У меня поджилки трясутся 4 page

Нередко Кейгл шутя заявляет Артуру Бэрону и иным шишкам, случается, даже при мне, что я гораздо лучше справлялся бы с работой Грина, чем Грин; если он говорит это при мне, в глазах у него озорной блеск, потому что я умолял его ничего такого не говорить. Не знаю, вправду ли Кейгл верит, что я больше подхожу для работы Грина, или с его стороны это просто дружеский жест (и таким способом он думает польстить мне и отплатить Грину, позлить его и встревожить). Оттого что Энди Кейгл хорош со мной и я его уже не боюсь, я слегка его презираю.

Я изо всех сил стараюсь это скрыть (хотя нередко с удивлением ловлю себя на том, что мои насмешки и советы оказываются злее, чем я хотел бы. Что-то живет во мне зловредное и пугающее, что жаждет вырваться наружу и уничтожить его, хромого и увечного). Всеми способами, изо всех сил я стараюсь его оберечь и защитить. Я даже готов постоянно передавать от него Джонни Брауну порицания и указания, от чего сам он старается уклониться, хотя, если только этого можно избежать, я нипочем не рискну разговаривать с Брауном после обеда. Как и все, кто знает Брауна, я после обеда стараюсь не попадаться ему на дороге (кроме тех случаев, когда мне нужна его поддержка в споре с кем-то третьим): в эту пору дня обычно глаза у него от выпивки налиты кровью, он зол и готов по всякому поводу перечить и задираться. Когда Браун в дурном настроении и в нем бурлит алкоголь, так и ждешь: вот-вот он кинется в драку. И, глядя на его широкую грудь, могучие плечи и крупные крепкие руки, понимаешь – ему это не страшно. Да притом Браун обычно прав.

Между Кейглом и Брауном не утихает вражда из-за отчетов по телефонным разговорам. Агентам неохота заполнять эти маленькие розовые, голубые и белые бланки (розовые – для звонков по возможным сделкам, голубые – для действующих в настоящее время и белые – для действовавших в прошлом, то есть тех, которые почему-либо не доведены до конца и потому могли бы опять возобновиться): в бланках надо перечислить – с выводами и кое-какими подробностями – все состоявшиеся (или якобы состоявшиеся) телефонные звонки. Агентам неохота всерьез браться ни за какую писанину, если только она сложней выписывания заказов; особенно они не любят заполнять бланки на израсходованные подотчетные суммы и задерживают их на недели, а бывает, и на месяцы. Они заранее знают, что большая часть сведений, которые они вынуждены будут вписать в отчеты по телефонным разговорам, – просто враки. Браун утверждает, что отчеты по телефонным разговорам – пустая трата времени и ему неохота заставлять агентов возиться с ними. Кейгл боится Брауна, и ему неохота нажимать на Брауна, чтобы тот заставлял агентов возиться с ними.

Но Артур Бэрон требует отчетов по телефонным разговорам. У Артура Бэрона нет другой возможности быть в курсе дел, которые проворачивают (или говорят, что проворачивают) агенты, и нет более надежного источника сведений, на которых он смог бы основывать свои решения и отчеты, хотя ему, конечно же, известно, что сведения эти – чуть не сплошь вранье.

Я стараюсь держаться от этого подальше и при разговорах со всеми заинтересованными лицами изображаю простодушие и сочувственное понимание. Чем вмешиваться в это, я предпочитаю сидеть у себя в кабинете и писать, бессмысленно водить пером по бумаге, кокетничать по телефону с Джейн, или болтать со старой знакомой – славной девчонкой Пенни, или распределять служащих Фирмы по категориям, вычерчивая свои Диаграммы счастья. Эти телефонные отчеты не моя забота, ну их совсем. Сами по себе они – пустяк, но, кажется, из тех пустяков, что вполне могут кого-то и погубить, и я просто не вижу, как тут можно угодить одному, не восстановив против себя другого. А потому благоразумно ухитряюсь держаться от этого подальше, хотя, когда встречаюсь по делам с кем-нибудь из агентов, иной раз говорю ему, что Кейгл, Браун или Артур Бэрон справлялись о его отчете по телефонным разговорам и что непременно надо поскорей этот отчет представить для изучения и оценки. (Я, разумеется, не говорю и никогда не скажу, что, по-моему, для всех, кроме меня, это пустая трата времени.)

Вот так и иными мелкими услугами я стараюсь быть полезным Кейглу. (И Брауну. И Артуру Бэрону.) Что-нибудь присоветую, предостерегу, перескажу услышанные в других отделах сплетни или новости, которые, на мой взгляд, могут ему пригодиться или иметь к нему отношение.

– Ну, что слышно? – спрашивает он.

– О чем?

– Сами знаете.

– Что вы имеете в виду?

– О Господи! – жалобно восклицает он. – Прежде вы были со мной откровенны. А теперь, выходит, я и вам не могу доверять.

– О чем это вы?

– Говорят, меня увольняют, а Браун получает мое место, и будто вы в курсе. Мне шепнули в Денвере.

– Бред собачий.

– Спасибо за откровенность.

– И вам спасибо.

Кейгл по привычке язвительно ухмыляется и, прихрамывая, идет по ковру через весь кабинет и затворяет дверь. Я тоже в ответ улыбаюсь и важно усаживаюсь в коричневое кожаное кресло. Всякий раз, как я сижу у кого-нибудь в кабинете за закрытой дверью, а другие, скажем тот же Кейгл, или Грин, или Браун, видят, что дверь закрыта, и тревожатся, что же это там происходит, я чувствую свою защищенность и превосходство. У Кейгла большой, пышно обставленный угловой кабинет, и сам он здесь как-то не к месту. Он возвращается, садится за стол – он явно нервничает, но через силу улыбается.

– Серьезно, вы же все знаете, – говорит он. – Вы ничего не слыхали?

– О чем?

– Обо мне.

– Нет.

– Ходят слухи, будто мне конец. Грин и Гораций Уайт в конце концов убедили начальство, что меня надо выгнать. Мое место получает Браун.

– Кто вам сказал?

– Называть имена я не могу. Но мне шепнули в Денвере, под строжайшим секретом. Это правда. Можете мне поверить.

– Опять бред собачий.

– Ошибаетесь.

– В нашей конторе в Денвере таких новостей никто знать не может, а если бы кто и знал, вам бы об этом не шепнули.

– Ну, насчет Денвера угадали. Остальное – правда.

– Все вранье, – говорю я. – Во всей Фирме ни от кого не услышишь такого идиотского вранья. Ума не приложу, как вам удавалось выкручиваться, когда вы были агентом.

Кейгл ухмыляется – он оценил шутку, – но тут же снова мрачнеет.

– Браун с вами делится, – говорит он. – Он ни на что такое не намекал?

– Нет. – Я качаю головой. (Все почему-то думают, что мне все известно. «Вам все известно, – говорит мне Браун. – Что у нас происходит?» – «Я и знать не знал, что у нас что-то происходит», – отвечаю я. Джейн спрашивает: «Что происходит? Они правда решили прикрыть всю Группу оформления?» – «Вы останетесь, детка, – отвечаю я. – Даже если бы мне пришлось платить вам из собственного кармана».)

Я опять качаю головой.

– И это не похоже на правду. Брауну не видать вашего места. Он со всеми воюет.

– Ага, значит вам что-то известно! – восклицает Кейгл.

– Ничего подобного.

– Кого же прочат на мое место? – Никого. Выкинули бы вы весь этот собачий бред из головы, Энди, и, если правда беспокоитесь, взялись бы как следует за работу. Если вы вправду беспокоитесь, почему не делаете того, что вам положено?

– А что мне положено?

– То, что положено. Не старайтесь быть добрым малым для всех своих подчиненных, хватит. Не получается у вас это, и никому это не нужно. Вы теперь – администрация. Агенты – ваши враги, а не дружки, и вам положено быть их врагом и не давать им спуску. Браун прав.

– Не люблю Брауна.

– Он знает свое дело. Нажмите на Эда Фелпса, пусть выходит на пенсию.

– Нет.

– Гораций Уайт хочет, чтоб вы его уволили.

– Фелпс уже старик. Он не хочет уходить.

– Потому-то вам и надо его заставить.

– У него в прошлом году сын развелся с женой. Невестка недавно увезла внучку в Сиэтл. Он, может, никогда больше не увидит малышку.

– Все это очень печально.

– Много ли Фирма потеряет, даже если он ничего не будет делать?

– Совсем немного.

– Зачем же тогда его гнать?

(Тут Кейгл прав, и мне ужасно нравится его решимость оставить Фелпса. Фелпс уже старик и все равно скоро умрет или не сможет больше работать.)

– Затем, что ему по возрасту давно пора на пенсию. И этого хочет Гораций Уайт.

– Не люблю Горация Уайта, – тихонько, совсем некстати замечает Кейгл. – И он меня не любит.

– Он тоже знает свое дело, – подчеркиваю я.

– Как я скажу такое Эду Фелпсу? – говорит Кейгл. – Как я ему объясню? Не могли бы вы сделать это вместо меня? Это ведь нелегко, правда?

– Поручите Брауну, – предлагаю я.

– Нет.

– Это ваша обязанность, не моя.

– Но это ведь нелегко, правда?

– Оттого вам так много и платят.

– Не так уж много, – почти машинально возражает он, – не забудьте налоги и все прочее.

– Нет, много. И хватит без конца разъезжать. Это всех возмущает. Какого черта вы на неделю застряли в Денвере, ведь там ровно ничего не происходит, а здесь вам надо готовить предстоящую конференцию и работать над новыми проектами.

– Конференцию я поручил Эду Фелпсу.

– Много от него толку!

– А мои проекты обычно никуда не годятся.

– Ну и что? Лишь бы они были подготовлены.

– Еще что от меня требуется?

– Больше играйте в гольф. Поговорите с Рэдом Паркером и купите синий блейзер. Заведите костюмы поприличнее. Не сидите на службе в одной рубашке, да смотрите, чтоб воротничок рубашки был застегнут и галстук повязан как следует, а не болтался невесть где. Боже милостивый, ну на кого вы похожи! Вы же занимаете высокий пост, должны держать марку.

– Не поминайте имя Господа всуе, – острит он.

– А сами?!

– Мой отдел работает хоть куда, – не соглашается он.

– Ну, а стильная куртка, по-вашему, ерунда? – требовательно спрашиваю я.

– Господи помилуй, ну что за важность куртка?

– Да куртка поважней работы. Никто не ходит на службу в куртке с кожаными налокотниками, такие носят разве что на отдыхе. Обзаведитесь черными туфлями – для синего и серого костюмов. И перестаньте ездить по городу в своей колымаге.

– Ладно, – сдается он и, тихонько, протяжно присвистнув, словно бы с удивлением и покорностью, печально и виновато улыбается. – Ваша взяла. – Он медленно встает, идет в угол кабинета к вешалке за своей курткой. – Обещаю вам. Я обзаведусь синим блейзером.

Конечно, блейзер будет ему велик, широк в плечах, а на спине и груди мешковат, и купит он себе этот синий блейзер как раз к тому времени, когда мы все уже перейдем на мохер, или чесучу, или вернемся к хлопчатобумажным тканям, шотландке или полоске. Ему, вероятно, уже поздно перестраиваться; вероятно, переделать себя ко всеобщему удовлетворению уже не в его власти (если когда и было в его власти). Правда, в эту самую минуту, пока я еще не ушел, он делает над собой усилие: застегивает воротничок рубашки, туго затягивает галстук и надевает куртку. Куртка чудовищная, под твид, с овальными кожаными налокотниками.

– Так лучше? – интересуется он.

– Не намного.

– Эти коричневые туфли больше надевать не буду.

– Правильно.

– Как сейчас к вам относится Грин? – словно между прочим спрашивает он.

– Недурно, – отвечаю. – А что?

– Работай вы у меня в отделе, – говорит он уже куда уверенней, и на губах у него зарождается лукавая улыбка, – я бы на следующей конференции дал вам ораторствовать сколько угодно. Агентам всегда любопытно, что новенького вы для них готовите и что можете им сказать.

– Пока, – говорю я в ответ. – До скорого.

Мы оба смеемся, каждый знает, о чем мечтает другой, чего опасается и чем мается. Кейгл знает: я хочу остаться на своей работе и выступить на следующей конференции. (Черт возьми, даже если бы мне дали всего три минуты, это было бы для меня честью и означало признание, и я его заслужил и жду его, и все тут!) А я знаю: Кейгл хочет, чтобы я помог ему защититься от Грина. И от Брауна. И от Блэка. И от Уайта. И от Артура Бэрона тоже.

– Вы свистнете мне, если что-нибудь узнаете? – спрашивает он, провожая меня до двери.

– Ну конечно, – заверяю я.

– Только никого ни о чем не спрашивайте, – остерегает он меня и хмуро, невесело фыркает. – А то они еще ухватятся за эту мысль.

Мы смеемся.

Мы оба еще посмеиваемся, когда Кейгл распахивает дверь кабинета и мы видим, что с его секретаршей разговаривает моя секретарша.

– Ой, мистер Слокум, – радостно щебечет она в своей обычной манере, и я жалею, что не уволил ее. – Мистер Бэрон просил вас сразу же к нему зайти.

Кейгл оттаскивает меня в сторону.

– Зачем вы ему понадобились? – В голосе его испуг.

– Почем я знаю?

– Пойдите узнайте.

– А вы думали, я не пойду?

– И если он обмолвится, что меня хотят гнать, сразу же приходите и скажите мне.

– Ну ясно.

– Придете, да?

– Конечно, приду. Черт возьми, Энди, вы что – не доверяете мне?

– Вы куда? – спрашивает меня Грин, когда я встречаюсь с ним в коридоре по пути в кабинет Артура Бэрона.

– Меня вызывает Артур Бэрон.

Грин замирает на месте, в глазах у него ужас; я с трудом удерживаюсь, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

– Вы-то ему на что? – спрашивает он.

– Понятия не имею.

– Пожалуй, пойдите узнайте.

– А вы думали, я не пойду?

– Бросьте вы свой ехидный тон, – рявкает Грин, и, сконфуженный и усмиренный этой гневной вспышкой, я опускаю глаза. – Еще вопрос, могу ли я вам доверять.

– Извините, Джек, – бормочу я. – Я совсем не хотел язвить.

– Как только он вас отпустит, сразу ко мне, – приказывает Грин. – Я хочу знать, что он скажет. Хочу знать, увольняют меня или нет.

Потом я наталкиваюсь на Брауна.

– О чем с вами говорил Кейгл? – спрашивает он.

– Хотел знать, что вы тут замышляли, пока он был в Денвере.

– Исправлял его ошибки и охранял его проклятое место, вот чем был занят этот злоумышленник, – огрызается Браун.

– Это самое я ему и говорил.

– Врете, – весело говорит Браун.

– За это мне и платят, Джонни.

– Но все это знают…

– Ну и что?

– …и это, по-моему, никого не волнует.

– Я не вру, Джонни! Я – дипломат.

– Во-во, дипломат, – соглашается Браун и грубовато, дружелюбно смеется, – ну, мастак, ну, сукин сын.

– А я как раз к вам, – говорит Джейн. – Хочу показать вам вот этот комплект.

Я бесстыдно пожираю глазами ее грудки.

– Ваша комплекция мне видна. – Она хихикает и очаровательно краснеет, но я становлюсь серьезен. – Не сейчас, Джейн. Мне надо к Артуру Бэрону.

– А, привет, мистер Слокум, – говорит мне секретарша Артура Бэрона. – Как дела?

– Вы сегодня прелестно выглядите.

Дверь в кабинет Артура Бэрона закрыта, и я не знаю, как поступить – то ли повернуть ручку и сразу войти, то ли робко постучать и ждать приглашения. Но двадцативосьмилетняя секретарша Артура Бэрона, которой я нравлюсь и у которой сложные отношения с мужем (он, вероятно, гомик), ободряюще кивает и показывает, чтоб я смело шел в кабинет. Я осторожно поворачиваю ручку и отворяю дверь. Артур Бэрон в одиночестве сидит за столом, он встречает меня улыбкой. Поднимается и, протягивая руку, неторопливо идет мне навстречу. Он всегда встречает меня (и всех) очень радушно, всегда очень приветлив и внимателен. Однако я всегда его боюсь. Он приводит меня в трепет и, наверно, так оно будет всю жизнь (меня всегда приводили в трепет все, под чьим началом я служил).

– Здравствуйте, Боб, – говорит он.

– Привет, Арт.

– Входите.

Он бесшумно затворяет дверь.

– Вхожу.

– Как дела, Боб?

– Отлично, Арт. А ваши?

– Готовьтесь заменить Энди Кейгла, – говорит он.

– Кейгла? – спрашиваю я.

– Да.

– А не Грина?

– Нет. – Артур Бэрон ободряюще улыбается улыбкой хорошо осведомленного человека. – Нам кажется, для работы Грина вы еще не созрели.

В словах его утонченная ирония, ведь оба мы знаем, что пост Кейгла выше и куда важней, чем пост Грина, – будь у Кейгла характер потверже, Грин оказался бы у него в подчинении. Слова Бэрона ошеломили меня, и несколько секунд я растерянно молчу, не зная, что сказать, что выразить на лице. Артур Бэрон внимательно смотрит на меня и ждет.

– Мне никогда не приходилось вплотную заниматься продажей, – наконец говорю я смиренно.

– От вас это и не требуется, – отвечает Бэрон. – Нам нужно, чтоб вы руководили. Вы человек преданный, разумный, толковый работник, и у вас хороший характер. Судя по всему, вы хорошо разбираетесь в деловой политике и стратегии, находите общий язык с самыми разными людьми. Вы дипломатичны. Вы проницательны, чутки и производите впечатление хорошего администратора. Этого достаточно, чтобы придать вам храбрости?

– Кейгл – хороший человек, Арт, – говорю я.

– Он хороший торговец, Боб, – говорит Артур Бэрон, подчеркивая разницу. – И возможно, если мы решим вас перевести, мы позволим вам, если захотите, оставить его У себя в отделе.

– Конечно, захочу.

– Возможно, даже позволим оставить его в качестве помощника или консультанта по особым проектам, когда их будут готовить люди, с которыми он сумеет сработаться. Но хороший руководитель из него не получился и, вероятно, уже не получится. Слишком часто Кейгл не может найти общий язык со всеми нами, а при его работе это чрезвычайно важно. Он без конца врет. Гораций Уайт требует, чтобы я от него избавился, именно потому, что он вечно нам врет. Он слишком много разъезжает, а ведь я уже говорил ему, чтобы он проводил больше времени здесь. Он безобразно одевается. До сих пор ходит в коричневых туфлях. Это, конечно, не надо бы принимать в расчет, однако это принимается в расчет, пора бы ему знать. И он не представляет мне отчеты по телефонным разговорам.

– Большая часть написанного в этих отчетах – неправда.

– Знаю. Но они все равно необходимы мне для работы.

– За отчеты отвечает Браун, – вынужден я заметить.

– Кейгл не спрашивает с Брауна.

– С Брауна не так-то легко спросить.

– Кейгл его боится.

– Я тоже, – признаюсь я.

– И я, – признается Артур Бэрон. – Но если бы он работал под моим началом, я либо спрашивал бы с него, либо избавился от него. А вы?

– Браун женат на племяннице Блэка.

– Я бы с этим не посчитался. Если надо было бы решать, как поступить с Брауном, мы бы не дали Блэку вмешиваться.

– Вы разрешили бы мне его уволить?

– Да, если бы вы всерьез этого захотели, хотя лучше бы его перевести. Кейгл в свое время мог его уволить, но теперь Браун уже лучше него знает дело. Кейгл старается никого не увольнять, даже пьяниц, даже лодырей и жуликов и просто никчемных работников. Он не желает уволить Паркера, не желает отправить Фелпса на пенсию, не умеет сработаться с Грином. И когда нанимает служащих, все еще дает волю своим предубеждениям, хотя его уже предостерегали и против этого тоже.

– У него очень сложная работа, – говорю я.

– Мы полагаем, что вы справитесь.

– А если не справлюсь?

– Не стоит сейчас об этом думать.

– Мне трудновато не думать, – усмехаюсь я.

Он сочувственно усмехается в ответ.

– Тогда, если вы захотите остаться в Фирме, мы подыщем вам какое-нибудь хорошее место, конечно, при условии, что вы себя ничем не замараете, но я уверен, ничего такого не случится. А пока вам ничего не надо решать. Это просто моя идея, ничего еще не известно, так что, пожалуйста, держите это про себя. Но мы стараемся заглянуть вперед, хотим знать заранее, что предпринять перед конференцией. Так что хорошенько подумайте и сообщите мне, пойдете ли вы на место Кейгла, если мы решим его заменить. Вы вовсе не обязаны соглашаться, уверяю вас, и, если не согласитесь, ничто вам не грозит. – Он снова улыбается, встает из-за стола и продолжает уже менее серьезным тоном: – В этом году вы опять получите прибавку к окладу и изрядный добавочный дивиденд. Но мы полагаем, вам следует согласиться. А пока на всякий случай начинайте к этому готовиться.

– Каким образом?

– Держитесь поближе к Кейглу и к агентам и старайтесь еще лучше разобраться во всем, что происходит. Определите, какие реальные задачи перед собой поставить и какие перемены вам потребуются для их решения, если мы действительно переведем вас на эту должность.

– Мне нравится Энди Кейгл.

– Мне тоже.

– Он очень хорошо ко мне относится.

– Вы перед ним не виноваты. Мы все равно его сместим. Может быть, работать над особыми проектами под вашим началом ему будет приятнее. Так вы подумаете?

– Разумеется.

– Прекрасно. И надеюсь, будете пока держать это про себя?

– Ясно.

– Спасибо, Боб.

– Спасибо, Арт.

– Что от вас понадобилось Артуру Бэрону? – накидывается на меня Грин, едва я выхожу в коридор.

– Ничего, – отвечаю.

– Он что-нибудь сказал?

– Нет.

– Я имею в виду – обо мне.

– Нет.

– Так что же он сказал? Зачем-то ведь вы ему понадобились?

– Просил придумать парочку острот для речи, с которой его сын будет выступать в школе.

– Только и всего? – Грин, удовлетворенный, презрительно фыркает. – Это бы и я мог, – усмехается он. – Получше вас.

Радуйся, радуйся, мысленно говорю я, ведь если я вправду займу место Кейгла, я смогу втоптать Грина в грязь, заставлю ползать передо мной на брюхе. Но он вроде мне поверил.

– Что от вас понадобилось Артуру Бэрону? – спрашивает Джонни Браун.

– Просил придумать парочку острот для речи, с которой его сын будет выступать в школе.

– Опять врете.

– Я дипломат, Джонни.

– А я все равно узнаю.

– Ну как, мне пора подыскивать другую работу? – спрашивает Джейн.

– У меня есть для вас работенка прямо здесь, не сходя с места.

– Вы невозможный, мистер Слокум, – смеется она и вспыхивает от смущения и удовольствия. Очень она соблазнительная, когда так краснеет. – Вы хуже мальчишки.

– Я лучше мальчишки. Пойдемте ко мне в кабинет, и я вам докажу. У кого из ваших мальчишек есть кабинет с такой кушеточкой и с таблетками в ящике стола?

– Я бы с удовольствием, – говорит она, и я на миг холодею от ужаса: вдруг и правда пойдет. – Но там вас ждет мистер Кейгл.

– Что от вас понадобилось Артуру Бэрону? – спрашивает Кейгл, едва я вхожу к себе в кабинет, где он пугливо забился в угол.

Я затворяю дверь и только тогда поворачиваюсь к нему. И тут меня берет зло и отчаяние: опять он черт знает на что похож! Воротничок рубашки расстегнут, узел галстука съехал вниз. (Так бы, кажется, и вцепился обеими руками в грудь его рубашки и вытряс из него дурь; и в то же время я готов изо всех сил лягнуть его в лодыжку или в голень искалеченной ноги.) Лоб у него в испарине, губы блестят – облизал он их, что ли, – и притом на них белеет порошок – наверно, принимал таблетку от кислотности.

– Ничего, – говорю я.

– Он что ж, ничего не сказал?

– Нет. Ничего существенного.

– А обо мне?

– Ни звука.

– Вы это серьезно?

– Даю слово.

– Надо же. Фу, черт. – Кейгл удивлен и вздыхает с облегчением. – О чем же он говорил? Расскажите. Зачем-то ведь вы ему понадобились.

– Просил придумать парочку острот для речи, с которой его сын будет выступать в школе.

– Да ну?

– Ага.

– А про меня ничего не сказал, ни слова?

– Нет.

– Ни про отчеты по телефонным разговорам, ни про поездку в Денвер?

– Нет.

– Ха! В таком случае мне, похоже, ничто не грозит. Может, я даже стану в этом году вице-президентом. А о чем он говорил?

– Просто о своем сыне. О его речи. И об остротах.

– Так, похоже, мне все это просто померещилось! – в восторге восклицает Кейгл. – Знаете, может, эти остроты пригодятся и мне, когда моим ребятам надо будет выступить в школе с речью. – Он хмурится, лицо вдруг омрачает тайная забота. – Мои ребятишки оба никуда не годятся, – рассеянно, вслух напоминает он себе. – Особенно сын.

Кейгл тоже мне доверяет. И, пожалуй, мне это совсем ни к чему.

– Энди! – вдруг вырывается у меня. – Ну какого черта вы так неосторожны? Хоть бы вели себя по-людски! Хоть бы взялись за ум и стали делать все как положено!

Он испуган.

– Что такое? – кричит он. – Что случилось?

– Это необходимо, чтобы не вылететь с работы, если еще не поздно. Неужели нельзя попробовать найти со всеми общий язык? Перестаньте врать Горацию Уайту. Не разъезжайте столько. Переведите куда-нибудь Паркера, если не можете заставить его бросить пить, и отправьте Эда Фелпса на пенсию.

– Вам кто-нибудь что-нибудь сказал?

– Нет.

– Тогда откуда вы все это знаете? – резко спрашивает он. – Кто вам сказал?

– Вы сами, – зло, с досадой огрызаюсь я. – Вы сами уже сколько месяцев твердите мне об этом. Так чем без конца расстраиваться, решились бы на что-нибудь. Возьмитесь за ум, слышите? Спрашивайте строже с Брауна и сработайтесь с Грином, и почему у вас в отделе нет негра или еврея?

Он мрачно хмурится и с минуту в тяжелом молчании размышляет. Я жду: хотел бы я знать, много ли до него дошло.

– На что мне лодырь? – наконец рассеянно спрашивает он, словно уже думая о другом.

– Не знаю.

– Еврей мне, пожалуй, пригодится.

– Вы уверены?

– У нас есть покупатели-евреи.

– А может, им это не понравится?

– Но на что мне лодырь?

– Прежде всего научитесь называть его как-нибудь иначе, – советую я.

– Ну например?

– Черный. Называйте его черный.

– Я всегда называл их лодырями, – говорит Кейгл. – Так меня учили в детстве – называть черномазых лодырями.

– Так меня учили в детстве – называть негров лодырями.

– Что же мне делать? – спрашивает он. – Посоветуйте.

– Надо стать взрослым, Энди, – серьезно говорю я; теперь я от всей души хочу ему помочь. – Вы уже немолоды, отец двоих детей, у вас солидное положение в весьма солидной фирме. От вас требуется немало. Пора повзрослеть. Пора отнестись ко всему этому серьезно и начать делать все то, что от вас требуется. А что от вас требуется, вы и сами понимаете. Сами всегда мне об этом твердите.

Кейгл задумчиво кивает. Он размышляет над моим советом, хмурится, тут не до легкомыслия. Мои слова постепенно доходят до него. Я не спускаю с него глаз, жду ответа. «Кейгл, болван ты этакий, – в отчаянии хочется мне крикнуть, пока он важно раскидывает умом, – я же хочу тебе помочь. Скажи что-нибудь дельное. Хоть раз за свою бестолковую жизнь найди разумный выход». И, как будто он меня услыхал, лицо его проясняется – он наконец принял решение. С легкой улыбкой он пристально смотрит на меня, я жду, надеюсь – и наконец слышу:

– Поехали к девочкам, позабавимся.

У Фирмы есть свое отношение к такого рода забавам. Их одобряют.

И похоже, всем это известно (хотя ни в каких инструкциях и правилах не записано). Разговоры о забавах с девочками одобряются еще больше, чем сами забавы, но и забавы одобряются, а вот разговоры о забавах с собственной супругой никак не одобряются. (Представьте только: «Ох, и задала мне работку нынче ночью супруга!» Нет, так говорить не годится, во всяком случае никому из сослуживцев: может быть, они с нею знакомы.) Но позабавиться с чужой женой – это очень одобряется, и разговоры об этом тоже одобряются, при условии что муж не служит в нашей Фирме и вообще не из тех, кого у нас знают и любят. Фирма не против, чтобы мы забавлялись с размахом, со знанием дела, с юмором и привкусом вульгарности, не вмешивая сюда никакие чувства, а партнершей выбирали молоденькую, хорошенькую девчонку или женщину старше себя – иностранку или еще чем-нибудь примечательную, и притом забавлялись без особого шума, с намеком на осмотрительность, без скандала, без огласки и прочих серьезных осложнений, связанных с любовными историями. Влюбленность, к примеру, как правило, не одобряется (хотя новая женитьба сразу же после развода возражений не вызывает), и «связь», во всяком случае у мужчин, тоже не одобряется.

Забавы с девочками или разговоры о забавах – немаловажный раздел в программе конференций Фирмы, и, когда решают, где созвать конференцию, это всегда принимается в расчет; и агенты, которые ухитрились, так сказать, открыть сезон, могут стать героями дня, хотя им вовсе не обязательно будут завидовать. (Смотря по тому, какую подобрал партнершу.) Во время конференции к девочкам обычно отправляются по трое – по четверо: двое решаются попытать счастья и берут с собой еще одного или двоих. У нас в Фирме чуть не все этим занимаются (по крайней мере так кажется) и, уж во всяком случае, чуть не все говорят, что занимаются (или занимались). В сущности, во время конференций стало comme il faut[1]даже для самой верхушки и самых дряхлых, слабосильных служащих фирмы – особенно для них! – в приветственном обращении, при выражении признательности, во вступительном слове и в непринужденном вступлении к речи по самому серьезному вопросу лукаво и хвастливо намекнуть на свои и чужие шалости по части секса. О подобных забавах острят на всех уровнях, даже такие люди, как Грин или Гораций Уайт. Но Энди Кейглу сейчас на эту тему острить неуместно.

– Энди, я не шучу, – говорю я.

– Я тоже, – говорит он.

Когда Кейгл выходит, я закрываю за ним дверь и затворяюсь у себя в кабинете, отгораживаюсь от всех и вся – надо обдумать разговор с Артуром Бэроном. Я отменяю предстоящую за обедом встречу и задираю ноги на стол.

У меня больные ноги. У меня совсем плохо с зубами и не сегодня-завтра придется вырвать их все. Будет больно. У меня несчастливая жена, которую надо содержать, и двое несчастливых детей, о которых надо заботиться. (Есть еще третий ребенок, умственно отсталый, это неизлечимо, он и не счастлив и не несчастлив, и я не знаю, что с ним будет после нашей смерти.) У меня под началом работают восемь несчастливых людей, и у каждого свои сложности и свои несчастливые семьи. На душе у меня тревожно, и я подавляю в себе истерию. На уме у меня политика, летние расовые беспорядки, наркотики, насилие и подростковый секс. Повсюду извращенцы и всякие маньяки, которые могут растлить или задушить любого из моих детей. На улицах моего города преступления. Впереди у меня старость. Мой мальчик, хотя ему только девять, неспокоен, потому что не знает, кем стать, когда вырастет. Моя дочь врет. На своих некрепких плечах я должен вынести упадок американской цивилизации и вину и несостоятельность правительства Соединенных Штатов.

И оказывается, меня готовят на более высокую должность.

И оказывается, – помоги мне, Боже! – я хочу ее занять.