Вы не очень жалуете прессу, а между тем сами предпочитаете называть себя не богословом, не профессором и так далее, а церковным журналистом.

— Тут действительно есть некоторое расхождение между официальным титулом и внутренним самоощущением. Ну какой я в самом деле «профессор богословия»! В дореволюционную Духовную Академию меня и студентом бы не приняли, не то что профессором! Я бы прежде всего на языках завалился... Но уж если есть сегодня богословские высшие учебные заведения — кто-то должен быть в них и профессором. «Какое время на дворе — таков мессия».

Я действительно — церковный журналист. И так как изнутри вижу, как делается журналистика, у меня есть ряд уже порядком укоренившихся претензий к современной светской прессе. Есть такой старый еврейский анекдот. Еврей сидит и плачет на пепелище своего дома. Подходит к нему сосед и спрашивает: «Как дела, Изя?». — «Да сам видишь — дом сгорел, жена сгорела, дети сгорели. Все сгорело!». — «Да, печально... А что еще новенького?». Этот анекдот у меня прочно ассоциирован с журналистикой...

А еще, конечно, в мире журналюг и чиновников мне обидна устоявшаяся неприязнь, нелюбопытство к миру русской мысли, к миру философии, богословия. Почему у нас русской культурой считаются только «ложечники» и «матрешечники»? Почему событием в культурной жизни считается концерт Бори Моисеева, а не лекция богослова? Обидно, что в мире журналистики царит потрясающая безграмотность[121], нелюбопытство, предвзятость. Откуда это желание современных папарацци все изгадить, изъесть, обо всем написать с ехидцей? Прошли торжества в Дивеево (столетие прославления преподобного Серафима) — а либерально-диссидентствующий интернет-сайт начинает репортаж с фразы: «Паломники разъехались, оставив после себя груды мусора...». А ведь даже детские стишки высмеивали такой репортерский стиль: «Где ты была сегодня, киска? — У королевы у английской. — А что видала при дворе? — Видала мышку на ковре».