и деревья, очень похожие на виселицы, протягивали поперек дороги свои огромные черные сучья. Путнику стало очень страшно, и конь его начал дрожать, а потом и вовсе остановился и не хотел идти дальше; тогда дворянин слез с коня и взял его за узду, но конь стоял как вкопанный и от страха весь покрылся пеной. И дворянин пошел один, все дальше углубляясь в чащу, пока наконец не попал в какое-то темное место, где раздавались шум, пение и крики, каких он никогда раньше не слышал. Казалось, все эти звуки были совсем рядом, но он не мог попасть туда, откуда они доносились, и принялся кричать, и пока он кричал, кто-то схватил его сзади, и не успел он и глазом моргнуть, как ему связали руки и ноги, заткнули рот, и он потерял сознание. Очнулся сей дворянин на обочине, как раз в том месте, где сбился с пути, у дуба, разбитого молнией, а рядом был привязан его конь. И вот приехал дворянин в город, и рассказал, что с ним случилось, и некоторые удивились; а многие, видимо, знали что-то, но помалкивали. Так уже было заведено: когда все входили внутрь, дверь исчезала, и больше уже никто не мог войти. А те, кто оказывался внутри, вставали в круг, плечом к плечу, и кто-нибудь начинал петь в темноте, а кто-нибудь другой грохотал специальной погремушкой, и этот грохот доносился по ночам издалека, из глуши, и жители окрестных мест, знавшие истинную причину грохота, крестились, проснувшись за полночь и услыхав этот ужасный низкий звук, похожий на раскаты грома в горах. Грохот и пение продолжались очень долго, и люди в кругу слегка покачивались из стороны в сторону, а песня была на древнем-древнем языке, которого теперь никто не знает, и напев ее звучал странно. Няня говорила, что, когда ее прабабушка была еще маленькой девочкой, она знала человека, который немного помнил эту песню. Няня попробовала напеть ее мне, мелодия была до того странной, что я вся похолодела, словно дотронулась до трупа. Иногда пел мужчина, а иногда женщина, иногда они пели так хорошо, что двое-трое из тех, кто там был, падали наземь, кричали и бились, будто в припадке. Пение продолжалось, люди раскачивались туда-сюда, и наконец над этим местом, которое они называли Тол Деол, поднималась луна. Она освещала танцующих, а они все раскачивались из стороны в сторону, и густой сладкий дым вился над тлеющими угольями и плавал в воздухе. Потом начиналась трапеза. Мальчик вносил большую чашу вина; а девочка — хлеб. Хлеб и вино передавали по кругу, и вкус их отличался от вкуса обычного хлеба и обычного вина, и никто из тех, кому удалось их отведать, уже не был таким, как раньше. Потом все вставали, и начинали танцевать, и доставали тайные предметы из потайного места, и играли в необыкновенные игры, и водили хороводы в лунном свете, а иногда кто-нибудь внезапно исчезал, и о тех, кто исчез, больше никто никогда ничего не слышал, и неизвестно, что с ними случалось. А остальные снова пили удивительное вино, и делали идолов, и поклонялись им. Однажды няня показала мне, как выглядели эти идолы. Мы тогда гуляли и набрели на овраг, где было много влажной глины. И няня спросила меня, не хочу ли я посмотреть, что делали люди, о которых она рассказывала, и я ответила, что хочу. Тогда она попросила меня поклясться, что я ни единой душе об этом не скажу, а если скажу, то пусть меня бросят черную яму с покойниками, и я трижды произнесла эту страшную клятву. Няня взяла мою деревянную лопатку, накопала глины и положила ее в мое жестяное ведерко, и велела, если кто-нибудь встретится и спросит, сказать, что я хочу напечь дома пирожков. Потом мы пошли по дороге до ближайшей рощи, и няня остановилась, поглядела на дорогу в обе стороны, заглянула за живую изгородь, за которой раскинулось поле, крикнула «быстро!», и мы бегом бросились в рощу, подальше от дороги. Там мы сели под кустом, и мне очень хотелось посмотреть, что няня собирается делать с глиной, но она сначала еще раз заставила меня пообещать никому не говорить ни слова, а потом опять осмотрела кусты и поглядела во все стороны, хотя тропинка, по которой мы пришли, была такая маленькая и такая заросшая, что вряд ли кто-нибудь вообще да ней ходил. Наконец няня достала глину из ведерка, и принялась ее месить, и делать с ней странные вещи, и поворачивать ее во все стороны. Потом она укрыла глину на некоторое время большим лопухом, снова достала, поднялась на ноги, села, опять вскочила и обошла вокруг глины особым образом. При этом она все время напевала какие-то слова, и лицо у нее покраснело. Наконец няня села, взяла глину и стала лепить из нее куклу, но совсем не такую, какие были у меня дома. Она сделала очень странную куклу — мне таких никогда не доводилось видеть — и спрятала ее под кустом, чтобы кукла высохла и затвердела. И все время, пока няня делала куклу, она напевала себе под нос те же странные слова, и ее лицо становилось все краснее и краснее. Мы прикрыли куклу травой, чтобы ее никто не смог найти. И когда через несколько дней мы вернулись к тому месту, няня снова заставила меня повторить клятву и огляделась во все стороны, как и в первый раз. Мы пробрались через заросли к зеленой полянке, на которой спрятали под кустом глиняного человечка. Я очень хорошо все это помню, несмотря на то, что мне было только восемь лет, а с тех пор прошло еще восемь. Над рощей раскинулось густо-синее, почти фиолетовое небо, а там, где мы сидели, цвело большое бузинное дерево, а рядом с ним — купа таволги. Когда я думаю о том далеком дне, мне кажется, что комната наполняется запахом таволги и цветами бузины, а если я закрываю глаза, то вижу ярко-синее небо с ослепительно-белыми облаками и давно ушедшую от нас няню, сидящую напротив меня и похожую на прекрасную белую леди в лесу. Мы устроились под деревом, няня достала глиняную куклу из тайника и сказала, что мы должны «почтить» ее и она покажет мне, что надо делать, но я должна все время внимательно следить за ней. И она делала всякие странные вещи с этим глиняным человечком, и я увидела, что она вся вспотела, хотя мы шли сюда очень медленно. Потом няня велела мне «почтить» куклу, и я сделала все то же, что и она, потому что я любила ее, а эта игра была такой необычной. И няня сказала, что если очень сильно полюбишь кого-нибудь, то этот глиняный человечек может помочь, стоит лишь совершить над ним определенные обряды, и если очень сильно возненавидишь, то он тоже может помочь, только надо совершить другие обряды, и мы долго играли с ним, воображая и любовь, и ненависть. Няня сказала, что ее прабабушка все-все объяснила ей насчет глиняных фигурок, и то, что мы сейчас делаем, никому не вредит, это просто игра. Но потом она рассказала мне одну очень страшную историю об этих фигурках, и я вспомнила ее в ту ночь, когда лежала без сна у себя в комнате — в пустой темноте, — думая о своем видении и о тайной роще. Няня рассказала, что некогда в большом замке жила очень знатная молодая леди, И была она так прекрасна, что все знатные юноши хотели жениться на ней, ведь прелестней и добрей ее они не встречали. Она же, хоть и была любезна со всеми молодыми людьми, которые сватались к ней, все же неизменно отказывала им и говорила, что никак не может решиться, да и вообще не уверена, хочет ли выходить замуж. И тогда отец девушки, очень знатный дворянин, рассердился на дочь, хотя сильно любил ее, и спросил, почему она не выберет себе в мужья одного из прекрасных юношей, бывающих в замке. Но она ответила только, что никого из них не любит и что, если ее не оставят в покое, она скроется в монастыре и пострижется в монахини. И тогда все молодые люди решили, что уйдут восвояси и будут ждать ровно год и один день, а когда год и один день истекут, они вернутся и спросят, за кого она пойдет замуж. День был назначен, женихи разъехались, а девушка пообещала, что ровно через год и один день она выйдет замуж за одного из них. Но на самом деле юная леди была королевой тех людей, что летними ночами танцевали на тайном холме, и в эти ночи она запирала дверь своей комнаты и вместе с горничной тайком выбиралась из замка по потайному ходу, о котором никто, кроме них, не знал, и уходила в лесную глушь к холму. И ей было известно сокровенного больше, чем кому-либо до или после нее, потому что самых тайных тайн она никому не открывала. Она умела делать всякие ужасные вещи; знала, как извести человека и как навести порчу, и другие вещи, которых я не могла понять. И хотя ее настоящее имя было леди Эвелин, танцующие люди звали ее Касса, что на древнем языке означает «премудрая». И была она белее их всех, и выше ростом, и глаза ее горели в темноте, как самоцветные рубины; и знала она песни, которых не знал никто, и когда она пела, все падали ниц и поклонялись ей. И умела она делать то, что они называли «шиб-морок», то есть самое чудеснейшее волшебство. Леди Эвелин говорила своему отцу-лорду, что хочет пойти в лес собирать цветы, и он отпускал ее, и они с горничной уходили в такой лес, где никто никогда не бывал, и юная леди оставляла горничную на страже, а сама, раскинув руки, ложилась на землю и запевала особую песню, и со всех концов леса, шипя и высовывая раздвоенные язычки, начинали сползаться огромные змеи. Они подползали к ней и обвивались вокруг ее тела, рук и шеи до тех пор, пока вся она не скрывалась под извивающимися змеями и видна была только голова. И юная леди разговаривала с ними, и пела им, а они скользили по ее телу, все быстрее и быстрее, пока она не приказывала им удалиться. И все они тут же уползали в свои норы, а на груди у леди оставался удивительный, необыкновенно красивый камень. Он имел форму яйца и был окрашен в темно-синий, желтый, красный и зеленый цвета, а поверхность его напоминала змеиную чешую. Именовался он «глейм-камень», и с его помощью можно было творить всевозможные чудеса: няня говорила, что ее прабабушка видела глейм-камень своими глазами и был он блестящий и чешуйчатый, точь-в-точь как змея. Леди Эвелин могла многое, но она твердо решила не выходить замуж. А ее руки добивались самые знатные, самые богатые и самые храбрые юноши и среди них — первые из первых: сэр Саймон, сэр Джон, сэр Оливер, сэр Ричард и сэр Роланд. Все поверили, что леди Эвелин говорит правду и выберет одного из них себе в мужья, когда пройдет год и один день; но хитрый сэр Саймон заподозрил, что она водит всех за нос, и поклялся следить за ней, пока не откроет, в чем тут дело. А был он еще совсем молодым, хотя и очень умным, и лицо его еще не огрубело — гладкостью и нежностью кожи оно напоминало девичье личико. Сэр Саймон сделал вид, что, как и все остальные, решил не бывать в замке, пока не истечет срок, и объявил, что уезжает за море, в дальние края, а сам отъехал недалеко и вернулся, переодевшись служанкой, да нанялся в замок мыть посуду. И все время он ждал, следил, слушал, помалкивал, прятался в темных уголках, вставал по ночам и подсматривал. И увидел и услышал он много такого, что показалось ему весьма странным. А был он очень хитер и сказал девушке, которая прислуживала леди, что на самом деле он юноша и переоделся девушкой, потому что очень любит ее и хотел быть с нею рядом, и девушке это так понравилось, что она многое рассказала ему, и он больше, чем когда-либо, убедился: леди Эвелин водит за нос и его, и всех остальных. И так ловко и так много наврал сэр Саймон служанке, что однажды ночью ему удалось пробраться в комнату леди Эвелин и спрятаться за шторой, и он стоял там тихо-тихо, не шевелясь и не дыша. Наконец пришла леди. Она полезла под кровать и подняла плитку пола — там оказалось углубление, откуда она достала воскового идола, совершенно такого же, как тот глиняный, которого мы с няней сделали в роще. И глаза у леди Эвелин все время горели, как рубины. И она взяла восковую куколку в руки, и прижала ее к груди, и стала шептать и бормотать что-то, а потом подняла ее и положила,--и снова подняла, и снова положила, и наконец произнесла: «Блажен тот, кто породил епископа, который рукоположил священника, который обвенчал мужчину, который женился на женщине, которая сделала улей, в котором поселилась пчела, которая собрала воск, из которого сделан мой истинный возлюбленный». И она достала из сундука большую золотую чашу, а из шкафа большой кувшин с вином, и налила вина в чашу, и очень бережно опустила свою куколку в вино, и омыла ее всю. Потом она пошла к буфету, достала круглую булочку и приложила ее к губам идола, а потом осторожно перенесла куклу на кровать и укрыла. Сэр Саймон смотрел не отрываясь, хотя ему было очень страшно, и увидел, как леди наклонилась и вытянула руки, что-то шепча и напевая, и вдруг рядом с ней появился красивый юноша, который поцеловал ее в губы. И они вместе выпили вино из чаши и съели булочку. Но когда взошло солнце, юноша исчез, и осталась только восковая куколка, и леди снова спрятала ее в углублении под кроватью. Теперь-то сэр Саймон знал, кто такая эта леди, и продолжал следить за ней, пока не подойдет время, когда она должна будет выбрать жениха — как раз через неделю истекал срок. И однажды ночью, укрывшись за шторой в комнате леди Эвелин, он увидел, как она сделала еще пять восковых куколок и спрятала их в тайнике. На следующую ночь она достала одну из них, налила в золотую чашу воды, взяла куколку за шею и опустила ее под воду. А потом произнесла:

Сэр Дик, черед сегодня твой –

На дне реки найдешь покой.

На другой день в замке узнали, что сэр Ричард утонул, переправляясь через реку. А ночью леди Эвелин взяла вторую куколку, затянула у нее вокруг шеи фиолетовую веревочку и повесила на гвозде, приговаривая:

Сэр Роланд, твой теперь черед –

Тебя в лесу веревка ждет.

И на следующий день в замке узнали, что сэр Роланд был повешен в лесу разбойниками. А ночью леди Эвелин взяла еще одну куколку, вонзила свою булавку прямо ей в сердце и произнесла такие слова:

Сэр Нол, пришел и твой черед –

Путь к сердцу быстро

Date: 2015-07-17; view: 308; Нарушение авторских прав