Орфей и Сын Человеческий

"Красавица и Чудовище"-это сказка, напоминающая цветок, который, встретившись нам в лесной чащобе, настолько изумляет, что какое-то время не замечаешь, к какому классу, роду и виду он относится. Присущий этой истории элемент тайны является универсальным компонентом не только мифологических сказаний, но и ритуалов, изображающих тот или иной миф или породивших его.

Типичным примером такого ритуала и мифа, передающих указанное психологическое ощущение, являются греко-романский культ Диониса и сменивший его культ Орфея. Оба этих культа сопровождались ритуалами посвящения, известными как "мистерии". Они продолжили развитие символики, связанной с богочеловеком андрогинного типа, владевшего, как считалось, сокровенным знанием животного и растительного мира и являвшегося главою посвящения

Дионисийский культ включал оргиастические ритуалы, означавшие для посвящаемого необходимость без остатка погрузиться в животное состояние и тем самым испытать в полном объеме оплодотворяющую силу Матери-Земли. С этой целью в обряде использовалось вино, которое, как предполагалось, должно было символически понизить уровень сознания новичка при первом его ознакомлении с тщательно охраняемыми тайнами природы. Их суть выражалась символом эротического свершения: единением Диониса и Ариадны, его супруги, в церемонии священного брака.

Со временем ритуалы Диониса утратили свою эмоциональную религиозную силу. Возникло почти восточное стремление к освобождению от их сосредоточенности исключительно на чисто природных символах жизни и любви. Дионисийский культ, постоянно перемещающийся от духовного к физическому и обратно, видимо, показался слишком диким и беспокойным для некоторых более аскетически настроенных натур. Последние перешли к внутреннему переживанию религиозного экстаза, став поклоняться Орфею.

Орфей, скорее всего, был реальной личностью — певцом, проповедником и учителем, принявшим мученическую смерть за веру. Его могила стала местом религиозного поклонения. Не удивительно, что раннехристианская церковь видела в Орфее прототип Христа. Обе религии принесли в позднеэллинский мир обет будущей божественной жизни. В период заката греческой культуры в Римской империи, Орфей и Иисус, будучи людьми и в то же время посланниками божественных сил, несли в массы страстно желаемую надежду на лучшую жизнь в будущем.

Впрочем, между культами Орфея и Христа было одно важное различие. Хотя и в сублимированной мистической форме, орфические таинства не давали угаснуть прежним дионисийским верованиям. Духовный импульс исходил при этом от полубога, воплощавшего наиболее важное качество религии, порожденной культурой земледелия. Этим качеством, унаследованным из привычной прежде структуры восприятия богов плодородия, появлявшихся лишь на один сезон полевых работ, была цикличность — вечно повторяющийся цикл рождения, роста, созревания и падения.

Христианство, с другой стороны, упразднило мистерии. Христа породила патриархальная, кочевая, пасторальная религия, пророки которой представляли Мессию существом абсолютно божественного происхождения. Сын Человеческий, хотя и рожденный от девы на земле, вел свое начало с небес, поскольку появился на свет в результате божественного акта вочеловечивания. После смерти он вернулся на небо, причем насовсем — чтобы царствовать одесную Господа Бога до Второго Пришествия, "когда и мертвые восстанут".

Конечно, аскетизм раннего христианства не был длительным. Память о циклически празднуемых мистериях до того одолевала их последователей, что со временем церковь была вынуждена включить в свои обряды многие обычаи языческого прошлого. Следы наиболее важных из них можно обнаружить в старых записях о том, что делалось в Святую Субботу и в Пасхальное Воскресенье во время празднования Воскрешения Христова — это, например, крещенская служба, которую средневековая церковь превратила в соответствующим образом оформленный и глубоко символичный ритуал посвящения. Тот ритуал, однако, еле дожил до наших времен и полностью отсутствует у протестантов.

Значительно лучше сохранился католический обряд поднятия потирной чаши во время литургии причащения, до сих пор имеющий значение главного таинства посвящения. Вот как описывает его д-р Юнг в своей работе "Трансформация символов в толпе":

"Поднятие потирной чаши в воздух подготавливает одухотворение... вина. Это подтверждает призывание Святого Духа, осуществляемое в этот же момент... Молитва призывает Святой Дух снизойти в вино, поскольку именно Святой Дух порождает, пресуществляет и преображает... После поднятия потир в прежние времена ставили справа от облатки, подразумевая, что кровоточащие раны Иисуса находились с правой стороны его тела".

Ритуал причастия не меняется от того, что используется чаша Диониса или святой христианский потир — меняется только уровень знания, который каждый из них приносит индивидуальному участнику. Взор участника дионисийского ритуала обращен назад: к началу вещей, к "бурному" рождению бога, вырванного из сопротивляющегося лона Матери-Земли. На фресках Виллы Мистерий в Помпеях изображено действие этого ритуала: вызванный бог появляется в ужасной маске, отражающейся в чаше Диониса, подаваемой священником посвящаемому. Там же мы видим обвитую плющом корзину, наполненную плодами земли, и фаллос — символы созидания, указывающие на божественное покровительство силам размножения и роста.

В противоположность этому обращенному назад взгляду, с его сосредоточенностью на вечном природном цикле рождения и смерти, христианская мистерия обращена вперед и питается надеждой посвящаемого на конечный союз с трансцендентным богом. Мать-Природа со всеми се прекрасными сезонными переменами оставлена позади, и главное место занимает духовно стабильная фигура — Сын Бога на небесах. Промежуточной фигурой между ними является Орфей — он напоминает Диониса, но обращен к Христу. Психологический тип этого божества описан швейцарским автором, Линдой Фирц-Дэвид, так истолковывающей орфический ритуал, запечатленный в Вилле Мистерий:

"Орфей обучал, когда пел и играл на лире, и его пение было настолько захватывающим, что подчиняло себе силы природы — птички порхали вокруг него, рыбы выпрыгивали к нему из воды, ветер и море стихали, реки текли вспять, двигаясь к нему. Снег и град будто исчезли. Деревья и даже камни шли за Орфеем; тигр и лев мирно лежали рядом с ним, соседствуя с овцой, а волки — с волом и косулей. Что же все это означает? Несомненно, это означает, что события природы, благодаря божественному проникновению в их суть, становятся гармонично упорядоченными изнутри. Свет овладевает всем, умиротворяет все живое, когда миротворец, олицетворяющий светлые силы природы, славит бога. Орфей — это воплощение преданности и благочестия; он символизирует такое религиозное мировоззрение, которое улаживает все конфликты, поскольку вся душа верующего стремится прочь от них... В этом весь Орфей — добрый пастырь в упрощенном представлении..."

Как добрый пастырь и миротворец, Орфей уравновешивает дионисийский культ и христианство, поскольку, как мы видели, и Дионис, и Христос исполняют сходные роли, хотя и по-разному ориентированные во времени и в пространстве: в одном случае задействована циклическая религия земного мира, в другом — культ связан с небесами и носит эсхатологический, то есть конечный, характер. Описанные картины, отражающие различные аспекты посвящения и взятые из истории религии, бесконечно повторяются со всевозможными смысловыми оттенками и превращениями в сновидениях и фантазиях современных людей.

У одной женщины, находившейся в состоянии сильной усталости и депрессии и проходившей курс психоанализа, было следующее видение:

"Я сижу, согнувшись и съежившись на краю длинного узкого стола в комнате без окон, напоминающей склеп. На мне лишь длинная белая холстина, свисающая с плеч до пола. Со мной произошло что-то очень важное. Мне не долго осталось жить. Перед глазами появляются золотые диски с красными крестами. Я припоминаю, что когда-то давно я взяла на себя некий обет, продолжающий действовать, где бы я ни находилась. Я сижу там очень долго. Наконец, я медленно открываю глаза и вижу сидящего рядом мужчину, собирающегося меня лечить. Он выглядит добрым и спокойным. Он что-то говорит мне, хотя я ничего не слышу. Похоже, он все знает о том, где я была. Я осознаю, что выгляжу безобразно: на мне, видимо, лежит печать скорой смерти. Интересно, не отталкивает ли его это. Я смотрю на него долгим взглядом, но он не отворачивается. Я вздыхаю с облегчением.

Затем я чувствую легкое прохладное прикосновение ветерка или, может, воды по всему телу. Я закутываюсь в белое полотно и собираюсь крепко заснуть. Исцеляющие руки мужчины ложатся на мои плечи. Я смутно вспоминаю, что когда-то там были раны, но прикосновение его рук, похоже, дает мне силу и исцеление".

Эта женщина ранее терзалась сомнениями по поводу своих первоначальных религиозных убеждений. Она была воспитана благочестивой католичкой старой закалки, но с юных лет стала бороться за освобождение от следования формальной религиозной обрядности, которой придерживалась ее семья. Тем не менее, ей оставалась близка символика празднеств церковного календаря, которую она очень глубоко понимала и чувствовала несмотря на все происходящие с ней психологические изменения. Надо отметить, что в сеансах психоанализа, проводимых с ней, мне очень помогло это ее активное знание религиозной символики.

Наиболее значимыми элементами видения, выделенными пациенткой, оказались: белое полотно, которое она понимала как жертвенное одеяние; склеп, который она восприняла как могилу; и обет, вызвавший у нее ассоциацию с ощущением покорности. Этот обет, как она его назвала, означает ритуал посвящения с рискованным спуском под своды смерти и символизирует ее уход из церкви и семьи, чтобы по-своему ощутить Бога. Фактически, она повторила в символической форме путь Христа и, как он, страдала от ран, полученных перед смертью.

Жертвенное одеяние означает власяницу или саван, в который завернули перед захоронением тело Христа, снятое с креста. В конце видения появляется фигура целителя, смутно напоминающая меня, ее психоаналитика, но, кроме того, выступающая в естественной роли друга, знакомого со всеми ее переживаниями. Она еще не слышит, что он ей говорит, но его руки придают уверенность в выздоровлении. Его поведение и речь изобличают в нем доброго пастыря, Орфея или Христа, миротворца и, конечно же, исцелителя. Он на стороне жизни и должен убедить ее в возможности возвращения из-под сводов смерти. Назвать ли это возрождением или воскрешением? Может быть, верно и то, и другое, а может — оба определения неверны. Суть ритуала провозглашается в самом конце: прохлада ветерка или воды, омывающая ее тело — это очищение от смертного греха, акт первостепенной важности. В этом подлинная суть крещения.

У той же женщины было другое видение, в котором она чувствовала, что день ее рождения совпал с днем воскрешения Христа. (Это было для нее гораздо важнее, чем память о матери, ни разу не подкрепившей ее веру в себя и в свое будущее, чего она так хотела во время своих детских дней рождения). Это вовсе не означало, что она отождествляла себя с фигурой Христа. Несмотря на всю его силу и славу, чего-то недоставало; и как она ни пыталась приблизиться к нему в молитве, он и его крест так и оставались высоко в небесах, и подняться туда было выше ее сил.

В этом втором видении вновь встречается восходящее солнце как символ возрождения, кроме того, в нем появляется новый символ женственности — поначалу в виде "эмбриона в водянистом мешке". Затем она помогает восьмилетнему мальчику "миновать опасное место" в реке. В дальнейшем развитии событий она уже больше не ощущает, что смерть где-то рядом. Она оказалась "в лесу у маленького весеннего водопада, где все вокруг увито зеленеющей лозой". В ее руках каменный котелок с весенней водой, в ней плавает немного зеленого мха и несколько фиалок. Она купается в водопаде. Он сверкает, переливается и льется ровно, как шелковое полотно — "и я чувствую, будто вернулась в детство".

Смысл этих событий ясен, хотя можно и пропустить что-то невзначай при таком количестве зашифрованных и меняющихся образов. Похоже, мы сталкиваемся здесь с процессом возрождения более духовной личности, которая, подобно ребенку, получает крещение на открытом воздухе. Тем временем она спасает ребенка повзрослее, являющегося некоторым образом ее собственным эго в наиболее болезненный период детства. Она помогает ему миновать омуты в реке, что говорит о ее боязни оказаться парализованной ощущением вины, если она слишком отойдет от принятых в ее семье религиозных убеждений. Здесь важно отсутствие религиозной символики. Все в руках природы; нет никаких сомнений в том, что мы находимся во владениях пастыря Орфея, а не в царстве восставшего из мертвых Христа.

За этим последовал сон, приведший ее в церковь, напоминающую церковь в Аззиси с фресками Джотто, изображающими Святого Франциска. Здесь ей было более уютно, чем в других церквях, поскольку Святой Франциск, как и Орфей, являлся дитем природы, только верующим. Это оживило ее воспоминания об обращении в новую веру, что было так болезненно, но теперь она полагала, что сможет отнестись к этим чувствам с радостью, вдохновленная светом природы.

Эта серия сновидений завершилась эпизодом, отдаленно напоминающим культ Диониса. (Можно сказать, это было напоминание о том, что даже Орфей может временами несколько удаляться от плодотворящей силы животного-бога в человеке). Ей снилось, что она ведет за руку белокурую девочку. "Мы с удовольствием участвуем в празднике вместе с солнцем, лесом и цветами вокруг. У ребенка в руке белый цветок, девочка кладет его на голову черному быку. Бык тоже участвует в торжестве и наряжен по-праздничному". Упоминание о быке воскрешает в памяти древние ритуалы — празднества в честь Диониса, на которых бог изображался в маске быка.

Но сон на этом не заканчивается. Женщина добавляет "Некоторое время спустя быка пронзает золотая стрела". Итак, помимо дионисийского возникает другой дохристианский обряд, в котором бык тоже играет символическую роль. Персидский бог солнца Митра приносит быка в жертву. Он, как и Орфей, символизирует стремление к духовной жизни, одерживающей верх над примитивными животными вожделениями человека и приносящей чувство умиротворения после церемонии посвящения.

Совокупность этих образов подтверждает еще и часто встречающуюся в подобных видениях или в последовательно продолжающих друг друга снах мысль о том, что не бывает полного покоя или передышки. В своих религиозных поисках современные люди, особенно живущие в западных, обращенных в христианство обществах, до сих пор находятся во власти древних традиций веры, борющихся внутри их за превосходство. Это конфликт языческих и христианских верований, или, можно сказать иначе, возрождения и воскрешения.

Подсказку к решению этой дилеммы можно обнаружить в первом сне женщины — в одном любопытном образе, символику которого легко упустить из виду. В могильном склепе она видела перед глазами красные кресты на золотых дисках. При последующем разборе на сеансах психоанализа стало ясно, что она вот-вот должна была пережить глубокую психическую трансформацию и перейти от ощущения смерти к новой стадии жизни. Можно предположить, следовательно, что этот образ, явившийся в момент глубокого отчаяния, должен в какой-то степени предвещать се будущую религиозную ориентацию. При дальнейшей работе с ней появились основания считать красные кресты олицетворением ее верности христианству, а золотые диски — символом ее приверженности дохристианским мистериальным культам. Сновидение сообщало ей, что она должна примирить эти христианские и языческие элементы в предстоящей новой жизни.

И последнее, не менее важное наблюдение относительно древних ритуалов и их связи с христианством. В элевсинских мистериях (посвященных поклонению богиням плодородия Деметре и Персефоне) обряд инициации не только отвечал стремлению к более насыщенной жизни, но использовался и для приготовления к смерти, словно требовавшей сперва пройти через аналогичный ритуал посвящения.

На погребальной урне, найденной в древней римской могиле рядом с колумбарием на Эсквилинском холме, виден четкий барельеф, изображающий сцены заключительного этапа инициации, во время которого новичок допускается к беседе с богинями. Остальная часть рисунка посвящена двум подготовительным церемониям очищения: закланию "мистического поросенка" и мистической версии священного бракосочетания. Суть знаки подготовки к смерти, но без прощального оплакивания. Это исподволь указывает на присущую более поздним, особенно орфическим, мистериям черту: они наделяли смерть элементами бессмертия. Христианство пошло еще дальше. Оно пообещало больше, чем бессмертие (которое на языке древних циклических мистерий могло означать просто перевоплощение) — вечную жизнь на небесах для правоверных.

Итак, в современной жизни мы вновь видим тенденцию к повторению старых схем. Те, кто хочет научиться встречать смерть, должны как следует освоить урок прошлого, который гласит: смерть — это таинство, к ней следует готовиться с тем же настроением покорности и смирения, с которым, как мы уже узнали, надо готовиться к жизни.

Символы трансцендентности

Символы отличаются друг от друга по виду воздействия. Некоторые люди нуждаются в пробуждении — им необходима инициация, проникнутая неистовством дионисийского "громового ритуала". Другим необходимо подчинение или смирение, которое достигается особым оформлением пристройки к храму или священной пещеры, что характерно для культа Аполлона в Греции более позднего периода. Полное посвящение включает оба аспекта, что видно и из древних текстов, и из жизни людей. Но мы можем с достаточной уверенностью утверждать, что главная цель посвящения состоит в приручении изначально дикой и наделенной качествами Плута юношеской природы. Таким образом, несмотря на жестокость обрядов, предназначенных для достижения этой цели, инициация имеет облагораживающий и одухотворяющий характер.

Существует, вместе с тем, символика и другого рода, относящаяся к наиболее ранней из известных священных традиций, которая также связана с переходными периодами в жизни человека. Назначение этих символов вовсе не в том, чтобы включить посвящаемого в какую-либо религиозную доктрину или в коллектив мирской общины. Напротив, они нацелены на потребность человека освободиться от любого слишком законченного, неизменного или окончательного состояния. Другими словами, они имеют отношение к освобождению, или трансцендентному преодолению любых заданных моделей и шаблонов существования по мере продвижения индивида к очередной, более зрелой или более высокой, стадии своего развития.

Ребенок, как я уже говорил, обладает чувством завершенности, но только до поры начального проявления самосознания. У взрослого человека чувство завершенности достигается через соединение сознания с подсознательным содержимым разума. Из этого союза возникает, используя термин Юнга, "трансцендентная функция души", посредством которой человек может достичь своей высочайшей цели: полной реализации потенциала своего индивидуального Я.

Таким образом, мы называем "символами трансцендентности" те символы, которые олицетворяют усилия человека по достижению этой цели. С их помощью содержимое подсознания может стать доступным сознающему разуму, и, кроме того, они сами по себе являются активным выражением этого содержимого.

Эти символы разнообразны по форме. Где бы мы их ни встретили — в истории или в снах современных людей, проходящих через переломную стадию жизни, — всюду ощутимо их значение. Самый архаический уровень этой символики включает тему Плута. Но теперь это уже не тот необузданный и жаждущий выглядеть героем образ, виденный нами ранее. Он стал шаманом — знахарем, чьи магические знания и полеты интуиции характеризуют его как первобытного мастера посвящения. Его могущество заключается в приписываемой ему способности покидать свое тело и летать по вселенной подобно птице. В этом случае птица — наиболее подходящий символ трансцендентности. Она олицетворяет особую природу интуиции, действующей через "медиума", то есть человека, который способен, входя в состояние, близкое к трансу, получать знание об отдаленных событиях или фактах, о которых его сознанию ничего не известно.

Свидетельства о подобных способностях можно обнаружить даже в такой доисторической эпохе, как период палеолита, что показал американский ученый Джозеф Кэмпбелл, комментируя один из обнаруженных недавно во французских пещерах и получивших широкую известность наскальных рисунков. В Ляско, пишет он, "изображен лежащий в трансе шаман, на нем маска птицы, а рядом видна птица, сидящая на его посохе. Шаманы Сибири до сих пор носят подобные птичьи костюмы, и многих из них считают зачатыми от птиц... Шаман, в таком случае, является не просто носителем, но любимцем тех сил, царство которых невидимо для нашего обычно бодрствующего сознания. Все могут ненадолго посетить это царство в сновидении, но лишь он — его знаток — свободно странствует по нему".

На высшем уровне этого типа деятельности, связанного с инициацией, неизмеримо далеком от дешевых базарных уловок, которыми магия так часто подменяет истинно духовное прозрение, находятся индийские мастера йоги. Впадая в транс, они уходят далеко за пределы, подвластные обычной мысли.

Одним из наиболее часто встречающихся в сновидениях символов, передающих трансцендентное освобождение, является путешествие в одиночку или паломничество, оборачивающееся духовным странствием, в котором посвящаемый знакомится с сущностью смерти. Но это не смерть в смысле последнего страшного суда или связанного с инициацией испытания силы: это путешествие освобождения, самоотречения и искупления, осуществляемое под бережным руководством некоего духа сострадания. Этот дух чаще представлен "властительницей", нежели "властителем" посвящения, — персонажем, олицетворяющим высшую женственность (то есть аниму), как Гуань Инь в китайском буддизме, София в христианско-гностической доктрине или Афина Паллада, древнегреческая богиня мудрости.

Эта символика может быть представлена не только полетом птиц или путешествием в необитаемые края, но любым сильным поступком, олицетворяющим освобождение. В начале жизни, когда еще сильна привязанность к семье или социальной группе, подобное состояние можно испытать в тот момент посвящения, когда необходимо научиться самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам своей жизни.

Именно этот момент описывает Т. С. Элиот в "Бесплодной земле", когда героя охватывает желание "с погибельным бесстрашием мгновению поддаться, пусть впредь не искупить его благоразумья веком" (Перевод С.Сиренко.).

В более позднем возрасте не обязательно порывать все связи с тем, что для вас наиболее дорого. Хотя может случиться и так, что вас переполнит дух святого недовольства, заставляющий всех свободных людей смело открывать что-то новое или менять образ жизни. Эта перемена может стать особенно важной в период между средним возрастом и старостью — именно в это время большинство людей планируют, что им делать после ухода на пенсию: работать или отдыхать, сидеть дома или путешествовать.

Если их жизнь была наполнена опасностями, риском или переменами, они могут стремиться к оседлой жизни и утешать себя религиозной определенностью. Но если они жили главным образом в той социальной структуре, в которой родились, они могут отчаянно нуждаться в раскрепощающей перемене. Эта потребность может быть временно удовлетворена кругосветным путешествием или, скажем, переездом в меньший дом. Но никакие внешние перемены не помогут, пока внутри не будут преодолены старые ценности и пока не будет реализован (а не просто задуман) новый образ жизни.

Вот подходящий пример: одна женщина вела такой устойчивый, культурно насыщенный и не подверженный веяниям преходящей моды образ жизни, что и она, и ее семья, и ее друзья долгое время наслаждались им. Ей приснился такой сон:

"Я нашла какие-то странные куски дерева, они не были обработаны, но сохранили прекрасную естественную форму. Кто-то сказал; «Их принес неандерталец». Затем я увидела в отдалении этих неандертальцев, выглядевших как темная безликая толпа. Я подумала, что возьму на память об этом месте кусочек тех деревяшек. Затем я пошла дальше, как бы путешествуя в одиночку, и заглянула в бездонную пропасть, похожую на жерло потухшего вулкана. Часть его была залита водой, и там я ожидала вновь увидеть неандертальцев. Но вместо того я увидела черных водосвинок, вылезших из воды и резвящихся, бегая туда-сюда среди обломков черной вулканической породы".

Контрастируя с семейными привязанностями этой женщины и ее тщательно продуманным стилем жизни, сон переносит ее в доисторические времена — в самую дикость, дальше некуда. Она не видит каких-либо социальных отличий среди этих древних людей: для нее они воплощают истинно подсознательное — темную безликую массу в отдалении. Но все-таки они живые, и она может унести одну из их деревяшек. В сновидении подчеркивается, что дерево не подвергалось обработке, что указывает на его происхождение из первоначального, культурно не обусловленного уровня подсознательного. Кусок дерева, пришедший из древности, является связующим звеном между современным опытом этой женщины и теряющимися в глубине веков истоками человеческой жизни.

Известно много примеров того, что древнее дерево или растение является символом роста и развития психической жизни человека (в отличие от его инстинктивной жизни, обычно символизируемой животными). Так и здесь: взяв этот кусок дерева, женщина приобрела символ, связующий ее с глубочайшими пластами коллективного подсознательного. Далее во сне она продолжает путешествовать в одиночку. Эта тема, как говорилось выше, символизирует потребность в освобождении как опыте посвящения. Таким образом, мы имеем еще один символ трансцендентности.

Далее она видит огромный кратер потухшего вулкана, через который раньше из глубочайших пластов земли бурно извергался огонь. Можно предположить, что это относится к психологической травме, оставившей в памяти глубокий след. Пациентка связала это с реальным переживанием юности, когда она ощутила разрушительную и в то же время созидательную силу своих страстей до такой степени, что испугалась за свой ум. В поздней юности неожиданно для самой себя она почувствовала потребность порвать с излишне традиционными социальными стереотипами своей семьи. Она сделала это без особых переживаний, но впоследствии все-таки вернулась назад, чтобы помириться с семьей. Однако желание еще больше отделиться от семейных корней и освободиться от собственных стереотипов мировосприятия не исчезло, а сделалось неотступным. Этот сон похож на сновидение другого пациента — молодого человека с совершенно непохожими проблемами, которому, видимо, требовалось аналогичное прозрение. Он также чувствовал неотложную потребность обособиться. Ему приснился вулкан, из которого вылетели две птички, как будто испугавшись, что вот-вот начнется извержение. Все происходило в незнакомом и пустынном месте, от вулкана его отделяла полоса воды. В этом случае сон символизирует путешествие индивидуального посвящения.

Такие же путешествия практикуются в племенах, кормящихся сбором плодов и кореньев. Их представления о семье минимальны. В этих сообществах молодой посвящаемый должен предпринять в одиночку длительное путешествие к святому месту (в индейских культурах северного побережья Тихого океана такое место может быть озером, образовавшимся в кратере вулкана). Там он встречается — во сне или в состоянии, близком к трансу, — со своим "духом-покровителем" в облике животного, птицы или какого-нибудь предмета природного происхождения. Он отождествляет себя с этой "лесной душой" и становится мужчиной. К не прошедшему через это относятся, по словам шамана племени ачумауи, как к "обычному индейцу, ничего из себя не представляющему".

Тому молодому человеку сон приснился в самом начале его жизни и указывал на его будущую независимость и на становление мужчиной. Женщина же, описанная выше, увидела похожее путешествие, приближаясь к концу своей жизни. По-видимому, ей также было необходимо обрести независимость. Теперь она сможет прожить остаток своих дней в гармонии с извечным человеческим законом, трансцендентно превосходящим, в силу своей древности, известные символы культуры.

Но независимость не заканчивается состоянием йогичсской отрешенности — это означало бы отречение от мира со всем его несовершенством. Ведь в мертвенном и будто проклятом пейзаже, окружавшем женщину во сне, она увидела признаки жизни — животных. Это — "водосвинки", не существующие в природе. Следовательно, они могут означать особый тип животного, которое может обитать в двух разных средах — в воде или на суше.

В этом и проявляется универсальное качество животного как символа трансцендентности. Эти создания, пришедшие будто из глубин древней Матери-Земли, являются символическими обитателями коллективного подсознательного. Они являют сознанию особое хтоническое (потустороннее) послание, несколько отличающееся от тех духовных устремлений, символом которых выступают птицы из сна молодого человека.

Другими трансцендентными символами глубин являются грызуны, ящерицы, змеи и иногда рыбы. Сюда же относятся существа переходного типа, сочетающие жизнь под водой и птичий полет с промежуточной наземной жизнью. Дикая утка или лебедь будут подходящим примером. Видимо, самый распространенный в сновидениях символ трансцендентности — это змея, она же символ терапии античного бога медицины Эскулапа, доживший до наших дней в качестве медицинской эмблемы. Изначально это была неядовитая древесная змея. Такой, какой мы видим ее — обвившейся вокруг жезла бога-исцелителя, — она, вероятно, олицетворяет некоего посредника между землей и небесами.

Еще более важным и распространенным символом хтонической трансцендентности являются две переплетенные змеи. Это знаменитые змеи Нага в Древней Индии; встречались они и в Древней Греции — венчающими конец жезла бога Гермеса. Раннегреческая герма — это каменный столб с бюстом бога наверху. С одной стороны столба — сплетенные змеи, с другой — восставший фаллос. Поскольку змеи запечатлены в акте сексуального единения, а поднявшийся фаллос сексуален сам по себе, можно прийти к выводу о несомненной связи гермы с символикой плодородия.

Но мы ошибемся, полагая, что это относится только к биологическому плодородию. Гермес — это Плут, но еще и вестник — бог перепутий и, в конечном счете, проводник душ в загробный мир и обратно. Его фаллос, таким образом, проникает из мира известного в мир неизвестный в поисках духовного послания, несущего избавление и исцеление.

Первоначально Гермес был известен как древнеегипетский бог Тот с головой ибиса и воспринимался как трансцендентное начало, воплощенное в птице. В олимпийском периоде греческой мифологии Гермес вновь обретает характерные признаки птицы, прибавляющиеся к его хтонической сущности змеи. На его жезле появились крылья, разместившиеся над змеями и превратившие его в кадуцей, или крылатый жезл Меркурия, а сам бог стал "летающим" — с крылышками на шлеме и сандалиях. Гермес здесь — настоящий властелин трансцендентности, включая ее низшие формы, отталкивающиеся от змеиного сознания загробного мира, промежуточные — от земной реальности, и высшие — от сверхчеловеческой или надличностной реальности, вознестись к которым ему позволяет окрыленность.

Подобная многоэлементная символика встречается и в других образах, таких как крылатый конь, дракон и другие, в изобилии встречающихся в рисунках алхимиков, добротно воспроизведенных в классическом сочинении д-ра Юнга на эту тему. В работе психоаналитика с пациентами необходимо тщательно отслеживать всю нескончаемую череду этих символов, показывающих, какой результат можно получить, освободив терапевтическим путем более глубокое содержимое психики, чтобы оно смогло войти в инструментарий нашего сознания, используемый для лучшего понимания жизни.

Современному человеку нелегко понять значение символов, приходящих из далекого прошлого или появляющихся во сне. Еще сложнее увязать с нашими текущими проблемами древний конфликт между символами привязанности и освобождения. Однако эта задача облегчается, если понимать, что меняются лишь специфические формы этих древних принципов, а не их психическое значение.

Мы говорили о диких птицах как символах избавления или освобождения. Но сегодня можно было бы с таким же успехом говорить о реактивных самолетах и космических ракетах, поскольку они представляют физическое воплощение тогоже трансцендентного принципа, освобождая нас — хотя бы временно — от гравитации. Точно так же древние символы привязанности, дававшие ранее стабильность и защиту, теперь проявляются в поиске современными людьми экономической безопасности и социального благополучия.

Любой из нас, конечно, видит постоянно возникающий в жизни конфликт между бесшабашностью и дисциплиной, грехом и добродетелью, свободой и безопасностью. Но это лишь слова, которыми мы описываем беспокоящую нас двойственность, объяснение которой, сдается, нам так и не удастся найти.

Но ответ есть. Привязанность и освобождение имеют точку соприкосновения, и находится она в ритуалах посвящения, рассмотренных выше. С их помощью индивид или группа лиц могут объединить конфликтующие и разнонаправленные силы в самих себе и достичь таким образом равновесия в жизни.

Но ритуалы не предоставляют эту возможность автоматически. Они связаны с определенными этапами в жизни личности или группы лиц, и если не разобраться в них как следует и не изменить в соответствующую сторону образ жизни, то момент может быть упущен. Инициация, в сущности, — процесс, начинающийся с обряда подчинения, за которым следует период привязанности, заканчивающийся обрядом освобождения. Таким способом любой человек может примирить конфликтующие элементы своей личности и достичь равновесия, которое сделает его по-настоящему человеком, истинным хозяином самого себя.