Неожиданный приезд сэра Уоми и первая встреча его с Анной

Н аутро следующего дня, не успел я проснуться, как И. уже звал меня идти к Ананде.

Мы спустились вниз, было еще не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которых князь развел множество в своем саду.

Гул города слышался вдали. Мне казалось, что это там, за оградой мчатся люди и страсти, свиваясь в клубки страданий и легко исчезающего счастья. А здесь подле И. и Ананды живет атмосфера устойчивого мира.

Но тотчас же мелькнуло в моей памяти измученное лицо Генри и его бешеный голос и натиск на мою дверь. Я вздохнул и еще раз понял слова И., что никого нельзя поднять в иную атмосферу, если он сам ее не носит в себе.

Первое, что я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.

— Здравствуй, Левушка, — сказал мне Ананда. — Скажи, пожалуйста, почему ты не открыл дверь Генри ночью, хотя он заклинал тебя, уверяя, что двум людям грозит смерть?

— Только потому, что дал слово себе не нарушить своей верности вам. А Генри пришел после того, как я дал вам слово ни с кем не видеться три дня. Только потому я и письмо у него не взял. И если бы он говорил мне, что он сам сгорит в огне, если я не открою, — я все равно верил бы вам, а не ему, верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри, хотя — в то же время — я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам. У меня не было и нет никаких сомнений. И если я поступил, по вашему мнению, не так, я прошу прощения. И все-таки, если бы вы, или И., или Флорентиец дали бы мне какое-то поручение или наложили на что-то запрет, я ни за что бы не нарушил данного мне приказания.

Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить ваших распоряжений. Будучи же спасенным вами от смерти, зная, как самоотверженно вы пришли на зов Флорентийца, чтобы помочь моему брату, я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы это могло случиться, чем нарушить верность данного вам слова.

— Что ты скажешь мне, Генри? — спросил Ананда.

Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданием обратиться к своему провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Я был горд, что выполнил свой урок, что не споткнулся о какую-то условность, видя существо дела.

Теперь я имел возможность понять, что я любил моих высоких друзей, был им предан и благодарен. Ну, а любил ли я Генри? Тон голоса Ананды, где не было ни капли упрека, а только одно бесконечное сострадание, показал мне, как должна звучать истинная любовь.

Генри, за минуту мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:

— Я сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.

— Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Я объяснил тебе, что тебе — кармически с ним связанному — придется помочь ему, но тогда, когда ты увидишь и поймешь его злодеяния. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошел к нему, да еще повел к нему Жанну.

— Нет, Жанна не переступала его порога.

— Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести ее в рабочее время из магазина, — продолжал Ананда. — Но дело теперь не в этом. Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счеты с этим человеком. Ты мог, с моею и И. помощью, заплатить добром и любовью за все зло, что сделал твоей матери и тебе когда-то этот человек. И ты не вынес самого легкого из испытаний, чтобы двинуться дальше в своих знаниях и науке.

Тебе надо расстаться сейчас со мной не потому, что я сержусь или недоволен тобой. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебании волн той частоты и высоты, где легко дышу я, ты теперь, с бунтом в душе, жить не сможешь.

Выбрось письма — они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, в гипнозе сильного, темного и лживого существа. Брось брелок, который тебе привесил Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.

Генри, весь до волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из черного агата. Когда он хотел положить его на стол, И. удержал его руку, говоря:

— Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Разве в середине голубая жемчужина?

Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:

— Да ведь еще вчера днем я видел, как она переливала голубым и алым цветом! А теперь здесь смола липкая и красная, как капля крови.

— Брось ее вместе с письмами в камин, и ты, может быть, кое в чем убедишься, — подавая Генри зажженную свечу медленно, но как бы что-то побеждая, сказал Ананда.

Генри колебался. Но две пары глаз с таким огнем воли были направлены на него, что он положил письма в камин, на них брелок и поджег.

Как только бумага вспыхнула, раздался треск, как от выстрела, и все то, что было за мгновение брелоком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и даже с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А огонь — для двух писем — был несоразмерно велик.

Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал:

— Какой ужас! О, Боже мой, что я наделал? Что теперь ждет меня?

— Ты вернешься в Венгрию. Там ты уедешь к одному моему другу, если желаешь снова начать искать путь к самообладанию и к встрече со мною когда-либо. Не задумывайся о том, что будет далеко впереди. Ищи только сегодня, сейчас силы и любви решить свой вопрос. Если же не хочешь, если встреча снова со мной когда-нибудь тебе интереса не внушает, иди своим путем как знаешь и хочешь. Ты свободен, как и был свободен все время жизни со мною. Но, если ты решишься ехать к моему другу, ты должен уехать через три часа с отходящим пароходом.

— Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, как я виновен, и раздумывать мне не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил у вас, чтобы вы взяли меня. И вы — против воли — взяли меня. Я не буду больше просить. Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.

— Иди, собери вещи, ни с кем ни о чем не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, — погладив его по голове, сказал Ананда.

С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы я обнять его, попросить у него прощения за самолюбивые мысли и высказать ему, что всем сердцем понимаю тяжесть его разлуки. Но я не смел прервать молчания моих друзей.

Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату. Здесь он сел за стол, посадив И. рядом с собой, а я сел под новым деревом сирени, которым чьи-то любящие руки заменили мое, отцветшее.

— Много еще скорби людей ты увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь ее сам. И каждый раз, где бы и какое страдание ты ни увидел, ты увидишь, что начало каждого страдания — это страх, сомнения, ревность и зависть, а также жажда денег и славы. На этих корнях растут все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая же половина горестей живет в человеке от его слепоты, от мыслей, что вся жизнь включена в маленький период от рождения до смерти, засунута в футляр одной его личной, отрезанной от всего мира жизни. И этот главный предрассудок мешает видеть ясно всю вселенную и понять свое место в ней, в ее труде, в ее гармонии.

Не считай нас существами высшими, как иногда ты склонен. Когда-то и я, и И. — мы шли так же, как ты идешь сейчас. В страдании и плаче разворачивалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось наше сознание.

Твой талант и твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, ввели тебя в такое положение в этой жизни, что ты можешь продолжать свой путь совершенства. Они и столкнули тебя уже с Али и Флорентийцем, с нами и еще сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и приблизили тебя еще больше к нам.

Видишь ли, одно из дел, из-за которого сюда приехал я, — были Генри, Анна и Строгановы, запутанные в густую и подлую сеть Браццано в прошлом и сейчас. Что касается Генри — ты видел и слышал. Он должен был помочь себе развязать вековую скорбь его матери и свою — и не сумел выдержать первого же легкого испытания. А между тем он многое уже победил и несколько раз был на высоте возложенных задач.

У тебя путь иной. Ты одарен сверхсознательными силами, в которых не умеешь еще разбираться. И тебе, интуитивно, видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие все ощупывать руками и считать реальным только то, что могут ощупать, доходят веками. Им приобрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность — земля, все остальное — величины абстрактные.

И. расскажет тебе все, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же закалишь свое здоровье в течение десяти дней и пойдешь вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, ее отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под гнетом Браццано.

Я прошу тебя еще два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании с тобой, но он держится не хуже тебя, хотя и очень страдает, так как — при его доброте — ему слишком тяжело отказывать ей.

Ты не удивляйся, что еще так долго ждать дня зловещего сражения. Если бы Генри нам не изменил — он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен взять на себя до некоторой степени ты. А другую часть его труда исполнит капитан. Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил свой рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.

Ну, будь и дальше так благополучен в своем духовном пути, мой друг. Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие — это не только отсутствие трусости. Это полная работоспособность всего организма, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку Флорентийца в твоей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.

Ананда проводил нас с И., и его глаза-звезды долго еще видел я перед собой.

Мы вышли в город и, медленно идя в тени, добрели до кондитера с волшебным «Багдадом». Признавшись ему, что мы еще ничего не ели, мы попросили нас накормить, как он сам знает. Он провел нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать — двадцать, но зато потом мы будем вознаграждены за терпение. И. напомнил ему, что мы вегетарианцы и согласны ждать до получаса.

Оставшись вдвоем со мной, И. стал рассказывать мне, что произошло за период моей болезни.

Одним из первых новых для меня фактов был визит Строгановой к Жанне, куда она — втайне от мужа и дочери — привезла Браццано.

— Как несложно было для Браццано сделать Жанну своим оружием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и ввести его в сношения с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и не позволяет ей выйти замуж, что Анна — жертва деспотизма отца и Ананды и что наибольшие страдальцы — сама мать и ее младший сынок.

Когда Генри прощался с Браццано, тот — превосходя его силами — внушил Генри заманить меня к нему, какими бы способами он этого ни достиг. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и ее сыном, подготовляет все для похищения Анны. Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает справиться при помощи своей клики, хотя бы отправив меня на тот свет, — улыбнулся И. — Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, — помолчав, продолжал И., — как ему пришлось уронить свой наговоренный браслет, который он украл, кстати сказать. А я жалею, что дал ему возможность распрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро это забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.

Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и наконец припадка едва не стоившего ему жизни.

— Но Анна? — перебил я И., не будучи в силах выдержать более. — Неужели Анна могла сомневаться, выйти ли ей за Браццано?

— Нет, не здесь крылись ее сомнения, тоже едва не унесшие и ее. Она, видя кажущуюся внешнюю инертность Ананды, решила, что он не видит, как ее преследует турок, и просила ей помочь освободиться от него. Ананда ей ответил, что причина ее страданий в ней самой, что ей надо проверить в себе, насколько она уверена теперь в том пути целомудрия, который сама — добровольно и вопреки совету Ананды — избрала. Что надо в себе решить ясно вопрос, идет ли она путем радостной любви, желая найти путь освобождения. Или она идет к целомудрию только потому, что любимый ею не может быть ей мужем? Если она идет путем отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, — она не дойдет до тех путей, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.

Анна, не углубляясь в смысл слов Ананды, решила, что любимый ею ее по-настоящему не любит. Впала в сомнения, так ли, вообще, она повела свою жизнь: бунтовала, требовала, ревновала, усомнилась в том, кого любила. И ты видел сам финал драмы этой души за роялем, — закончил он.

Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.

— Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я тебе расскажу то, чего ты не мог видеть. Своими сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна разбила вокруг себя устойчивую атмосферу чистоты и мира, в которой был бессилен да-Браццано.

Чтобы его злая воля и грязные мысли могли стать действиями, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны были щели, в которых можно бы было зацепиться его злу. Ее разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг нее целую тучу злых сил и их мыслей, внушавших Анне, что любимый ею — шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, как жизнь земли и страстей, не существует, что не для абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, в ней доходило горе до отрицания Бога, его путей, высоких людей с их недоступной честью. Она готова была все, чем жила годы, признать фикцией. И здесь-то пришлось Ананде, всем сосредоточенным вниманием и волей, вызвать образ того его дяди — вельможи и доктора, — о котором я тебе говорил.

Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нем свое внимание и всю чистую любовь. Но передать другому человеку свое виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжелая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны, спас ее, вернул ей силы жить и снова войти в полное равновесие духа.

Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова...

Вошел хозяин, мы очень поблагодарили его и пошли домой.

— Теперь, я думаю, настало время тебе прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, — сказал мне И., когда мы возвращались домой.

Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и сверток капитана. Запер все двери и сел на диван. Я поймал себя на мысли, что я почему-то ждал Жанну. Не то что ждал даже, но — как и тогда ночью, когда я был уверен, что придет Генри, — я был уверен и теперь, что Жанна придет.

Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и ее настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто и четкий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк.

«Левушка — храбрец-весельчак — то есть до чего я огорчен, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мертвым.

Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба Ваши друга сказали мне, что Вы будете живы. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливающегося смеха и мальчишеских каверз.

В Константинополе я пережил три этапа жизни. Сначала я все похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь еще не потеряна.

Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрел новое спокойствие: не один мозг воспринимает день и ему сопутствующие страсти и желания. А на каждое мозговое восприятие отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, всегда холодного и равнодушного, привязанность к Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое мое место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)

Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить. И вдруг я встретил мальчишку, который меня так просто переплюнул, вроде как бы съел соленый огурец!

По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет, в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас.

Ваш капитан».

Я был тронут письмом и его — незаслуженными мною — лаской и приветом. Теребя изящно и хитро увязанный пакет, я наконец вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.

Точная копия кольца, которое я подал Ананде от капитана, только с буквой «Л» и с камнями зеленого цвета, лежала на белом атласе футляра.

Я вынул его. По бокам и сзади — вместо фиалок, как на кольце Ананды, — на нем из изумрудов и бриллиантов были вделаны очаровательные лилии. На дне футляра лежала записка.

«Анна сказала мне, что ваши камни — изумруд и бриллиант, а цветок ваш — лилия. Так я и поступил. Угодил ли?» — прочел я размашистый почерк капитана.

Я был и очень рад, и очень смущен. Я вспомнил, как я сказал ему: «Вот такого — никто мне не подарит», — когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.

Я все еще сидел над кольцом, весь ушел в размышления о том, где теперь капитан, что он делает и кто подле него, и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, точно ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, и я даже не представлял себе, что он мог когда-либо говорить так возмущенно, громким, высоким голосом.

— Я вам две недели подряд говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать еще один рецидив болезни, — и тогда уже ему нет спасения! — кричал князь, несомненно с кем-то борясь. — А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Что вы из себя изображаете, попадая в игрушки к этому негодяю? — услышал я его французскую речь задыхающимся голосом.

— Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как мне рассказала мадам Строганова. Теперь вы участвуете в заговоре, чтобы уморить Левушку! — кричала вне себя Жанна, голос которой был визглив и вульгарен.

— Если бы я не видел вас раньше, до знакомства с этим злодеем, если бы о вас мне не сказали люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своею жизнью, я бы не задумался выбросить вас сейчас вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моем доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, — и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы меня решитесь им зарезать.

Несколько минут прошло в молчании.

— Боже мой, Боже мой! Что только они со мной сделают, — услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. — Ну поймите, поймите, я должна отдать Левушке этот браслет и это письмо. Это для Анны. Он должен сам надеть ей браслет на руку, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите — не могу да и только! Как только я беру этот браслет и подхожу к Анне, что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения — лучше мне и домой не возвращаться. Ну, вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей! — рыдала Жанна за дверью.

Мое сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нем все свои силы, и — точно молния — мне в уши ударил ответ: «Зови сейчас же, сию минуту Ананду».

Я еще раз сосредоточил все свое внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: «Иду». Я мгновенно успокоился, как-то внутри утих. И тут же совершенно ясно понял степень безумия Жанны. Я вдруг понял, что у нее есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной Жанны, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа...

Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал из ее руки на пол.

— Не прикасайтесь! — крикнул Ананда князю, хотевшему поднять нож. — Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошел из квартиры князя, — обратился он ко мне. — Ну, а вы, бедняжка, — по-французски сказал он Жанне, — положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.

Жанна, как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.

— Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, — снова сказал он ей, подавая ей куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который он вынул из кармана.

По виду этот флакон напомнил мне тот чудный пузырек, где была жидкость, которой смазал меня перед пиром Али мой брат и от которой я стал черным. Я перепугался, что вдобавок ко всему бедная Жанна превратится в Хаву.

К счастью, этого не случилось, и я легче вздохнул, видя, как Жанна оставалась белой, хотя усердно терла лицо, шею, руки. Исполнив приказание, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:

— Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О, капитан, капитан, не выбрасывайте меня, — вдруг сказала она Ананде.

Она снова помолчала, потерла лоб обеими руками.

— Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас треснет, — в каком-то бреду тихо говорила Жанна.

Ананда взял ее руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него Жанну.

— Я так и думал, что она сошла с ума, — сказал он. — Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал ее истерики последних дней.

— Левушка, впусти И., он у двери, — сказал мне Ананда. Я не слышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.

Ананда отошел от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову.

— Узнаете ли вы меня, Жанна? — спросил он.

— Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? — ответила тихо и совершенно спокойно Жанна.

— Зачем вы сюда пришли, Жанна?

— Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила, и этого дома я даже не знаю, — снова тихо отвечала Жанна. — И я очень хочу домой.

И. отнял свою руку.

— Ах, нет, нет, я не хочу домой, там меня ждет что-то ужасное... Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что это все значит? Больно, больно в сердце! — вдруг громко закричала она.

Ананда быстро подошел к ней и взял обе ее руки.

— Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? — Он подал ей типичный шитый бисером восточный кошелек.

— Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что Браццано подарил его ее младшему сыну, но там выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны, что нужно взять их в ее рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять, не знаю почему, а не могу, — ее голос перешел почти в шепот.

И. подвел меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.

— Левушка, Левушка, ах, как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу. Но я хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас все забыла. Где вы были все это время? Вот здесь, — она стала искать у себя в кармане пелерины, — нет, я больна, Левушка, — ничего не найдя в кармане и опустив руку, сказала Жанна.

И. поднял упавшую безжизненно руку Жанны и с помощью князя перевел несчастную женщину в свою комнату. Здесь он еще раз отер ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда чего-то налил. Жанна жадно выпила; на ее безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут ее жизни.

— Теперь вам надо вспомнить всю вашу жизнь этих последних дней, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим вам помочь, но для этого надо, чтобы вы все сами вспомнили, — обратился к ней И.

— О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела вам рассказать, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мертвая, сейчас я воскресла. Меня давила какая-то одна мысль, как будто я должна была сделать что-то, похожее на преступление... Да, да, вспомнила, Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет, что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж, если наденут Анне его браслет. Теперь я вспомнила все. Он привел меня сюда, велел идти к Левушке и, хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и дать ему этот ужасный браслет. Знаете ли, он точно жжет руки, когда его держишь, этот браслет.

Она замолчала, потерла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:

— Я не сделала ничего ужасного?

— Нет, все хорошо. Забудьте теперь обо всем этом и ничего не бойтесь. Мы сейчас проводим вас домой, — сказал ей Ананда.

— Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьет, — прошептала Жанна, сжимаясь в комочек.

— Не бойтесь ничего. Мы сейчас пойдем встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но ее нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечет к себе внимание, чего бы нам не хотелось, — сказал Ананда Жанне.

— Ах, как я буду рада! Я так боюсь быть одна теперь.

— Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине внизу, и тогда вам уже совсем не будет страшно, — подавая Жанне накидку, сказал И.

— Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час тому назад сам узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором я вам говорил, — пожимая князю руку, сказал Ананда. — Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.

— Зачем же? Хватит комнат в доме, — запротестовал было князь, но Ананда настоял на своем.

Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.

Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал «Левушкой — лови ворон».

Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели сразу, что навстречу нам шел Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.

Но не сделав и трех шагов по направлению к нам, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу.

— Идите, — сказал нам Ананда. — Я сейчас вас догоню.

В один миг он был подле турка, и каждое слово его металлического голоса долетало до нас:

— Еще есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай все, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой. Еще есть время, ты еще можешь все искупить. Сиди без языка и движений и думай. Опомнись или пеняй на себя за все дальнейшее. В последний раз милосердие дает тебе зов и возможность к исправлению.

Ананда догнал нас, оставил И. вести Жанну, ласково обнял меня и сказал:

— Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? — спросил он меня.

— Месяц назад я перепугался Хавы. Но турка сейчас я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии бояться не могу. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты, если они будут, привести мой организм в полное спокойствие и работоспособность.

— Браво, друг, — рассмеялся Ананда. — Ты мне напомнил о рассказе капитана, пораженного твоим веселым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь мне стало весело от твоей храбрости.

Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.

После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж. Слуга сэра Уоми, несший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, кучер ударил по лошадям, и очень скоро экипаж скрылся в общем грохоте и движении города.

Сэр Уоми показался мне сейчас несколько иным, чем в Б. В легком сером костюме, в белой шляпе на темных вьющихся волосах, с тростью, совсем особой формы и дерева, каких я никогда еще не видал, он легко шел рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что пройдет с нами пешком с большим удовольствием. Но раньше чем решить, как мы доберемся, он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли ему будет идти пешком с вещью. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять верст идти с такой вещью — пустяк.

Дома навстречу нам к калитке вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже с восторгом, так ему свойственным.

Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперед. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.

— Князь, — шепнул я ему, — к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни невозможен, — повторил я ему слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.

— Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться, — засуетился князь. — Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи эти проклятые лежат все в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошел. Ананда трогать их не велел, и я боюсь ослушаться и их убрать.

Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его веселый смех и слова:

— О чем вы так таинственно шепчетесь, друзья?

— О вещах, что лежат на полу, — ответил я.

Лицо Ананды стало серьезно, он бросил нам: «Подождите» — и вернулся к сэру Уоми.

Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться о дыне и вернуться обратно, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.

— Не волнуйтесь, князь. Все это очень вам неприятно, но страшного для вас и вашего дома нет ничего. Вот, я вижу у стены стоит лопата. Возьмите ее с собой, она нам пригодится, — сказал сэр Уоми князю.

Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял стоявшую у стены лопату.

Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на нее обе вещи, достал из кармана коробочку, вроде табакерки, и высыпал из нее какой-то желтый порошок, густо покрывший браслет и нож.

— Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, — сказал мне сэр Уоми. — А вы, князь, встаньте за Анандой.

Когда мы исполнили его приказание, он поднес спичку к лопате и отодвинулся от нее.

Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.

— Вот и все. Теперь ни для кого больше эти вещи не представляют опасности. Бедный Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, представляющими из себя несокрушимую силу. И как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие из себя ничего, кроме той или иной силы гипноза, разлетаются в прах, — задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.

— Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте вещь изумительная. — Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: — Можете хоть Анне надеть его на ее прекрасную руку. Надо только его протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.

Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протер браслет. Больше в жизни я уже такой вещи не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, в коронах европейских королей не было подобных камней и оправы.

Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем черной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.

— Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите ее вашу комнату, умойте руки, и не будем задерживать нашего милого хозяина с обедом, — ласково сказал мне сэр Уоми. — А какова будет судьба браслета — увидим дальше, — усмехаясь, прибавил он.

Я быстро прошел к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший стольким людям страдания и заботы, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон.

Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил:

— Все эти так называемые темные силы — не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы — при известном напоре одной воли, — отыскивают их. Обычно это люди, одаренные развитыми более, чем у других людей, психическими силами. Но так как их цель — знание, служащее только их собственному эгоизму, их страстям и обогащению в ущерб общему благу — они отгораживаются в отдельные группы, называя себя самыми различными умными именами. Они подбирают себе компаньонов непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.

Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она к нам из древнейших времен, и очагов ее лжи и лицемерия очень много, слывущих под именами колдунов, алхимиков, провидцев и т. д.

Ближе к делу, скажу о данном случае. Почему скрючился и лопнул кинжал? Потому что так называемый «наговор» на нем был сделан на смерть упорством воли. То есть если бы человек, которому был дан этот кинжал в руки, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, он убил бы всякого мешавшего ему. Браслет же нес в себе наговор не только упорства воли, но и любви и имел целью привлечь любовь того, чью руку он должен был украшать, к своему владельцу.

Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы своей жизни и считавшего свою черную магию величием и вершиной знания.

Слуга пришел звать нас обедать. Весь обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с медом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он кушать дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок дыни, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки большими глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал там все, что я думал, и видел, как я боялся, будет ли он есть дыню.

— Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению. Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, — весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. — Теперь я хочу — без спроса у вас — похитить себе во временные секретари вашего юного литератора.

— О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести! — в полном восторге воскликнул я.

— Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, — сказал Ананда. — И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам.

Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:

— Хаве придется прожить там много больше. Ты же и И. будете очень заняты. А мальчик пусть будет при мне. Сегодня мне никто не нужен, мой слуга ляжет у меня в прихожей. А завтра, Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарем такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трех-четырех.

Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов он с И. и Анандой зайдет осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.

Я был на десятом небе. Все пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:

— Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чем заключаются обязанности его секретаря?

Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:

— Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у нее об этом спросить.

— Ну, что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история моих детских лет.

Ананда снова весело засмеялся.

— Постойте, — сказал я, вслушиваясь в его смех. — Как странно. Вы сейчас два раза засмеялись, и оба раза я почувствовал, что мысли ваши не здесь, а где-то, в чем-то далеком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся — и я точно серебряные колокольчики слышал. Тогда тоже знал, что мысли его далеко. Но — как бы это выразить? — затруднился я, подыскивая образ для своей мысли. — Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она жила и где-то там, но также жила одновременно и здесь. А ваша — жила где-то далеко, а здесь только скользила.

— Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, — улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. — Ты привел меня в полное отрезвление, мальчик. Я действительно был раздвоен в мыслях. Но то, что ты подметил и что составляло разницу в мыслях сэра Уоми и моих, было не рассеянностью. А было тяжким порывом личного горя, причиненного мне одной душой, в твердости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось, а не то, что носил сам человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это в личной печали. А сэр Уоми не может лично воспринять ничего. Его любовь проникает в человека, всегда подымая и облегчая его во всех положениях жизни.

Ты отрезвил меня и... ты же порадовал меня и вчера с Генри, и сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато как да-леко ты шагнул. И сколько бы ни шел вперед человек, каким бы тяжким страданием он ни завоевывал себе знание, если он честен и верен цельно, если компромисс не соблазнит его, он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. — Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.

Впервые с отъезда из Москвы я сегодня расстался с И. Я имел случай в своем одиночестве подумать еще раз обо всем, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви к нему. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника, и было мне горько, что я ничем не могу быть ему полезен сейчас и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу у него разрешения сбегать к И., я лег счастливый и радостный. Как ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине «легко».

Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.

— Ты точен, друг, — встретил меня он сам, отворяя мне дверь.

Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого всегда царил образцовый порядок. И сейчас нигде не было заметно никаких следов завтрака, ни пылинки на столах, — только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и еще не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.

Я провел параллель между своей и его комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак я оставил у себя в комнате и как бежал бегом, глотая последний кусок у самой двери.

Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, что И. нет со мной, я оставил комнату в таком хаосе! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.

Должно быть, мое лицо отразило мое состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшна ли мне перспектива работы с ним.

— Как могли вы это подумать, сэр Уоми? — даже привскочил я с кресла, в которое он меня посадил. — Я просто — едва вошел — увидел еще одну черту, которая прибавилась к моему сознанию себя недостойным счастья служить вам секретарем. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я еще мог бы бояться Али и его прожигающих глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.

Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.

— Зима, тройки... малиновый звон... — невольно вырвалось у меня.

— Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?

— Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех тех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец, И. и Ананда. Да, впрочем, я также не думал, что могут быть живые Анны или Наль.

Я слышал слова этих замечательных людей и часто их не понимал. Вернее, моя мысль не поспевала их осознать, а они попадали мне куда-то в глубину и оставались там лежать до времени.

Я знаю, что я очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что яснее всего мне говорят тон голоса и смех человека. Они, точно камертон, ведут меня прямо к пониманию — минуя всякую умственную логическую связь, — к чему-то очень сокровенному в человеке.

Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти второй голос не только такой красоты и оригинальности, но хотя бы звучащий таким металлом. Раз его услышав — забыть его нельзя. Но в сердце моем — вот в том месте, куда у меня попадает понимание вещей помимо моей мысли, — я знаю, что в любую минуту его голос может загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого все вокруг может развалиться.

И глаза его — звезды небесные. А засмеется он — я слышу в нем звенящие мечи. А вы говорите — журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А как засмеетесь — дух захватит, точно на тройке катишь под звон волшебных колокольчиков.

— Ну, и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя хорошо говорить комплименты! Но вот погоди: в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано — а это будет не так просто, как борьба с его кинжалом и браслетом, — внезапно серьезно, после только что звучавшего смеха, сказал сэр Уоми, — ты увидишь и меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь и о моих ручьях и колокольчиках.

— Думаю, что если бы мне было суждено увидеть вас грозным и услышать ваш голос гневным, то это все же были бы раскаты звенящих колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, — представляя себе видоизмененным сэра Уоми, сказал я с огорчением.

Снова сэр Уоми рассмеялся.

— Ну, хорошо, это еще когда-то будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов еще рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу свою зиму, и начнем работать.

И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо, и затруднений это мне не представляло.

Так же я справился с итальянским и русским, но когда дело дошло до немецкого — я спотыкался ежеминутно, и даже в пот меня ударило.

Сэр Уоми засмеялся.

— Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики все наладится.

Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твердо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь мне одолеть этот всегда не нравившийся мне язык.

Я и не заметил, как пролетело время, раздался легкий стук, и в комнату вошел Ананда.

— А, здравствуй, «звон мечей»! — смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.

Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднес обе руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.

— Не смущайся, Ананда, — обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр Уоми. — Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоем смехе слышится ему звон мечей. Ну, а я — по его понятию, — весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве мне не признался. Но уж я сам решил выпытать у него, что ему чудится в смехе Хавы и И.

Голос сэра Уоми был добрым и ласковым.

Я стоял весь красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем шаловливые дети, а вот если чей-нибудь смех кажется мне загадочным, то это смех Анны. Все это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:

— Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того что я стосковался по нем, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, — молил я сэра Уоми, жаждая скорей увидеть И.

— Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдем, вернее все поедем на лошади князя в магазин. Но предварительно позавтракаем с князем и Анандой. Беги умывайся, переодевайся так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уже наверное будем с тобой оспаривать друг у друга дыню.

Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор глаз сэра Уоми. Как странно показалось мне, что я столько времени жил здесь и не знал, что у князя есть лошадь.

После завтрака, где я то и дело превращался в «Левушку — лови ворон», сэр Уоми встал и велел мне взять браслет с собой.

— Заверни его в этот футляр, — и он подал мне шелковый платок темно-синего цвета, по краям которого шли мелкие, белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а по-середине был вышит шелками белый павлин с чудесным распущенным хвостом и вокруг него голубые крупные колокольчики.

Я исполнил его приказание, положил завернутый браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошел по какому-то делу с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.

По случаю праздника в магазине была полная тишина. Нам открыла дверь Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может встать от сильнейшей боли в голове и И. провел подле нее тревожную ночь.

Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошел наверх к больной.

Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от легкого персикового цвета платья казалась еще более резко черной.

— Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно выросли и, по крайней мере, окончили два университета, — улыбнулась она мне, усаживая меня в уголок, в кресло, и пока-зывая все свои дивные мелкие зубы.

— Ах, Хава! Как бы я хотел совсем не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца, а с другой — готов плакать при мысли, что придет пора и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь так милосердно переносит мое присутствие. И никто из них ни разу не показал мне ни утомления, ни раздражения, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.

— Все, Левушка, идут свой путь, начиная с самых низших ступеней. Проходя день, человек сам несет в себе все те осложнения, которые потом непременно его окружают. И каждый думает, что его осложнения жизни встают перед ним извне, — тихо сказала Хава.

Вам горько, что когда-то с кем-то придется расстаться. Но ведь каждому неизбежно родиться и так же неизбежно умереть. И не в этом драма людей, а в том, что они никак не могут приготовить себя к разлуке с любимыми. Если бы мать сразу понимала, что ее дети — это только данные ей на хранение — на временное хранение — сокровища, — она бы, видя в них божий дар, который она должна вернуть усовершенствованным, отшлифованным, не себя бы в них искала. А искала бы в них ту силу высшей, единой любви, которая творит все во всей вселенной. И, единясь с ними в этой любви, она поняла бы, что жизнь не только не кончается со смертью, но что уходящее ее дитя больше не нуждается в земной форме и уходит в иную, более совершенную жизнь.

Так и вы. Если вы поставили себе задачей помочь брату и эта конечная цель сияет вам, не все ли равно, в каких формах, в какой земле будет проходить ваша жизнь до тех пор, пока вы приобретете полное самообладание и пока расширится ваше сознание так, чтобы вы могли понимать без слов движение мыслей людей, успокаивать их порывы и одухотворять их творческие силы. И только достигнув этого состояния, вы можете встать на одной ступени с братом и стать ему помощью.

— Я многое сейчас понял, что мне казалось бредом моей души, Хава. Но есть еще так много, чего я не понимаю и очень боюсь спросить.

— Всего лучше, Левушка, не спрашивайте ни о чем. Люди, окружающие вас, так высоки, что все, что вам будет необходимо знать, все они скажут вам. И ни одному испытанию, которого вы не имели бы сил выполнить, они вас не подвергнут.

— Не знаю, Хава, может быть, и так. Но... Генри, бедный Генри не смог выдержать.

— Нет, не Генри был виновен. Генри сам выпросил у Ананды, вымолил, чтобы он его взял сюда, а сэр Уоми говорил Ананде, что надо отказать ему в этой просьбе. Ананда же поверил не мудрости сэра Уоми, а уступил по своей божественной доброте мольбе и клятвам мальчика — и теперь принял на себя удар и ответ за измену Генри.

— О, Хава, благодарю вас тысячу раз за эти слова. Я никогда не буду просить моих друзей ни о чем. Да, впрочем, если бы вы только знали, как я невежествен. Неудивительно мне и сознавать свое место, не стремясь куда-то вылезать.

— Чем выше и скромнее человек, тем он больше понимает величие другого и тем скорее может идти свой путь сам. Но вот к нам идут наши друзья, — вставая навстречу сэру Уоми и И., сказала Хава.

Я был поражен, каким усталым выглядел И.

— О, Лоллион, я готов год караулить ваш сон, только пойдемте скорее домой спать, — бросился я к моему другу, совсем расстроенный его утомлением. И., всегда свежий, юный, — сейчас точно прожил двадцать лет за одну ночь.

— Не тревожься, Левушка. Сейчас нам Хава даст кофе, и я снова буду свеж и силен. Я просто долго сидел в одном положении, меняя компрессы, и несколько устал.

Высказав ему мое огорчение, что меня не было с ним, чтобы разделить его труд, я усадил его на свое удобное место, сам подал ему кофе и все ему шептал:

— Ведь вы умеете спать сидя, с открытыми глазами. Я вас закрою; никто не увидит; ну, хоть часочек поспите. Я с места не сдвинусь.

И. смеялся так заразительно, что сэр Уоми поинтересовался, не хочет ли он отнять у него привилегию колокольного смеха, и тут же рассказал ему наш разговор с ним на эту тему.

В это время вошел к нам Ананда, ведя с собой Анну.

Когда она раскуталась из своего неизменного плаща, я снова восхитился этой поразительной красотой. Каждый раз, когда я ее видел, она казалась мне все прекраснее. Вся в белом, какая-то трепетная, обновленная, точно очищенная — даже дух занимало от этой красоты, от этих бездонных глаз, от этой гармонии всех форм и линий.

«Поистине, точно она арфа Бога», — подумал я, вспомнив ее игру. Но мысли мои были прерваны поступком Анны, таким странным, таким несовместимым с этой царственной красотой.

Анна опустилась сразу же на колени перед сэром Уоми, прильнула к его рукам и зарыдала горько, что-то говоря ему среди рыданий и опускаясь все ниже к его ногам.

Сердце мое разрывалось. Я так был поражен, что не мог двинуться с места. Я ожидал ее радости, счастливого смеха, ожидал, что и она будет спокойна и счастлива вблизи этого полного любви человека, который всех делал счастливыми и мирными вокруг себя.

— Встань, Анна, — услышал я голос сэра Уоми. — Теперь уже нет выбора. Надо идти до конца. Я тебя предупреждал еще раз, год назад. Я дал тебе определенную задачу. Ты медлила, тянула. О чем же теперь плакать? Что ты заставила всех все бросить и приехать сюда спасать твою увязшую во тьме семью? Когда могла без напряжения все сделать давно сама, если бы послушалась и исполнила то, что говорили тебе Ананда и я.

Голос сэра Уоми звучал необычно. Я узнал в нем твердость стали, звеневшую всегда в голосе Ананды. Я невольно посмотрел на Ананду. Он стоял рядом с И., и оба они меня поразили. Их лица были тихи, светлы, ласковы, а на лице сэра Уоми, бледном, твердом точно мрамор, сверкали лучами глаза, как огромные аметисты.

За минуту я думал, что прекраснее Анны никого быть не может. Теперь я увидел такую красоту, которая уже не принадлежала земле. Это был сошедший с другой планеты Бог, а не тот сэр Уоми, с которым я работал утром.

— Проходи теперь без слез и раскаяния. Ими только расплавляешь цемент того моста любви, который протянули тебе из своего сердца Ананда и его дядя. Радостью, одной радостью, ты можешь начать снова строить ту половину моста, что разрушила сама своим непослушанием и медлительностью. Дважды зов милосердия не повторяется. И об отъезде твоем в Индию сейчас и речи быть не может. Но от тебя одной зависит: годы или мгновение приблизит тебя к давнишней мечте. Напрасно ты ждала особых испытаний. Шли твои простые дни, а ты в них-то и не разглядела главных дел любви и самого первого ее признака: жить легко свой текущий день. Жить в самых обычных делах, неся в них наивысшую честь, мир и бескорыстие. Не в мечтах и обетах, не в идеалах и фантазиях любовь человека к человеку. Но в простом деле дня идущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим. Оставь свои мечты о высшей жизни. Трудись здесь в простом дне и... навсегда помни свой нарушенный обет добровольного послушания.

С этими словами он поднял Анну и поманил меня к себе рукой. Я мгновенно понял — как я многое стал угадывать в последнее время без всяких слов — и подал ему синий платок с браслетом.

Как только сэр Уоми взял руку Анны, которой она закрывала лицо, и надел ей браслет Браццано, она вскрикнула точно раненная.

— Не бойся, дитя, — услышал я снова голос сэра Уоми. — Теперь этот браслет не представляет из себя символа обручения. В нем нет ничего, кроме прекрасного произведения искусства. И он не заговорит и не затянет тебя в любовные сети злодея. Это ты сама — своею медлительностью, сомнениями, колебаниями и нерешительностью — соткала связь со злодеем. Он должен или преобразиться, или погибнуть, так как из-за любви к тебе погрузился в такую глубину грязи и ужаса, где больше не может жить ни одно существо. Века могут пройти, пока ты снова встретишься с ним в таких условиях, чтобы своей стойкой верностью, любовью без сомнений и радостью ему помочь и иметь силы развязать мрачный узел, что так неосторожно соткала сейчас.

Иди домой, Ананда отведет тебя. И думай не о себе и своих скорбях. Но о скорби Ананды, ручавшегося за тебя, о страданиях семьи, погрязшей во зле. Будь мирна и благословенна. Жди меня, когда — под видом приятного вечера — мы придем к вам в дом для очень тяжкого дела борьбы со злом. Расти в силе каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться с духом. Кто думает о друге и брате, тот забывает о себе, — он отер ей глаза прекрасным синим платком с павлином и отдал его ей.

Голос сэра Уоми был снова мягок и проникал в сердце. А от лица его и от всей его фигуры точно свет шел.

Анна низко ему поклонилась; он обнял ее, прижал к себе, и я видел, как она вся содрогнулась в его руках. Когда она повернулась к нам, она точно уносила на себе часть его отраженного сияния.

— Не забудь, в пять часов у княгини, — шепнул И. выходящему Ананде.

Вскоре сэр Уоми и И. уехали, оставив больную на нас с Хавой.

— Ты будь все время с больной: если бы к Хаве пришли неожиданные гости — она справится с ними. Ты же, что бы ты ни услышал внизу, оберегай больную, не покидай ее и не пропускай к ней никого. Если же Хаве нужна будет помощь, мы ей ее пришлем, — сказал мне сэр Уоми. — Могу я надеяться на тебя? — глядя мне в глаза, точно сбрасывая мою черепную коробку, спросил меня сэр Уоми.

— А если Хаву будут убивать? Мне тоже сидеть, не спасая ее? — в ужасе спросил я, вспоминая Жанну и князя.

Все трое расхохотались, и так весело, что я понял, какой глупый и жалостный вид был у меня.

— Можешь быть спокоен. Не так легко убивают людей. Но вот тебе флакон. Если здесь будут очень шуметь, брось его прямо вниз, он разобьется и напугает непрошеных гостей.

Сэр Уоми положил мне на голову руку, от чего по мне пробежала волна счастья и силы. Он подал мне небольшой флакон и покинул нас, сев снова в коляску вместе с И.

Я держал флакон в руке. Я все-таки не мог всего взять в толк, а понял только, что и Анна, как и Генри, не исполнила чего-то и огорчила Ананду. Анна, казавшаяся мне совершенством! Анна, которую я едва мог признать женщиной земли!

«Боже, — подумал я. — Неужели и Наль? Наль, для которой брат пожертвовал всем, отдал жизнь, — неужели и Наль может ему изменить, нарушить свой обет и причинить ему скорбь?»

— О чем вы так стонете, Левушка? — услышал я ласковый голос Хавы.

— Я разве стонал? Это мне померещилось что-то. Я ведь «Левушка — лови ворон». Вот и сейчас вороню, а надо мне быть возле Жанны. Проводите меня, пожалуйста, к ней. Я должен думать только о ней. А вас защищать только этим флаконом. Там, наверное, какое-нибудь смрадное лекарство.

Хава рассмеялась, сказала, что я, вероятно, буду иметь случай в этом убедиться, и мы поднялись к Жанне.

Войдя в привычную комнату Жанны, я не сразу увидел больную. Положительно все было переставлено в этой комнате; и кровать Жанны, задернутая красивым белым пологом, стояла совсем в другом месте за перегородкой в самом конце комнаты.

— Это вы, Хава, так неузнаваемо переставили все в комнате? — спросил я.

— Признаться, мне очень хотелось бы сказать, что это я. Но, к сожалению, должна вам сказать, что все здесь, вплоть до этого прекрасного белого полога, сделано руками самого И. Мы с няней были только парой негритосов на посылках. Я долго рассматривала этот полог, но даже и понять не могу, из чего он сделан. Тонок, как бумага, мягок, как шелк, и матовый, как замша, — вот и разберись. Очень я хотела спросить И., где он нашел эту вещь, да не посмела.

Я подошел к пологу и тотчас же узнал ту материю, из которой был сделан халат, присланный Али моему брату перед пиром.

— Это ему, несомненно, прислал Али, — важно ответил я, гордясь своим знанием.

— Али?! — воскликнула Хава с удивлением. — Неужели Али? Почему вы так думаете? Правда, перед нашим отъездом сюда к сэру Уоми приезжал человек с посылкой от Али. Но не думаю, что

Date: 2016-07-25; view: 259; Нарушение авторских прав