Важное событие в семье графа Т. На балконе у Наль. Завещание пастора

П релестное августовское утро, теплое и солнечное, обрадовало обитателей дома лорда Бенедикта. Не теряя лишнего времени, после раннего завтрака все уселись в экипажи, быстро добрались до вокзала, сели в поезд и покатили в имение лорда. Станции мелькали под восторги Наль и Алисы, которых восхищало все: и поля, где шли работы, и цветущие палисадники, и домики, обвитые плющом и цветущими розами, и стада, и в домах встречавшиеся дети. Обе, казалось, забыли о своих спутниках, только и слышалось: «Смотри, Наль», «Смотри, Алиса».

Наль, знакомившаяся впервые с Англией, удивлялась решительно всему. Все было так не похоже на ее страну. Все ей казалось, что сейчас мелькнут силуэты осликов и верблюдов, без которых жизнь не представлялась ей возможной. Алиса, хотя и знала английскую деревню, но бывала за городом очень редко. Природу видела только из вагона, так как пасторша природы не выносила. Если пастору удавалось заставить ее вывезти детей из города, она увозила их к морю, где всеми силами стремилась завести какие-либо знакомства в высшем свете. Поэтому Алиса, любившая и ценившая природу, воспринимала свой отъезд на дачу как кругосветное путешествие. Час двадцать минут езды в поезде показались ей одной минутой. И когда лорд Бенедикт сказал, что на следующей остановке им сходить, она была очень разочарована.

— Тебе бы хотелось, Алиса, ехать несколько суток в поезде или на пароходе? — спросил пастор.

— О, да, папа, с вами и со всеми, с кем еду сейчас, очень бы хотелось, хотя на пароходе, наверное, очень страшно.

— Страшного-то ничего нет, — сказала Наль. — Но так противно, так тошно, что даже одно воспоминание вызывает во мне и сейчас тошноту. Ой, только представила себе пароход — и так себя ужасно почувствовала.

Наль побледнела и пошатнулась. Николай поддержал ее и пошутил над ее слишком горячим восточным воображением, а лорд Бенедикт быстро подал ей коробочку с маленькими конфетами.

— Возьми и поскорей проглоти. Это заставит тебя забыть о пароходе.

Наль с трудом исполнила его желание и снова опустила головку на плечо мужа. Обеспокоенная Алиса с удивлением увидела, что лицо ее отца, всегда так трогательно расстраивавшегося болезнью каждого человека, совершенно спокойно. Посмотрев на лорда Бенедикта, она и в его лице не нашла ни малейшего волнения. Только один Николай выказывал Наль все признаки внимания и сочувствия, но, опять-таки, беспокойства она не видела и в нем. Сама же Алиса глубоко переживала дурноту Наль, с большой досадой пожала плечами и пробормотала, вздыхая:

— Ох уж эти мужчины, — что было для нее так непривычно и неожиданно и так комично, что вызвало общий смех. Веселее всех смеялась сама внезапно заболевшая, а сейчас чувствовавшая себя совсем хорошо Наль. Так под общий смех все сошли на станции, где их ждали экипажи.

Совершив сорокаминутное путешествие на лошадях полями и лесом, наши путники добрались до имения Флорентийца. Въехав в ворота, экипажи двинулись по длинной и широкой дубовой аллее, в конце которой виднелся дом. Подъехав к дому, все гости и молодые хозяева, никогда здесь не бывавшие, высказали Флорентийцу свой бурный восторг. Дом стоял на высокой горе, по которой, террасами, спускался вниз, к большому пруду, старый, тенистый парк с вековыми липами, ясенями, дубами и каштанами. Кое-где оазисы елок и лужаек, цветочные клумбы и кусты роз — все было так художественно и полно гармонии.

— О, отец, — бросилась на шею Флорентийца Наль, — я думала, что лучше сада дяди Али и быть не может. А оказывается, что вот какие сады бывают на свете. Ой, отец, опять, опять кружится голова и тошно.

Флорентиец снова подал ей маленькую конфету и велел Николаю отнести жену наверх, где им отведены комнаты. Там дать ей полежать спокойно не меньше часа, а через час он сам зайдет к ним.

— Ну, так как молодая хозяйка у нас нездорова, то придется тебе, Алиса, выполнить все ее обязанности и занять ее место за столом, — остановил Флорентиец Алису, которая хотела пойти за Наль.

— Но я могу быть нужна сейчас Наль, лорд Бенедикт. Разрешите мне посидеть возле нее. Ведь вы видели, как она осунулась сразу.

— Это ее укачало, через час все пройдет. А вид с балкона Наль — один из лучших в мире. Как полежит на нем — забудет о болезни. Пока для ухода за ней довольно одного мужа. Быть может, настанет момент нужды и в тебе.

— Быть полезной Наль — это большое для меня счастье. Мне так бы хотелось, чтобы Наль была здорова.

— Вот тебя встречает Дория. Она проводит тебя в твои комнаты. Переоденься в легкое платье и через четверть часа приходи на террасу, где уже накрыт стол к завтраку. До завтрака, пока все будут разбирать свои вещи, мы с тобой успеем пройтись по парку.

Алиса, беспокоившаяся за подругу, но утешенная полнейшим отсутствием тревоги в лорде Бенедикте, быстро пошла за Дорией наверх, где нашла отца своим соседом, чему была очень рада. Быстро поцеловала его, шепнув ему, как она счастлива провести с ним несколько дней в таком волшебном месте, она просила его отдохнуть до завтрака, сказав, что сама пойдет гулять с Флорентийцем в парк. Умоляя Дорию дать ей платье полегче, как ей сказал Флорентиец, она даже не посмотрела, что ей накинула на плечи Дория.

— Ну можно ли так мало интересоваться собой, мисс Уодсворд, — говорила Дория, застегивая на Алисе прелестное сиреневое платье с белыми кружевами. — Ведь вы красавица. Неужели вы этого не понимаете?

— Дория, друг, дорогая сестра, и Наль, и я, мы уже устали просить вас не называть нас наедине иначе как по имени. Если вы еще раз не исполните моей просьбы, вы огорчите меня до слез. Разве вы этого хотите?

— Нет, Алиса, вас я меньше всего хотела бы огорчить. Вы настолько же поселились в моем сердце, насколько там могла бы жить родная дочь. Но когда-нибудь я расскажу вам печальную историю моей жизни, мою большую вину перед людьми — и вы сами поможете мне нести смиренно мою роль.

Алиса поцеловала Дорию, огорчаясь, что должна спешить сейчас и не может выслушать немедленно горе Дории, которая завязывала на ней фиолетовую ленту белой кружевной шляпы.

— Если бы я была мужчиной, я бы женилась на вас сегодня же, — говорила Дория уходившей Алисе.

Весело смеясь, Алиса выпорхнула на террасу, где ее ждал Флорентиец. Он тоже успел переодеться в легкий серый костюм и белую шляпу. Увидев смеющуюся девушку, совершенно очаровательную в легком платье, с открытой шеей и руками, он элегантно снял шляпу и, улыбаясь, сказал:

— Будь мы во Флоренции, десяток твоих обожателей устроили бы мне капкан, откуда я вряд ли выбрался бы целым, Алиса.

— К счастью, мы в Англии, лорд Бенедикт, обожателей у меня нет, и никому не грозит капкан.

— Так ли, Алиса? Точно ли у тебя нет обожателей? И никто тебе не шептал о твоей красоте? — преуморительно состроил постное лицо Флорентиец.

— Нет, лорд Бенедикт, — неудержимо рассмеялась Алиса. — Мужчины пленяются такими женщинами, как Наль и Дженни. У них всегда много обожателей, потому что они красивы. А вот Дория только что сказала мне, что если бы она была мужчиной, то женилась бы на мне сейчас.

И, продолжая смеяться, Алиса оперлась на предложенную ей Флорентийцем руку. Уходя в глубину парка, где чирикали на все лады птички, прыгали белки и ложились пятнами лучи солнца на дорожки, Алиса была совершенно очарована впервые понятой тишиной и величием природы.

— Боже мой, как прекрасна жизнь, — воскликнула девушка, когда Флорентиец вывел ее на верхушку горы, откуда открывался горизонт на несколько верст. — И какая тишина! Так бы отсюда никогда и не ушла.

— К сожалению, жить нельзя так, как нам хочется. А только так, как ведет великая Матерь Жизнь. Мы приходим на землю и уходим с нее, уже связанные всеми теми нитями, которые сплела нам наша же любовь или ненависть, Алиса. Зло не живет в мире само по себе. Если оно сваливается на нас, то только потому, что мы сами, творчеством своего сердца, призвали его к себе. Если же мы чисты — оно не подойдет к нам. Часто мы не знаем, почему оно сейчас на нас свалилось, но мы сами его соткали когда-то. И не умеем в данное мгновение растворить его в огне своей любви. Ты беспокоишься о Наль. Но тревожиться о ней нечего. Можно только радоваться. У нее будет ребенок, и начало ее беременности будет несколько трудно. Твоя помощь подруге будет очень нужна, если ты сама не захочешь выйти замуж вскоре.

— Я? Замуж? Господи, что только вы можете сказать, лорд Бенедикт.

— Если ты хочешь последовать моему указанию — не выходи сейчас замуж. Не оставляй нашей семьи, а, наоборот, переселись к нам совсем. Твое влияние на Наль, твоя доброта и чистота помогут сложиться в ней ее материнскому чувству и помогут ребенку ее выйти в мир, имея в твоем лице добрую волшебницу — тетю Алису.

— Я понимаю все значение, огромную важность каждой приходящей в мир новой жизни, лорд Бенедикт. И видит Бог, я не имею иного счастья, как служить Наль, вам. Но... — сияющие, полные слез глаза Алисы поднялись на Флорентийца, — молодая приходящая жизнь будет иметь любящих отца и мать и такого необыкновенного деда, как вы. А уходящая жизнь моего отца не имеет, кроме меня, никого. Но я поступлю так, как вы мне укажете. Я только хочу, чтобы вы учли, как был и есть одинок и несчастлив мой обожаемый отец. Встреча с вами — его первое счастье в жизни. А я — его единственное утешение.

— Я слышу голоса, Алиса. Сюда идут твои обожатели и твой отец. Мы с тобой продлим наш разговор потом. Знай только, что до смерти твоего отца ни ты, ни я его не покинем. Вытри глаза и съешь эту пилюлю. Найди полное самообладание, Алиса, и волей-любовью победи свое личное страдание. Дело не в тебе, а в жизни твоего отца, проводить которого ты должна легко, ни разу не показав ему своего страдания разлуки. Думай только о каждой текущей минуте его жизни и старайся быть ему светом и радостью.

Из-за поворота дорожки показались три мужские фигуры. Флорентиец прижал к себе девушку, пристально, ласково и с такой мощью посмотрел ей в глаза, что Алиса сразу нашла спокойствие и самообладание. Вся ее фигура, залитая солнцем, громадные синие глаза, по-особому сейчас засветившиеся новым спокойствием, были совсем другие, чем в Лондоне. От трех приближавшихся фигур отделилась одна в светлом костюме и побежала к Флорентийцу и Алисе, сняв шляпу, размахивая ею и крича:

— Ура, это я вас нашел, лорд Бенедикт. Мои солидные спутники уверяли, что надо искать вас у оранжерей. Мисс Алиса, вы хорошеете не по дням, а по часам. И до чего это дойдет, я уж и не знаю, — говорил Сандра, присоединяясь к своим друзьям.

— Ты, Сандра, неисправим, — улыбнулся Флорентиец. — Лорд Мильдрей снова придет в отчаяние от твоей манеры говорить девушкам комплименты.

— А я готов подписаться под его комплиментом, — обнимая дочь и беря ее под руку, тихо сказал пастор. — С тех пор как моя Золушка проводит время в вашем доме, она превратилась в принцессу. И действительно, чем дальше, тем она милей. Сегодня, Алиса, ты даже старика отца обворожила.

— Предоставьте ей, лорд Уодсворд, очаровывать этих милейших молодых людей. А мне хотелось бы поговорить с вами. Не хотите ли присесть на той скамье? Вид с нее обворожительный, да и вам отдохнуть невредно. А молодежь погуляет по парку до завтрака.

И Флорентиец увел пастора в боковую дорожку, к обрыву.

— Я так рад каждому проведенному подле вас мгновению, лорд Бенедикт. Тем более что совершенно определенно чувствую, как мало земных мгновений мне осталось жить. Мысль, что ждет мою семью, что ждет Алису, когда я закрою глаза, — одна из самых тягостных.

— Неужели для вас не ясно, мой дорогой лорд Уодсворд, что Алиса в моей семье нашла второй родительский кров. Мысль о ней не должна вас тревожить. Сегодня сюда приедут два юриста по делам Николая и Наль. Вы можете составить завещание и назначить меня опекуном вашей дочери на случай вашей смерти. Но эта сторона, сторона юридическая, мало затруднительна. Я хотел предложить вам — если вы действительно чувствуете себя плохо — взять отпуск и переехать сюда в деревню, где мы проведем август и сентябрь. Вы с Алисой доставите нам всем величайшую радость, если проживете здесь это время. Мои планы были несколько иными. Но Наль, как, я думаю, заметили и вы, ждет ребенка. Ей необходимо побыть в тишине не только для здоровья, но и для глубокого понимания того события, к которому она готовится.

— Если бы не счастье моей встречи с вами, лорд Бенедикт, мне нечем было бы помянуть своей жизни. Алиса — с детства и до сегодняшнего дня — да мой старый слуга, верный друг с первых дней детства и тоже до этого мгновения, — вот все, что было и есть светлого в моем доме. Изведав на себе все страдание земли, я нашел смысл и свет жизни в служении Богу и ближним. Только первые годы меня терзала личная трагедия. Но вскоре я забыл о себе, когда окунулся в океан человеческих страстей и горя. Отходя теперь к Отцу моему, переживая вновь всю свою жизнь, я сознаю себя не верным Ему слугою, ибо оставляю на земле такую безобразную семью. Наставляя всю жизнь свою паству, утешая и облагораживая семьи вокруг себя, я ничего не смог сделать в своей личной семье. Не смог вырвать семян зла и разврата, что сеяла Катарина.

Бледное, удрученное лицо пастора, его глаза, точно уже простившиеся с миром, поникшая фигура — все говорило о такой скорби сердца, которой действительно уже нельзя вынести человеку, от которой должны порваться струны его сердца.

— Лорд Уодсворд, человек, отдавший свою жизнь служению людям и служивший им так, как это делали вы, — не просто обыватель, создавший одну из миллионов уродливых семей. Вы — арфа того Бога, которому служили, любя людей. Не вините себя, что доброта ваша была бичом, что из-за нее вы женились неудачно и, спасая, как вы думали, чистое существо, вы попали в сеть зла. Вы оправдали свою жизнь своею деятельностью. Вы были слугой чистым Бога в ней. Вы несли свет и оставляете его на земле в лице Алисы. Вы ослабили сеть зла, которую плела и плетет ваша жена. На много лет вы задержали ее темные силы, которые стремились к ней и к которым стремилась она. А что будет после вашей смерти — о том предоставьте позаботиться мне и верьте, что я защищу Алису. Чтобы облегчить бедной девочке борьбу с матерью и сестрой, перевезите ее совсем в мой дом теперь же, при своей жизни. Переезжайте сами сюда, в деревню, со своим слугой, если мое общество вам радостно. Мне же еще многое надо передать вам, раньше чем мы расстанемся.

Флорентиец обнял пастора за плечи и подал ему небольшую зеленую коробочку, на дне которой лежало несколько розовых конфет.

— Скушайте, дорогой друг, одну из этих конфет, она вас воскресит. Не предавайтесь отчаянию. Если вы думаете, что покидаете землю, то ее надо покинуть мужественно и мудро, в мысли о Вечном и с полным сознанием великого счастья: жизни Единого в себе и во всем. Но вот и гонг к завтраку. Я проведу вас ближайшим путем.

Пастору стало лучше. Он уже не имел вида старика, сердце которого сейчас разорвется. На бледных щеках появился легкий румянец, он как будто помолодел и шел легко.

— Если бы были слова — я выразил бы вам, какое облегчение вы подали мне, лорд Бенедикт. Но слов подходящих я не нахожу. Одно могу сказать: я думал, что не смогу удержать в руках лампады мира и предстану перед Отцом с мигающей лампой. Сейчас я знаю, что вы примирили меня с жизнью и я отойду с миром, благословляя и принимая все мои обстоятельства. Как святыню я понесу до конца всю эту жизнь, эту временную мою форму, через которую мне необходимо было пройти, чтобы очиститься и раскрепоститься.

— О, папа, как вы хорошо выглядите. Вы напоминаете мне моего прежнего папу, который мог со мной так долго гулять.

— Да, дитя, прибавь только, что общество лорда Бенедикта делает меня таким счастливым, каким я никогда не был.

Флорентиец просил своих гостей подождать его несколько минут, пока он навестит Наль и узнает, может ли она спуститься к завтраку. Сандра передавал пастору новости о последнем научном американском журнале, пока отсутствовал хозяин, а лорд Мильдрей рассказывал Алисе, как весь Лондон помешался на этот раз на скачках, на которых будут соревноваться какие-то замечательные лошади королевского дома. И все особы королевской семьи собираются присутствовать, почему все билеты в ложи нарасхват.

— Но я все же достал одну из лучших лож. Ни графиня, ни вы, леди Уодсворд, никогда не видели скачек, как мне говорили. Я был бы очень рад, если бы вы их посмотрели. Если лорд Бенедикт согласится, мы могли бы в воскресенье утром выехать в город и после скачек, к обеду быть уже снова здесь.

Флорентиец вернулся вниз один, сказав, что Наль чувствует себя хорошо, но он посоветовал ей еще полежать, а после завтрака пойти всем гулять. За завтраком лорд Мильдрей передал хозяину билет в ложу на скачки, прося его разрешить всему обществу поехать на них в воскресенье. Флорентиец охотно согласился, сказал, что у него будет даже дело в Лондоне в воскресенье утром, а для Наль и Алисы полезно посмотреть еще один род спорта, где истязание лошадей и страсти людей безобразны. Сандра, тоже не видавший скачек, решил, что ему надо обидеться, почему лорд Бенедикт не причисляет его к тем, о чьем воспитании считает нужным заботиться.

— Я только потому тебя, Сандра, не назвал, что боюсь, как бы у тебя во время скачек не выросли еще две пары ног и со свойственным тебе темпераментом ты не понесся бы сам по скаковой дорожке. Поэтому всю дорогу и на самых скачках изволь сидеть пришитым ко мне.

Под общий смех завтрак кончился, и все общество, не дождавшись Наль и Николая, приславших отказ от прогулки, отправилось к пруду. Наль физически чувствовала себя хорошо. Но ее духовное равновесие было так сильно нарушено, что не только видеть кого-либо из друзей, но даже показать свое расстроенное лицо Алисе она не хотела. Как только Николай внес ее наверх и уложил на балконе, дав ей каких-то капель, Наль почувствовала себя довольно скоро хорошо и сказала севшему с ней рядом мужу:

— Удивительное создание женщина. Ехали мы с тобой на пароходе в одинаково плохих условиях — ты уже давно забыл о качке, а в моем организме она все взбудоражила до дна. Только о ней вспомню, как меня начинает так мутить, что становлюсь больной.

— Мне думается, моя дорогая, что здесь вопрос не в качке. А нас с тобой ожидает нечто другое, очень значительное. И твоя тошнота, и твои головокружения — все просходит оттого, что в тебе зародилась новая, наша общая жизнь.

Наль покраснела до корней волос и спросила, опуская глаза:

— Как мог ты догадаться? Я хотела все от всех скрыть и сделать так, чтобы все узнали только тогда, когда родится ребенок.

— Наль, дружочек мой, моя любимая детка. Тебе сейчас предстоит целый ряд испытаний. Как ни готовил тебя дядя

Али к той жизни, которую ты сейчас начала, сколько наш дорогой друг, которого ты сама выбрала в отцы, ни развивает твой дух, переливая в тебя свои доброту и мудрость, укрепляя тебя для новой семьи, — есть еще тысяча дел и вещей, где ты можешь и должна побеждать свои предрассудки только сама. Все мы от них не свободны. И часто, воображая, что выполняем самые священные долги перед жизнью, так себя закрепощаем в этих долгах и обязательствах, что не имеем, в действительности, даже времени поразмыслить в полном внимании, в полной освобожденности о величии и истинной мудрости той минуты, которую сейчас изживаем. Видишь ли, на земле, пока мы на ней живем, мы можем жить только по законам земли и ни по каким другим. И если

сегодня ты поняла, что тебе предстоит стать матерью здесь, на земле, ты уже обязана — обязана и перед грядущей жизнью, и перед дядей Али, и перед отцом Флорентийцем — найти в себе те великие силы любви, в которых утонут вся мелочь, все предрассудки, ведущие только в тупик духа, а не в творчество его. Если действительно ты любишь меня, любишь своих отцов, хочешь служить им и людям, хочешь создать новую, легкую, раскрепощенную семью, то все стесняющие тебя мелкие обстоятельства должны утонуть в твоей любви. Ты легко перейдешь через грань условной стыдливости и поедешь к доктору, чтобы знать о безопасном и правильном начале новой младенческой жизни в тебе. Ты не будешь стесняться своего внешнего вида. Ты будешь исполнять все предписания врача, все требования гигиены, потому что ты забудешь о себе и будешь думать о будущем ребенке, о его здоровье. Ты, любя, победишь все препятствия условностей и создашь ему гармоничное жилище в себе. Будущий ребенок — это не тиран, который завладевает всею твоей жизнью. Не идол, для которого ты отрежешь себя от всего мира и весь мир от себя, чтобы создать замкнутую, тесную ячейку семьи, связанной одними личными интересами: любовью к «своим». Ребенок — это новая связь любви со всем миром, со всей вселенной. Это раскрепощенная любовь матери и отца, где будет расти не «наш», «свой» ребенок, но душа, данная нам на хранение. И это сокровище мы будем с тобой хранить со всем бескорыстием любви. Со всей честью и благородством, на какие только мы способны, помогая ему развиться и зреть в гармонии. Я знаю, Наль, моя дорогая детка, как много тебе будет сейчас трудного. Я знаю и то, как много сил в тебе, какая бездна преданности

живет в тебе и какая непоколебимая верность, не имеющая даже понятия: «измена», горит в моей дорогой жене.

Николай приник к губам Наль и, казалось, отдал ей все свое сердце в этом поцелуе чистой, глубокой любви.

— О, Николай, как далека я была от действительности, когда рисовала себе на Востоке картины счастья, мечтая, что «вот я — твоя жена», — как это было по-детски. Многое, всосанное мною, разумеется, из гаремных предрассудков, разлетелось, как глиняные кувшины для воды на моей родине, не годные для условий цивилизации того народа, где мы сейчас живем. Но вместе с кувшинами полетели и многие мои боги, которым я всерьез поклонялась. Теперь я увидела и в них тоже только глиняных идолов. И ты угадал — я представляла себе ребенка идолом семьи, тесной ячейкой, где только «свои» могут быть любимы, чтимы и допустимы. Жизнь последнего времени, где Алиса, пастор, Сандра и лорд Мильдрей так легко проникли в мое сердце — а так недавно там жили только очень «свои», — мне уже показала, как, не нарушая верности дяде Али и тебе, можно чужих сделать своими и признать их членами своей семьи.

Наль забралась на колени к своему мужу, обвила его шею руками и по-детски продолжала:

— Самое для меня трудное — это, конечно, доктор. Чего бы я только не дала, чтобы не иметь с ним дела.

— Вот для того чтобы многим женщинам облегчить в будущем их моменты материнства, сама ты и будешь доктором. Ты сейчас уже так подготовлена мною, что я надеюсь на прием тебя сразу на второй курс медицинского факультета, но это мы с тобой еще сверим по программе. Это наиболее легкая сторона дела, так как твоя память и способности помогают тебе преодолевать легко все препятствия в науке. Сейчас же нам с тобой — в смысле духовного роста и совершенствования — нельзя терять ни мгновения в пустоте. Посмотри на этот дивный вид, что расстилается перед нами. Отец, видавший весь мир, говорит, что это один из лучших видов в мире. Как счастлив тот человек, что приходит в мир через тебя, дорогая. Твои глаза могут видеть величайшую красоту земли в первые моменты его жизни. Твое сердце ощущает гармонию природы и гармонию такого великого человека, как отец Флорентиец. Неужели ты не ощущаешь себя сейчас единицей всей вселенной? Разве можешь ты отъединить себя от меня? От этих кедров и кленов? От солнца и блестящего озера? О, Наль, жизнь и смерть — все едино. Наша жизнь сейчас — только мгновенная форма вечной жизни. И все, что мы знаем твердо, неизменно — это то, что мы — хранители жизни. Ты станешь матерью. Ты передашь наши две жизни новой форме, которую будешь хранить до тех пор, пока жизнь не пошлет ей зова к тому или другому роду самостоятельного труда и творчества. Мы должны создать новым, через нас приходящим, единицам вселенной такие условия раскрепощения существования в семье, чтобы ничто не давило на них, не всасывалось в них ядом от наших предрассудков и страстей.

— Меня страшила бы ответственность, Николай, если бы я не была рядом с тобой и не строила бы семьи под твоим руководством. Знаешь ли, однажды пастор поразил меня своей прозорливостью о тебе. В тот день, когда отец впустил меня и его в свою тайную комнату, пастор сказал: «Ваш муж не вынес бы ни мгновения вашей неверности». И я поняла, что связана с тобой до смерти, что между нами не может встать не только образ какого-либо человека, но даже мысль измены. А теперь я стала понимать, что наша семья необходима и дяде Али и отцу Флорентийцу, чтобы жизнь преданных им учеников и радостных слуг не прерывалась.

Помолчав, Наль тихо прибавила:

— Пастор и Алиса тревожат меня. Пастор так слаб, а Алиса этого не видит.

— Нет, Наль, Алиса не только видит, но и часто плачет об отце. Но это ангельское создание улыбается всем, забывая о себе. Она боится потревожить кого-либо своим расстроенным видом и скрывает горе, отлично понимая предстоящую ей жизнь и вечную разлуку с отцом, как она пока называет смерть.

— Но ведь это трагедия, Николай. Во мне идет новая жизнь на землю, а он, венчавший нас, уходит с земли. Неужели нельзя ему побыть с нами? Пожить в радости, отдохнуть?

— Нам еще не понять до конца путей человеческих, Наль. Но пока человек может идти к совершенствованию — он живет. Он борется, терпит поражения, разочаровывается, но не теряет мужества, не теряет цельности в своих исканиях и вере, живет и побеждает. Его сердце все растет, его сознание ширится. Он еще может нести в день свое творчество. Еще может отдавать просто свою доброту — и поэтому живет.

Бывает так, что человек десятки лет ведет жизнь, бесполезную вовне. Живет эгоистом и обывателем. Становится никому не нужным стариком — и все живет. Жизнь, великая и мудрая, видит в нем еще какую-то возможность духовного пробуждения. И Она ждет. Она дает человеку сотни испытаний, чтобы он мог духовно возродиться. И наоборот, бывают люди, так щедро излившие в своих простых, серых днях доброту и творчество своего сердца, что вся мощь их сердца разрослась в огромный свет. И их прежняя физическая форма уже не может нести в себе этого нового света. Она рушится и сгорает под вихрем тех новых вибраций мудрости, куда проникло их сознание. И такие люди уходят с земли, чтобы вернуться на нее еще более радостными, чистыми и высокими. Ты найди в своем обаянии и такую нежность любви, и такую дружбу, чтобы утешить Алису не состраданием-слезами, а состраданием мужества и силы. Обними ее и старайся видеть дядю Али перед собой, чтобы его сила через тебя поддерживала Алису в спокойном подчинении воле жизни.

И всегда сознавай, что все месяцы твоего материнства, а потом, вероятно, и годы нашей общей жизни в семье — это счастье служить человечеству. Счастье трудиться для него, не выбирая, что себе полегче и приятнее, а трудиться так и там, как нам укажут дядя Али и отец Флорентиец. День, проводимый в сотрудничестве с ними, — о каком еще высшем счастье можно мечтать? Нет разлуки, Наль, с дядей Али для тебя. Что бы ты ни делала, куда бы ты ни шла, все мысленно держи его руку.

Оба друга, муж и жена, не замечали времени. Они умолкли и наблюдали начинавшийся закат солнца, возвращавшиеся издали стада, двигавшиеся повозки и появляющиеся дымки над крышами. Видя, как постепенно оживала вся долина, они чувствовали себя слитыми с этой жизнью, со всей природой. Сердца их бились ровно и спокойно, неся в себе, каждое по-своему, свою особую звучащую ноту общей жизни.

Внизу послышались голоса, и вскоре на лестнице, ведущей к ним, супруги услышали легкие шаги Флорентийца и Алисы. Наль еще раз поцеловала мужа, пошла к двери и распахнула ее раньше, чем согнутый пальчик Алисы успел ее коснуться. Вытянутая рука девушка по инерции коснулась Наль, что заставило их обеих и Флорентийца весело рассмеяться.

— Наль, я так соскучилась без тебя.

— И не вздумай верить этой ветренице, дочь моя. Теперь поет жаворонком, а можешь ли себе представить эту козочку, бегающую взапуски с Сандрой? Я чуть не умер от смеха, когда лорд Мильдрей, осанистый и величественный, тоже пустился было помогать ей обогнать Сандру.

Лорд Бенедикт сделал какое-то движение всей фигурой, приподнял ногу, чуть-чуть повел плечом и головой — и все покатились со смеху, узнав мгновенно милого, доброго лорда Мильдрея.

— Ну, я вижу, доченька, что ты смеешься громче всех. Значит, здорова, а потому одевайся и сходи к обеду. Алиса уже предъявила мне счет за исполнение хозяйских обязанностей за завтраком. Если это повторится за обедом — я, пожалуй, стану банкротом.

— Что только вы можете сказать, лорд Бенедикт, — всплеснула руками Алиса.

— Вот видишь, Наль, второй раз она говорит мне сегодня эту фразу. Ну, давай мириться, Алиса. — И Флорентиец, подойдя к девушке, снял с нее шляпку, поправил кудри и сказал: — Ну разве она не красотка, наша Алиса?

— Конечно, отец, не только красотка, но настоящая чудо-красавица. И если вы будете ее обижать...

— То, пожалуй, ее поклонники меня обидят. Очень рад, дети мои, что у обеих вас такие мирные и благородные поклонники, что не собираются обижать меня. Могу вам сообщить радостные новости о Левушке. После страшнейшей бури на Черном море, в которой твой брат не осрамил тебя, Николай, а стяжал себе репутацию храбреца, он познакомился в Б. с сэром Уоми и там узнал, что ты писатель. Сэр Уоми подарил ему обе твои книги и просит теперь выслать ему их отсюда. Я надеюсь, ты исполнишь это сам.

— Кто это — сэр Уоми, лорд Бенедикт? — спросила Алиса.

— Это, козочка, один мой друг, большой мудрец, у которого глаза почти такого же цвета, как твои. Но пойдем отсюда, тебе и мне пора приводить себя в порядок, а Наль, я думаю, уже не терпится, хочет пройтись до обеда.

Флорентиец спустился к себе, а Алиса зашла в комнату отца, который показался ей вновь усталым, когда они возвращались с прогулки. Пастор сидел на балконе в глубоком кресле. Лицо его действительно было усталым, но выражение безмятежного покоя и радостности — такое редкое за последнее время — отражалось в его больших, добрых глазах.

— Как я счастлив, дочурка, что ты зашла ко мне. В этих покоях, в этом просторе и тишине, к которым мы с тобой так не привыкли, ты мне кажешься совсем другой. Я только здесь и в доме лорда Бенедикта в Лондоне сумел и продумать и оценить, чем ты была для меня всю мою жизнь и в каком я долгу перед тобой.

Алиса села на скамеечку у ног отца, прижалась к нему и взяла обе его руки в свои.

— И вот, дорогая, скоро опустится занавес пятого акта моей жизни. Многое, многое сделано в этой жизни не так, как я того хотел. Еще больше совсем не выполнено. И перед тобой у меня вина в том, что я не сумел дать тебе счастья и беззаботного детства. Я не смог отстоять твоей самостоятельности и теперь ухожу, оставляя тебя чужой в родной семье. И ты без законченного общего образования, без законченного и музыкального образования. Алиса, Алиса, ты будешь права, если назовешь меня нерадивым отцом.

— Папа, зачем вы говорите против всякой очевидности? Вы знаете, что были лучшим отцом, о каком можно мечтать. Лично мне вы украсили жизнь и показали своим примером, что такое божественная часть в людях. Для Дженни вы тоже были лучшим отцом, какого она могла иметь. А если Дженни, развиваясь, пленялась только внешним блеском жизни и отбрасывала все ее духовные ценности, на которые вы ей указывали, — в этом нет вашей вины. Вы ясно указывали нам, не словами и проповедями, но вашей жизнью каждый день, что у человека два пути, что пути духа и тела неразделимы. А если Дженни хотела только блестящего быта и отбрасывала все духовное как ненужное и бесплатное приложение к нему — в этом нет вашей вины. Зачем нам говорить о том, что будет, когда опустится занавес вашей земной жизни? Сейчас он поднят, папа. Мы живем. Живем в обществе человека, знакомство с которым сделало нашу жизнь сказкой.

— И этот человек послал тебя, дитя, одеваться, стоял под дверью, трижды стучал и ожидал разрешения войти, — услышали отец и дочь чудесный голос лорда Бенедикта, стоявшего подле них на пороге балкона.

Алиса, смущенная, вскочила на ноги, а пастор хотел встать, чтобы пододвинуть стул своему хозяину, но Флорентиец удержал его в кресле, взял стул и, садясь возле него, продолжал:

— Вот вам еще конфета, лорд Уодсворд. Как вы себя чувствуете? Если вы себя хорошо чувствовали после первой моей конфеты, то так же будете себя чувствовать и после второй, думаю, даже лучше. Но, леди Уодсворд, вас я не хвалю. Вы, очевидно, большая кокетка и желаете сохранить этот туалет к обеду. Вот уже и гонг. Все же попросите Дорию хотя бы причесать вас.

Алиса убежала к себе, а лорд Бенедикт и пастор медленно сошли вниз на террасу, куда вскоре собралось все общество, перед тем как войти в столовую. Весело и оживленно проходил обед. Вызвал большой спор вопрос скачек. Наль и Алисе, не испытывавшим никакого любопытства к выставке нарядов высшего общества и к самому этому обществу и опасавшимся, что бедных лошадей будут бить, ехать не особенно хотелось. Пастор говорил, что предпочел бы почитать в тишине. Сандра пылал желанием ехать. Мильдрей и Николай молчали. Хозяин не соглашался разбить общество и предложил ехать всем вместе.

— Вам, девочки, необходимо побывать на скачках. Вам надо понять тот народ, среди которого вы живете. А чтобы понять народ — мало видеть дворцы и музеи народа и понимать его язык. Надо еще наблюдать нравы и обычаи, проникнуться темпераментом народа. Скаковой спорт — это не условная выдумка одного класса английского народа. Это одно из проявлений темперамента всего этого народа. И вы, друзья, будете наблюдать не только великосветские ложи, но и огромное море простого народа на трибунах. И как в ложах, так и на трибунах вы увидите кольца пылающих страстей, в которые заковали себя сами люди, думая, что они представляют из себя высшую цивилизацию всего культурного мира. Кроме того, лично вам, лорд Уодсворд, и Алисе на скачках предстоит прочесть еще один урок жизни. Вы поймете, что зло тащит за собой человека не потому, что окружает его извне, а только потому, что внутри сердца человека уже готов бурлящий кратер, куда зло только выливает свое масло, подбавляя силы его злобным страстям.

Сердце доброго — кратер любви, и маслом ему служит радость. Оно свободно от зависти, и потому день доброго легок. Тяжело раздраженному. Потому что кипение страстей в его сердце не дает ему отдыха. Он всегда в раздражении, всегда открыт к его сердцу путь всему злому. Такой человек не знает легкости. Не знает своей независимости от внешних обстоятельств. Они его давят во всем и становятся постепенно его господином. Поедемте все вместе. Дамам нашим милая и умная Дория соорудит по туалетной части все, что для скачек надо. Мы ее отправим завтра в Лондон, а утром в воскресенье к десяти с половиной часам поедем туда сами. Но я слышу, подъехал экипаж. Это, несомненно, мои юристы. Алиса, поиграй для всей молодой компании, а мы с твоим отцом должны поработать часа два с несносными, но неизбежными законниками.

Молодежь отправилась в зал, откуда вскоре понеслись звуки музыки, а Флорентиец с пастором пошли в кабинет, где и занялись делами.

Выполнив с юристами очень быстро все свои личные дела, лорд Бенедикт предложил пастору составить завещание. Лорд Уодсворд подтвердил в новом завещании волю деда, оставившего дом и драгоценности Алисе, а деньги Дженни. Жене пастор оставлял проценты от неприкосновенного капитала, который после ее смерти переходил пополам к обеим дочерям. Алисе, как несовершеннолетней, отец

назначал опекуном лорда Бенедикта. Затем в завещании было сказано, что Алиса до дня своего совершеннолетия должна жить в доме лорда-опекуна и если бы последний уехал куда-либо из Лондона, Алиса должна следовать за ним. Своим домом, как и драгоценностями, после совершеннолетия она вольна распорядиться как желает. До совершеннолетия все ее состояние должно находиться в руках опекуна, лорда Бенедикта, и ни мать, ни старшая сестра не имеют никаких прав ни на самое Алису, ни на ее состояние. Особый пункт завещания гласил, что часть капитала, лежащая в определенном банке, принадлежит сестре пастора Цецилии Оберсвоуд, ушедшей из дома деда в юности под этим именем и точно канувшей в воду. Всю жизнь пастор ее разыскивал. Если спустя девять лет после его смерти ни-

кто — ни она, ни ее наследник — не явится на вызов, капитал поступает на благотворительные дела по усмотрению лорда Бенедикта. Но до этого момента проценты с капитала, составляющие сами по себе крупную сумму, идут его жене, леди Катарине Уодсворд.

Свое завещание, подписанное также свидетелями и лордом Бенедиктом, пастор просил юристов хранить в полной тайне до его смерти. А затем отвезти завещание к его жене и старшей дочери на третий день после смерти пастора. Отвезти должен юрист лично на квартиру пастора, где и вскрыть в присутствии жены и Дженни. Алиса же узнает волю отца раньше, из письма, которое сам пастор ей оставит.

Окончив все дела и проводив деловых гостей, оба друга присоединились к молодому обществу, где музыку сменил научный спор между Сандрой и Николаем. Всегда кипевший индус кипел на этот раз особенно восторженно, так как Николай доказал ему две его ошибки, и умный юноша был несказанно рад, что еще не обнародовал своего труда и мог внести в него поправки.

Пастор был особенно добр и нежен с Наль, которая тоже льнула к нему, точно желая воздать ему вдвое лаской и любовью за каждую проживаемую им минуту. Алиса, все подмечавшая, заметила и особенное внимание Наль к ее отцу, и что-то еще новое в самом отце. Точно он снял с себя какую-то заботу и ему стало свободнее и легче жить. Но какую именно заботу сбросил с себя отец, она угадать не могла.

Как сон пролетели ближайшие дни для всех, и, когда в субботу вечером Флорентиец предупредил, что завтра надо рано встать, чтобы поспеть к скачкам, у всех вырвались возгласы удивления и разочарования. Всем казалось, что воскресенье подкралось слишком быстро. Тем не менее в восемь с половиной утра все сидели в экипажах, чтобы двинуться на станцию к лондонскому поезду.

Скачки

П о дороге в Лондон лорд Бенедикт просил всех своих друзей отнестись серьезно к предстоящим скачкам и ехать на них не как на развлечение или выставку, где ищут развлечений. Каждому он напомнил о собранности внимания, о том, что всегда надо быть готовым внести с cобой наибольшее благородство в те встречи, какие могут произойти, раз человек идет в толпу.

У Алисы, знавшей страсть к скачкам своей матери и сестры, все время мелькали мысли о них, о их лени и неспособности приготовить себе, без ее помощи, элегантные туалеты. Сердце девушки не помнило об обидах, о всех тех скачках, на которые ее никогда не брали под предлогом, что она дурнушка, но перед которыми она целые недели мало спала, приготовляя им туалеты. Дженни или леди Катарина никогда не брали в руки иглы, чтобы помочь девушке, но неудовольствия их не имели границ, если возмущенный пастор приказывал Алисе бросить работу и выйти в сад отдохнуть. Сцена за сценой мелькали в памяти Алисы. И внезапно, каким-то новым озарением, она поняла, что у нее никогда не было родной семьи, что у нее был отец, вместе с которым она жила с чужими ей и ему, временными спутниками, холодными к ним обоим.

— Если бы я и не наблюдал за тобой так пристально, дочурка, — сказал ей пастор, становясь рядом с ней у окна, — то все равно прочел бы на твоем лице все, о чем ты думаешь. Ведь ты думаешь, как мать и Дженни устроятся со скачками без тебя. Ну, а как вообще ты представляешь себе их состояние в дальнейшей жизни? Можешь ли ты одна вывезти воз с непосильной поклажей двух человеческих жизней в мир? Осознай глубже, Алиса, величайшую мудрость жизни: каждый может прожить только свою собственную жизнь. И сколько бы ты ни любила людей — ни мгновения их жизни ты не проживешь. Не набирай на свои плечи долгов и обязанностей, которых на тебя никто не взваливал. Иди радостно. Просыпаясь утром, благословляй свой новый расцветающий день и обещай себе принять до конца все, что в нем к тебе придет. Творчество сердца человека — в его простом дне. Оно в том и заключается, чтобы принять в дне все обстоятельства как неизбежные, единственно свои, и их очистить любовью, милосердием, пощадой. Но это не значит согнуть спину и позволить злу кататься на тебе. Это значит и бороться, и учиться владеть собой, и падать, и снова вставать, и овладевать препятствиями, и побеждать их. Быть может, внешне не всегда удается их побеждать. Но внутренне их надо всегда победить любя. Старайся переносить свои отношения с людьми из мусора мелкого и условного в огонь Вечного. Ищи всюду Бога и законов Его.

Ломай вырастающие перегородки условного между собой и людьми. И ищи в наибольшем такте всех возможностей войти своим сознанием в положение того, с кем общаешься. И ты всегда найдешь, как тебе разбить препятствия предрассудков, нелепо встающих между людьми, открыть все лучшее в себе и пройти в храм сердца другого. В себе найди цветок любви и брось его под ноги тому, с кем говоришь. И только в редких случаях встречи с абсолютно злыми людьми останутся без победы твоей любви. Таково мое тебе духовное завещание, Алиса. Но если увидишь потемневшее сознание — страшно сказать, как Дженни и мать, — иди мимо. Благословляй и прощай, но никогда не прикасайся к ним. Не старайся обратить их на путь истины. Это невозможно. Всю жизнь я стремился это сделать — и только отяжелил жизнь твою и свою, не принеся им пользы.

В тот день, что меня не станет, ты не вернешься больше домой. Ты останешься у лорда Бенедикта, где и есть твоя истинная семья. И это тоже прими как мою предсмертную волю.

— О, папа, папа. Каждое ваше желание было, есть и будет мне законом. Но для чего говорить снова о смерти? Вы так поправились за эти дни. Лорд Бенедикт говорил мне, что вы проживете в его деревне еще два месяца, вместе со всеми нами. Представляете ли вы себе это счастье? Мы с вами будем гулять, кататься, читать, и никто не выразит нам своего неудовольствия за наше безделье. И если уж сейчас, за три дня, вы так поправились, что же будет через два месяца?

Лицо Алисы, полное любви, загорелось румянцем. Глаза ее сверкали энергией, вся она светилась радостью и была так прекрасна, что пастор ласково шепнул ей:

— Я никогда не отдавал себе отчета, что ты так прекрасна, моя дорогая детка. Боюсь, что надежды твои не оправдаются на мое выздоровление, моя любимая. Как бы вместо прогулок и удовольствий я не причинил тебе забот и горя. И вместо отдыха как бы не сделаться тебе сиделкой возле отходящего отца.

— Тогда я выполню, отец, вашу волю: приму в твердости и спокойствии все то, что жизнь мне пошлет. Но я прошу вас, не терзайте своего сердца мыслями о прошлом или будущем. Я так счастлива, что сейчас вы со мною, вы здоровы, бодры, вид ваш прекрасен. Быть может, вы угадали мое беспокойство о Дженни и маме в связи со скачками. Но ваши слова сняли с меня огромную тяжесть. Мне стало легко. Будь что будет — Божья воля свершится, не разбив мне сердца, если нам придется расстаться. Я даю вам в этом слово. Не думайте обо мне и, если так суждено, уходите легко, не печалясь обо мне.

Поезд подошел к перрону вокзала, Флорентиец подал руку Алисе, как-то особенно внимательно поглядел на нее и сказал:

— Ты поедешь со мною, дружочек. Я хочу с тобой поговорить. О папе не беспокойся. Наль и Николай довезут его очень бережно.

Как только Флорентиец и Алиса сели в экипаж, он взял ее руки в свои и, нежно их пожимая, сказал притихшей девушке:

— У каждого, Алиса, своя Голгофа. Мы уже говорили с тобой об этом. Теперь настал твой момент собрать все свои силы и выразить активным действием, в простых днях, твою верность любви. Отец сказал тебе свою волю, он бросил тебе мысль о своей смерти. Я подтверждаю: смерть его близка, ближе, чем ты предполагаешь. Собери всю силу верности и любви и проводи отца в далекий путь в полном мире. Ты — единственное, что он создал в своей жизни истинно прекрасное. Одна ты вошла в мир той действенной силой, которая будет продолжать его вековой труд на общее благо людей. Сейчас ты своим спокойствием и самообладанием можешь вознаградить отца за всю жизнь страданий и борьбы. Видя тебя существом полного самообладания и мира, он уйдет в спокойствии, поняв, что прожил жизнь не впустую. Это одна сторона дела, где ты и отец можете слиться в гармонии и где твоя роль священна. Проводить человека, осветив его последние дни радостью, а не слезами уныния — это установить с ним новую связь для дальнейшей вековой жизни. Вторая часть твоей Голгофы труднее. Но здесь тебе я помощник. Возьми мою руку, обопрись на нее и не разлучайся со мною ни в мыслях, ни в делах. Ты не возвратишься больше к себе домой. Связь твоя с сестрой и матерью — внешне еще существенная — окончится в духе твоем сегодня. По завещанию отца, ты не покинешь моего дома до совершеннолетия. Но мать и сестра будут делать все, чтобы заставить тебя покинуть мой дом. Сегодня ты увидишь их на скачках. Увидишь и удивишься их униженному в сравнении с тобой положению. Тебя даже не интересует, ни где ты будешь сидеть, ни во что ты будешь одета. Они же обе изныли от раздражения, что их туалеты не умопомрачительны, хотя залезли в долги, из которых не будут знать, как выбраться. Они увидят тебя и отца твоего с нами раньше, чем ты увидишь их. И сердца их наполнятся злой завистью и местью, из которых ни ты, ни я, ни все мы вместе взятые их вытащить не сможем. Есть ли в сердце твоем сомнение в том пути, что тебе указываем твой отец и я?

— Нет, лорд Бенедикт. Сомнение и не подходило ко мне. Единственно, в чем я могу себя винить, это мое упоение новым счастьем подле вас, в котором я живу. И я не просила вас о Дженни, не молила вас помочь ей.

— И здесь ты можешь успокоиться. Дженни сама позаботилась о себе на свой лад, но с просьбой она обратилась не ко мне, а к Николаю. Тебе и не сообразить всех сложных махинаций этой души. Но, помнишь, я говорил тебе, что у человека, признавшего кого-то своим руководителем, должно быть полное, добровольное подчинение требованиям Учителя в некоторых вопросах, которые не понятны самому руководимому в данный момент, о которых ученик не может знать столько, сколько знает Учитель. Если ты хочешь идти за мной, стать членом моей семьи, как Наль и Николай, вот тебе мое назидание на сегодня и далее: не принимай ни писем, ни посылок от сестры и матери. Ни на одно свидание с ними не ходи. Ты можешь передавать мне все свои желания и мысли, как бы тебе хотелось помочь им. Но можешь и не сомневаться, что все — и гораздо больше, чем ты предполагаешь, — будет сделано им в помощь. К несчастью, можно вытащить утопающего из воды, но нельзя вытянуть человека из сетей зла, потому что он сам их себе кует. Но вот мы и приехали. Проглоти эту розовую пилюлю, и, я уверен, у тебя хватит сил на все.

Было без пяти минут одиннадцать, когда все обитатели дома лорда Бенедикта кончили завтракать и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть и одеться к скачкам. Хозяин дома вошел в свой кабинет и принялся разбирать скопившуюся почту. Несмотря на огромное количество писем, требовавших ответа, Флорентиец сам вел всю свою корреспонденцию и все дела, обходясь без секретаря. За последнее время он стал привлекать к своей работе Наль, Николая и Алису. Больше других работал с ним Николай, что вызывало шутливые упреки обеих женщин Флорентийцу за то, что он создал себе любимчика.

В это утро на лице Флорентийца несколько раз мелькало сосредоточенное выражение. Он как бы звал кого-то издалека или посылал куда-то свои мысли. Затем снова работал дальше.

Алиса и Наль отправились к Дории узнать о своих туалетах. У каждой из них на сердце лежала мысль о пасторе, но ни словом обе не обмолвились о своей печали. Дория на этот раз удивила обеих своих госпож-подруг. Для Наль она приготовила платье апельсинного цвета с накидкой из белых кружев и с прелестной белой шляпой. Для Алисы — платье цвета подснежника, с черной шелковой пелериной и черной кружевной шляпой. Когда Николай в легком сером костюме свел вниз своих элегантных дам, то общий восторг и одобрение рассмешили их.

— Ну вот, — сказала Наль, действительно поражавшая сочетанием нежной кожи, зеленых глаз и темных волос с апельсинным платьем и белым тончайшим кружевом, — сегодня мы с Алисой ждали осуждения своим туалетам. Алиса уверяла, что мы слишком ярки и что все вы сочтете нас за прилетевших какаду. А вы вдруг в восторге от нас. Будьте же справедливы и поднесите цветов и конфет нашей милой, самоотверженной Дории. Мы с сестренкой Алисой палец о палец не ударили, все сделано одной Дорией.

— И за всю свою самоотверженность, — вмешалась Алиса, — это чудное создание, нарядившее нас, как принцесс, остается дома убирать весь беспорядок, тоже не видав никогда скачек. Как все в этой жизни шатко, как все ничего не стоит, если не иметь в себе иного счастья и иной ценности. Мне бы так хотелось иметь Дорию сестрой и сидеть с нею рядом на скачках, лорд Бенедикт. Как могло случиться, что Дория, с ее воспитанностью, образованием, вкусом и красотой, — наша слуга по положению.

— Об этом ты однажды узнаешь от нее самой, быть может. А теперь пора в экипажи. Николай с женой. Ты, Алиса, и Сандра со мною. А лорд Мильдрей и наш дорогой пастор поедут вместе в карете.

Сандра, тоже очень элегантный и старавшийся до этой минуты держаться солидно, тут не преминул выкинуть от удовольствия одно из своих антраша, чем заставил смеяться даже солидных слуг лорда Бенедикта. Усевшись в экипажи, как приказал Флорентиец, все общество покатило на скачки.

Задолго до этой минуты Дженни, не спавшая почти всю ночь, никак не могла решить вопрос, пойдет ли она к лорду или нет. То ей казалось бессмысленным идти, потому что ничего нового, кроме ходульных наставлений, она от лорда не получит. То ей хотелось покорить этого человека и заставить его служить себе в гораздо большей степени, чем он это делал для Алисы. Мелькали мысли, что он не женат и какая бы это была победа для нее — вдруг стать его женой и иметь в подчинении его и весь его дом, не только Наль и Алису. Но как только она вспоминала его взгляд, под тяжестью которого она выходила из его кабинета, чуть не приседая к земле, — фантазии ее разлетались прахом, ей становилось страшно встретить этот взгляд, который сразу прочтет ее насквозь. Снова Дженни думала об Алисе и ее жизни. Быть труженицей, вроде сестры, сидеть за роялем или книгами часами — Дженни приходила в ужас от перспективы всякого регулярного труда. Она окончательно решила не ходить к лорду Бенедикту. Раздражение, вызванное завистью к сестре, поднималось теперь в Дженни все с большей силой. В душе ее уже не было раскаяния и сожалений об обидах, нанесенных ею сестре с самого детства. Так ей, дуре, и надо — юродивые папенька с сестрицей, — думала Дженни. Она не сомневалась, что дура сейчас сидит в деревне и шьет Наль туалеты. Горькое чувство в ее сердце относилось не к положению сестры, приживалки юной графини, как она полагала. А к тому, что у нее отняли способную швею и усердную горничную. Дженни подошла к зеркалу и осталась недовольна своим видом. Кожа была сегодня какая-то сухая, на лице следы утомления, глаза менее блестящи и даже губы не так ярки.

Она открыла окно и посмотрела при свете дня на свой туалет, присланный вчера портнихой. Он показался ей слишком ярким, даже кричащим. Ярко фиолетовый костюм с серебряным кружевом у ворота и такая же шляпа. Когда луч солнца упал на материю, глазам было больно смотреть. Портниха предлагала ей совсем иное сочетание красок, уверяя, что сама Дженни так ярка, что нужна только элегантная рамка ее красоте. Но Дженни, боясь затеряться в костюме топ с фиолетовой отделкой, не уступила уговорам портнихи. Теперь она раскаивалась, но было поздно. Пасторша тоже не приняла советов портнихи одеться в черный костюм, а пожелала платье зеленого цвета. И сколько ее ни уговаривала Дженни, она заказала себе ярко-зеленое платье и даже шляпу не пожелала черную, а тоже зеленую. Ко всему отчаянию Дженни, когда она увидела мать в полном туалете, та еще надела ожерелье, подаренное ей на свадьбе Наль. Только категорическое заявление Дженни, что она сейчас же разденется и останется дома, заставило пасторшу снять бриллианты и закрыть жирную белую шею.

— Неужели, мама, вы столько лет ездили на скачки и не заметили, что там никто ожерелий не носит и шеи не открывает?

Плотная фигура пасторши производила впечатление еле втиснутой в облегающий зеленый футляр. Когда-то красивые формы давно утеряли свою упругость и прелесть, но владелица их, привыкшая слыть красивой женщиной, все еще считала себя таковой, в чем ее убеждали ее легкие и мимолетные победы. Дженни боялась, что их две чересчур яркие фигуры, никак не сливавшиеся по краскам и вредившие одна другой, вызывающий вид леди Катарины и головы обеих в рыжих волосах могут привлечь малоприятное внимание толпы, особенно потому, что сидеть они будут не в ложе, а на трибунах, и довольно высоко. Теперь Дженни понимала, что обе они плохо, вульгарно и несоответственно своим местам одеты. Но, еще раз, было поздно. Друзья ее матери уже подъехали в коляске за ними. Дженни с тоской посмотрела на жалкий наемный экипаж, в который были впряжены две клячи. Мысленно она представила себе элегантную коляску, ежедневно приезжавшую за Алисой. И еще раз она вспомнила, что Алиса и пастор в деревне, и на этот раз подумала об этом с облегчением.

Экипаж двинулся, и пасторша казалась самой себе очаровательнее дочери, хотя она ее горячо, до обожания любила. Но сейчас Дженни казалась ей хмурой и неинтересной, как и все последние дни. Мать с дочерью, с самого того вечера, когда ни Алиса, ни пастор не вернулись домой, ни словом не обмолвились о них. Но каждая знала, что мысль об Алисе гвоздем сидит в сердце и голове другой. Щебеча пташечкой, пасторша считала, что украшает собой путь к скачкам, а Дженни сгорала со стыда и досады за бестактность и бестолковость матери. Она была рада, когда въехали наконец на территорию скачек. Попав в длинную вереницу экипажей, подкатили к зданию. Трибуны и ложи имели разные подъезды, и Дженни почувствовала большой укол в сердце, очутившись сразу разделенной от высшего света, занимавшего ложи. На этот раз судьба была милостива к Дженни: она не видела, как ее сестра и отец входили в подъезд лож, раскланиваясь с тем изысканным обществом, в которое ввел их Флорентиец. Дженни, сделав над собой усилие, постаралась улыбнуться своему кавалеру, предложившему ей руку. Она сразу же убедилась, что опасения ее были верны: несмотря на многотысячную толпу и яркость летних туалетов вообще, их рыжие головы и кричащий цвет платьев вызывали фривольные замечания в публике, среди которой они проходили.

Отыскав с трудом свои места в восьмом ряду, Дженни и пасторша стали рассматривать публику. Их кавалеры обратили их внимание на то, что места их приходились почти напротив королевской ложи. Высший свет еще не спешил занимать свои места, и только в некоторых ложах виднелись фигуры, очевидно, самых заинтересованных в скачках спортсменов.

Кавалер Дженни, которого она едва знала, оказался человеком очень сведущим по части лошадей. Он объяснил ей, какими из скакунов интересовался его величество король и которые из лошадей вызывали наибольшие споры и надежды. Сам он не играл, но предлагал Дженни поставить на какую-либо лошадь, уверяя, что ей сегодня повезет. Дженни категорически отказалась, но пасторшу удержать было невозможно. Она последовала совету своего кавалера и сделала ставку на нескольких лошадей.

Наконец ложи стали наполняться публикой высшего света. Только еще три из них пустовали. Королевская и ложи по обеим сторонам от нее еще не открывали своих дверей. Но вот раздался гул в толпе, какое-то возбуждение пробежало по ней, все передавали друг другу, что король приехал. Двери королевской ложи и одновременно двери соседних с ней лож распахнулись — и все взоры устремились на королевскую чету, приветствуемую бурной овацией толпы.

Раскланявшись с публикой, король подал знак к началу скачек. Дженни и пасторша, рассмотрев туалеты королевы и ее дам, еще раз поняли, как были правильны советы портнихи. Даже среди сидящей пестрой толпы их туалеты были кричащи. Переводя свой бинокль по ложам, Дженни вдруг слегка вскрикнула, побледнела и опустила свой бинокль.

— Что с тобой, Дженни? — с беспокойством спросила пасторша.

— Я уколола палец о свою брошь, — небрежно ответила Дженни, — но теперь уже все прошло.

Скачки шли своим чередом, но Дженни ничего не слышала и не видела, кроме одной ложи. Она даже не замечала, что ее кавалер пристально наблюдает за ней. По ее взорам он понял, которая из лож занимала Дженни. Он тоже направил свой бинокль на ложу, соседнюю с королевской, от которой не могла отвести взгляда Дженни. Рассмотрев в ней двух изысканно одетых, необычайно красивых женщин, мистер Тендль, как звали кавалера Дженни, увидел за ними мощную и величественную фигуру прекрасного лорда Бенедикта, о котором столько говорил Лондон в этом сезоне. Рядом с лордом он увидел своего приятеля Сандру, чему немало удивился. Ему казалось, что Сандра много болтает о своем знакомстве с лордом, а вот оно оказалось истиной. Дальше в ложе Тендль увидел Николая и пастора, о котором он ничего не знал и лорда Мильдрея, которого видел много раз с Сандрой и знал как его большого друга.

— Кто именно занимает ваше внимание в ложе лорда Бенедикта? Знаете вы Сандру, мисс Уодсворд? — спросил он свою даму, выказывавшую все признаки большого расстройства.

Дорого бы дала Дженни, чтобы вернуть себе самообладание и не выдать разрывавшей ей сердце тайны посторонним людям. Мысль, что мать увидит Алису и пастора и со свойственной ей бестактностью и невоспитанностью начнет сейчас же выкладывать всю подноготную, была для Дженни невыносима. И раздражение ее усиливалось от сознания, что она сама привлекла внимание соседа к ложе лорда Бенедикта. В эту минуту ей даже показалось, что взгляд лорда упал на нее. Но от этого ощущения на себе его взгляда, к ее удивлению, ей не стало тяжелее. Напротив, что-то чистое, как прохладная струя воздуха, вдруг ее освежило. Пасторша, услышавшая произнесенное мистером Тендлем имя Сандры, спросила:

— Разве Сандра здесь? Вы его видите, мистер Тендль?

— Да нет, мама, мистер Тендль просто рассказывает мне о Сандре, — выразительно глядя на Тендля, ответила Дженни.

В это время, как назло, индус встал с места и, перегнувшись вперед, подал Алисе коробку конфет. В его внешности, всегда выделявшейся среди северян, сейчас, в светлом костюме, было особенно много экзотического. В сочетании с двумя женскими фигурами, уже давно начавшими привлекать общее внимание, на Сандру направились сотни биноклей, между прочим и бинокль леди Уодсворд старшей.

— А, так вот какие штучки откалывают наши тихони! Вот как! Мы здесь сидим на трибуне, а они в лучшей из лож! Ну, милейшая Алиса, это вам даром не пройдет!

Пасторша была в бешенстве. Шляпа ее съехала набок, на щеках выступили красные пятна, глаза метали молнии. Она стала безобразна. Бедная Дженни, знавшая по опыту, что теперь уже ничто не удержит в границах приличия ее мать, ломала себе голову, как бы уехать со скачек и увезти пасторшу домой, не дав ей совершить какого-либо скандала. Пасторша уже готова была вскочить со своего места и бежать к ложе лорда Бенедикта, чтобы изругать дочь и мужа, как почувствовала, что ее точно пригвоздила чья-то рука к месту, она была не в силах произнести ни слова. Она поняла, чей взгляд настиг ее и кто удержал ее в границах приличия.

Скакуны и жокеи сменяли друг друга. Страсти людей, их алчность и жадность то стихали, то разгорались снова. А сердца Дженни и пасторши ни на минуту не отдыхали от сжигавшего их огня злобы, ревности и зависти.

— Посмотри, Алиса, мы считали наши туалеты крикливыми. Вот там два платья, фиолетовое и зеленое. Вот это краски. В Испании — и то было бы ярко. Даже у нас в Азии таких халатов не найдешь, — смеясь, говорила Наль.

Алиса, а вслед за ней пастор, Сандра и лорд Мильдрей подняли свои бинокли по указанию Наль. Всеобщее: «Ах!» вырвалось одновременно у всех. В лице Алисы, таком спокойном за мгновение, не осталось ни кровинки.

— Что случилось? Что с тобой, дорогая? — спрашивала Наль, не узнав ни Дженни, ни пасторши в этих туалетах на далеком расстоянии.

Алиса, мгновенно подумавшая не о себе, а о здоровье своей подруги, овладела собой, улыбнулась Наль и сказала, что, действительно, туалеты дам кричащи и есть чему поучиться на их примере. И тут же перевела разговор на Николая, спрашивая, отчего он так сосредоточенно молчит.

— Этот день учит меня многому. В частности, Алиса, я учусь и у вас. И если бы когда-нибудь у меня была дочь, я назвал бы ее Алисой, в память этого дня. Чтобы самому навеки запомнить, как надо нести свои страдания, — прибавил он тихо, нагнувшись к девушке.

Настал перерыв в скачках. Двери ложи лорда Бенедикта то и дело открывались, впуская кого-либо из великосветских знакомых лорда, не забывавших подать его дамам цветы или конфеты, так что Наль и Алиса решили, что их кавалеры будут в роли грузчиков на обратном пути. Перерыв кончился, скачки возобновились. Пробежали и знаменитые скакуны, а ко

Date: 2016-07-25; view: 272; Нарушение авторских прав