Дальнейшие опыты в области питания

Я равно жаждал соблюдать брахмачарию в мыслях, словах и поступках и посвящать максимум времени сатьяграхе. Добиться этого я мог, лишь путем самоочищения. Поэтому я начал вносить новые изменения в свою жизнь и ввел более строгие ограничения в отношении питания. Прежде, меняя образ жизни, я руководствовался преимущественно соображениями гигиеническими, теперь же в основу моих новых опытов легли религиозные соображения.

Посты и воздержание в пище стали играть более существенную роль в моей жизни. Человеческим страстям обычно сопутствует склонность к приятным вкусовым ощущениям. Так было и со мной. Я встретился с большими трудностями в попытках обуздать свою страсть и чревоугодие и даже теперь не могу похвастаться, что всецело обуздал эти пороки. Я считал себя обжорой. То, что друзьям казалось воздержанием, мне самому представлялось в ином свете. Если бы мне не удалось развить в себе воздержание в той мере, какой я достиг, я бы опустился ниже животных и был бы давно обречен. Поскольку же я ясно осознал свои недостатки, я приложил большие усилия к тому, чтобы освободиться от них, и благодаря этим стараниям подчинил себе свое тело и смог в течение всех этих лет вести выпавшую на мою долю работу.

Сознание своей слабости и неожиданная встреча с людьми, — проникнутыми такими же мыслями, привели к тому, что я стал питаться исключительно фруктами, поститься в день экадаши, соблюдать джанмаштами и тому подобные праздники.

Я начал с фруктовой диеты, однако с точки зрения воздержания не видел большой разницы между фруктовой и мучной пищей. Я заметил, что и в первом, и во втором случае возможно одинаковое потворство чревоугодию. Поэтому я придавал большое значение посту по праздникам и одноразовому приему пищи в эти дни и с радостью использовал для проведения поста любой повод для покаяния и т. п. Но я также увидел, что поскольку теперь тело истощается гораздо больше, то и пища доставляет большее наслаждение, а аппетит разыгрывается сильнее. Мне пришло в голову, что пост может стать столь же могущественным оружием для потакания своим желаниям, как и для ограничения их. В качестве доказательства такого поразительного факта могу сослаться на многочисленные опыты, проведенные впоследствии мною и моими друзьями. Я хотел усовершенствовать и дисциплинировать свое тело, но, поскольку главная цель теперь состояла в том, чтобы добиться воздержания и победить чревоугодие, я выбирал сначала одну пищу, потом другую, уменьшая в то же время ее порции. Но чувство удовольствия от еды не оставляло меня. Когда я отказывался от одной пищи, которая мне нравилась, и употреблял другую, то эта последняя доставляла мне новое и гораздо большее удовольствие.

Со мной проводили подобные опыты еще несколько человек, и прежде всего Герман Калленбах. В истории сатьяграхи в Южной Африке я уже писал о нем и не буду повторяться. М-р Калленбах всегда постился или менял пищу вместе со мной. Я жил в его доме, когда сатьяграха была в разгаре. Мы обсуждали с ним изменения в пище, и новая пища доставляла нам гораздо большее удовольствие, чем прежняя. Подобные разговоры в те дни были приятны и не казались неуместными. Однако опыт научил меня, что не следует много говорить о вкусовых ощущениях. Есть надо не для того, чтобы усладить вкус, а для поддержания необходимых жизненных функций организма. Когда какой-либо из органов чувств поддерживает тело, а через него и душу, то исчезает специфическое чувство удовольствия и тогда только он начинает функционировать так, как предначертано природой.

Для достижения такого слияния с природой никаких опытов недостаточно и никакая жертва не будет чрезмерной. Но, к сожалению, в наши дни сильно противоположное течение. Нам не стыдно приносить в жертву множество чужих жизней, украшая наше бренное тело и стараясь продлить его существование на несколько мимолетных мгновений, а в результате мы убиваем самих себя — свое тело и свою душу. Стараясь вылечиться от одной застарелой болезни, мы порождаем сотни других; стремясь насладиться чувственными удовольствиями, мы в конце концов теряем даже самую способность к наслаждению. Все это происходит на наших глазах, но нет более слепого, чем тот, кто не желает видеть.

После того как я рассказал о цели своих опытов в области питания и изложил ход мыслей, которые привели меня к этим опытам, я намерен описать их более подробно.

XXVIII

Мужество кастурбай

Трижды в своей жизни моя жена была на пороге смерти от тяжелой болезни. Своим выздоровлением каждый раз она была обязана домашним средствам. В дни ее первой болезни сатьяграха только что началась или должна была начаться. У жены случались частые кровотечения. Врач, бывший нашим другом, посоветовал лечь на операцию, на что жена согласилась после некоторых колебаний. Она была страшно истощена, и операцию пришлось делать без хлороформа. Операция прошла благополучно, но была весьма мучительной. Однако Кастурбай вынесла ее с изумительным мужеством. Доктор и его жена ухаживали за ней с исключительной заботливостью. Это происходило в Дурбане. Доктор отпустил меня в Иоганнесбург и сказал, чтобы я не беспокоился о больной.

Однако через несколько дней я получил письмо, что жене хуже, что она очень слаба, не может даже сидеть в постели и однажды впала в беспамятство. Доктор знал, что не имеет права без моего разрешения дать ей вина или мяса. Поэтому он телефонировал мне в Иоганнесбург, прося позволения кормить ее мясным бульоном. Я ответил, что не могу разрешить этого, но, если она сама в состоянии выражать свои желания, надо спросить ее, и она вольна поступать, как хочет.

— Я, — возразил доктор, — отказываюсь спрашивать мнение больной по этому вопросу. Вы должны приехать. Если вы мне не дадите полной свободы назначать больной питание, я снимаю с себя ответственность за жизнь вашей жены.

В тот же день я выехал поездом в Дурбан. Встретив меня, доктор спокойно сказал:

— Еще до того как я позвонил вам по телефону, я дал мясного бульона м-с Ганди.

— Доктор, я считаю это обманом, — ответил я.

— При чем здесь обман, если речь идет о назначении лекарства или диеты больному. Мы, врачи, считаем правильным обманывать больных или их родственников, если можем тем самым спасти больного, — решительно отвечал доктор.

Я был огорчен до глубины души, но сохранил спокойствие. Доктор был хороший человек и мой личный друг. Я считал себя в долгу перед ним и его женой, но не желал подчиняться его врачебной этике.

— Доктор, скажите, что вы теперь намерены делать? Я никогда не позволю, чтобы моей жене давали мясную пищу, даже если бы отказ от нее означал смерть. Я разрешу это, только если она сама согласится на это.

— Мне нет дела до вашей философии, — сказал доктор. говорю вам, что раз вы поручаете жену мне, я должен быть свободным в выборе того, что ей прописываю. Если вам это не нравится, то я, к сожалению, вынужден буду просить вас взять ее от меня. Я не могу смотреть, как она будет умирать под моей кровлей.

— Вы хотите сказать, что я должен тотчас взять жену?

— Разве я прошу вас забрать ее? Я хочу только одного — быть совершенно свободным. Если вы предоставите мне свободу, моя жена и я будем делать все, что в наших силах, чтобы спасти вашу жену, а вы можете ехать обратно, не тревожась за ее здоровье. Если же вы не уразумеете этой простой вещи, я вынужден буду просить вас взять вашу жену из моего дома.

Кажется, один из моих сыновей был вместе со мной. Он был полностью согласен со мной и сказал, что его матери не следует давать бульон. Затем я поговорил с самой Кастурбай. Она была так слаба, что не следовало бы спрашивать ее мнения. Но я считал своей тягостной обязанностью сделать это. Я рассказал ей, что произошло между доктором и мною.

Она решительно ответила:

— Я не буду есть мясной бульон. В этом мире редко удается родиться в виде человеческого существа, и я предпочитаю умереть на твоих руках, чем осквернить свое тело подобной мерзостью.

Я старался уговорить ее, сказав, чтс она не обязана следовать по моему пути, и указал ей, как на пример, на наших индусских друзей и знакомых, со спокойной совестью употреблявших мясо и вино как врачебные средства. Но она была непреклонна.

— Нет, — сказала она, — пожалуйста, забери меня отсюда. Я был в восторге. Не без некоторого душевного волнения решился я увезти Кастурбай и уведомил доктора о ее решении. Он в бешенстве воскликнул:

— Какой же черствый вы человек! Как вам не стыдно было говорить ей об этом в ее теперешнем положении. Уверяю вас, ваша жена сейчас не в таком состоянии, чтобы ее можно было взять отсюда. Она не вынесет даже самой легкой тряски. Она может умереть по дороге. Но если вы все-таки настаиваете, дело ваше. Если вы не согласны давать ей мясной бульон, я не рискну ни одного дня держать ее у себя.

Итак, мы решили тронуться в путь немедленно. Моросил дождь, а до станции было довольно далеко. От Дурбана до Феникса нужно было ехать поездом, откуда до нашей колонии оставалось еще две с половиной мили. Я, конечно, сильно рисковал, но уповал на бога. Я послал вперед в Феникс человека и предупредил Уэста, чтобы он встретил нас на станциис гамаком, бутылками горячего молока и горячей воды и шестью людьми, чтобы нести Кастурбай в гамаке. Чтобы поспеть с ней к ближайшему поезду, я нанял рикшу, положил ее в коляску, и мы двинулись в путь.

Кастурбай была в тяжелом состоянии, но в ободрении не нуждалась. Наоборот, она сама утешала меня, приговаривая:

— Ничего со мной не случится. Не волнуйся.

От нее остались кожа да кости, так как в течение многих дней она ничего не ела. Станционная платформа была длинной, и требовалось пройти порядочное расстояние до поезда. Рикша не имел туда доступа, поэтому я взял жену на руки и. донес до вагона. Из Феникса мы понесли ее в гамаке. В колонии она постепенно стала набираться сил благодаря гидропатическому лечению.

Через два-три дня после нашего прибытия в Феникс к нам забрел свами. Узнав о решительности и твердости, с которой мы отвергли совет врача, он пришел к нам из чувства сострадания, чтобы убедить нас, что мы не правы. Насколько помню, когда свами вошел к нам, в комнате были мои сыновья Манилал и Рамдас. Свами стал разглагольствовать о том, что религия не запрещает есть мясо, и ссылался на авторитеты из «Ману». Мне не понравилось, что он затеял этот спор в присутствии жены, но из вежливости я терпел его. Мне были известны эти строки «Манусмрити», но они не могли повлиять на мои убеждения. Я знал также, что некоторые ученые рассматривали эти строки как позднейшие вставки, но даже если бы они и были подлинными, то это не имело в данном случае никакого значения, так как мои взгляды относительно вегетарианства не зависели от религиозных текстов, а вера Кастурбай была непоколебимой. Священные тексты были для нее книгами за семью печатями, но она строго придерживалась традиционной религии своих праотцов. Дети разделяли веру отца, и поэтому не приняли всерьез доказательств свами. Кастурбай решительно вмешалась и прервала монолог свами.

— Свамиджи, — сказала она, — что бы вы ни говорили, я не хочу исцеляться при помощи мясного бульона. Пожалуйста, не тревожьте меня больше. Если вам угодно, можете обсуждать этот вопрос с мужем и детьми. А я уже приняла решение.

XXIX

Домашняя сатьяграха

Впервые я попал в тюрьму в 1908 году. Я увидел, что некоторые предписания для заключенных совпадают с правилами самоограничения, которые добровольно соблюдает брахмачари. Таким, например, было предписание о том, чтобы последний раз заключенные ели до захода солнца. Заключенным — и индийцам и африканцам — не разрешалось пить чай и кофе. Они могли, если хотели, добавлять соль в приготовленную пищу, но не разрешалось ничего такого, что бы услаждало их вкус. Когда я попросил тюремного врача дать мне карри и разрешить солить пищу во время ее приготовления, он ответил:

— Вы здесь не за тем, чтобы услаждать свой вкус. Карри для здоровья не обязательна, и нет никакой разницы, солите вы свою еду во время приготовления или после.

В конце концов эти ограничения были отменены, хотя и не без борьбы, но оба представляли собой полезные правила самовоздержания. Навязанные запрещения редко достигают цели, но когда сам налагаешь их на себя, они несомненно благотворны. Поэтому тотчас после освобождения из тюрьмы я стал приучать себя не пить чай и ужинать до захода солнца. Сейчас соблюдение этих правил не требует от меня никаких усилий.

Как-то раз случай побудил меня совершенно отказаться от соли, и я не употреблял ее целых десять лет. В книгах по вегетарианству я прочел, что соль не является необходимым компонентом пищи человека и даже наоборот: пища без соли полезнее для здоровья. Я сделал отсюда вывод, что для брахмачари будет только полезно не солить пищу. Я читал и понял на собственном опыте, что люди слабого здоровья не должны употреблять в пищу бобовых. Сам я их очень любил.

Случилось, что Кастурбай после краткой передышки в результате операции опять стала страдать кровотечениями. Болезнь была очень упорной. Водолечение перестало помогать. Она не очень верила в мои методы, хотя и не противилась им. Однако она и не думала искать помощи со стороны. Когда все мои средства оказались напрасными, я предложил ей отказаться от соли и бобовых. Она не соглашалась, как я ни уговаривал ее, подкрепляя свои слова ссылкой на авторитеты. Кончилось тем, что она упрекнула меня, сказав, что даже я не смог бы отказаться от этих продуктов, если бы мне посоветовали. Я был опечален, но вместе с тем обрадовался тому, что могу доказать ей свою любовь, и сказал:

— Ошибаешься. Если бы я был нездоров и врач посоветовал мне отказаться от этой или какой-нибудь другой пищи, я бы сделал это без всякого колебания. Так вот: хотя меня не побуждают к этому медицинские соображения, я отказываюсь на год от соли и бобовых независимо от того, сделаешь ты то же самое или нет.

Она была потрясена и воскликнула с глубокой скорбью:

— Умоляю, прости меня. Зная тебя, я не должна была вызывать тебя на это. Обещаю отказаться от этих продуктов, но ради самого неба возьми свой обет обратно. Это для меня слишком тяжело.

— Тебе будет полезно отказаться от этих продуктов, — сказал я. — Я ничуть не сомневаюсь в том, что тебе станет лучше, когда ты это сделаешь. Что касается меня, то я не могу пренебречь обетом, данным мною с полной серьезностью. И наверно, это будет полезно и для меня, ибо всякое воздержание, чем бы оно ни было вызвано, благотворно для человека. Поэтому обо мне не беспокойся. Это будет для меня лишь испытанием, а для тебя нравственной поддержкой в осуществлении твоего решения.

Она перестала настаивать.

— Ты слишком упрям. Ты никого не послушаешься, — сказала она и заплакала.

Мне захотелось поведать об этом случае, как о примере сатьяграхи и одном из самых сладостных воспоминаний моей жизни.

После этого Кастурбай стала быстро поправляться. Что ей помогло: отказ от соли и бобовых и другие изменения в питании, а может быть, мое строгое наблюдение за точным выполнением других жизненных правил или же, наконец, душевный подъем, вызванный этим случаем, и в какой именно степени — сказать не могу. Но она скоро выздоровела, кровотечения прекратились совершенно, а репутация моя как знахаря еще более упрочилась.

Что касается меня, то я лишь выиграл от новых ограничений. Я никогда не жалел о том, от чего отказывался. Прошел год, и я еще больше научился владеть своими чувствами. Этот опыт способствовал развитию склонности к самовоздержанию. Долгое время спустя, уже после возвращения в Индию, я продолжал отказываться от этих продуктов. Только в Лондоне в 1914 году я нарушил это свое правило. Но об этом случае и о том, как я вновь стал употреблять соль и бобовые, расскажу в одной из последующих глав.

В Южной Африке я проверял питание без соли и без бобовых на многих своих товарищах по работе, и результаты всегда были хорошие. С медицинской точки зрения могут быть различные мнения относительно целесообразности такого питания, но с моральной точки зрения у меня нет сомнений, что для человеческой души полезно любое самоограничение. Питание ограничивающего себя человека должно отличаться от питания человека, ищущего удовольствий, так же, как и его жизненный путь. Тот, кто стремится к брахмачарии, часто наносит ущерб своей собственной цели, избирая путь приятной жизни.

Xxx

К самоограничению

В предыдущей главе я рассказал, каким образом болезнь Кастурбай способствовала проведению некоторых изменений в моем питании. В последующий период я вновь менял свое питание с целью облегчить соблюдение обета брахмачарии.

Первым из этих изменений был отказ от молока. От Райчандбхая я впервые узнал, что употребление молока способствует развитию животной страсти. В книгах по вегетарианству я нашел подтверждение этому, но до принятия обета брахмачарии я не решался отказаться от молока. Я давно понял, что оно не является необходимым продуктом для поддержания организма, но отказаться от него было нелегко. В то время, когда мною все больше овладевало сознание необходимости в интересах самоограничения не употреблять в пищу молока, я случайно натолкнулся на книжку, изданную в Калькутте, в которой описывалось, как мучили коров и буйволов их хозяева. Эта книжка оказала на меня сильное влияние. Я разговорился о ней с м-ром Калленбахом.

Хотя я уже рассказал о м-ре Калленбахе читателям своей книги по истории сатьяграхи в Южной Африке и упоминал о нем в одной из предыдущих глав, думаю, что здесь необходимо кое-что добавить. Встретились мы совершенно случайно. Он был другом м-ра Хана, который, открыв в нем нечто неземное, представил его мне.

Когда я познакомился с м-ром Калленбахом, то был поражен его расточительностью и любовью к роскоши. С первой же нашей встречи он стал задавать пытливые вопросы о религии. Между прочим, мы заговорили о самоотречении Будды Гаутамы. Наше знакомство вскоре переросло в столь близкие дружественные отношения, что мы даже мыслить стали одинаково, и он был убежден, что должен осуществить в своей жизни те же преобразования, которые осуществил я.

Ко времени нашей встречи он тратил на себя 1200 рупий в месяц, не считая квартирной платы, хотя жил один. Теперь он стал вести такой простой образ жизни, что его расходы сократились до 120 рупий в месяц. После того как я ликвидировал свое хозяйство и вышел из тюрьмы, мы поселились вместе. Мы вели очень строгую жизнь.

Именно тогда и произошел наш разговор о молоке. М-р Калленбах сказал:

— Мы все время говорим о вредном воздействии молока. Почему бы нам не отказаться от него? Без молока можно обойтись наверняка.

Я был приятно удивлен таким предложением и охотно принял его. Мы оба тогда же поклялись отказаться от молока.

Это произошло в 1912 году на ферме Толстого.

Однако и это не вполне удовлетворило меня. Вскоре я решил жить исключительно на фруктовой пище и есть по возможности самые дешевые фрукты. Мы хотели жить так, как живут самые бедные люди.

Фруктовая пища оказалась очень удобной. С приготовлением пищи было фактически покончено. Сырые земляные орехи, бананы, финики, лимоны и оливковое масло составляли наше обычное меню.

Должен, однако, предостеречь тех, кто стремится стать брахмачари. Хотя я выявил тесную связь между питанием и брахмачарией, очевидно, основное — это душа. Постом нельзя очистить преисполненную грязных намерений душу. Изменения в питании не окажут на нее никакого влияния. Похотливость в душе нельзя искоренить иначе, как путем упорного самоанализа, посвящения себя богу и, наконец, молитв. Однако между душой и телом существует тесная связь, и чувственная душа всегда жаждет лаксмств и роскоши. Ограничения в пище и пост необходимы, чтобы избавиться от этих склонностей. Вместо того чтобы управлять чувствами, чувственная душа становится их рабом, поэтому тело всегда нуждается в чистой, невозбуждающей пище и периодических постах.

Тот, кто пренебрегает ограничениями в пище и постами, так же глубоко заблуждается, как и тот, кто полагается только на них. Мой опыт учит меня, что для того, чья душа стремится к самоограничению, пост и воздержание в пище очень полезны. Без их помощи нельзя полностью освободить душу от похотливости.

XXXI

Пост

Примерно в то же время, когда я отказался от молока и мучного и перешел на фруктовую пищу, я начал прибегать к посту как к средству самоограничения. М-р Калленбах и здесь присоединился ко мне. Я и раньше время от времени постился, но делал это исключительно ради здоровья. То, что пост необходим для самоограничения, я узнал от одного своего приятеля.

Родившись в семье вишнуитов от матери, которая соблюдала всевозможные трудные обеты, я еще в Индии соблюдал экадаши и другие посты, но делал это, лишь подражая матери и стараясь угодить родителям.

В то время я не понимал действенности поста и не верил в него. Но увидев, что мой приятель, о котором я упомянул выше, постится с пользой для себя, надеясь поддержать обет брахмачарии, я последовал его примеру и начал соблюдать пост экадаши. Индусы, как правило, позволяют себе в дни поста молоко и фрукты, но такой пост я соблюдал ежедневно. Поэтому, постясь, я стал разрешать теперь себе только воду.

Случилось так, что, когда я приступил к этому опыту, индусский месяц шраван совпал с мусульманским месяцем рамазаном. Семья Ганди обычно соблюдала обеты не только вишнуитов, но шиваитов и посещала и вишнуитские и шиваитские храмы. Некоторые члены семьи соблюдали прадоша на протяжении всего месяца шраван. Я решил поступать так же.

Эти важные опыты проводились на ферме Толстого, где м-р Калленбах и я проживали вместе с несколькими семьями участников сатьяграхи, включая молодежь и детей. Для детей у нас была школа. Среди них было четверо или пятеро мусульман. Я всегда помогал им соблюдать религиозные обряды и поощрял их к этому. Я следил за тем, чтобы они ежедневно совершали свой намаз. Мальчиков — христиан и парсов — я считал своим долгом также поощрять к соблюдению ими религиозных обрядов.

Я убедил мальчиков в течение этого месяца соблюдать пост рамазана. Сам я еще раньше решил соблюдать прадоша, но теперь предложил мальчикам — индусам, парсам и христианам следовать моему примеру. Я объяснил им, что всегда полезно присоединиться к другим в любом акте самоотречения. Многие жители фермы приветствовали мое предложение. Мальчики, индусы и парсы, не подражали во всем мальчикам мусульманам; в этом не было необходимости. Мальчики мусульмане должны были принимать пищу только после захода солнца, в то время как другим не надо было соблюдать это правило, и они могли готовить лакомства для своих друзей мусульман и оказывать им различные услуги. Кроме того, индусские и другие мальчики не обязаны были находиться вместе с мусульманами во время их последнего приема пищи перед восходом солнца по утрам; и, конечно, все, за исключением мусульман, позволяли себе пить воду.

В результате проведенных опытов все убедились в благодетельности поста, а у мальчиков развилось прекрасное чувство esprit de corps.[16]Должен с благодарностью отметить, что на ферме Толстого вследствие готовности уважать мои чувства все были вегетарианцами. Мусульманским мальчикам пришлось отказаться от мясной пищи в течение рамазана, но никто из них никогда не говорил мне об этом. Они с удовольствием ели вегетарианскую пищу, а индусские мальчики часто готовили для них вегетарианские лакомства, соответственно нашему простому образу жизни на ферме.

Я намеренно отклонился от темы главы о посте, поскольку нигде в другом месте не смог поделиться этими приятными воспоминаниями: таким путем я косвенно описал присущую мне черту, а именно — я любил, когда мои товарищи по работе присоединялись ко мне во всем, что казалось мне хорошим. Они не были привычны к постам, но именно благодаря постам, прадоши и рамазану для меня оказалось нетрудным вызвать у них интерес к посту как средству самоограничения.

Таким естественным образом на ферме возникла атмосфера самоограничения. Все жители фермы стали присоединяться к нам в соблюдении частичных или полных постов, что, по моему убеждению, пошло им только на пользу. Я не могу определенно сказать, насколько глубоко затронуло их душу такое самоотречение и насколько оно помогло им подчинить себе плоть. Что же касается меня, то я убежден, что в результате всего этого я много выиграл как физически, так и морально. Однако из этого вовсе не следует, что пост и тому подобное умерщвление плоти обязательно окажут такое же воздействие и на других.

Пост, если к нему приступают с целью самоограничения, может помочь обуздать животную страсть. Некоторые же мои друзья обнаружили, что следствием поста является возбуждение животной страсти и развитие чревоугодия. Иначе говоря, пост бесполезен, если он не сопровождается постоянным стремлением к самоограничению. Заслуживают упоминания в этой связи известные строфы из второй главы «Бхагаватгиты»:

Для человека, который постом смиряет чувства,

Внешне чувственные объекты исчезают,

Оставляя томление; но когда

Он увидел всевышнего,

Даже томление исчезает.

Пост и умерщвление плоти посредством него представляют собой, следовательно, одно из средств, служащих целям самоограничения. Но это не все, и, если физический пост не сопровождается духовным, он обязательно превратится в лицемерие и приведет к беде.

XXXII

В качестве учителя

Надеюсь, читатель помнит, что в этих главах я рассказываю лишь о том, о чем не упоминается или упоминается вскользь в моей книге по истории сатьяграхи в Южной Африке. Поэтому он легко установит связь между последними главами.

Ферма росла, и нужно было как-то наладить обучение детей. Среди них были мальчики — индусы, мусульмане, парсы и христиане — и несколько девочек индусок.

Было невозможно, да я и не считал нужным, нанимать для них специальных учителей. Невозможно потому, что квалифицированные индийские учителя встречались редко, а если бы их и удалось найти, то вряд ли кто-нибудь из них согласился бы за скромное жалованье отправиться в местечко в двадцати одной миле от Иоганнесбурга. К тому же у нас, конечно, не было лишних денег. Кроме того, я не считал нужным брать на ферму учителей со стороны, так как не верил в разумность существующей системы образования и задумал посредством экспериментов и личного опыта найти правильную систему. Я твердо знал только одно — в идеальных условиях правильное образование могут дать только родители, а помощь со стороны должна быть сведена до минимума. Ферма Толстого представляла собой семью, в которой я был вместо отца и в меру своих сил нес ответственность за обучение молодежи.

Несомненно, этот замысел не лишен был недостатков. Молодые люди жили со мной не с самого детства, они выросли в неодинаковых условиях и в разной среде и не были последователями одной религии. Разве мог я полностью оценить по достоинству этих молодых людей, поставленных в новые условия, даже и взяв на себя роль отца семейства?

Но я всегда отводил первое место воспитанию души или формированию характера, и, поскольку я был убежден, что всем молодым людям в равной степени, независимо от их возраста и наклонностей, можно дать соответствующее духовное воспитание, я решил быть при них неотлучно как отец. Я считал формирование характера первоосновой воспитания и был уверен, что если эта основа будет заложена прочно, то дети — сами или с помощью друзей — научатся всему остальному. Однако вместе с этим я всецело отдавал себе отчет в необходимости дать детям и общее образование; поэтому с помощью м-ра Калленбаха и адвоката Прагджи Десаи я организовал несколько классов. Я понимал и значение физического воспитания. Физическую закалку дети получали, выполняя ежедневно свои обязанности. На ферме не было слуг, и всю работу, начиная со стряпни и кончая уборкой мусора, делали обитатели фермы. Надо было ухаживать за фруктовыми деревьями и вообще возиться в саду. М-р Калленбах очень любил работать в саду и приобрел в этом некоторый опыт в одном из правительственных образцовых хозяйств. И стар, и млад — все, кто не был занят на кухне, обязаны были уделять некоторое время садовым работам. Дети делали большую часть работы — копали ямы, рубили сучья и таскали тяжести. Таким образом, физических упражнений было более чем достаточно. Дети находили удовольствие в этой работе, и поэтому они обычно не нуждались в других упражнениях или играх. Конечно, некоторые из них, а подчас и большинство притворялись больными и увиливали от дел. Иногда я смотрел на это сквозь пальцы, но чаще бывал строг. Думаю, что строгость не очень им нравилась, но не помню, чтобы они противились мне. Когда я бывал строг, я доказывал им, что неправильно бросать работу ради забавы. Однако убеждения действовали на них лишь непродолжительное время: вскоре они вновь бросали работу и начинали играть. Тем не менее, мы справлялись с делом, во всяком случае, дети, жившие в ашраме, прекрасно развивались физически. На ферме болели очень редко. Конечно, немалую роль в этом сыграли хороший воздух и вода, а также регулярное принятие пищи.

Несколько слов о профессиональном обучении детей. Мне хотелось научить каждого мальчика какой-нибудь полезной профессии, связанной с физическим трудом. С этой целью м-р Калленбах отправился в траппистский монастырь и, изучив там сапожное ремесло, вернулся. От него это ремесло перенял я, а затем стал сам обучать желающих. У м-ра Калленбаха был некоторый опыт в плотничьем деле; на ферме нашелся еще один человек, который тоже знал плотничье дело. Мы создали небольшую группу, которая училась плотничать.

Почти все дети умели стряпать.

Все это было им в новинку. Они никогда и не помышляли, что им придется учиться таким вещам. Ведь обычно в Южной Африке индийских детей обучали только чтению, письму и арифметике.

На ферме Толстого установилось правило — не требовать от ученика того, чего не делает учитель, и поэтому, когда детей просили выполнить какую-нибудь работу, с ними заодно всегда работал учитель. Поэтому дети учились всему с удовольствием.

Об общем образовании и формировании характеров будет рассказано в следующих главах.

XXXIII

Общее образование

В предыдущей главе вы видели, каким образом на ферме Толстого осуществлялось физическое воспитание и от случая к случаю обучение профессиональное. Несмотря на то что постановка физического и профессионального обучения едва ли могла удовлетворить меня, все же можно сказать, что оно было более или менее успешным.

Однако дать детям общее образование было делом более трудным. Я не имел для этого ни возможностей, ни необходимой подготовки. Физическая работа, которую я выполнял обычно, к концу дня чрезвычайно утомляла меня, а заниматься с классом приходилось как раз тогда, когда мне больше всего нужен был отдых. Вместо того, чтобы приходить в класс со свежими силами, я с большим трудом превозмогал дремоту. Утреннее время надо было посвящать работе на ферме и выполнению домашних обязанностей, поэтому школьные занятия проводились после полуденного приема пищи. Другого подходящего времени не было.

Общеобразовательным предметам мы отводили самое большее три урока в день. Преподавались языки хинди, гуджарати, урду и тамили; обучение велось на родных для детей языках. Преподавался также английский язык. Кроме того, гуджаратских индусских детей нужно было хотя бы немного ознакомить с санскритом, а всем детям дать элементарные знания по истории, географии и арифметике.

Я взялся преподавать языки тамили и урду. Те скромные познания в тамильском языке, какие у меня были, я приобрел во время своих поездок и в тюрьме. В своих занятиях, однако, я не пошел дальше прекрасного учебника тамильского языка Поупа. Все свои знания письменного урду я приобрел во время одного из путешествий по морю, а мое знание разговорного языка ограничивалось персидскими и арабскими словами, которые я узнал от знакомых мусульман. О санскрите я знал не больше того, чему был обучен в средней школе, и даже мои познания в гуджарати были не выше тех, какие получают в школе.

Таков был капитал, с которым мне пришлось начать преподавание. По бедности общеобразовательной подготовки мои коллеги превзошли меня. Но любовь к языкам родины, уверенность в своих способностях как учителя, а также невежество учеников, более того — их великодушие сослужили мне службу.

Все мальчики тамилы родились в Южной Африке и поэтому очень слабо знали родной язык, а письменности не знали и вовсе. Мне пришлось учить их письму и грамматике. Это было довольно легко. Мои ученики знали, что в разговоре по-тамильски превосходят меня, и когда меня навещали тамилы, не знавшие английского языка, ученики становились моими переводчиками. Я всецело справлялся со своим делом потому, что никогда не скрывал свое невежество от учеников. Во всем я являлся им таким, каким был на самом деле. Поэтому, несмотря на свое ужасное невежество в языке, я не утратил их любви и уважения. Сравнительно легче было обучать мальчиков мусульман языку урду. Они умели писать. Я должен был только пробудить в них интерес к чтению и улучшить их почерк.

Большинство детей были неграмотными и недисциплинированными. Но в процессе работы я обнаружил, что мне приходится очень немногому учить их, если не считать того, что я должен был отучать их от лени и следить за их занятиями. Поскольку с этим я вполне справлялся, то я стал собирать в одной комнате детей разных возрастов, изучавших различные предметы.

Я никогда не испытывал потребности в учебниках. Не помню, чтобы я извлек много пользы из книг, находившихся в моем распоряжении. Я считал бесполезным обременять детей большим числом книг и всегда понимал, что настоящим учебником для ученика является его учитель. Я сам помню очень мало из того, чему мои учителя учили меня с помощью книг, но до сих пор свежи в памяти вещи, которым они научили меня помимо учебников.

Дети усваивают на слух гораздо больше и с меньшим трудом, чем зрительно. Не помню, чтобы мы с мальчиками прочли хоть одну книгу от корки до корки. Но я рассказывал им то, что сам усвоил из различных книг, и мне кажется, что они до сих пор не забыли этого. Дети с трудом вспоминали то, что они заучивали из книг, но услышанное от меня могли повторить легко. Чтение было для них заданием, а мои рассказы, если мне удавалось сделать мой предмет интересным, — удовольствием. А по вопросам, которые они мне задавали после моих рассказов, я судил об их способности воспринимать.

XXXIV

Воспитание духа

Духовное воспитание мальчиков представляло собой гораздо более трудное дело, чем их физическое и умственное воспитание. Я мало полагался на религиозные книги в духовном воспитании. Конечно, я считал, что каждый ученик должен познакомиться с основами своей религии и иметь общее представление о священных книгах, поэтому делал все, что мог, стараясь дать детям такие знания. Но это, по-моему, было лишь частью воспитания ума. Задолго до того, как я взялся за обучение детей на ферме Толстого, я понял, что воспитание духа — задача особая. Развить дух — значит сформировать характер и подготовить человека к работе в направлении познания бога и самопознания. Я был убежден — любое обучение без воспитания духа не принесет пользы и может даже оказаться вредным.

Мне известен Предрассудок, что самопознание возможно лишь на четвертой ступени жизни, т. е. на ступени саньяса (самоотречения). Однако все знают, что тот, кто откладывает приготовление к этому бесценному опыту до последней ступени жизни, достигает не самопознания, а старости, которая равнозначна второму, но уже жалкому детству, обременительному для всех окружающих. Я хорошо помню, что придерживался этих взглядов уже в то время, когда занимался преподаванием, т. е. в 1911–1912 годах, хотя, возможно, тогда и не выражал эти идеи точно такими словами.

Каким же образом можно дать детям духовное воспитание? Я заставлял детей запоминать и читать наизусть молитвы, читал им отрывки из нравоучительных книг. Но все это не очень меня удовлетворяло. Больше сблизившись с детьми, я понял, что не при помощи книг надо воспитывать дух. Подобно тому как для физического воспитания необходимы физические упражнения, а для умственного — упражнения ума, воспитание духа возможно только путем упражнений духа. А выбор этих упражнений целиком зависит от образа жизни и характера учителя. Учитель всегда должен соблюдать осторожность, независимо от того, находится ли он среди своих учеников или нет.

Учитель своим образом жизни может воздействовать на дух учеников, даже если живет за несколько миль от них. Будь я лжецом, все мои попытки научить мальчиков говорить правду потерпели бы крах. Трусливый учитель никогда не сделает своих учеников храбрыми, а человек, чуждый самоограничения, никогда не научит учеников ценить благотворность самоограничения. Я понял, что всегда должен быть наглядным примером для мальчиков и девочек, живущих вместе со мной. Таким образом, они стали моими учителями, и я понял, что обязан быть добропорядочным и честным хотя бы ради них. Мне кажется, что растущая моя самодисциплина и ограничения, которые я налагал на себя на ферме Толстого, были большей частью результатом воздействия на меня моих подопечных.

Один из юношей был крайне несдержан, непослушен, лжив и задирист. Однажды он разошелся сверх всякой меры. Я был весьма раздражен. Я никогда не наказывал учеников, но на этот раз сильно рассердился. Я пытался как-то урезонить его. Но он не слушался и даже пытался мне перечить. В конце концов, схватив попавшуюся мне под руку линейку, я ударил его по руке. Я весь дрожал, когда бил его. Он заметил это. Для всех детей такое мое поведение было совершенно необычным. Юноша заплакал и стал просить прощения. Но плакал он не от боли; он мог бы, если бы захотел, отплатить мне тем же (это был коренастый семнадцатилетний юноша); но он понял, как я страдаю оттого, что пришлось прибегнуть к насилию. После этого случая мальчик никогда больше не смел ослушаться меня. Но я до сих пор раскаиваюсь, что прибег к насилию. Боюсь, что в тот день я раскрыл перед ним не свой дух, а грубые животные инстинкты.

Я всегда был противником телесных наказаний. Помню только единственный случай, когда побил одного из своих сыновей. Поэтому до сего дня не могу решить, был ли я прав, ударив того юношу линейкой. Вероятно, нет, так как это действие было продиктовано гневом и желанием наказать. Если бы в этом поступке выразилось только мое страдание, я считал бы его оправданным. Но в данном случае побудительные мотивы были не только эти.

Этот случай заставил меня задуматься о более подходящем методе исправления учеников. Не знаю, принес ли пользу примененный мною метод. Юноша вскоре забыл об этом случае, и нельзя сказать, чтобы его поведение значительно улучшилось. Но я благодаря этому глубже осознал обязанности учителя по отношению к ученикам.

Мальчики и после часто совершали проступки, но я никогда не прибегал к телесным наказаниям. Таким образом, воспитывая детей, живших со мной, я всё больше постигал силу духа.

XXXV

Плевелы в пшенице

Именно на ферме Толстого м-р Калленбах обратил мое внимание на проблему, которой раньше для меня не существовало. Как я уже говорил, некоторые мальчики были весьма испорчены и непослушны. Были среди них и лентяи. Три же моих сына, как и остальные дети, ежедневно общались с ними. Это очень беспокоило м-ра Калленбаха. По его мнению, именно моим детям не следовало быть вместе с этими непослушными мальчиками. Однажды он сказал:

— Мне не нравится, что вы позволяете своим детям общаться с испорченными детьми. Это приведет лишь к тому, что в плохой компании они сами станут плохими.

Не помню, насколько озадачил он меня тогда этими словами, но я ответил следующее:

— Разве могу я относиться по-разному к своим сыновьям и к этим лентяям. Я одинаково в ответе и за тех и за других, так как сам пригласил их сюда. Если бы я дал этим бездельникам хоть немного денег, они, конечно, сразу сбежали бы в Иоганнесбург и вернулись к своим прежним занятиям. Говоря откровенно, вполне вероятно, что и они и их воспитатели считают, что их приезд сюда наложил на меня определенные обязательства. Мы с вами прекрасно понимаем, что здесь им приходится терпеть немало лишений. Мой же долг ясен: воспитать их, и поэтому мои сыновья в силу необходимости должны жить с ними под одной крышей. Надеюсь, вы не захотите, чтобы я стал прививать своим сыновьям чувство превосходства над другими мальчиками. Это означало бы сбить их с правильного пути. Общение со всеми детьми будет хорошей школой для них. Они сами научатся отличать хорошее от дурного. Ведь если предположить, что в них действительно есть что-то хорошее, то они обязательно повлияют и на своих товарищей. Как бы там ни было, я не могу изолировать своих сыновей, и если это повлечет за собой известный риск, приходится на него все равно идти.

М-р Калленбах только покачал головой.

Нельзя сказать, чтобы в результате этого общения мои сыновья стали хуже. Напротив, я вижу, что они кое-что от этого выиграли. Чувство превосходства, если и было у них, вскоре исчезло, и они научились вести себя в обществе самых разных детей. Пройдя через такое испытание, они сами стали более дисциплинированными.

Этот и другие подобные опыты показали мне, что если обучать хороших детей вместе с плохими и позволить хорошим детям общаться с плохими, то они ничего не потеряют при условии, что опыт будет проводиться под неослабным надзором родителей и воспитателей. Даже и при тщательном наблюдении дети не всегда гарантированы от всякого рода соблазнов и дурных поступков.

Далеко не всегда дети избегают соблазнов и дурного влияния. Однако несомненно, что, когда мальчики и девочки, получившие разное воспитание, живут и учатся вместе, их родители и учителя подвергаются самому суровому испытанию. Они должны быть постоянно начеку.

XXXVI

Пост как покаяние

День ото дня мне становилось все яснее, насколько трудно воспитать и обучить мальчиков и девочек правильно. Чтобы стать настоящим учителем и наставником, я должен был завоевать их сердца, делить с ними радости и печали, помогать им решать те проблемы, с которыми они сталкивались, и направлять беспокойные устремления юности в нужное русло. Когда участников сатьяграхи выпустили на свободу, почти все обитатели фермы Толстого покинули ее. Те немногие, кто остался на ферме, были, в основном, колонистами из Феникса. Поэтому я переселил всех оставшихся в Феникс. Здесь мне предстояло пройти через тяжелое испытание.

Я часто ездил из Феникса в Иоганнесбург. Однажды, когда я был в Иоганнесбурге, мне сообщили о моральном падении двух обитателей ашрама. Известие о поражении или победе движения сатьяграхи не очень удивило бы меня, но эта новость поразила как громом. В тот же день я выехал поездом в Феникс. М-р Калленбах настоял на своем желании сопровождать меня. Он видел, в каком состоянии я находился, и не допускал и мысли, чтобы я поехал один, тем более что именно он сообщил мне эту ужасную новость.

Когда я ехал в Феникс, мне казалось, что я знал, как следует поступить в этом случае. Я думал, что воспитатель или учитель несет всю ответственность за падение своего воспитанника или ученика. Так что мне стало ясно, что я несу ответственность за это происшествие. Жена уже предупреждала меня однажды относительно этого, но, будучи по натуре доверчив, я не обратил внимания на ее предостережение. Я чувствовал, что единственный путь заставить виновных понять мое страдание и глубину их падения — это наложить на себя какое-нибудь покаяние. И я решил поститься семь дней, а на протяжении четырех с половиной месяцев принимать пищу только раз в день. М-р Калленбах пытался отговорить меня, но тщетно. В конце концов он признал мой поступок правильным и настоял на том, чтобы присоединиться ко мне. Я не мог противиться этому открытому выражению его любви ко мне.

Этот обет снял огромную тяжесть с моей души, и я почувствовал облегчение. Гнев против провинившихся утих, уступив место чувству глубокого сожаления. Таким образом, я приехал в Феникс, значительно успокоившись. Я произвел дальнейшее расследование и ознакомился с некоторыми подробностями, которые мне нужно было знать.

Мое покаяние огорчило всех, но в то же время значительно оздоровило атмосферу. Каждый понял, как ужасно совершить грех, и узы, связывавшие меня с детьми, стали еще крепче и искреннее.

Обстоятельства, сложившиеся в результате этого происшествия, вынудили меня несколько позже поститься на протяжении двух недель. Результаты этого поста превзошли все мои ожидания. Цель моя заключается не в том, чтобы показать на примере этих происшествий, что долг учителя — прибегнуть к посту тогда, когда ученики совершат проступки. Я считаю, однако, что в некоторых случаях требуется именно такое сильно действующее лекарство. Но оно предполагает проницательность и силу духа у учителя. Там, где нет подлинной любви между учителем и учеником, где проступок ученика не задевает учителя за живое, а ученик не уважает учителя, никакой пост не поможет. Таким образом, если можно сомневаться, что соблюдение поста в подобных случаях правильно, несомненно то, что ответственность за ошибки учеников целиком ложится на учителя.

Первое покаяние оказалось нетрудным для нас обоих. Я продолжал заниматься своей обычной работой. В течение всего покаяния я строго придерживался фруктовой диеты. Последние дни второго поста были для меня очень тяжелы. Тогда я еще не осознал до конца чудесного воздействия «Рамаяны», и вследствие этого моя способность переносить страдания была меньшей. Кроме того, я не знал как следует техники поста, в частности не знал, что нужно пить много воды, как бы это не было тошнотворно и противно. Тот факт, что я совершенно безболезненно перенес первый пост, сделал меня довольно беззаботным в отношении второго. Так, если в течение первого поста я ежедневно принимал ванны Куне, то во время второго поста я на второй или на третий день перестал их принимать; я мало пил воды, так как это было противно и вызывало тошноту. Горло у меня пересохло, и последние дни поста я говорил только шепотом. Однако, несмотря на это, я продолжал свою работу и диктовал письма. Регулярно я слушал чтение отрывков из «Рамаяны» и других священных книг. У меня даже хватало сил, чтобы обсуждать насущные вопросы и давать необходимые советы.

XXXVII

Date: 2016-07-25; view: 255; Нарушение авторских прав