Отец Андрей, в Ваших исследованиях Вы часто делаете прогнозы. Скажите, ошибались ли Вы когда-нибудь в Ваших прогнозах?

- Конечно же, я ошибался, и полагаю, что не один раз. Например, в период кризиса между Московским Патриархатом и Константинопольским я высказал предположение в журнале «Москва», что за этим стоит некая сознательная акция со стороны обеих сторон для того, чтобы в период этого раскола, когда наша Церковь формально с Константинополем не связана, Константинополь принял бы какие-нибудь радикально-экуменические решения и мог бы проголосовать за то, за что представители Московской Патриархии никогда бы не проголосовали… Это был период моего гипер-критического отношения к деятельности отдела внешних церковных сношений. Этот сценарий, как оказалось, ничего общего с реальностью не имел. Тогда я ошибся в своих прогнозах. Прошу прощения у митрополита Кирилла…

ОПРИЧНАЯ РЕФОРМАЦИЯ

Много лет я читаю лекции по технике религиозной безопасности. Конечно, на этих лекциях речь шла о сектах. Сейчас же в этом моем курсе приходится писать новую главу. Оказывается, мало прийти в Православную Церковь. Затем вырастает не менее трудная задача - как выжить в Православной Церкви.

С одной стороны - как не утратить человечность, не превратиться в какую-то неулыбчивую мумию. С другой стороны - как остаться в Церкви, не попав в псевдоправославную секту.

Сектанство – это не только те или иные кружки, которые собираются по домам культуры и кинотеатрам. От психологии сектанства не защищен и православный человек, и православный монах, и православный священник.

Самое тревожное мое наблюдение последних лет состоит в том, что сейчас, в начале XXI века, наша Православная Церковь оказалась на пороге не то что раскола, а гораздо более серьезной вещи. Я считаю, что на наших глазах начинается русская реформация.

В Европе Реформация произошла пять веков лет назад. У нас она припозднилась: ждала, пока не ослабнет государство. Пока была государственная власть с ясной и жесткой религиозной политикой (сначала православной, потом – атеистической), мирянский активизм осаживался. Теперь этот удерживающий отошел. И мы увидели лицо «русского бунта». Лицо Григория Распутина и Пелагии Рязанской.

Издания типа «Русский вестник», «Русь православная» «Жизнь вечная» и просто «Жизнь» – вот буревестники Русской Реформации. Опричной Реформации.

Просто не надо обманываться видимостью. Реформация – это не борьба с иконами, это не утверждение тех или иных лютеранских догматов.

Реформация – это всего-навсего антииерархическое движение мирян. Это бунт мирян против церковной иерархии, это мирянское движение, разворачивающееся под лозунгом: «Иерархия, дай порулить!».

Люди сами себя объявляют цензорами, защитниками и очистителями христианской веры и традиции, и такое самосознание дает им в их собственных глазах право на весьма радикальные суждения и действия. Дух реформации – это именно дух, это некая психология, самоощущение.

Реформаторы XVI века не считали себя модернистами. Лютер был убежден, что восстанавливает учение Церкви эпохи апостолов и Вселенских Соборов. Так и нынешние русские реформаторы убеждены в своей собственной традиционности и ортодоксальности. Но на деле за каждым их шагом стоит глубочайшее недоверие к движению церковной истории и к церковной власти. Более того, кажется, и «опричный царь» им нужен лишь для того, чтобы найти управу на непослушного им патриарха.

Сегодня трудно не заметить, что те люди, которые громче всего заявляют о себе как о «православных монархистах», ведут себя странно как по меркам православным, так и по меркам монархическим. Весьма громкая часть людей, декларирующих свое мировоззрение как «православно-монархическое», группируется вокруг таких изданий, от которых за версту несет банальной диссидентщиной (вроде «Руси Православной»). Я не буду здесь излагать принципы иерхического устроения церковной жизни. Я не собираюсь вступать в спор с монархическими убеждениями наших реформаторов. Я просто прошу их подумать: а их собственное поведение хоть как-то совместимо с этими убеждениями?

По верному слову Толкиена: «Те, кто защищает Право от бунтовщика, не должны бунтовать»[232].

Монархия есть отсечение своей воли, вверение ее Промыслу Божию, который держит “сердце царево в руце Божией” (Притч. 21,1). В монархию нельзя входить с демократически-изобличительными рефлексами. Надо заставить свои пальцы разжаться из фиги, в которую они срослись за годы соввласти и демократии, в раскрытую ладонь, готовую как Промысл Божий принять все, что будет сказано с престола.

Вот как святитель Филарет Московский еще в прошлом веке укрощал диссидентские похоти подданных Империи: “Заповедь Господня не говорит: не восставайте противу предлежащих властей. Заповедь говорит: не прикасайтеся даже так, как прикасаются к чему-либо легкомысленно, по неосторожности. Когда подвластные видят дело власти, несогласное с их образом понятия, как стремительно исторгаются из уст их слова осуждения! Как часто не обученная послушанию мысль подчиненного нечистым прикосновением касается самых намерений власти и налагает на них собственную нечистоту! Клеврет мой, кто дал тебе власть над твоими владыками?”[233] “Дух порицания бурно дышит в области русской письменности. Он не щадит ни лиц, ни званий, ни учреждений, ни властей, ни законов. Для чего это? Говорят: для исправления... А что в самом деле должно произойти, если все будет обременено и все будут обременены порицаниями? Естественно, уменьшение ко всему и ко всем уважения, доверия, надежды. Итак, созидает ли дух порицания, или разрушает?”[234] “Должно, говорят мудрецы века сего, повиноваться общественным властям на основании общественного договора, которым люди соединились в общество и для общего блага общим согласием учредили начальство и подчиненность... Никто не может спорить против того, что начальный вид общества есть общество семейное. Итак, младенец повинуется матери, а мать имеет власть над младенцем потому ли, что они договорились между собой, чтоб она кормила его грудью, а он как можно меньше кричал, когда его пеленают? Что, если бы мать предложила младенцу слишком тяжкие условия? Не прикажут ли ему изобретатели общественного договора идти к чужой матери и договариваться с нею о его воспитании?”[235]

Правила жизни в монархическом обществе предполагают, что надо всегда соблюдать заповедь “начальствующего в народе твоем не злословь” (Деян. 23, 5). А это значит, что порой необходимо отказывать себе в удовольствии критиковать царя даже тогда, когда он очевидно неправ. Напомню, что когда прп. Максима Исповедника обвиняли в том, что он верит не так, как верит император, то Максим оказался в весьма непростой ситуации. Патриций Троил спросил преподобного: “Но разве ты не анафематствовал типоса (императорского указа, содержащего ересь –– А. К.)?” Старец отвечал: “Анафематствовал”. – “Но если ты, –– сказал Троил, –– анафематствовал типос, то, следовательно, и царя?” – “Царя я не анафематствовал, а только хартию, ниспровергающую православную и церковную веру”[236]. Вряд ли этот ответ можно назвать логичным или искренним. И в итоге прп. Максим был все же осужден как политический преступник, как хулитель “царского величия”. И потому даже VI Вселенский Собор, приняв учение Максима, оправдав его учителей и осудив его противников, тем не менее не рискнул оправдать самого Максима лично. Его имя даже не упоминалось на этом Соборе...

Готовы ли сегодняшние монархисты к такой осторожности, к такой аскезе? Готовы ли они не указывать перстами на промахи и не кричать об ошибках (действительных или мнимых) “начальствующего в народе” – хотя бы только в народе церковном?

Сегодня в России нет монархии. Но это не означает, что в ней нет иерархии. Отсутствие самодержавия в России не означает, что с православного человека снята обязанность научения послушанию. Просто школа послушания теперь находится в самой Церкви. И тот, кто не смог по-«монархически» жить в Церкви, не сможет жить по-«монархически» и в самодержавнейшем государстве. Тот, кто дерзит Патриарху, будет дерзить и монарху. Если наши монархисты не могут наложить на себя обет воздержания от критики Патриарха, – как же они смогут воздержаться от критики монарха?

Люди, имеющие потребность и воспитавшие в себе навык постоянного выискивания поводов для оппонирования властям (как светским, так и церковным) – неужели же они смогут приучить себя к воздержанию от критики после введения в России монархического правления?

Да их пикеты окажутся на Сенатской площади не позднее 25 декабря того года, когда в России вдруг будет восстановлена монархия! Почему именно в этот день? – Да потому, что в этот день СМИ объявят, что накануне государь Всероссийский послал рождественское поздравление своей царственной родственнице королеве Английской и другим царствующим домам Европы. А в телеграммах пожелал Божией помощи и прочее. Ну как тут не обвинить православного царя в ереси экуменизма! Вместо того, чтобы обличить английскую королеву в новостильно-протестантской ереси, шлет ей братское приветствие! Сердца наших «опричников» не вынесут такого.

Свт. Филарет говорил, что дурной гражданин земного отечества неблагонадежен и для Отечества Небесного. По этой же логике можно сказать, что тот, кто был дурным гражданином церковного сообщества, не станет добрым подданным и сообщества граждански-монархического. В патриаршей Церкви сегодня явлен опыт монархического устроения общества. Ту малую толику послушания, которую церковная иерархия возлагает на верующих, –– многие наши “монархисты” не могут вынести. Неужели же они смогут безропотно жить в монархическом государстве?

Вот изложение Патриархом очевидной нормы жизни в Церкви: “Решения Соборов, священного Синода, выступления Предстоятеля Церкви по церковным вопросам –– это официальная позиция Церкви, которая должна быть ориентиром для клириков, состоящих в ее юрисдикции. Лица, имеющие иные мнения, по меньшей мере обязаны воздерживаться от публичного оглашения их”[237].

Но сколько же сегодня православных “фундаменталистов”, которые о высшей церковной власти упоминают лишь для язвительной критики (“этот Ридигер”)! Наши “традиционалисты” не замечают, что никак не в традиции Церкви перетолковывать слова и действия Патриарха в наихудшем свете. Вспомним остроумное замечание святителя Филарета об “общественном договоре” между матерью и младенцем. Разве станет оно менее справедливым, если вместо матери мы в нем помянем отца? Патриарх же — “первенствующий из отцов”. Тем более странной эта ситуация выглядит ввиду того обстоятельства, что многие из тех, кто сегодня нападает на Патриарха за его якобы недостаточное Православие, были духовно еще даже не зачаты и не рождены в тот год, когда Собор избрал митрополита Алексия на Патриарший Престол. Они тогда еще были атеистами. Но сегодня они готовы диктовать и Патриарху, и духовным академиям –– что считать Православием, а что ересью.

Более того –– иерархический инстинкт у многих нынешних неофитов монархизма атрофирован настолько, что они сами готовы экзаменовать церковных пастырей! Давно уже прозвучал призыв свт. Григория Богослова: “Овцы, не пасите пастырей!”[238] Давно уже святитель Василий Великий возмутился ситуацией, при которой “человек, недавно принявший на себя труд проникнуть в жизнь христианскую, а потом возмечтавший, что принесет ему некоторую честь столкновение со мною, слагает, чего не слыхал и рассказывает, чего не понял”[239]. Давно уже прп. Феодор Студит увещевал – «Разве позволительно нам, не имеющим никакого жребия священства, а только монахам (в то время как истина не подвергается опасности), присвоив себе священное звание, составлять окружное послание и в нем восставать против иерархов и священников, монахов и игуменов, издавать частные законы из собственного сердца и притом подвергать укоризнам и обидам, осуждениям и отлучениям?.. Осмелится ли кто-нибудь, принадлежащий к числу воинов, составив от себя царскую грамоту, провозглашать то и это и укорять высших, будто они поступают неправильно и безрассудно? Если кто сделает это и будет обличен, то его тотчас возьмут и отведут на смертную казнь; неужели же не подвергнется наказанию по суду Церкви простой монах, осмелившийся подобно этому?... Или ты не читал, что всякий, восшедший на чужое епископское место, подвергается отлучению. А тебя, брат, кто поставил законодателем в Церкви Божией, тогда как ты, может быть, еще не научился и повиноваться?.. Но, говоришь ты, - возревновал я о Господе (3 Цар. 19,10) и усматриваемое невыносимо. А где у нас, почтеннейший, дар пророчества? Где гора Кармил? Где ключи небесные? Где милоть, разделяющая Иордан, ниспадшая на Елисея с сугубой благодатью?»[240].

… В дни работы Архиерейского собора в октябре 2004 года митрополит Воронежский Сергий решил подойти к пикетчикам, что стояли напротив входа в Зал церковных соборов. Когда он приблизился к этой группке, одна из пикетчиц сунула ему в руку листовку со словами: «Возьми, почитай!». Ее соседка смутилась от столь резкого обращения и робко заступилась: «Ну, зачем же так грубо! Это ведь, быть может, батюшка!». На что первая активистка отрезала: «Да какой же это батюшка! У него же панагия висит! Не видиь, што ль? Это ж епископ!».

Порой дух революционного модернизма, в одержании которым маются некоторые «ревнители церковных канонов», проявляет себя вполне открыто:

«Нам представляется весьма конструктивным это конкретное предложение об удалении рядовыми мирянами неправославных по духу и убеждениям епископов из православных епархий. Хорошо бы это предложение начать претворять в жизнь!.. К сожалению, среди современного духовенства и простых верующих довольно широко распространено бездумное преклонение перед церковной иерархией. Почитание епископата простирается до фактического признания за ним непогрешимости. Так, богослов-модернист диакон А. Кураев предлагает нам считать “голосом Церкви” исключительно суждения Патриарха и епископата (см., напр., его кн. “Сегодня ли дают печать антихриста?”, 2001 г., стр. 15). В условиях апостасии это заблуждение становится одним из самых опасных. Подчинение Богу, послушание и служение Ему заменяется служением человекам, находящимся на вершине церковно-управленческой пирамиды. Процесс этот инициировал католицизм, а в глобальном смысле он найдет свое завершение в царстве антихриста»[241].

«Мне видится лишь один путь возрождения русской монархии – партийно-вождистский. Все эти игры в возвращение “бывших”, в “избрание Царя” и прочие современно-“монархические” штучки-дрючки есть самая настоящая политическая декандентщина, превращающая сторонников Реставрации в кучку ностальгирующих чудиков. В стране должна быть создана мощная национал-революционная партия орденского типа, партия, вооруженная детально разработанной правой идеологией. Она тайно или явно будет под руководством молодого и энергичного Русского Вождя, чей образ великолепно описан Шульгиным: “ националист по убеждениям и большевик по темпам работы ”. Вот он-то и есть Русский Православным Царь, власть которого освятит Церковь. Партия национал-революционеров будет представлять собой Лучших из Лучших, она составит ядро будущей русской национальной аристократии. У нее будут свои вооруженные силы, своя служба безопасности, свои орденские территории. Она превратится в Опричнину, возвышающуюся над Земщиной»[242].

Ясное дело: хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается.

И сказочки у этих опричников соответствующие: «…И тут очнулись русские люди, обрадовались, помолились Богу и Он дал им Грозного Царя. Теперь на том Царстве Грозный Царь всех колдунов и вещунов на кострах сжигает. Конец и Богу слава!»[243].

И эти люди смеют прикрываться именам Алексея Хомякова! Для славянофилов основа церковной соборности – свободное единение любящих людей. Соборное единство есть «единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви»[244]. Но в нынешних «соборных опричниках» не чувствуется ни любви, ни умения дорожить свободой других людей.

Революционные амбиции «ревнителей православного благочестия» порой проявляются столь ярко, что отпугивают даже близких им людей. Обозреватель «Русской линии» Анатолий Степанов, побывав на Съезде Православных братств, счел нужным публично отстраниться от недавних своих соратников: «22 ноября 2004 года в Москве в здании Союза писателей России проходила годовая Конференция Союза Православных Братств. В зале собралось около 150 человек, среди них известные в православно-патриотических кругах деятели: лидер Союза "Христианское возрождение" Владимир Осипов, настоятель храма Св.Николы на Берсеневке игумен Кирилл (Сахаров), священники Сергий Зинченко и Александр Васькин, писатель Михаил Назаров, литературовед Марк Любомудров, филолог Татьяна Миронова, издатели журнала "Первый и последний" Константин Гордеев и Вячеслав Манягин, атаман Терского казачьего войска Михаил Инкавцов, публицист Юрий Агеещев, издатель Юрий Самусенко, художник Игорь Мирошниченко и др. Председательствовал на конференции руководитель СПБ и Союза хоругвеносцев Леонид Симонович. Если попытаться сформулировать лейтмотив выступлений на конференции, то его можно выразить словами - " курс на революционное Православие ". Самые яркие выступления, прозвучавшие на конференции и получившие поддержку зала, были именно такими. Тон задала, пожалуй, Татьяна Миронова. Она заявила, что нам, православным, нужно "сделать выбор: либо мы идем за этой властью, которая взяла курс на геноцид русского народа, либо мы должны бороться с властью". Священноначалие нашей Церкви, по словам Мироновой, тоже виновато в геноциде русского народа, а потому "вместе с этой властью должно разделить ответственность за геноцид". Однако Миронова пошла дальше обличений власти и церковного священноначалия. Дальше - в область вероучения. По ее мнению, нам, православным патриотам, мешает "неправильное понимание" некоторых истин нашей веры. Татьяна Леонидовна призвала изживать это "неправильное понимание", поскольку, мол, это сдерживает активность православных "в деле борьбы с этим режимом". Что же нам, православным, мешает? Оказывается, вот что: во-первых, добродетель послушания, во-вторых, добродетель терпения, в-третьих, добродетель непротивления. Ну и, разумеется, нам очень мешает "неудачное выражение" апостола Павла, что "нет власти, аще не от Бога" (Рим., 13, 1). Позиция четкая и ясная. Можно сказать, что начертана программа революционной борьбы с властью под лозунгами Православия, настоящее "революционное Православие". Показательно, выступление Татьяны Мироновой было поддержано многими выступавшими на конференции Союза Православных Братств. Некоторые, как известный идеолог и публицист Михаил Назаров, "полностью присоединились" к выступлению Мироновой. Некоторые выступили, по сути, с аналогичными идеями, но говорили другими словами. Некоторые пошли дальше, логически продолжив мысли Мироновой, как представитель РНЕ Ф.Кирьянов, который начал обличать Святейшего Патриарха Алексия II (в выступлении Мироновой содержалась только общая критика священноначалия), припомнив пресловутую речь перед раввинами. И практически никто не противоречил тем идеям, с которыми выступила Т. Миронова»[245].

А вот уже не пересказ, а прямой текст «православных революционеров»: «На нынешние "соборы" толстопузых начальников нам должно быть наплевать!»[246].

Есть три признака, по которым можно отличить человека, уже зараженного реформацией, от традиционного церковного человека.

Первый симптом определяется по тому, какой смысл он вкладывает в слово «соборность».

Есть у историков науки такая шутка: величие человека измеряется тем, насколько он затормозил развитие своей науки. Это больше, чем шутка. Авторитет подлинно великого ученого столь огромен, что многие поколения аспирантов чахнут в его тени, не смея поставить под сомнение теории великого мэтра.

Велики были русские славянофилы 19 века. Искренние, мужественные, верующие и умные люди. Велики их заслуги перед Церковью. Но и рану русскому богословию они нанесли незаживающую. Они (и прежде всего – А. С. Хомяков) спрофанировали богословский термин «соборность». Богословский термин они перевели на язык этнографии и социологии, отождествив соборность и общинность[247].

До революции богословские труды Хомякова издавались с предупреждением от церковной цензуры – неточность выражений автора вызвана тем, что он не имел богословского образования… «Официальное школьное богословие хомяковская соборность пугает», - писал Николай Бердяев[248]. Бердяевская интонация и оценки – это одно, но сам факт настороженного отношения академического богословия к теологическим опытам Хомякова Бердяев отметил точно.

Академическое богословие совершенно справедливо не усматривало никакой связи между «соборностью» и соборами как органами управления Церковью. Достаточно посмотреть «Катехизис» св. Филарета Московского.

Славянское слово «соборный» – это не вполне удачная попытка перевести слово греческое «кафоликос». Вряд ли сможно утверждать, что именно учителя славян свв. Кирилл и Мефодий перевели греческое слово «кафолики» как «соборный».

В большинстве древних славянских текстов слово кафолики оставалось без перевода. Лишь в XIV-XV веках слово соборный вытесняет кафолический. До той поры оно было лишь одним из многих славянских конструктов, которыми пробовали передать смысл греческого оригинала: мирскыи, въселенскъ, обьщъ, вьсячьск. [249] В исповедании веры митрополита Киевского Илариона (1052 г.) говорится – «К кафоликии и апостольстей церкви притекаю»[250]. Судя по этому разнобою в терминах, не Кирилл и Мефодий стоят у перевода «соборная».

В конце концов, это просто затемняющий перевод греческого термина. Для древних славянских книжников эта неправильность была неизбежной по той причине, что наиболее точный смысл слова «кафоликос» - «вселенский» был уже занят совсем другими денотатами. Термин «вселенная» воспринимался как синоним Византийской империи (а славянские идеологи не хотели считать свои земли частью греческой империи), и вселенской церковью называла себя именно и только патриархия Константинопольская.

Славянское слово «соборный» было бы хорошим переводом греческого слова «синодикос», поскольку собор по гречески – синод (буквально со-путие, «идущие вместе»). А вот слово кафоликос надо было бы перевести как-то иначе.

Слово «олос » в классическом греческом языке означает целый, цельный, полный, совершенный, весь. Соотвественно, «каф-оликос» означает всеобщий. У Аристотеля «кафолико лого» значит «вообще говоря (в смысле «общее правило»). «Кафолу» же означает «всеобщий».

Философы словом кафоликос пользовались для обозначения предельных реалий[251]. Зенон писал трактат об универсалиях, кафолика. При этом универсальное понималось как нечто единственное, его нельзя было путать с суммой. Это то целое, которое прежде и первичнее своих «частей», то целое, которое придает смысл и бытие своим компонентам.

Прекрасно это выразил Честертон: «Церковь - не клуб! Если из клуба все уйдут, его просто не будет. Но Церковь есть, даже когда мы не все в ней понимаем. Она останется, даже если в ней не будет ни кардиналов, ни папы, ибо они принадлежат ей, а не она - им. Если все христиане умрут, она останется у Бога»[252]. Единство и целостность Церкви строятся сверху: Единый Бог дарует Себя и Свое единство людям...

И все же слово кафоликос слишком непонятно: предлог «ката» означает – по; корень «ол» – все … Получается – «повсемный». Но по чему – по всему?

Было время, когда и на Западе и на Востоке слышался одинаковый ответ на этот вопрос: «Церковь называется соборною потому, что она в целой вселенной, и потому, что во всеобщности и без всякого опущения преподает все, долженствующее входить в состав человеческого ведения. Наконец, потому, что как повсеместно врачует она всякого рода грехи, так в ней же приобретается все, именуемое добродетелью» (свт. Кирилл Иерусалимский)[253]. «Церковь называется кафолическою потому, то она совершенна в целой общности своих членов, и не заключена ни в ком из них, и что распространена по всему миру» (блаж. Августин)[254].

Но необходимость борьбы с локально-ограниченными африканскими сектами заставила Августина сместить акцент в этой формуле. Неправда раскольников-донатистов кажется ему очевидной – ведь за пределами Африки их учение не имеет сторонников. «Вы под свойством веры кафолическая понимаете обязанность выполнять все заповеди Божии и таинства, а не распространение ее по всей вселенной» – ставил на вид донатистам блаж. Августин.[255]

Донатисты же считали себя верными традициям и утешались тем, что с ними старина, а не большинство современников. На карфагенском соборе 411 года донатист заявил: «Вселенская церковь основана не на множестве отцов, а на чистоте и неповрежденности таинств»[256]. В общем эта позиция верна. Она и стала главенствующей в богословии Восточных Отцов. «Один человек плюс Бог – это уже большинство» – так понимается кафоличность в Православии[257]. Пусть даже Максим Исповедник (или Марк Эфесский) один, но если с ним Бог, то это уже большинство. Таково вертикальное измерение соборности и кафоличности.

На Западе все больше акцент делался на географической эйфории. Приводя цитату из документов Второго Ватиканского собора, современный католический автор, например, пишет: в этом тексте «показана реализация в католической Церкви признака католичности и основные его составные моменты: множество членов и широкое общественно-географическое пространство. Это достаточное основание считать, что данная Церковь обладает действительно реализующимся признаком католичности»[258].

Для Востока Церковь соборна по вертикали, ибо «держит собор» с Богом; для Запада – по горизонтали, ибо ее голос слышен повсюду. Но как бы ни разнились понимания кафоличности на Востоке и на Западе, нигде до славянофилов кафоличность не понималась как демократическая общинность, как участие «церковных журналистов» и пономарей в работе Архиерейских Соборов.

Церковь соборна с минуты Пятидесятницы. Она была соборной и во II и III веках – от апостольского собора до эпохи вселенских соборов. Церковь в это время жила, не управляясь какими-то великими соборами, и тем не менее соборность Церкви, как ее онтологический атрибут в ней оставался.

В Российской империи в XVIII-XIX веках не было соборов. Тем не менее и наша Церковь оставалась соборной, опять же не по способу избрания главы, и не по процедуре принятия решений, а потому, что там, где Господь пребывает со Своей Церковью, там Церковь кафолична. Тогда она содержит всю полноту благодати, полноту таинств, независимо от того, как избирается Патриарх. Соборность – онтологическое свойство Церкви, а не указание на образ управления ею[259].

Тезис об «умалении соборности» в Церкви равнозначен тезису об уходе из нее Духа Святого, то есть тягчайшему из возводимых на Нее обвинений. Та соборность нашей Церкви, о которой говорит Символ Веры, означает целостность Церкви, ее единство с Ее Главой. Кафоличность (букв. «повсемность») означает то Целое, которое первичнее своих частей. Это единство Церкви с Ее Главой. Здесь нет намеков ни на какие референдумы, нет указаний на зависимость Церкви от какого бо то ни было технического способа принятия в ней решений.

Тот же, кто говорит, что «для возрождения соборности» нужны референдумы и съезды церковных депутатов, показывает лишь меру своего незнакомства с традицией церковного богословия[260]. Я же не могу не присоединиться к мнению прот. Георгия Флоровского, по оценке которого славянофильская соборность – это «фальшивая кафоличность»[261].

Второй признак человека, вдохновляемого жаждой реформации – это напористое цитирование фразы из Послания Восточных Патриархов о том, что в Православии народ выступает хранителем веры и благочестия.

Фраза из этого послания, некогда столь поразившая славянофилов своей демократичностью, гласит: "У нас ни Патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, то есть самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменной"[262].

Ну, во-первых, Хранитель Православия, Хранитель благочестия в Церкви только один – Христос. Это единственный Гарант существования Церкви.

Во-вторых, непонятно выражение "тело Церкви". Сама Церковь есть тело Христово (Еф. 1,23). И что же это за "тело тела"? И если народ есть «тело Церкви», то духовенству тогда остается что - быть вне тела Христова?

В-третьих, народ лишь частица церковной соборности. В Церкви как Теле Христовом есть разные служения. В том числе - иерархическое и богословское. Эти служения не могут осуществлять себя в отрыве от остальных, но и иные части тела Христова без них не могут претендовать на полноту и на целокупное имя "тела"[263]. Поэтому уравнение церковного "тела" и народа надо признать ошибочным.

Ректор Московской духовной академии прот. Александр Горский подметил эту погрешность славянофильской «соборности» еще в XIX веке: «Хомяков утверждает, что охраняет Церковь от погрешностей не иерархия, а народ, и приводит слова Грамоты патриархов 1848 года. Это несправедливо. Он воображает, что после Вселенских соборов бывали какие-то еще рассуждения у неприсутствовавших на соборах о том, правильно ли решен тот или другой догматический вопрос, и только после рассмотрения и единогласного одобрения принимались эти определения. Это фикция. Таких суждений никто снова не предпринимал, тем менее миряне. Если и было после некоторых соборов, именовавших себя вселенскими, опровержение их, как после собора иконоборческого или флорентийского, то не мiряне единственно восставали, но с ними и остальные иерархи, на соборе не присутствовавшие или на соборе терпевшие насилие. Что касается до слов Грамоты, то она имеет ввиду только внешнее охранение, а не развитие и разъяснение учения. Во времена гонения на Православие множество православных естественно должно было защищать пастырей своих, готовых стоять за Православие, и императоры опасались их трогать, например, Валент - Василия Великого. С другой стороны, конечно, и пастыри иногда побаивались своего народа, когда они желали в чем-либо изменить истине. В этом смысле говорится, что и наш раскол немало способствовал сохранению нашей Церкви в древнем ее положении. Но это не дает еще права объяснять непогрешимость Церкви миром, то есть обществом мирян, помимо иерархии: без учителей веры, что было бы это стадо?.. Хомяков говорит, что Церковь "оставляет за собой право судить о том, верно ли засвидетельствованы ее вера и ее Предание". Это выводится из истории некоторых соборов, даже имевших притязания на наименование вселенских, которые однако же потом были отринуты Церковью, например, собор Флорентийский. Но что же? Кто отрицал его? Кто осудил его? Народ, но не один народ. А формально осудили его патриархи и епископы, не бывшие во Флоренции, патриархи, которые давали полномочия своим местоблюстителям, представлявшим их лица на соборе, и которые потом могли, и даже обязаны были, поверить действия своих представителей на соборе»[264].

В-четвертых, весьма странно поступили греческие иерархи, решившие похвастаться перед Европой своей демократичностью и «соборной любовностью» и при этом не нашедшие нужным обсудить заготовку своего послания с крупнейшей православной Церковью мира – с Церковью Российской Империи (ведущим иерархом которой в ту пору был св. Филарет Московский). Это вековечное греческое презрение к «северным варварам» показывает, что патриархи сами не верили в то, что они говорили. Это было не более, чем греческая красивость. Любой, кто имел общение с греками и знает историю Византии, понимает, что возвышенные эпитеты и красивые хвалебные словеса весьма девальвированны в греческой церковной словесности.

В-пятых, в этом тезисе обнаруживается внутреннее противоречие. Если народ – хранитель Православия, то какое нам дело до того, что сказали восточные патриархи? Вот если бы был проведен на Ближнем Востоке референдум, и в ходе референдума народом был бы одобрен сей тезис, тогда он был бы логичен. А так получается, что высшие иерархи смиренно говорят: народ, послушай нас в последний раз и после знай, что ты, народ, и есть мерило веры.

В-шестых: сохранить-то веру неизменной церковный народ, конечно, желает. Но знает ли он ее? И как он может хранить то, чего не знает?

Человек не может хранить то, чего не знает. Человек не знает того, что он не в состоянии рассказать и объяснить. Вот апостол Петр и призывает: "будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета о вашем уповании, дать ответ" (1 Петр. 3,15). Самый верный способ выучить и запомнить некий материал - это пересказать и объяснить его другому... Так что скорее у протестантов, прихожане которых не расстаются с Библией, народ выступает хранителем той веры, которой он был научен.

Много раз я просил православные аудитории вспомнить тот апостольский текст, который они слышат чаще всего. Более всего праздников церковного календаря посвящено Божией Матери и ее чтимым иконам. Более всего молебнов служится Божией Матери. Апостольское же чтение в этом случае - это Филип. 2,5-11. В этом тексте есть такие слова: "Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек, смирил Себя даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных, и преисподних". Зачем я прошу православных вспомнить и запомнить эти слова апостола? Да ведь если бы мы помнили эти слова - то у "Свидетелей Иеговы" не оставалось бы никаких шансов для проповеди своего учения в православной стране. Как они могли бы утверждать, будто Библия не учит о том, что Христос был Богом, если бы православные в ответ напоминали им этот текст? Ведь в нем ясно сказано, что Христос не считал воровством считать Себя равным Богу! Если бы Он был лишь Ангелом (пусть даже Архангелом), такое мнение Его о Себе Самом было бы чудовищным кощунством. В том же тексте ясно говорится о том, что именем Иисуса, а не Иеговы должно быть преклонено всякое колено (впрочем, имя Иеговы входит как составная часть в имя Иисуса, которое по еврейски означает "Иегова спасает")... Но даже этот, самый читаемый в Богослужении, библейский текст православные прихожане не помнят и не понимают. И потому даже важнейшую свою святыню - веру в то, что спасать нас пришел Сам Бог, а не Ангел, не могут защитить...

Народ, который не помнит фундаментальных текстов Писания, не может их пересказать и защитить - христианское ли благочестие он будет хранить?[265] Прав был Алексей Хомяков, когда, оспаривая католическое понимание «кафоличности» как общераспространенности, заметил – «в вашем смысле кафоличны доселе только невежество и порок, действительно свойственные всем племенам и странам»[266].

А поскольку богословски-догматические вопросы в народе малоизвестны, то возможные перемены в этой области тем более могут оставаться незамеченными.

На этот свой тезис я однажды встретил возражение: «Но как тогда быть с тем, что православные греки все-таки отвергли Флорентийскую унию (то есть явили чисто­ту догматического мышления), в то время как еписко­пат ее подписал? Или этот пример - исключение?»[267]. Нет, это даже не исключение. Это просто – не пример. Народ, хоть и глухо роптал, но в общем-то не восстал ни в 1439 году, ни в 1452-м (официальное объявление унии в Константинополе произошло 12 декабря 1452 г. в храме Св. Софии)[268]. Не народный бунт смел унию, а турки (точнее – Промысл Божий через турок, которым Он передал власть над Константинополем)…

Народ же в последний день Константинополя устремился именно в тот самый храм Св. Софии, который формально был уже униатским. Та, последняя литургия, о которой потом сложили так много легенд, была униатской… Но для турок, захвативших Константинополь всего лишь через полгода после обнародования унии, было политически выгодно отколоть восточных христиан от западных. Идея унии лишилась государственной, светской поддержки. И потому для епископата, не связанного более императорской волей, уже не составило труда отвергнуть униональные подписи… А в Москве не возмутились ни епископы, ни народ. Тут при известии о заключении унии «вси князи умолчаша и бояри и инии мнози, еще же паче и епископы рускиа вси умолчаша и воздремаша и уснуша». Здесь отторжение унии (изгнание митрополита Исидора) произошло по инициативе и воле великого князя Василия Васильевича[269]. Кстати, именно Исидор в 1452 г. уже в качестве папского посла и возглашал унию с Констанинопольской Церковью (спустя полгода он убежит от турок, переодевшись простолюдином)… А в другой византийской столице – Фессалониках - народ не принял св. Григория Паламу в качестве своего архиепископа[270].

А о том, что богословские революции могут происходить незаметно для народа, свидетельствует хотя бы история русского богословия: двухсотлетнее пленение школьного богословия католической схоластикой вызвало в конце концов протест среди самих ученых богословов (вспомним хотя бы архиеп. Сергия (Страгородского) свя. Феодора (Поздеевского), свят. Илариона (Троицкого)), но не в монастырях и не на приходах… И вновь повторю свой аргумент: исходя из формулы «народ хранитель благочестия» нельзя объяснить, отчего, например, народ Западной Украины своим сердцем принял унию, а народ Восточной – опять же сердцем ее отверг…

Наконец, стоит помнить, что в Послании Патриархов тот народ, что хранит благочестие, по гречески назван laos, а не eqnos. Этот народ не имеет отношения к этническим общностям и к социологическим вопросам. Здесь "народ" - это "верные", люди Церкви, люди, живущие Церковью и живущие церковно. О них говорит формулировка "Катихизиса" современника авторов "Послания" - московского святителя Филарета: "Все истинно верующие, соединенные Священным Преданием веры, составляют из себя Церковь, которая и есть верное хранилище Священного Предания"[271]. Здесь вполне осознанный и нарочитый круг в определении: те, кто в Предании, и хранят Предание. Не народ, но верные хранят веру. Верные же - это те, кто достойно и "с рассуждением" (ср. 1 Кор. 11,29) участвуют в Литургии верных.

Есть еще в греческом языке для обозначения народа слово демос. Может быть, именно демос свят и непогрешим? В текстах Новго Завета слово демос употребляется три раза: Деян. 12,22: "а народ восклицал: это голос Бога, а не человека" – и это была всенародная лесть Ироду. А в Деян. 17,5 и 19,30-33 демос - это толпа. «Толпа – хранитель благочестия» звучит несколько странно…

Так, может, всегда «чувствует» Православие этнос? Насколько православно, "верно" православное население православных стран? Насколько "рассудительно" его участие в Литургии? Нет - богословскую работу по уяснению истин Предания нельзя подменять этнографическими исследованиями того, "какую веру верует" этнос. Руссоизм, "народничество", народопоклонство неприемлемы в богословии. Призывы к "опрощению", обучению "у народа", "слиянию с народной стихией" опасны - как опасны любые призывы к играм со стихиями. И если мы "со Христом умерли для стихий" (Кол. 2,20) - то эта смертность (в смысле неподвижность, отсутствие реакции на провокации и приглашения со стороны мирских стихий) должна быть распространена и на стихию народную.

И уже тем более нельзя из этой формулы выводить нечто более радикальное: мол, народная вера и есть нормативное Православие и критерий праволавия. Не все то, во что верит прихожанин, православно. Не все свои верования он почерпнул из церковной проповеди, из Писания и святых отцов[272]. Не все приходские "предания" тождественны преданиям вселенским. И не все свои верования прихожанин раскрывал перед духовником и повергал его суду. Не все даже замеченные псевдоправославные верования духовник счел пастырски необходимым оспорить[273].

"Верные", посещающие наши храмы и даже причащающиеся в них далеко не во всем верны Православию[274]. А если он не верен Православию - значит он и не член того лаоса (церковного народа), который хранит Православие.

В общем, народное происхождение некоего поверья – не есть индульгенция. Принятие чего-то прихожанами еще не есть гарант духовной доброкачественности. Слишком много церковная история знает примеров, когда церковный народ послушно оставлял Православие и следовал в ересь вслед за своими пастырями… И даже больше: та же Западная Украина дает пример настойчивого отторжения Православия народом, которому православное государство пыталось вернуть его былое православное благочестие…

Если народ хранит Православие - значит, Православие есть не более чем часть "этнографического наследия". Вернее было бы сказать иначе: Православие хранит народ. Бог милостью Своею терпит нас, и несмотря на все наши беззакония (как личные, так и общенародные), все же не отрекается от нас. И те люди из народа, которые будут держаться Православия, не отступят от него, - они будут сохранены в той самой Церкви, которую славянофилы воспевали как "организм любви". Нет, не народ хранит Православие. Бог, который есть Любовь, долготерпит на нас и сохраняет нас в той Церкви, Которую Он стяжал Своею Кровию (а совсем не нашим "благочестием"). Не народ выступает гарантом благочестия истинной веры, но истинная вера сохраняет этот народ на сверх-языческом уровне духовного развития.

История Церкви знает более чем достаточно примеров, когда народ, сохраняя свое обычное благочестие, тем не менее оказывался вне Церкви, в силу того, что иерархия уклонилась в ересь. После утверждения в Египте монофизитства - заметили ли египетские и эфиопские крестьяне, что их благочестие уже вне Православия? А немецкие и английские простолюдины смогли ли своим благочестием удержать самих себя в Церкви? Заметили ли они сами тот миг, когда европейская церковная иерархия отпала от Православия? Чем благочестие греческих крестьян было выше благочестия крестьян франкских, испанских или италийских? Значит, не от уровня народного благочестия зависело - сохранит ли эта церковная провинция Православие, или же отойдет от него... Само по себе благочестие слишком часто оказывается бессильным и безмолвным перед лицом искажений веры со стороны богословов и иерархов. Только в тех случаях, когда реформаторы неумно вмешиваются в обыденное течение благочестивой жизни - они обращают на себя внимание народа и вызывают его возмущение (отрицанием икон или запретом именовать Марию Богоматерью). Но те изменения вероучения, которые не сказываются прямо и очевидно в течении приходского богослужения, могут пройти вполне незаметно, и "народное благочестие" даже не заметит, что произошла подмена...

При обсуждении этой темы стоит также помнить, что русский народ принял большевизм. История нашей страны показывает, что наш народ дружно голосовал за Ельцина, с энтузиазмом голосовал за Путина, а сколько восторгов вызывал Михаил Сергеевич Горбачев в начале своего правления! Я уж не говорю о всенародном культе Аллы Пугачевой, Кашпировского и прочих «духовных лидеров».

Говорить о народе как хранителе благочестия вообще можно было только в эпоху до социологических опросов.

Социологические опросы показывают, что даже наши постоянные прихожане весьма смутно представляют –– к неверию во что их обязывает вера в Христа. Опрос, проведенный среди москвичей социологическим центром МГУ, показал, что “в гороскопы верят 26% православных. Среди христиан верят в колдовство, порчу и дурной глаз – 47%, в спиритизм –– 18%. Стоит обратить внимание на то, что если в колдовство верят 47% христиан, то в дьявола только 32%. Значит, далеко не все считают магические чары пособничеством дьявольских сил. Если сравнивать характеристики сознания “определенно верующих” и “определенно неверующих”, то есть, по сути, атеистов, то выясняется, что именно последние в 2-4 раза меньше подвержены влиянию суеверий, оккультизма, сатанизма. Так, соотношение верящих в колдовство среди верующих и атеистов соответственно 57% и 21%, в астрологию –– 29% и 15%, в спиритизм –– 25% и 6%. Более того, распространенность веры в колдовство среди верующих прямо пропорциональна частоте посещения ими церкви. Так, численность верящих в колдовство, порчу, дурной глаз почти одинаково среди посещающих церковь еженедельно (54%), 2-3 раза в месяц (59%), 1 раз в месяц (50%), 2-5 раза в полгода (54%); снижается она только среди посещающих церковь довольно редко –– 1 раз в полгода и 1 раз в год (соответственно 41% и 40%), еще ниже становится среди тех, кто вообще не посещает церковь (31%), хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Верящих в астрологию, гороскопы также максимальное и почти неизменное число среди наиболее частых прихожан: среди посещающих церковь еженедельно –– 34%; 2-3 раза в месяц –– 39%, 1 раз в месяц –– 34%. Среди тех, кто не ходит в церковь, верящих в предсказания астрологов вдвое меньше –– 16%. Тот факт, что распространенность суеверий и оккультизма среди верующих прогрессирует по мере увеличения частоты посещения ими церкви, свидетельствует о слабом влиянии духовенства даже на постоянных прихожан, которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли”[275].

Так что при возобновлении шарманки о благочестивом народе, который-де обижают епископы и богословы, я лучше вспомню трезвые слова монархического русского публициста М. Меньшикова:

«Откинем раз навсегда надменный взгляд, будто мы выше народа. Но к чему же ложно унижать себя, утвер­ждать, что мы ниже народа? Что касается меня, я чувствую себя ни выше, ни ниже, а как раз на уровне моего народа, родного мне не менее, чем Толстому. Я чувствую, что рас­суждаю, как рассуждали бы многие мужики на моем месте, я знаю, что, ходи я за сохой, мой природный ум нуждался бы, конечно, в раскрытии некоторых общечеловеческих идей, но в существе своем и силе был бы тот же, что и теперь. На верхах ученой интеллигенции я встречал жалко-незначитель­ных людей, как и в глубинах народных встречал мудрецов, однако бывало и наоборот. Если я имел счастье встретить в образованном кругу Льва Толстого, Чехова, Вл. Соловьева и многих других, то никак не могу счесть это доказательством полного бесплодия образованности и невозможности ниче­му научиться наверху. Среди крестьян не меньше, чем сре­ди дворян, мне доводилось видеть великое множество глуп­цов, людей дрянных, ленивых, распущенных — и чтобы на­род «один в огромном большинстве своем» жил «спокойной, разумной, трудовой жизнью», — этого признать я решитель­но не могу. По моим наблюдени­ям, народ живет, как и интеллигенция, в огромном большин­стве неспокойной и неразумной жизнью, и если трудится, то, как и рабочая интеллигенция, в большинстве очень плохо и поневоле. И в народе, и среди нас крайне мало действитель­ных философов, мудрецов, артистов труда. Не отрицаю, что такие водятся, но зачем же говорить неправду, будто они в народе водятся в «огромном большинстве»? Чтобы сказать решительно: «Учитесь у народа!» надо быть антиподом Моисея, антиподом вообще пророка. Для этого надо забыть все грязное и скверное, чем заражен народ глуб­же кожи, иногда до мозга костей. Надо забыть такие явле­ния, как «власть тьмы», о которой писал сам же Лев Нико­лаевич. Надо забыть бытовую жестокость, распущенность, разврат, омерзительное пьянство, снохачество, детоубийство, смертные побои жен своих, самосуд и озорство, переходящее гораздо чаще, чем думает Толстой, в «скверные преступле­ния» тысячной части народа. Само собой, все больное и гряз­ное в народе перевито светлыми и жизненными тканями духа, но не в такой, однако, мере, чтобы именно тут находить исключительные сокровища. Народ наш — как и все наро­ды — очень беден, и этим все сказано. Источник внешней бедности — внутренняя бедность, бедность духа, та поразительная склонность к порче, которую оплакивал Моисей»[276]. В ходе «народной революции» Меньшиков был расстрелян…

Через всю библейскую историю проходит конфликт между пророками и народом. Библейская религия - это религия, не созданная евреями, но религия, навязанная евреям. Стоит Моисею отойти в сторону от своего "жестоковыйного" народа, как тот ударяется в привычно-родное идолопоклонство. Пророки вновь и вновь посылаются к народу, жестко бьют его по рукам, требуя оставить магические и оккультные поползновения...

Когда апостол Павел именует Ветхий Завет "детоводителем ко Христу" (Гал. 3,24), он говорит нечто очень суровое. Странное, не встречающееся более в русском языке слово "детоводитель" есть калька с греческого paidagwgos. Но было бы ошибочно перевести его современным русским словом «педагог». Если в современном русском языке педагог означает учитель, то в античном мире это было не совсем так. На русский язык лучше всего перевести его словом "дядька" (слав. пестун).

Педагог смотрит за тем, чтобы ребенок дошел до класса в таком состоянии, чтобы смог слушать и слышать рассказ учителя. Сам же педагог – не учитель. Он – поводырь, именно дядька, смотрящий за мальцом и замолкающий, когда в классную комнату наконец-то входит господин учитель.

В античности педагогом назывался раб, служение которого прежде всего состояло в том, чтобы провожать мальчика от дома до школы, следя за тем, чтобы ребенок по дороге не шалил, не тратил силы и внимание попусту. Педагог не учит. Он надзирает, сохраняет время и внимание ребенка свободными для того, чтобы учитель, которому вскоре педагог передаст своего подопечного, смог преподать свои знания.

Но – педагогом быть опасно. Ведь желания воспитанника и задачи, поставленные перед педагогом, могут расходиться. А, значит, педагог вынужден бывать строгим: «мы заключены были под стражею закона до того времени, как надлежало открыться вере... по пришествии веры мы уже не под руководством детоводителя» (Гал. 3, 23-25).

Дети подрастают, наполняются силами и начинают бунтовать против тех, перед кем смирялись еще вчера. «Должность педагога сопряжена была с неприятностями. Иногда ученики самые злые шутки проделывали над бедным педагогом. Если педагог возбуждал ненависть в своих молодых питомцах, горе ему. Случалось, что дерзкие шалуны сажали бедного педагога на ковер, какой обыкновенно постилался на полу, подбрасывали ковер с сидящим на нем кверху, как можно выше, сами же отскакивали, так что педагог низвергался наземь; иногда он больно ушибался, причем сама жизнь его подвергалась опасности. Но педагоги должны были прощать ученикам, потому что они были рабского состояния...» [277].

О религии Нового Завета тем более нет никаких оснований говорить, будто это религия, выношенная еврейским народом. "Не вы Меня избрали, а Я вас избрал" (Ин. 15,16). Понимание христианства будет крайне затруднительно, если с самого начала не обратить внимание на его подчеркнутую не-демократичность. Церковь строится от верха, от Главы, а не снизу, от почвы. Апостолы не просто избраны Христом, но еще изменены, преображены Им, очищены, омыты (Ин. 13,10) от народных предрассудков. Им дан Дух, который "не от мира". Им дано учение, которое было странным и для эллинов, и для иудеев.

В этом радикальное отличие библейской религии от язычества. Это славянское слово на русский язык лучше всего перевести как "народничество". Язычество - это религии народов, народные религии. Человек и люди, времена и народы создают себе религиозные представления, руководствуясь законами своего естества. Это «естественные религии», те религии, которые возникли вне диалога с Богом, вне благодатного откровения и поддержки. В этом случае человек создает религию по своему образу и подобию. Он проецирует в религиозную сферу свои ожидания и страхи, свои представления и чувства. А чего именно обыденный человек ожидает от религии - хорошо известно: «чуда, власти и авторитета», то есть: магии.

Народная, массовая религия может быть только языческой. Собственно, это просто тавтология: народное и есть языческое. Народная религия может быть не-языческой лишь в том случае, если эта религия не выработана им самим, но предложена ему извне. Но тут нужно очень четко следить за своим языкомтерминами: в этом случае народ не "хранит религию", а "держится религии".

Одно из важнейших назначений церковного богословия, т. е. церковной мысли, состоит в борьбе с псевдоправославными суевериями, которые вновь и вновь рождаются в языческих толщах народных масс. Не может быть "демократии" в Церкви потому, что истина здесь не вырабатывается людьми, но открывается Богом. Слово Божие должно быть защищено от слишком человеческих истолкований (да и от забвений). Конечно, контроль за тем, чтобы эта откровенная истина не искажалась и не перевиралась, должен быть взаимным: и иерархия контролирует языческие порывы народа, но и благочестие верных (лаоса) может при нужде осаживать безблагодатно-человеческие эксперименты иерархов.

Церковная история, к сожалению, знает случаи отступления богословско-иерархического разума перед народными религиозными эмоциями.

Вот пример, когда сами иерархи не смогли взять дистанцию от народных суеверий: в начале IV века Эльвирский собор своим 34-м правилом запретил зажигать днем свечи на кладбище – «чтобы не беспокоить души святых»[278].

Вот пример борьбы, которую иерархи проиграли народному чувству:

В 419 г. Карфагенский собор определил: "Постановлено и сие: повсюду на полях и вертоградах поставленные якобы в память мучеников алтари, при которых не оказывается положенным никакого тела или частей мощей мученических, да разрушатся, аще возможно, местными епископами. Аще же не допустят до сего народные смятения, по крайней мере да будет вразумляем народ, чтобы не собирался в оных местах, и чтобы правомыслящие к таковым местам не привязывались никаким суеверием. И память мучеников совсем да не совершается, разве аще где-либо есть или тело, или некая часть мощей, или, по сказанию от верной древности преданному, их жилище или стяжание или место страдания. А алтари, где бы то ни было поставленные, по сновидениям и суетным откровениям некоторых людей, да будут всемерно отвергаемы" (Правило 94).

Забота отцов собора ясна: она состоит в том, чтобы "облако свидетелей" не скрыло за собой в народном почитании Солнце Правды - то есть почитание Самого Христа Спасителя. Увы, и сегодня мне нередко приходится бывать в домах благочестивых православных прихожан (и даже молодых священников!), где в святом углу стоит множество икон святых, но нет ни одной иконы Христа Спаситель в таких "иконостасах" представлен только в младенческом виде - на иконах Богоматери (или в маленьких складнях, где Он написан так, что явно теряется в окружении гораздо больших образов Своих учеников). Да и сны сегодня нередко считаются вполне достойным поводом для предпринятия некиих церковных действий.

О том, что отношения иерархии и народа были всегда чреваты напряжением и конфликтами, свидетельствует то, что в 344 г. Сардикийский собор вынужден решать странный вопрос: как поступать с епископом, если он будет изгнан народом "за свои познания": "Аще который епископ неправедно будет за свои познания обвинению подвержен, придет в иный град,.. того с особенным дружелюбием должно приимати" (Правило 17). "За познания" - то есть за ревностное изучение божественных догматов - толкует это правило Вальсамон[279]. Вот и в России епископы были изгнаны - кто в эмиграцию, кто в лагеря...

Но когда отдельные люди или массы людей оказываются без благодатного просвещения, без церковной науки, без постоянного наставления в слове Божием и в предании отцов, они также создают рукотворно-самодельные мифологемы. Вовремя распознать их и не дать им подчинить себе человека или тем более других церковных и околоцерковных людей — это одно из назначений богословия. По слову Владимира Лосского, «здесь более, чем где-либо, Предание действует критически, обнаруживая прежде всего свой негативный и исключающий аспект: оно отбрасывает “негодные и бабьи басни” (1 Тим. 4, 7), благочестиво принимаемые всеми теми, чей традиционализм состоит в принятии с неограниченным доверием всего того, что втирается в жизнь Церкви и остается в ней в силу привычки. И в наши дни в литературе синаксариев и лимонариев можно найти такие примеры, не говоря уже о невероятных случаях в области литургики, которые однако, для некоторых суть “предания”, т. е. святы»[280].

Иерархическая дисциплина и дисциплина богословская были разработаны Церковью для того, чтобы не дать возможность шальным визионерам, пророкам и чудотворцам выкрасть у людей жемчужину Евангелия.

Церкви довольно рано пришлось научиться говорить “нет” некоторым энтузиастам.

Один из первых аскетических опытов в церковной истории –– это отказ от апокрифов и формирование канона Писания, происшедшее в сознательной борьбе с гностиками (и канон определялся не плебисцитом, а решением архиерейских соборов).

Вторая аскетическая скрепа, изготовленная в лаборатории церковной мысли –– это формулирование идеи апостольского преемства, также позволившей отличать апокрифы и ереси от подлинного апостольского предания.

Позднее Церковь разработала свой догматический и канонический строй для того, чтобы постараться не допустить насыщения апостольских текстов неапостольским пониманием, для того, чтобы не дать превратить христианство в игрушку сиюминутных страстей, надежд и разочарований. И с тех пор на все века церковная дисциплина (включая дисциплину догматически воспитанного богословствующего ума) призвана защищать крупицы духовных знаний от самоуверенного невежества.

Там, где этой дисциплины нет, “простецы” создают парахристианский или даже прямо языческий фольклор, а интеллигенция –– утопии (утопии старообрядческие, экуменические, обновленческие, теургические, оккультные...). Протоиерей Георгий Флоровский об этой недисциплинированности религиозного ума писал так: “Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной «одухотворенности» души, в чрезмерной «душевности», или «поэтичности", в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности... Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от «психического» к «пневматическому». И этот путь трудный и долгий”[281]. А то, что тяжело, то непопулярно. И зачем же читать Писание и богословские труды, если можно довериться бабушке?! Что нам Академии, если есть приходские пересуды о том, “что говорят старцы”!

Еще в XVIII веке свт. Димитрий Ростовский предостерегал: “Церковь же непорочная, сущи невеста Христова, должна никаковых же баснословных умствований и самовымышленных толкований приимати, но на самом Писании Божественном утверждатися, и толкования истиннаго великих вселенныя учителей, а не простых бающих мужиков слушати”[282].

Поэтому церковная проповедь должна не только пробуждать религиозный энтузиазм, но и нередко – сдерживать его, осаживать.

На сегодня мы с этой задачей не справились. Самым опасным и распространенным типом псевдоправославного оккультизма стала массовая современная апокрифическая литература, содержащая были и небылицы о современных старцах, старицах, блаженных, откровениях и пророчествах.

Сколько хлопот доставляла древней Церкви псевдопророческая литература, приписывавшая уважаемым именам идеи или слишком человеческие, или слишком языческие, или даже просто бредовые. Сколько нужно было сил, трезвости, настойчивости, чтобы отстоять собственно апостольскую традицию и отсеять лжеименные, псевдонимные сказания. Приносил некий собиратель апостольских слов в общину “Евангелие от Петра”. И говорил: “Ну что вы читаете только Евангелие от Марка?! Марк записывал со слов Петра, а здесь слово самого первоверховного Апостола!” И кем же в его глазах становился тот, кто смел критически отзываться о принесенной рукописи? Еретиком, рационалистом, безбожником, противником Божия Промысла и личным недругом апостола Петра... Можно было найти тысячу вполне благочестивых поводов для того, чтобы принять апокриф. И нужно было изрядное упрямство и готовность идти против модного оккультно-гностического благочестия, чтобы отстоять собственно апостольское учение от очень похожих на него подделок.

По верному наблюдению Фаррара, “полный простор господствует в гностицизме, в нем нет никакой мучительной заботливости о том, чтобы отрешиться от язычества”[283]. Вот и сегодня во многих модных текстах заметно отсутствие трезвости, равно как и отсутствие воли проверять свои верования мерилом евангельским и святоотеческим. Как и в первые века христианства, неудержимо множится круг апокрифов. Приписываются они, правда, уже не апостолам, а святым и подвижникам благочестия более близких к нам времен[284]. Но в отличие от времени свт. Иринея Лионского как-то не заметно церковной решимости сопротивляться им. Не секты, а вполне православные издательства выпускают, и православные храмы продают книжки и газеты, содержащие в себе чудовищные вымыслы, прямой магизм и просто непристойные нападки на саму же Церковь.

Стало возможным появление книг, отметающих церковное учение с помощью таинственных ссылок на анонимных “старцев”. Очень это сейчас модно: вместо строгого обоснования своих утверждений действовать по принципу “одна баба сказала”. Например: “Одна монахиня, приехавшая с Греции, рассказала, что на Западе уже все готово для принятия лжемессии”[285]. Эта “монахиня” - она, что, член оргкомитета по подготовке прихода антихриста, если может столь авторитетно и категорически заявлять: “Вся программа выполнена, все намеченное к визиту уже готово”?

Или: “По свидетельству св. отцов, завершающий историю Страшный Суд по земным меркам будет длиться недолго, сколько шестопсалмие на утрени”[286]. Но какие это отцы? Нельзя ли конкретнее: кто именно? В советские времена студенты бойко рапортовали на экзаменах по “диамату”: “Карлмаркс-Фридрихэнгельс писал...” А сегодня в церковной среде сплошь и рядом слышишь: “Отцы учат...”, “Святии отцы рекоша...” Уточняющих ссылок обычно не приводится. Слыша такие тотальные формулы, лучше сбить спесь с самозваного «патролога» серией вопросов на тему «А теперь конкретно: имена! пароли! явки!» Кто сказал? В какой книге? Кому? В какой ситуации? И не сказали ли Отцы по этому вопросу еще и нечто другое?».

Недоверчивым оком христианин должен взирать не только на то, что преподносится ему из внецерковного мира. К сожалению, и внутри церковной ограды велика вероятность того, что вместо хлеба получишь камень. Не всякая церковная газета, брошюра, книга несет в себе учение Церкви. Не всякая проповедь, сказанная с амвона, православна. Не всякая история, рассказанная прихожанами, верна. Именно многообразие церковной жизни делает столь настоятельным вопрос: где же именно Церковь высказывает именно свое учение?

Если же вы сегодня увидите, как кто-то упрощенно отвечает на этот вопрос и начинает размахивать фразой «народ - хранитель Православия», будьте осторожны: это очередной «демократ-реформатор». Он себя и своих друзей отождествил с «церковным народом» и на этом основании чувствует себя «вселенским судьей».

Наконец, третий признак человека, уже готового встать в ряды «православных протестантов» – это боевой клич «молчанием предается Бог!». Например: «мы не можем и не имеем права молчать, ибо молчанием, по слову святителя Григория Богослова, предается Бог»[287].

Обычно эту фразу цитируют, обосновывая свое право на критику нестроений в церковной жизни. "Православие погибает! Епископы предали Православие! И если мы смолчим - произойдет то, от чего предостерегал св. Григорий Богослов: молчанием предается Бог!". Свое право на выглядывание и на оглашение грехов иерархии, свое право на самозваную цензуру многие православные публицисты и сплетники обосновывают этой цитатой. И напрасно.

В творениях св. Григория Богослова действительно есть выражение "молчанием предается Бог" (Слово 21, похвальное Афанасию Великому)[288]. Но считать эти слова выражением позиции самого св. Григория все же затруднительно.

Не питая ни малейшей симпатии ко всем оттенкам арианства, св. Григорий, однако, видит, что борьба с ересью порой причиняет душевный вред и самим же православным - ибо вызывает в них слишком разрушительные эмоции и понуждает их прибегать к слишком неправедным методам борьбы и п

Date: 2016-07-25; view: 251; Нарушение авторских прав