c) Законодательная Власть

§298. «Законодательная власть имеет отношение к законам как таковым, поскольку они нуждаются в дальнейшем определении, и к совершенно всеобщим» (весьма общее выражение!) «по своему содержанию внутренним делам. Эта власть сама является частью государственного строя, который составляет её предпосылку и постольку сам по себе лежит вне области её непосредственного определения, но получает своё дальнейшее развитие в усовершенствовании законов и в поступательном движении, присущем всеобщим правительственным делам».

Прежде всего бросается в глаза следующее: Гегель подчеркнул здесь, что «сама эта власть является частью государственного строя, который составляет её предпосылку и сам по себе лежит вне области её непосредственного определения», между тем как относительно власти государя и правительственной власти он не счёл нужным сделать это замечание, хотя оно там не в меньшей степени верно, чем здесь. А затем Гегель только конструирует государственный строй в целом и постольку не может рассматривать этот строй как предпосылку. Однако именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений (в том их виде, в каком они существуют в наших государствах) и на ней делает ударение.

«Законодательная власть сама является частью государственного строя», который «сам по себе лежит вне области её непосредственного определения». Но ведь и государственный строй не сам себя произвёл. Ведь законы, «нуждающиеся в дальнейшем определении», должны сначала быть установлены. Должна ведь существовать — или должна была существовать — законодательная власть до государственного строя и вне госу­дарственного строя. Выходит, что должна существовать законодательная власть помимо действительной, эмпирической, установленной законодательной власти. На это Гегель, быть может, ответит: мы исходим из уже существующего государства. Но ведь Гегель — философ права и развивает родовое понятие государства. Он не должен мерить идею масштабом существующего, он должен существующее мерить масштабом идеи.

Коллизия здесь проста. Законодательная власть есть власть, которая должна организовать всеобщее. Она есть власть, которая должна установить государственный строй. Она выше государственного строя.

Однако, с другой стороны, законодательная власть есть власть, установленная сообразно государственному строю. Она, следовательно, подчинена государственному строю. Государственный строй есть закон для законодательной власти. Он дал законодательной власти законы и даёт их ей постоянно. Законодательная власть является законодательной властью лишь в пределах государственного строя, а государственный строй стоял бы hors de loi [вне закона], если бы он стоял вне законодательной власти. Voila la collision [вот в чём коллизия]! На протяжении новейшей французской истории люди немало помучились, пытаясь разрешить эту коллизию.

Как разрешает Гегель эту антиномию?

Сначала он говорит:

Государственный строй есть «предпосылка» законодательной власти; «постольку он сам по себе лежит вне области её непосредственного определения».

«Но»... но «в усовершенствовании законов и в поступательном движении, присущем всеобщим правительственным делам», государственный строй «получает своё дальнейшее развитие».

Это, следовательно, значит: непосредственно государственный строй лежит вне области законодательной власти, но косвенно законодательная власть изменяет государственный строй. Она окольными путями достигает того, чего она не может и не вправе достигнуть прямым путём. Она рвёт государственный строй по отдельным частицам, так как не может изменить его в целом. В силу природы вещей и отношений она делает то, чего по смыслу государственного строя не должна была бы делать. Она делает материально, фактически то, чего не делает формально, в форме закона, сообразно конституции.

Гегель этим не устранил антиномии, он превратил её в другую антиномию, в антиномию между действием законодательной власти, её правомерным с точки зрения существующего государственного строя действием, и её назначением — развивать государственный строй. Противоречие между государственным строем и законодательной властью остаётся в силе. Противоречие существует, согласно определению Гегеля, между фактическим и легальным действием законодательной власти, или между тем, чем должна быть законодательная власть, и тем, что она есть в действительности, между тем, как она сама себе представляет свою деятельность, и тем, что она действительно делает.

Как может Гегель выдавать это противоречие за истину? «Поступательное движение, присущее всеобщим правительственным делам», столь же мало объясняет дело, ибо именно это по­ступательное движение и требуется объяснить.

В добавлении Гегель ничего не даёт для разрешения указан­ной трудности, но зато выставляет её в ещё более ясном виде.

«Государственный строй должен быть сам по себе той общепризнанной прочной почвой, на которой стоит законодательная власть, и он не должен поэтому создаваться этой последней. Государственный строй, следовательно, есть, но вместе с тем он столь же существенно становится, т. е. он движется вперёд в своём формировании. Это поступательное движение есть изменение, которое невидимо и не имеет формы изменения».

Иными словами: государственный строй есть с точки зрения закона (в иллюзии), но в действительности (поистине) он становится. По своему назначению он неизменен, но в действительности он изменяется, только это изменение совершается бессознательно, оно не имеет формы изменения. Видимость противоречит сущности. Видимостью тут является сознательно установленный закон государственного строя, а сущностью — его бессознательный закон, стоящий в противоречии к первому. Сознательно установленный закон тут не выражает того, что заложено в природе вещей; напротив, он составляет противоположность этой последней.

Верно ли, что в государстве, представляющем собой, по Гегелю, высшее наличное бытие свободы, наличное бытие сознавшего себя разума, господствует не закон, не наличное бытие свободы, а слепая природная необходимость? И если познано, что закон вещи противоречит её определению в законодательстве, почему не признать тогда закон самой вещи, закон разума также и государственным законом? Как можно сознательно придерживаться дуализма? Гегель стремится везде представить государство как осуществление свободного духа, но re vera [на самом деле] ищет выхода из всех трудных коллизий в природной необходимости, стоящей в противоречии к свободе. Точно так же и переход особого интереса на ступень всеобщего не совершается сознательно посредством государственного закона, а совершается против сознания, как опосредствуемый случаем, — но ведь Гегель хочет видеть везде в государстве реализацию свободной воли! (В этом сказывается субстанциальная точка зрения Гегеля.)

Примеры постепенного изменения государственного строя, которые Гегель приводит, выбраны очень неудачно. Таково, например, его указание на то, что имущество немецких князей и их семей превратилось из частных владений в государственные домены, что личное судопроизводство германского императора превратилось в судопроизводство через доверенных лиц. Первый переход состоял лишь в том, что всё, что раньше было государственной собственностью, стало частной собственностью князей.

К тому же все эти изменения имеют лишь частный характер. Правда, в целом ряде государств строй менялся таким образом, что постепенно возникали новые потребности, старое подвергалось разложению и т. д., но для установления нового государственного строя всегда требовалась настоящая революция.

«Дальнейшее развитие некоторого состояния», — заключает Гегель, — «есть, следовательно, спокойное и незаметное по внешней видимости движение. Через длительное время государственный строй становится совершенно иным, чем прежде».

Категория постепенного перехода, во-первых, исторически неверна и, во-вторых, ничего не объясняет.

Для того чтобы государственному строю изменения не были только навязаны, для того чтобы эта иллюзорная видимость не была, в конце концов, насильственно разбита, для того чтобы человек делал сознательно то, что он обычно делает бессозна­тельно, принуждаемый природой вещей, — необходимо, чтобы движение государственного строя, его прогрессивное движение стало принципом государственного строя, следовательно, чтобы принципом государственного строя стал действительный носитель государственного строя — народ. Самый прогресс и есть тогда государственный строй.

Должен ли сам «государственный строй» входить в сферу компетенции «законодательной власти»? Такого рода вопрос можетвозникнуть лишь: 1) когда политическое государство суще­ствует как простой формализм действительного государства, когда политическое государство представляет собой обособленную сферу, когда политическое государство и есть «государственный строй»; 2) когда законодательная власть имеет иное происхождение, чем правительственная власть и т. д.

Законодательная власть совершила французскую револю­цию. Вообще там, где она выступала в своей особенности как господствующее начало, она совершала великие органические всеобщие революции. Именно потому, что законодательная власть являлась представительницей народа, родовой воли, она боролась не против государственного строя вообще, а против особого, устаревшего государственного строя. Правительствен­ная же власть, напротив, совершала мелкие революции, ретроградные революции, реакционные перевороты. Именно потому, что правительственная власть являлась представительницей особой воли, субъективного произвола, магической части воли, она боролась не за новую конституцию против старой, а против конституции вообще.

Если правильно сформулировать вопрос, он сведётся лишь к следующему: имеет ли народ право дать себе новый государственный строй? На этот вопрос следует безусловно ответить утвердительно, ибо государственный строй, который перестал быть действительным выражением воли народа, превратился в практическую иллюзию.

Коллизия между государственным строем и законодательной властью есть не что иное, как конфликт государственного строя с самим собой, противоречие в понятии государственного строя.

Государственный строй есть не что иное, как соглашение между политическим и неполитическим государством; он поэтому в самом себе необходимо есть договор между существенно разнородными силами. Здесь, следовательно, закон не может постановить, чтобы одна из этих сил, часть государственного строя, имела право изменять самый государственный строй, изменять целое.

Если говорить о государственном строе как о чём-то особом, тогда следует скорее рассматривать его как часть целого.

Если же под государственным строем понимаются всеобщие определения, основные определения разумной воли, тогда ясно само собой, что каждый народ (государство) имеет их своей предпосылкой и что они должны составлять его политическое credo. Это, собственно говоря, дело знания, а не воли. Воля народа так же мало может выйти за пределы законов разума, как и воля индивида. У неразумного народа не может вообще быть речи о разумной государственной организации. К тому же здесь, в философии права, мы имеем дело с родовой волей.

Законодательная власть не создаёт закона, — она лишь открывает и формулирует его.

Эту коллизию пытались разрешить посредством различения между assemblee constituante [учредительным собранием] и assemblee constituee [учреждённым собранием].

§299. «ЭТИ предметы» (предметы законодательной власти) «определяются точнее по отношению к индивидам с двух сторон: а) со стороны того, чтб индивиды получают от государства и чем они могут пользоваться бла­годаря ему, β) со стороны того, что они должны давать государству. К первым относятся частноправовые законы вообще, права общин и корпораций и совершенно общие установления, а косвенно (§298) — весь государственный строй. А то, что ИНДИВИДЫ должны давать государству, может быть определено справедливо и вместе с тем так, чтобы особые работы и услуги, которые индивид в состоянии выполнить, опосредствовались его собственной волей, лишь в том случае, если это будет переведено на деньги, как на существующую всеобщую стоимость вещей и услуг».

Об этом определении предметов законодательной власти Гегель сам говорит в примечании к данному параграфу:

«То, что должно быть предметом всеобщего законодательства, и то, что должно быть предоставлено административным властям и регулированию правительства вообще, можно, правда, в общем разграничить так: в первую область входит то, что по содержанию своему является совершенно всеобщим, а именно определения закона; во вторую же входят особое и способ исполнения. Но вполне определённым это различение не является уже потому, что закон, для того чтобы он был законом, а не вообще простой заповедью (как, например, «не убий»), должен быть определённым внутри себя; а чем он определённее, тем больше его содержание приближается к тому, чтобы закон мог исполняться в том виде, в каком он существует. Но вместе с тем столь далеко идущая определённость сообщила бы законам эмпирическую сторону, которая должна была бы подвергаться видоизменениям при действительном исполнении, чтд нарушило бы характер законов. В самом органическом единстве государственных властей заключается то, что один и тот же дух устанавливает всеобщее, а также сообщает ему определённую действительность и выполняет его».

Но именно этого-то органического единства Гегель не сконструировал. Различные власти имеют у него различные принципы. Они представляют собой к тому же прочную действительность. Поэтому, когда Гегель спасается от их действительного конфликта в воображаемое «органическое единство», — вместо того чтобы раскрывать их как моменты органического единства, — то это является пустой мистической увёрткой.

Первой неразрешённой коллизией была коллизия между государственным строем в целом и законодательной властью. Второй же является коллизия между законодательной и правительственной властью, между законом и исполнением.

Второе определение, данное в этом параграфе, состоит в том, что единственной услугой, которую государство требует от индивида, являются деньги.

Основания, которые Гегель приводит в пользу этого, таковы:

1) деньги — существующая всеобщая стоимость вещей и услуг;

2) то, что подлежит исполнению, может быть справедливым образом определено только путём перевода этого на деньги;

3) только благодаря этому выполняемая деятельность может быть определена таким образом, чтобы особые работы и услуги, которые индивид должен выполнять, опосредствовались его собственной волей.

Гегель говорит в примечании:

К пункту 1. «На первый взгляд может показаться странным в государстве то, что от многочисленных умений, владений, деятельностей, талантов и заключающихся в них бесконечно многообразных живых достояний, одновременно связанных и с умонастроением, государство не требует непосредственных повинностей, а изъявляет притязание лишь на то единственное достояние, которое проявляется в виде денег. — Повинности, которые относятся к защите государства от врагов, входят в круг тех обязанностей, которые будут рассмотрены лишь в следующем отделе» (не потому, что это будет рассматриваться в следующем отделе, а по другим основаниям мы только впоследствии подойдём к рассмотрению личной обязанности несения военной службы).

«На самом деле, однако, деньги не составляют особого достояния наряду с другими достояниями, а представляют собой всеобщее всех этих достояний, поскольку эти последние достигают внешнего существования, в котором они могут рассматриваться как вещь». «У нас», — говорит Гегель далее в добавлении, — «государство покупает то, что ему нужно».

К пункту 2. «Лишь на этой самой крайней внешней ступени» (т. е. там, где достояния достигают внешнего существования, в котором они могут рассматриваться как вещь) «возможна количественная определённость и, следовательно, справедливость и равенство повинностей». В добавлении говорится: «Посредством денег, однако, может быть гораздо лучше осуществлена справедливость равенства». «С талантливого взималась бы более высокая подать, нем с лишённого талантов, если бы всё зависело от конкретной способности».

К пункту 3. «У Платона, в его государстве, лица, стоящие во главе, распределяют индивидов по сословиям и возлагают на них особые обязанности; в феодальной монархии вассалы должны были оказывать как неопределённые услуги, так и услуги, определённые в своей особенности, например, отправлять правосудие и т. д.; повинности, выполнявшиеся на Востоке, в Египте, для возведения гигантских построек и т. д., обладали также особым качеством и т. д. При всех этих условиях отсутствует принцип субъективной свободы, требующий, чтобы субстанциальная деятельность индивида, которая в этих услугах и сама по себе есть нечто особое по своему содержанию, была опосредствована особой волей индивида; это — такое право, которое может быть осуществлено лишь посредством требования выполнять повинности в форме всеобщей стоимости, что и явилось основанием, вызвавшим это превращение». В добавлении говорится: «У нас государство покупает то, что ему нужно, и это может на первый взгляд представиться абстрактным, мертвенным и бездушным, и может также показаться, будто государство низко пало из-за того, что оно удовлетворяется абстрактными услугами. Но в принципе современного государства заключается то, чтобы всё, что индивид делает, опосредствовалось его волей». «...Но в том-то и выражается уважение к субъективной свободе, что к каждому подходят лишь с той стороны, с которой можно к нему подойти».

Поступайте как хотите — только денежки платите! Начало добавления гласит:

«Обе стороны государственного строя относятся к правам и повинностям индивидов. Что же касается повинностей, то теперь они почти все переведены на деньги. Воинская повинность есть теперь почти единствен­ная личная повинность».

§300. «В законодательной власти, как целостности, деятельны прежде всего два других момента: монархический, как момент, которому принадлежит высочайшее решение; в качестве совещательного момента — правительственная власть, которая конкретно знает и обозревает целое в его многообразных сторонах и выкристаллизовавшихся в нём действительных основоположениях и, в особенности, обладает знанием потребностей государственной власти; и, наконец, сословный элемент».

Монархическая власть и правительственная власть составляют... законодательную власть. Но если законодательная власть есть целостность, то, напротив, монархическая власть и правительственная власть должны были оказаться моментами законодательной власти. Присоединяющийся же к этим моментам сословный элемент представляет собой только законодательную власть, или законодательную власть в её отличии от монархической и правительственной власти.

§301. «Назначение сословного элемента состоит в том, чтобы всеобщее дело получило в нём существование не только в себе, но также и для себя, т. е. чтобы получил в нём существование момент субъективной формальной свободы, публичное сознание как эмпирическая всеобщность воззрений и мыслей многих».

Сословный элемент представляет собой депутацию гражданского общества к государству, которому оно противостоит как «многие». Эти «многие» должны на минуту сознательно заняться общими делами, как своими собственными, как предметом публичного сознания, которое для Гегеля есть не что иное, как эмпирическая всеобщность воззрений и мыслей «многих» (а в современных, в том числе и конституционных, монархиях дело действительно обстоит именно так). Замечательно то, что Гегель, который преисполнен почтения к государственному духу, к нравственному духу, к государственному сознанию, проявляет к ним форменное презрение, когда они выступают перед ним в реальном эмпирическом виде.

В этом именно загадка мистицизма. Та же фантастическая абстракция, которая усматривает государственное сознание в несоответственной форме бюрократии, иерархии знания, и это несоответственное существование некритически принимает за действительное и полноценное существование, — эта же мистическая абстракция преспокойно признаёт, что действительный эмпирический дух государства, публичное сознание, представляет собой простую мешанину «воззрений и мыслей многих». Подобно тому как эта абстракция подсовывает бюрократии чуждую ей сущность, она действительной сущности даёт не соответствующую ей форму проявления. Гегель превращает бюрократию в нечто идеальное, а публичное сознание — в нечто эмпирическое. Он может рассматривать действительное публичное сознание как совершенно особое именно потому, что он особое сознание возвёл в ранг публичного сознания. Гегелю тем меньше дела до действительного существования государственного духа, что он уже в полной мере реализовал, как он полагает, этот дух в так называемых формах его существования. Пока государственный дух, как мистический призрак, бродил у преддверья, ему делались всякие реверансы, — здесь же, где его можно нащупать руками, его, едва замечают.

«Назначение сословного элемента состоит в том, чтобы всеобщее дело получило в нём существование не только в себе, но также и для себя». И оно получает для себя существование как «публичное сознание», «как эмпирическая всеобщность воззрений и мыслей многих».

Превращение в субъект «всеобщего дела», которое, таким образом, становится чем-то самостоятельным, изображается здесь как момент жизненного процесса «всеобщего дела». Вместо того чтобы субъекты объективировались во «всеобщем деле», у Гегеля само «всеобщее дело» становится субъектом. У него не субъекты нуждаются во «всеобщем деле» как в своём настоящем деле, а «всеобщее дело» нуждается в субъектах для своего формального существования. Для «всеобщего дела» то обстоятельство, что оно должно существовать также и как субъект, является настоятельно важным делом.

Особого внимания здесь заслуживает различие между «в-себе-бытием» и «для-себя-бытием» «всеобщего дела».

«Всеобщее дело» уже существует «в себе» как правительственное дело и т. д., оно существует, не будучи в действительности всеобщим делом. Оно менее всего является таковым, ибо оно не является делом «гражданского общества». Оно уже нашло своё «существенное», в себе сущее, существование. Что оно, кроме того, становится действительно «публичным сознанием», «эмпирической всеобщностью», — это чисто формальный момент, который получает действительность как бы только символически. «Формальное» существование или «эмпирическое» существование всеобщего дела отрывается от его субстанциального существования. Истинный смысл всего этого таков: сущее в себ е «всеобщее дело» не является действительно всеобщим, а действительное эмпирическое всеобщее дело является лишь формальным.

Гегель отрывает друг от друга содержание и форму, в-себе-бытие и для-себя-бытие, и это последнее бытие лишь внешне привносится Гегелем в качестве формального момента. Содержание в готовом виде существует у Гегеля во многих формах, которые не являются формами этого содержания; зато ясно само собой, что та форма, которая теперь должна иметь значение действительной формы содержания, не имеет своим содержанием действительное содержаниею

Всеобщее дело есть нечто готовое, не будучи действительным делом народа. Действительное народное дело получило своё осуществление без содействия народа. Сословный элемент является иллюзорным существованием государственных дел в качестве народного дела. Иллюзией является, что всеобщее дело есть всеобщее дело, общественное дело, или иллюзией является, что дело народа есть всеобщее дело. В наших государствах, как и в философии права Гегеля, это зашло так далеко, что тавтологическое положение «всеобщее дело есть всеобщее дело» может выступать лишь как иллюзия практического сознания. Сословный элемент есть политическая иллюзия гражданского общества. У Гегеля субъективная свобода выступает как формальная свобода (важно, конечно, чтобы свободное претворялось в жизнь свободно, чтобы свобода господствовала не как бессознательный природный инстинкт общества) именно потому, что объективная свобода не представлена у него как осуществление субъективной свободы, как её действенное проявление. Так как Гегель наделил предполагаемое или действительное содержание свободы мистическим носителем, то действительный субъект свободы получает у него формальное значение.

Отделение друг от друга категории в себе и категории для себя, субстанции и субъекта, есть абстрактный мистицизм.

В примечании Гегель вполне определённо рассматривает «сословный элемент» как нечто «формальное» и «иллюзорное».

Как знание, так и воля «сословного элемента» частью не имеют значения, частью же подозрительны, т. е. сословный элемент не является содержательным дополнением.

1) «То представление о необходимости или полезности конкуренции сословий, которое прежде всего возникает перед обыденным сознанием, состоит преимущественно в том, будто депутаты из народа или даже сам народ непременно лучше всего понимает, что служит ему на пользу, и будто у него имеется не подлежащая никакому сомнению воля к осуществлению этого наилучшего. Что касается первого, то дело, напротив, обстоит так, что народ, поскольку это слово обозначает особую часть членов государства, представляет собой ту часть, которая не знает, чего она хочет. Знание того, чего хочешь, и, тем более, того, чего хочет сущая в себе и для себя воля, разум, есть плод глубокого познания» (обретающегося, очевидно, в канцеляриях) «и разумения, что как раз и не является делом народа».

Несколько дальше относительно самих сословий говорится:

«Высшие государственные чиновники необходимо обладают более глубоким и более обширным пониманием природы учреждений и потребностей государства, равно как и большей сноровкой и привычкой к государственным делам, и могут помимо сословий делать наилучшее, как они и при наличии сословных собраний должны постоянно делать наилучшее».

И само собой разумеется, что при описанной Гегелем организации это совершенно верно.

2) «Что же касается отменной доброй воли сословий к осуществлению всеобщей пользы, то мы уже заметили выше, что предположение, будто правительство руководится злой или не столь доброй волей, характерно для воззрения черни и вообще для точки зрения отрицания. Это предположение, — если ответить на него в такой же форме, — должно было бы прежде всего привести к обвинению сословий в том, что так как они ведут своё происхождение от единичности, частной точки зрения и особых интересов, то они склонны пользоваться своей деятельностью для того, чтобы отстаивать эти интересы за счёт всеобщих интересов, тогда как, напротив, другие моменты государственной власти уже сами по себе стоят на точке зрения государства и посвящают себя всеобщим целям».

Следовательно, знание и воля сословий отчасти излишни, отчасти подозрительны. Народ не знает, чего он хочет. Сословия не обладают знанием государственных дел в той мере, в какой им обладают чиновники, монополией которых это знание и является. Сословия излишни для осуществления «всеобщего дела». Чиновники в состоянии его осуществить помимо сословий, да они и должны, несмотря на наличие сословий, делать наилучшее. Со стороны содержания, таким образом, представительство сословий является чистой роскошью. Их существование является поэтому в самом буквальном смысле одной только формой.

Что касается, далее, умонастроения сословий, их воли, то она подозрительна, ибо она ведёт своё происхождение от частной точки зрения и от частных интересов. В действительности не всеобщее дело является частным интересом сословий, а их частный интерес является их всеобщим делом. Но что за причуда у «всеобщего дела» — приобретать форму всеобщего дела в виде такой воли, которая не знает, чего она хочет, по крайней мере не обладает особым знанием всеобщего, — в виде воли, которая имеет своим настоящим содержанием противоположный всеобщему делу интерес!

В современных государствах, как и в философии права Гегеля, осознанная, истинная действительность всеобщего дела является только формальной, или только формальное является действительным всеобщим делом.

Гегель заслуживает порицания не за то, что он изображает сущность современного государства так, как она есть, а за то, что он выдаёт то, что есть, за сущность государства. То, что разумное действительно, доказывается как раз противоречием неразумной действительности, которая на каждом шагу является противоположностью тому, что она о себе говорит, и говорит о себе противоположное тому, что она есть.

Вместо того чтобы показать, что «всеобщее дело» для себя «субъективно и потому действительно существует как таковое», что оно имеет также и форму «всеобщего дела», Гегель лишь показывает, что субъективностью всеобщего дела является бесформенность, — ведь форма без содержания неизбежно является бесформенной. Форма, приобретаемая всеобщим Делом в таком государстве, которое не является государством всеобщего дела, может быть только бесформенной, обманывающей самоё себя, противоречащей самой себе формой, призрачной формой, которая и разоблачит себя как эту призрачность.

Роскошь сословного элемента вводится Гегелем лишь в угоду логике. Для-себя-бытие всеобщего дела, как эмпирической всеобщности, должно обладать наличным бытием. Гегель не старается найти адекватное осуществление «для-себя-бытия всеобщего дела», он довольствуется тем, что находит эмпирическое существование, которое может быть сведено к этой логической категории. Этим существованием является тогда сословный элемент, причём Гегель сам не упускает случая, чтобы отметить, как жалко и противоречиво это существование. И после этого Гегель ещё бросает обыденному сознанию упрёк в том, что оно не считает достаточным это предлагаемое логическое удовлетворение, — в том, что оно требует не растворения действительности в логике при помощи произвольной абстракции, а требует превращения логики в истинную предметность.

Я говорю: произвольная абстракция. Ибо если правительственная власть желает всеобщего дела, знает и осуществляет его, если она вышла из народа и является эмпирической множественностью (что речь идёт не о совокупности как о целом — этому ведь поучает нас сам Гегель), — то почему же нельзя определить правительственную власть как «для-себя-бытие всеобщего дела»? Или же — почему нельзя рассматривать «сословия» как в-себе-бытие всеобщего дела, раз дело получает ясность, определённость, осуществление и самостоятельность лишь в лице правительства?

Но настоящая противоположность заключается вот в чём: «всеобщее дело» должно ведь где-то быть представлено в государстве как «действительное», — следовательно, как «эмпирическое всеобщее дело»; оно должно где-то выступить в венце и в мантии всеобщего, благодаря чему оно само собой становится ролью, иллюзией.

Речь идёт здесь о противоположности «всеобщего» как «формы», как чего-то облечённого в «форму всеобщности», и «всеобщего как содержания».

В науке, например, «отдельная личность» может осуществлять всеобщее дело, да оно и осуществляется всегда отдельными личностями. Но действительно всеобщим оно становится лишь тогда, когда является уже не делом отдельной личности, а делом общества. Это изменяет не только форму, но и содержание. Здесь же речь идёт о государстве, где сам народ есть это всеобщее дело; здесь речь идёт о воле, которая своё действительное наличное бытие в качестве родовой воли имеет лишь в обладающей самосознанием воле народа. И здесь, сверх того, речь идёт об идее государства.

Современное государство, в котором «всеобщее дело», как и занятие им, является монополией, а монополии, с другой стороны, выступают как действительные всеобщие дела, — это современное государство додумалось до странной идеи — присвоить себе «всеобщее дело» в качестве одной только формы (истинное заключается в том, что только форма является здесь всеобщим делом). Современное государство, таким образом, нашло соответствующую форму для своего содержания, которое только по видимости является действительным всеобщим делом.

Конституционное государство есть то государство, в котором государственный интерес, в качестве действительного интереса народа, существует лишь формально, но как определённая форма он существует наряду с действительным государством. Государственный интерес здесь формально снова получил действительность как народный интерес, но он должен иметь именно лишь эту формальную действительность. Этот государственный интерес стал формальностью, haut goǔt [приправой] народной жизни, некоей церемонией. Сословный элемент есть санкционированная, узаконенная ложь конституционных государств: государство является-де интересом народа, или народ — интересом государства. В содержании эта ложь разоблачится. В качестве законодательной власти, эта ложь прочно установилась именно потому, что законодательная власть имеет своим содержанием всеобщее и, являясь более делом знания, чем воли, представляет собой метафизическую государственную власть, тогда как та же ложь, в качестве правительственной власти и т. д., непременно должна была бы или немедленно рассеяться, или же превратиться в правду. Метафизическая государственная власть явилась самым подходящим обиталищем для метафизической, всеобщей государственной иллюзии.

«При некотором размышлении приходится признать, что та гарантия всеобщего блага и публичной свободы, которую дают сословия, заключается не в их особом разумении, а отчасти в том, что разумение высших чиновников дополняется (!!) разумением депутатов, преимущественно в отношении действий чиновников, стоящих более далеко от взора высших властей; в особенности же это касается более настоятельных и специальных потребностей и недостатков, которые депутаты в конкретной форме видят перед собою. Отчасти же эта гарантия заключается в том действии, которое оказывает ожидаемый контроль многих, и притом публичный контроль, который уже заранее заставляет возможно лучше вникать в дела и в предлагаемые проекты и выполнять их лишь в соответствии с чистейшими мотивами; это давление со своей стороны оказывает такое же действие и на самих членов сословий».

«Что касается, таким образом, вообще гарантии, которая будто бы особенно заключается в сословиях, то каждый другой государственный институт соучаствует с ними в гарантировании публичного блага и разумной свободы, а некоторые из этих институтов, как, например, суверенитет монарха, наследственность престола, судоустройство и т. д., содержат в себе эту гарантию ещё в гораздо большей мере. Специфического определения понятия сословий следует поэтому искать в том, что в них получают существование в отношении к государству субъективный момент всеобщей свободы, собственное разумение и собственная воля той сферы, которая называется в этом исследовании гражданским обществом. Что этот момент представляет собой определение идеи, развившейся до целостности, что эту внутреннюю необходимость нельзя смешивать с внешними необходимостями и полезностями, — это вытекает здесь, как и всюду, из философской точки зрения».

Публичная всеобщая свобода будто бы гарантируется прочими государственными институтами, сословия будто бы являются самогарантированием этой свободы. Народ же придаёт сословным собраниям, в которых он видит обеспечение своих интересов, больше значения, чем другим институтам, которые без его участия должны застраховать его свободу от опасностей, не будучи действенным проявлением этой свободы. Ставить сословия в один ряд с другими институтами, как это делает Гегель, значит вступать в противоречие с их сущностью.

Гегель решает эту загадку таким образом, что «специфическое определение понятия сословий» он усматривает в том, что в них «получают существование в отношении к государству собственное разумение и собственная воля гражданского общества». Это есть отражение гражданского общества в государстве. Подобно тому как бюрократы являются уполномоченными государства в гражданском обществе, так и сословия являются уполномоченными гражданского общества в государстве. Следовательно, здесь всегда имеют место сделки между двумя противоположными волями.

В добавлении к этому параграфу говорится:

«Отношение правительства к сословиям не должно быть по существу враждебным, и вера в необходимость такого враждебного отношения есть печальное заблуждение».

Надо было бы сказать: есть «печальная истина».

«Правительство не есть партия, которой противостоит другая партия».

Дело обстоит как раз наоборот.

«Налоги, вотируемые сословиями, не должны рассматриваться как подарок, который преподносится государству, — ведь они вотируются для блага самих же вотирующих».

Вотирование налогов в конституционном государстве по общему мнению неизбежно является подарком.

«Настоящее значение сословий заключается в том, что благодаря им государство входит в субъективное сознание народа и что народ начинает принимать участие в делах государства».

Последнее совершенно верно. Народ в лице сословий начинает принимать участие в делах государства, государство же входит в его субъективное сознание как нечто потустороннее. Но как может Гегель выдавать этот начальный момент за полную реальность?

§302. «Рассматриваемые как опосредствующий орган, сословия стоят между правительством вообще, с одной стороны, и народом, распавшимся на особые сферы и на особых индивидов, — с другой. Назначение сословий требует от них приверженности как к устремлению и умонастроению государства и правительства, так и к интересам особых кругов и отдельных лиц. Вместе с тем это занимаемое сословиями положение имеет значение такого опосредствования, которое является для них общим с организованной правительственной властью. Благодаря этому опосредствованию власть государя не оказывается обособленной крайностью и не выступает, следовательно, как голое насилие властелина и произвол, а с другой стороны, и особые интересы общин, корпораций и индивидов также не обособляются, и дело не доходит до того, чтобы совокупность единичных лиц — что было бы ещё хуже — показала бы себя как массу и толпу, вступила бы, следовательно, на путь неорганического мнения и хотения и стала бы голой массовой силой, направленной против органического государства».

У Гегеля всегда на одной стороне государство и правительство, которые для него тождественны, а на другой стороне — народ, распавшийся на особые сферы и на особых индивидов. Сословия служат опосредствующим органом между ними. Сословия образуют середину, где должны сойтись и соединиться «устремление и умонастроение государства и правительства» с «устремлением и умонастроением особых кругов и отдельных лиц». Тождественность этих двух противоположных устремлений и умонастроений — в этой тождественности и должна была бы заключаться идея государства — получает символическое выражение в сословиях. Сделка между государством и гражданским обществом выступает как особая сфера. Сословия являются синтезом между государством и гражданским обществом. Каким образом, однако, сословия могут объединить в себе два противоречащие друг другу умонастроения, — этого Гегель не показывает. Сословия представляют собой установившееся противоречие между государством и гражданским обществом внутри государства. Одновременно с этим сословия являются требованием разрешения этого противоречия.

«Вместе с тем это занимаемое сословиями положение имеет значение такого опосредствования, которое является для них общим с организованной правительственной властью и т. д.».

Сословия не только являются посредствующим звеном между правительством и народом. Они не дают «власти государя», стать обособленной «крайностью» и тем самым выступить наружу как «голое насилие властелина и произвол»; точно так же они оберегают от «обособления» «особые» интересы и т. д.; благодаря им индивиды также не доходят до того, чтобы «показать себя как массу и толпу». Это опосредствование является общим для представительства сословий и для организованной правительственной власти. В государстве, где «положение сословий» препятствует тому, «чтобы совокупность единичных лиц показала бы себя как массу или толпу, вступила бы, следовательно, на путь неорганического мнения и хотения и стала бы голой массовой силой, направленной против органического государства», — в таком государстве «органическое государство» существует вне «массы» и «толпы», или же в этом государстве «масса» и «толпа» включены в организацию государства, но при этом их «неорганическое мнение и хотение» не доходит до того, чтобы стать «мнением и хотением, направленным против государства»,— если бы дело получило такое определённое направление, то это стало бы «органическим» мнением и хотением. Точно так же и эта «массовая сила» остаётся лишь «массовой», так что разум обретается вне массы, и она не способна поэтому сама приводить себя в движение, а может быть приведена в движение и использована как массовая сила лишь монополистами «органического государства». Там, где происходит обособление не «особых интересов общин, корпораций и индивидов от государства», а где «совокупность единичных лиц показывает себя как массу и толпу, вступает, следовательно, на путь неорганического мнения и хотения и становится голой массовой силой, направленной против государства», — там именно обнаруживается, что не какой-нибудь «особый интерес» противоречит государству, а что «действительная, органическая, всеобщая мысль массы и толпы» не является «мыслью органического государства» и не находит в нём своей реализации. Что же позволяет сословиям выступать в роли опосредствования против этой крайности? Только то обстоятельство, что «особые интересы общин, корпораций и индивидов обособляются», или тот момент, что обособленные интересы сводят свои счёты с государством через сословия, а вместе с тем также и тот факт, что «неорганическое мнение и хотение массы и толпы» нашло в создании сословий почву для проявления своей воли (своей деятельности), а в обсуждении деятельности сословий — почву для проявления своего «мнения», питая иллюзию, будто оно достигло своего объективного выражения. «Сословия» оберегают государство от неорганической толпы лишь путём дезорганизации этой толпы.

Но одновременно сословия должны служить средством против того, «чтобы особые интересы общин, корпораций и индивидов обособились». Они достигают этого тем, что 1) входят в сделку с «государственным интересом», и тем, что 2) они сами являются «политическим обособлением» этих особых интересов, превращают это обособление в политический акт; тем, что эти «обособленные интересы» приобретают значение «всеобщих интересов».

Наконец, сословия должны служить также средством против «обособления» власти государя как «крайности» (которая «тем самым выступила бы как голое насилие властелина и произвол»). Это важно постольку, поскольку благодаря сословиям принцип власти государя (произвол) ограничивается или, по крайней мере, сковывается в своём движении и поскольку сами сословия становятся участниками, соучастниками власти государя.

Власть государя в силу этого либо действительно перестаёт быть крайностью власти государя (а власть государя может существовать лишь как крайность, как односторонность, потому что она не является органическим принципом), она становится призрачной властью, символом, либо же теряет только видимость произвола и голого насилия властелина. Сословия предохраняют от «обособления» особых интересов тем, что они это обособление представляют как политический акт. Они предохраняют власть государя от обособления в качестве крайности — отчасти тем, что сами становятся частью власти государя, отчасти тем, что делают крайностью правительственную власть.

В «сословиях» сходятся все противоречия современных государственных организаций. Они играют роль «посредников» во всех отношениях, так как во всех отношениях представляют собой «нечто среднее».

Следует заметить, что Гегель меньше останавливается на содержании деятельности сословий, на законодательной власти, чем на положении сословий, на их политическом ранге.

Следует ещё заметить, кроме того, что в то время как, по Гегелю, сословия прежде всего «стоят между правительством вообще, с одной стороны, и распавшимся на особые сферы и на особых индивидов народом, с другой стороны», их положение, как указано выше, «имеет значение такого опосредствования, которое является для них общим с организованной правительственной властью».

Что касается указанного вначале положения сословий, то в нём сословия представляют собой народ в противовес правительству, но народ en miniature [в миниатюре]. Это — их оппозиционное положение.

Во втором своём положении сословия являются правительством по отношению к народу, но расширенным правительством. Это — их консервативное положение. Они сами представляют собой часть правительственной власти по отношению к народу, но так, что одновременно с этим они приобретают значение — представлять собой народ по отношению к правительству.

Гегель выше, в §300, обозначил «законодательную власть как целостность». Сословия действительно представляют собой эту целостность, государство в государстве, но в них именно обнаруживается, что государство есть не целостность, а дуализм. Сословия представляют государство в обществе, которое не является государством. Государство есть просто представление.

В примечании Гегель говорит:

«Одна из важнейших логических истин состоит в том, что определённый момент, который, выступая как противоположность, занимает положение крайности, перестаёт быть таковой и оказывается органическим моментом благодаря тому, что он одновременно является и серединой».

(Так, сословный элемент является, во-первых, крайностью народа по отношению к правительству, но, во-вторых, одновременно является и серединой между народом и правительством, или он есть противоположность внутри самого народа. Противоположность между правительством и народом опосредствуется при помощи противоположности между сословиями и народом. Сословия со стороны их отношения к правительству представляют собой народ, но со стороны их отношения к народу представляют собой правительство. Так как народ фигурирует как представление, как фантазия, иллюзия, как представительство, — как представляемый народ или как сословия, которые в качестве особой власти оторваны от действительного народа, — то это обстоятельство снимает действительную противоположность между правительством и народом. Народ подан здесь уже так, как он в рассматриваемом организме должен быть подан для того, чтобы не иметь сколько-нибудь решающего значения.)

«При обсуждении рассматриваемого здесь предмета тем важнее выдвинуть эту сторону на передний план, что очень распространённым, но чрезвычайно опасным является предрассудок, в силу которого сословия рассматриваются главным образом с точки зрения их противоположности правительству, — словно это и есть их существенное положение. Как нечто органическое, т. е. воспринятое в целостность, сословный элемент обнаруживает себя лишь посредством своей функции опосредствования. Благодаря этому и сама противоположность низведена на степень видимости. Если бы эта противоположность, поскольку она имеет своё проявление, касалась не одной только поверхности, а в действительности была бы субстанциальной противоположностью, то государство неуклонно шло бы навстречу своей гибели. — Признаком того, что антагонизм не носит такого характера, служит по природе вещей то обстоятельство, что антагонизм возникает тогда, когда сталкивающимися сторонами оказываются не существенные элементы государственного организма, а более специальные и безразличные вещи, и страсть, которая всё же связывается с этим содержанием, превращается в пристрастную алчную борьбу за субъективный интерес, — например, за высшие государственные должности».

В добавлении говорится:

«Государственный строй есть по существу система опосредствования».

§303. «Всеобщее сословие, или, точнее, сословие, посвящающее себя служению правительству, непосредственно определено к тому, чтобы иметь всеобщее целью своей существенной деятельности; в сословном элементе законодательной власти частное сословие достигает политического значения и политической действенности. Это частное сословие не может при этом являться ни простой нерасчленённой массой, ни распавшимся на свои атомы множеством, а может являться лишь тем, что оно уже есть, а именно, расчленённым на сословие, которое основывается на субстанциальном отношении, и на сословие, которое основывается на особых потребностях и опосредствующем их труде. Лишь таким образом существующее внутри государства особое действительно связывается в этом отношении со всеобщим».

Тут мы имеем разрешение загадки. «В сословном элементе законодательной власти частное сословие достигает политического значения». Понятно, что частное сословие достигает этого значения соответственно тому, что оно есть, соответственно своему расчленению в гражданском обществе (всеобщее сословие Гегель уже обозначил как сословие, посвящающее себя служению правительству; в законодательной власти всеобщее сословие представлено, стало быть, правительственной властью).

Сословный элемент есть политическое значение частного сословия, неполитического сословия, что представляет собой contradictio in adjecto [противоречие в определении]. Другими словами: в лице сословия, описанного Гегелем, частное сословие (дальше вообще говорится о различии частного сословия) имеет политическое значение. Частное сословие принадлежит к сущности этого государства, к его политике. Поэтому-то оно и получает у Гегеля политическое значение, т. е. иное значение, чем то, какое оно имеет в действительности. В примечании говорится:

«Это идёт вразрез с другим ходячим представлением, согласно которому частное сословие, — возвысившись в составе законодательной власти до участия во всеобщем деле, — должно при этом являться в форме единичных лиц как в том случае, когда они избирают своих представителей для выполнения этой функции, так и в том даже случае, когда каждый голосует самолично. Это атомистическое, абстрактное воззрение исчезает уже в семье, равно как и в гражданском обществе, где единичное лицо проявляет себя лишь как член некоторого всеобщего. Но государство есть по своему существу организация таких членов, которые сами по себе суть круги, и в нём ни один момент не должен действовать как неорганическое множество. Многие как единичные — а это охотно разумеют под словом «народ» — являются, правда, некоей совокупностью, но лишь как множество, как бесформенная масса, движения и действия которой именно поэтому были бы лишь стихийны, неразумны, дики и ужасны».

«Представление, которое снова разлагает на множество индивидов уже существующие в форме указанных кругов виды общности,— когда последние вступают в политическую область, т. е. переходят на точку зрения высшей конкретной всеобщности, — это представление тем самым отрывает друг от друга гражданскую и политическую жизнъ и заставляет последнюю, так сказать, повиснуть в воздухе, так как её базисом, согласно этому воззрению, является лишь абстрактная единичность произвола и мнения, —следовательно, нечто случайное, а не в себе; и для себя прочная и правомерная основа».

«Несмотря на то, что, по представлениям так называемых теорий, сословия гражданского общества вообще и сословия в политическом смысле суть нечто весьма различное, язык всё же сохранил это соединение, которое и так уже существовало раньше».

«Всеобщее сословие, или, точнее, сословие, посвящающее себя служению правительству».

Гегель исходит из предположения, что всеобщее сословие посвящает себя «служению правительству». Он придаёт всеобщему разуму характер «сословного и постоянного».

«В сословном элементе и т. д.». «Политическое значение политическая действенность» частного сословия есть его особое значение и особая действенность. Частное сословие не превращается в политическое сословие, а приобретает своё политическое значение и свою политическую действенность как частное сословие. Оно не имеет политического значения и политической действенности как таковых. Его политическая действенность и значение есть политические действенность и значение частного сословия как частного сословия. Частное сословие может поэтому вступить в политическую сферу лишь в соответствии с сословными различиями гражданского общества. Сословные различия гражданского общества становятся политическими различиями.

Уже язык, говорит Гегель, выражает тождество сословий гражданского общества и сословий в политическом значении — «соединение», «которое и так уже существовало раньше», следовательно, — такой вывод напрашивается сам собой, — теперь уже больше не существует.

Гегель находит, что «таким образом существующее внутри государства особое действительно связывается в этом отношении со всеобщим». Этим путём устраняется-де раздельность «гражданской и политической жизни» и полагается их «тождество».

Гегель аргументирует так:

«В форме указанных кругов» (семьи и гражданского общества) «уже существуют определённые виды общности». Как же можно эти последние, — там, «где они вступают в политическую область, т. е. переходят на точку зрения высшей конкретной всеобщности», — «снова разложить на множество индивидов»?

Важно проследить со всей точностью этот ход мыслей.

Вершиной гегелевского тождества были, как он сам признаёт, средние века. Здесь сословия гражданского общества вообще и сословия в политическом смысле были тождественны. Дух средних веков можно характеризовать так: сословия гражданского общества и сословия в политическом смысле были тождественны, так как гражданское общество было политическим обществом, так как органический принцип гражданского общества был принципом государства.

Однако Гегель исходит из раздельности «гражданского общества» и «политического государства», как двух прочных противоположностей, двух действительно различных сфер. Эта раздельность действительно существует, конечно, в современном государстве. Тождество гражданских и политических сословий было выражением тождества гражданского и политического общества. Это тождество исчезло. Гегель исходит из того, что оно исчезло. «Тождество гражданских и политических сословий», если бы оно выражало истинное положение вещей, могло бы теперь, следовательно, лишь служить выражением раздельности гражданского и политического общества! Или, вернее: лишь раздельность гражданских и политических сословий выражает истинное соотношение современного гражданского и политического общества.

Во-вторых: Гегель говорит здесь о политических сословиях в другом совсем смысле, чем тот, в каком говорится о политических сословиях средних веков, когда указывается на их тождественность сословиям гражданского общества.

Всё существование сословий средних веков было политическим существованием, их существование было существованием государства. Их законодательная деятельность, вотирование ими налогов для империи представляли собой лишь особую форму их всеобщего политического значения и политической действенности. Их сословие было их государством. Отношение к империи было лишь договорным отношением между этими различными государствами и нацией, ибо политическое государство, в отличие от гражданского общества, было не чем иным, как представительством нации. Нация была point d’honneur [вопросом чести], политической идеей χατ’ έξοχήν [по преимуществу] этих различных корпораций и т. д., и только для нации вотировались налоги и т. д. Таково было отношение законодательных сословий к империи. Приблизительно таково же было положение сословий внутри отдельных княжеств. Князья, суверены, были здесь особым сословием, которое обладало известными привилегиями, но власть которого была в такой же мере ограничена привилегиями других сословий. (У греков гражданское общество было рабом политического общества.) Всеобщая законодательная действенность сословий гражданского общества пи в коем случае не означала, что частное сословие этим впервые достигло политического значения и действенности; она, напротив, была лишь проявлением их действительного и всеобщего политического значения и действенности. Их выступление в качестве законодательной власти было лишь дополнением к их суверенной и правительственной (исполнительной) власти; это было скорее переходом к делу вполне всеобщему как к частному делу, переходом к суверенитету как к частному сословию. Сословия гражданского общества, как таковые, были в средние века также и законодательными сословиями, потому что они не были частными сословиями, или потому что частные сословия были политическими сословиями. Средневековые сословия не приобрели, как политически-сословный элемент, никакого нового качества. Они стали политически-сословным элементом не потому, что принимали участие в законодательстве, а, наоборот, они принимали участие в законодательстве потому, что были политически-сословным элементом. Что общего имеет это с частным сословием Гегеля, которое в качестве законодательного элемента доходит до политической бравурной арии, до состояния экстаза, до особенного, разительного и исключительного политического значения и политической действенности?

В этом ходе мыслей мы находим все противоречия гегелевской трактовки вопроса собранными вместе.

1) Гегель исходил, как из предпосылки, из раздельности гражданского общества и политического государства (из современного состояния), и это состояние он представил как н еобходимый момент идеи, как абсолютную истину разума. Он изобразил политическое государство в его современном состоянии, при господстве разделения различных властей. Действительному, действующему государству он придал, в качестве его тела, бюрократию и поднял её, в качестве знающего духа, над материализмом гражданского общества. Он противопоставил сущую в себе и для себя всеобщность государства особым интересам и потребностям гражданского общества. Одним словом: он везде изображает конфликт гражданского общества и государства.

2) Гегель противопоставляет гражданское общество, как частное сословие, политическому государству.

3) Он обозначает сословный элемент законодательной власти как простой политический формализм гражданского общества, как рефлективное отношение гражданского общества к государству и как такое рефлективное отношение, которое не изменяет сущности государства; рефлективное отношение является также высшим тождеством между существенно различными моментами.

С другой стороны, Гегель хочет,

1) чтобы гражданское общество, когда оно конструирует само себя в качестве законодательного элемента, не являлось ни простой нерасчленённой массой, ни распавшимся на свои атомы множеством. Он не желает никакой раздельности гражданской и политической жизни.

2) Он забывает, что речь идёт о рефлективном отношении, и возводит гражданские сословия, как таковые, в политические сословия, но опять-таки лишь в отношении законодательной власти, так что самая их действенность является доказательством раздельности.

Гегель делает сословный элемент выражением раздельности, но одновременно этот элемент должен быть представителем несуществующего тождества. Гегель знает о раздельности между гражданским обществом и политическим государством, но он хочет, чтобы внутри государства нашло своё выражение его единство, причём это должно совершиться в такой форме, что сословия гражданского общества, как таковые, одновременно образуют сословный элемент законодательного общества (ср. XIV, X).

§304. «Политически-сословный элемент в своём собственном определении содержит, вместе с тем, различие сословий, уже существовавшее в прежних сферах. Его первоначально абстрактное положение, а именно, положение крайности эмпирической всеобщности по отношению к принципу власти государя или монархическому принципу вообще, — это абстрактное положение, в котором содержится только возможность соответствия этому принципу и, следовательно, также и возможность враждебного противоположения, — становится разумным отношением (умозаключением, ср. примеч. к §302) лишь благодаря тому, что получает существование его опосредствование. Подобно тому, как со стороны власти государя правительственная власть (§300) уже обладает этим определением, — так и со стороны сословий некоторый их момент должен быть направлен так, чтобы его основным определением было — существовать как момент середины».

§305. «Одно из сословий гражданского общества содержит в себе принцип, который сам по себе способен конституироваться в это политическое отношение, а именно, сословие природной нравственности, имеющее своей основой семейную жизнь, а в отношении средств существования — землевладение. Это сословие обладает, следовательно, в отношении своей особенности, покоящейся на себе волей и, — что является для него общим с монархическим элементом, — тем природным определением, которое последний в себе заключает».

§306. «Это сословие более определённым образом конституируется для политического положения и значения, поскольку его имущество независимо как от государственного имущества, так и от необеспеченности промысла, от погони за барышом и изменчивости владения вообще,— поскольку оно независимо как от благоволения правительственной власти, так и от благоволения массы. Даже от собственного произвола оно защищено тем, что члены данного сословия, призванные для этого назначения, лишены того права, какое имеют другие граждане, — отчасти свободно располагать всей своей собственностью, отчасти же быть уверенными в том, что после их смерти их собственность перейдёт к детям согласно равенству любви; имущество превращается таким образом в неотчуждаемое, обременённое институтом майората наследственное имение».

Добавление: «Это сословие обладает более самостоятельной волей. В целом, сословие землевладельцев разделяется на образованную его часть и на крестьянское сословие. В то же время обеим этим разновидностям противостоят промышленное сословие, зависящее от потребностей, на которых и основаны его доходы, и всеобщее сословие, существенно зависящее от государства. Обеспеченность и прочность этого сословия могут быть ещё увеличены посредством института майората, который, однако, желателен лишь в политическом отношении, ибо с ним связана жертва, имеющая политическую цель — доставить первородному сыну возможность жить независимо. Обоснование майората заключается в том, что государству недостаточно простой возможности определённого умонастроения; го