Понятие системы в лингвистическим приложении

§ 1. Понятие системы и системности, подготовленное многовековым развитием научной мысли в разных областях знания, преломляется в методологическом аппарате современных теоретических дисциплин в виде важнейшего общего принципа подхода к своему материалу. Пожалуй, ни в одной другой гуманитарной науке это понятие не получило столь широкого применения, как в языкознании.

Понятие системы основано на соотнесении в едином представлении четырех взаимосвязанных концептов-коррелятов: «совокупности», «элемента», «структуры» и «функции». Из этих понятий первое является родовым, а три других, взятые совместно, раскрывают существенную видовую характеристику определяемого.

Итак, система есть структурированная (имеющая определенную структуру) совокупность элементов, объединенных некоторой общей функцией. Под функцией при этом понимается в общем смысле производство действия по назначению посредника (орудия) действия; под элементом – некоторый включенный объект, выделяемый в качестве функциональной, составной части включающего объекта (системы); под структурой – строение сложного объекта (системы), выявляемое в характере соотнесенности его элементов.

Как видим, перечисленные базовые понятия, за вычетом родового, таковы, что каждое из них предполагает сущностное отношение к трем другим. Нет системы без структурной соотнесенности элементов. Нет структуры без системы элементов, характер соотнесенности которых она выражает. Нет элемента без системы, структурно определенной частью которой он является. Наконец нет системы с определенной структурой соотнесенности элементов без выделения некоторой функции, выполняемой системой в целом через функциональное взаимодействие отдельных ее элементов.

Язык как средство формирования мыслей и обмена мыслями между людьми представляет собой сложную совокупность особых знаковых единиц. В рамках общей совокупности знаковые единицы образуют многочисленные ряды соотнесенностей, отражающих их разнообразные связи – более близкие и менее близкие, прямые и опосредованные, однозначные и перекрещивающиеся. Однако за всей этой сложностью отношений, за всей многоликостью форм и значений отдельных составляющих элементов, в суммарном объединении («агрегате») частных рядов элементов с их сложно-переплетенными внутренними и внешними соотнесенностями четко выявляется определяющая общая функция языковых единиц, состоящая в выражении человеческих мыслей в ходе речевого общения. Указанная общая функция, связывающая языковые единицы, позволяет рассматривать язык как некоторую систему, с присущими любой системе функциональными свойствами.

Любая система имеет свою структуру, то есть внутреннее строение, выражающееся в характере связей ее составных частей. Специфическое свойство структуры языка состоит в том, что она образует иерархию уровней, формируемых собственными типами языковых единиц – фонемами, морфемами, словами и т. д. (см. ниже). Эти единицы находятся в распоряжении трех составных частей языка, каждая из которых оперирует своими аспектами уровней, взятых в целом. Указанные составные части языка суть его фонетический строй, лексический строй (словарный состав) и грамматический строй. Называя данные части «строями», мы используем традиционный термин, который соответствует понятию системы в вышеприведенной трактовке его сущности. Фонетический строй служит материальной подосновой языка, он определяет физическое представление значимых языковых единиц всех уровней. Лексический строй объединяет все множество непосредственно назывных средств языка, то есть слов и стабильных словосочетаний. Грамматический строй объединяет закономерности построения высказываний из назывных средств языка в процессе производства речи (говорения или письма) как воплощения мыслительной деятельности человека. Будучи организатором построения высказываний, а через них и речи в целом, грамматический строй является основой системности языка.

§ 2. Знаковость единиц языка выявляется в том, что они служат для обозначения предметов и явлений действительности, то есть служат, в очень широком смысле, «знаками» предметов и явлений (см.: [Степанов, 1975а, с. 8 и сл.; Кодухов, 1974, с. 123 и сл.]).

Среди ученых не закончен спор о том, следует ли понимать знак как объект, включающий в себя и форму (материальную оболочку), и значение, или же как объект, включающий в себя только форму (относимую к определенному значению) (см.: [Общее языкознание, 1970, с. 106 и сл.; Ветров, 1968, с. 34 и сл.; Будагов, 1981, № 2, с. 23 и сл.]. Иначе говоря, предметом данной дискуссии об «односторонности» или «двусторонности» знака является утверждение верности лишь одного из двух «знаковых треугольников» (см. рис. 1).

Не вдаваясь в детали дискуссии, укажем, что для лингвиста принципиально важно видеть реальное единство формы языкового знака и его значения, которые совместно противопоставляются обозначаемому «предмету» в рамках рассматриваемых треугольников. Следовательно, при любой интерпретации данного отношения его отражающая, «знако-значащая» часть (представленная нарисунке основаниями треугольников) должна рассматриваться в качестве двусторонней сущности, вычленяющей формальный (материальный и функциональный (значимый, идеальный) аспекты.

Но при анализе значения знака мы должны обратить внимание на явление, которое особенно важно для собственной, внутренней понятийной базы предмета лингвистики. Это явление состоит в расщеплении значения языкового знака в речевой цепи на обобщенный и конкретный компоненты.

Обобщенный компонент значения многократно повторяется в разных актах общения, а конкретный компонент значения приурочен, лишь к данному, ситуативно связанному, конкретному высказыванию. Даже значение имен собственных, обозначающих отдельных людей и единичные предметы, обнаруживает это расщепление.

В самом деле, обобщенное значение имени собственного человеческого («фамилия человека», «женское имя», «мужское имя», «ласкательное имя ребенка» и т. д.) – это не то же самое, что непосредственное, ситуативно-связанное значение имени человека, которого мы имеем в виду в конкретной ситуации. Такое обобщенное значение получает особый акцент при нарицательном употреблении имени собственного. Ср.: It may be any Jack or Jill. A Mr Tarrington called here twice in the morning, Sir. Who can recognize in this impostor the Ronny of the Big Mountains?

Обобщенное значение имен уникальных предметов (названия географических и астрономических объектов, всевозможные имена-реалии национальной и общественной жизни) тоже четко выступает при их расширительном и фигуральном употреблении. Ср.: The man was beaming on the newcomers like another sun. A regular Sahara, that's what the street is at this time of the day!

Вот эти обобщенные значения, вместе с обобщенными формальными признаками языковых единиц (в отвлечении от индивидуальных особенностей звучания или графики в реально произнесенных и записанных высказываниях), и составляют то, что строит систему языка как систему средств выражения, хранения и передачи человеческих мыслей. Именно в этом понимании лингвисты говорят о языковом знаке как о «двусторонней» единице, выявляющей единство языковой формы и языкового значения. Языковое значение (семантика) в акте общения превращается в конкретную информацию о вещах и отношениях, передающуюся от говорящего–пишущего («агента» речи, отправителя сообщения) к слушающему–читающему («реципиенту» речи, получателю сообщения).

Мы указали на знаковый характер единиц языка.

Однако признание знакового характера единиц языка не должно вести к отождествлению этих единиц со знаками в искусственных знаковых (семиотических) системах или кодах, применяемых в различных областях деятельности человека: таковы сигналы светофора, дорожные знаки, морская сигнализация, формализованная запись в различных областях знания и искусства, языки программирования и т.д. (См.: [Общее языкознание, 1970, с. 140 и сл.].) Коренное различие между языком и искусственной знаковой системой состоит в том, что искусственная знаковая система специально создается как заместитель языка, репрезентируя его в определенной узкой сфере общения. Иначе говоря, любой искусственный язык-код связан с обозначаемыми предметами опосредованно, через естественный язык, то есть через его слова и предложения. Обычный, естественный человеческий язык не только лежит в основе создания любой искусственной знаковой системы, но он является тем коренным фактором, который постоянно поддерживает существование и использование искусственной знаковой системы. Где нет естественного языка, там не может быть и никакой искусственной знаковой системы, специфически замещающей собой лишь отдельный его участок.

Общая система языка распадается на некоторые малые, частные системы, каждая из которых членится на еще более малые системы. Общая система является «макросистемой» по отношению к образующим ее частным «микросистемам». В болеегибких терминах подобные отношения описываются как отношения надсистем и подсистем.

Таким образом, язык в целом –это макросистема или всеобщая надсистема по отношению к системным рядам элементов, ее составляющим. Три основные подсистемы языка образуют его фонетический строй, лексический строй (словарный состав) и грамматический строй. Данные подсистемы настолько сложны, что о них никогда не говорят как о «микросистемах»; как правило, их мыслят в виде определенных систем, расчленяющихся на множества соответствующих подсистем и микросистем.

Например, в рамках фонетического строя система фонем включает гласные фонемы и согласные фонемы. Общий состав фонем есть надсистема по отношению к подсистемам гласных и согласных фонем. Система гласных, в свою очередь, членится на гласные переднего ряда, гласные среднего ряда, гласные заднего ряда, образующие соответствующие подсистемы.

В рамках грамматического строя, являющегося существенно более сложной областью языка, чем фонетический строй, мы видим расчленение общей системы на систему морфологии и систему синтаксиса, вычленяющих, соответственно, систему морфологических разбиений словарного состава сих категориями-микросистемами и систему синтаксических разбиений словесных последовательностей (в разнообразных типовых рядах словосочетаний и предложений) с их многочисленными системными подразделениями.

§ 3. Современная лингвистика и теория грамматики как ее составная часть являются продуктом долгого исторического развития. Ранние грамматические описания языка, естественно, не могли быть последовательно системными, поскольку они ни в каком явном виде не использовали понятие системы, в те времена еще не разработанное.

Тем не менее идея системности, хотя в явной форме не сформулированная, присутствовала в грамматическом учении с самого начала его появления. Ранние грамматические описания языка были стихийно, или интуитивно, системными, так как, излагая факты познаваемого языка, они одновременно отражали их внутренний системный характер. Таковы грамматические описания древних греков (Аристотель, стоики, александрийские ученые), древних индийцев (Панини), ученых эпохи европейского Возрождения («рациональная» грамматика Пор-Руаяля). (См.: [Березин, 1975, с. 5–21; Иртеньева и др., 1969, с. 5–15].)

Будучи интуитивно системными, указанные описания, однако, строились при полном непонимании исторического развития языка, и диалектически связанного с развитием народа – его творца и носителя. В этом смысле ранние грамматические описания еще не были научными в собственном значении данного слова.

Открытие исторического родства языков иих исторической эволюции, сделанное в первой четверти XIX века, ознаменовало наступление эпохи научного языкознания, все глубже и глубже проникающего в природу языка как общественного явления. В языкознании был создан специальный сравнительно-исторический метод, и сравнительно-историческое изучение семей родственных языков стало ведущей линией деятельности языковедов вплоть до начала XX века. (См.: [Иртеньева и др., 1969, с. 18–24].)

Однако сравнительно-историческое изучение языков, проводившееся в этот период бурного развития науки, имело определенные недостатки. К концу XIX века оно сконцентрировало основное внимание на эволюции отдельных элементов языка, таких, как различные звуки, слова, флексии, теряя перспективу существенных связей этих элементов с другими элементами системы. Таким образом, развивающееся сравнительно-историческое языкознание в какой-то степени отошло от интуитивно-системного подхода к языку, характерного для ранних грамматических теорий. Такой поэлементно-расчленяющий анализ языка был назван его последующими критиками «атомистическим» анализом, поскольку он отвлекался от системы языка в целом.

Антитезой к атомистическому подходу в языкознании явилась новая концепция языка, которая потребовала от лингвистического описания раскрытия природы составных элементов языка в их действующих взаимосвязях и взаимозависимостях, то есть в раскрытии, в конечном счете, системного характера языка в строгом смысле этого слова. Новая лингвистическая теория была сформулирована русским ученым И. А. Бодуэном де Куртене (конец XIX века) [Бодуэн де Куртене, 1963]* и швейцарским ученым Фердинандом де Соссюром (второе десятилетие XX века) [Соссюр, 1977]**.

* О лингвистической концепции И. А. Бодуэна де Куртене см.: [Амирова и др., 1975, с. 481 и сл.].

** О лингвистической концепции Ф. де Соссюра см.: [Слюсарева, 1975].

Ядром новой теории явилось разграничение языковых планов синхронии и диахронии, приведшее к пониманию синхронной соотнесенности элементов как фундаментального фактора существования и функционирования системы языка.

Новая лингвистическая теория продемонстрировала, что, хотя язык непрерывно изменяется вместе с историей народа, в каждый данный момент он представляет собой целостную систему взаимосвязанных элементов. Эта система живого языка не должна смешиваться с диахроническими явлениями его эволюции, то есть с теми фактами, которые выявляются учеными в ходе историко-лингвистического анализа и относятся к разным периодам языкового развития. Иначе говоря, история языка есть последовательное изменение компонентов синхронной системы, не приводящее к отрицанию системы как таковой ни в один из моментов ее существования (в противном случае нарушилось бы общение людей – носителей языка).

Так, в синхронный план современного английского языка входят следующие слова, взятые в разных рядах лексико-грамматической соотнесенности: what–that..., shall–will..., I–you..., sing– sings... - и т. д. В одном из синхронных планов древнеанглийского периода (письменные) слова, соответствующие приведенным современным, выглядели так (в современной печатной графике): hwæt– thæt..., sceal (sculan) –wille (willan)..., ic–thu..., singan – singep... и т. д.

Диахронические соотношения следует представить как пересекающие синхронические соотношения: what – hwæt, that – thæt, shall – sceal, will – wille, I – ic, you – thu (для множественного числа, соответственно, you–ge), sing–singan; sings–singep.

Что касается речи как таковой, то есть речевого потока говорящего или пишущего, то она строится только из сосуществующих, синхронных элементов языка. Ср. древнеанглийское предложение, построенное из приведенных слов (Бэда Достопочтенный, конец IX века) и его соответствие в современном английском языке: Hwæt sceal ic singan? – What shall I sing?

§ 4. В понятии синхронии следует различать абсолютный и относительный аспекты.

Абсолютная синхрония раскрывается в самом определении понятия синхронии как (воображаемой) оси или плоскости одновременности, связывающей элементы действующей языковой системы. Находясь в понятийной области абсолютной синхронии, мы отвлекаемся от повторяемости языковых элементов в процессе функционирования языка и учитываем лишь сам факт их отождествления носителями языка вне зависимости от разновременности реальных актов общения, как и временной протяженности самого процесса речеобразования (процесса общения). Когда же мы обращаемся к разновременности как реальности, вне которой язык существовать не может, нам приходится говорить также и об относительной синхронии, то есть о языковой синхронии, имеющей протяженность во времени.

Для того чтобы составить себе ясное представление об относительной синхронии, следует иметь в виду, что синхронное отношение в системе связывает существенно разные элементы языка (иначе между ними не устанавливались бы «отношения»), которые могут находиться как в составе одной микросистемы, так и в составе разных микросистем.

Так, английские неопределенные и длительные формы глагола являются абсолютно синхронными, сосуществуя в действующей грамматической системе современного английского языка. Но между неопределенными формами глагола, скажем, в тексте произведений Оскара Уайльда (конец XIX века) и длительными формами глагола, скажем, в тексте произведений Моники Диккенс (современность) тоже можно установить некоторое синхронное соответствие в лингвистическом смысле. Эти формы являются относительно синхронными величинами, потому что их грамматические свойства, обнаруживаемые порознь в обеих частных языковых системах («стилях автора» или «идиолектах»), повторяются в единой системе языка английского народа в течение всего периода времени, разделяющего творчество указанных авторов. Эти величины лингвистически синхронны ровно настолько, насколько тождественными в обоих рассматриваемых разновременных текстах оказываются, соответственно, неопределенные формы глагола (у О. Уайльда и М. Диккенс) и длительные формы глагола (у О. Уайльда и М. Диккенс). При этом речь идет не только и не столько о внешнем оформлении сопоставляемых величин, сколько о их полном функциональном статусе.

Рассмотренное соотношение в общем виде можно сформулировать следующим образом. Пусть М₁ (А₁, В₁,) и М₂ (А₂, В₂) –языковые подсистемы, расположенные на двух временных уровнях существования языка. В таком случае отождествлению систем М₁ и М₂ (А₁ = А₂, В₁ = В₂) соответствует установление относительной синхронии между элементами системы М₁ элементами системы М₂ (А₁ – В₂, В₁ –А₂).

Схематически эта зависимость показана на рис. 2. Относительно синхронные элементы связаны здесь «диагональным» отношением.

Нетрудно видеть, что идея относительной синхронии, по существу, лежит в основе понятия «синхронный срез языка», применяемого в современных историко-лингвистических исследованиях.

Таким образом, относительная синхрония выявляется в соотношении элементов письменных текстов, а в современную эпоху и звуковых записей речи, относящихся к разным временам существования языка, но обнаруживающих тождество формы и функции в пределах соответствующих микросистем. Для разных групп элементов периоды относительной синхронии различны. В словарном составе языка исторические изменения совершаются наиболее быстро, поскольку лексика прямо и непосредственно отражает материальное и общественное развитие народа. Микросистемы грамматического строя меняются гораздо медленнее, потому что грамматика лишь опосредованно связана с развитием общества. (См. материалы дискуссии в кн.: [О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков, I960].)

Так, основные черты категориального статуса падежных форм современного английского существительного и местоимения установились в течение среднего периода истории английского языка, к концу этого периода стабилизировались главные категориальные признаки современных глагольных форм перфекта, тогда как глагольная категориальная подсистема длительности приняла современный вид тремя или даже четырьмя столетиями позднее.

Именно различие в протяженности периодов относительной синхронии разных элементов и микросистем языка служит фактором непрерывности и постепенности его исторического развития: в каждый данный период истории, ограниченный рамками абсолютного (астрономического) времени, некоторые элементы языка меняются, переходя в языковую диахронию, другие же в своих категориальных и функциональных подсистемах остаются неизменными, то есть, соответственно, тождественными самим себе и относительно синхронными друг другу. Историко-языковой процесс, как было отмечено выше, не может иметь внезапных глобальных переломов в силу самого назначения языка служить средством общения людей.

Итак, раскрытие различия между языковой синхронией и диахронией оказалось принципиальной предпосылкой для формулирования системной концепции языка.

Г Л А В А 2

ЯЗЫК И РЕЧЬ

§ 1. На фоне различения синхронии и диахронии, приведшем лингвистов к вычленению системы языка в действии, выпукло предстает разграничение между языком и речью, - разграничение, занимающее центральное место в проблематике современного языкознания. Об этом разграничении ученые пишут: «Проблема антиномии «язык – речь» продолжает оставаться центральным вопросом всей послесоссюровской лингвистики» [Пиотровский и Турыгина, 1971, с. 5]; «Вопрос о природе речи и ее отношения к языку является основным методологическим и теоретическим вопросом синтаксиса», [Ахманова, Микаэлян, 1963, с. 110].

Язык как система средств выражения и речь как реализация выражения в процессе общения составляют неразрывное единство. На этом основании некоторые языковеды считают проведение различия между ними неправомерным. Но единство сторон явлений действительности вовсе не предполагает их тождества.

В этой связи можно сослаться на свидетельство самого языка. Для народа-языкотворца язык и речь не мыслятся как тождество и в силу этого имеют свои разные названия, что прослеживается в различных языках мира. Характерна различная семантико-этимологическая природа этих названий, в частности, в русском и многих других индоевропейских языках: «язык» – неотчуждаемый орган человека, «речь» – слово, речение, высказывание, передаваемое другому.

Следует отметить, что положительные результаты исследований в рассматриваемой области нередко бывают затемнены терминологическими трудностями и недоразумениями, происходящими из двойственного употребления понятия «язык» – в широком смысле и узком смысле.

Широкое понятие языка включает по крайней мере четыре частные стороны, каждая из которых имеет собственную, особую сферу лингвистической проблематики.

В широком понятии языка выявляется, во-первых, понятие фонда наличествующих, готовых формально-смысловых единиц, служащих непосредственным материалом для построения высказываний. Этот фонд, если оставить в стороне вопрос о его гетерогенности и не вдаваться в тонкости межуровневых соотношений морфематики илексематики, покрывается названием «словарный состав». Во-вторых, широкое понятие языка включает понятие фонда структурных моделей изменения и сочетания слов или, в другой терминологии, совокупности закономерностей (или «правил») изменения и сочетания слов. Обе указанные стороны понятия четко выявляются, например, в следующем толковании слова language, даваемом Оксфордским словарем английского языка: The whole body of words and the methods of combination of words used by a nation, people, or race...; words and the methods of combining them for the expression of thought (The Oxford English Dictionary, 1933, vol. VI, c. 57). В-третьих, в широкое понятие языка включается понятие процесса пользования языком акта говорения и письма. Эта сторона языка выявляется в общем определении языка как средства общения. В-четвертых, широкое понятие языка включает понятие совокупности готовых высказываний на данном языке. Последнее частное понятие выявляется в обычных для лингвиста указаниях о представленности того или иного языка определенными текстами, а также о принадлежности тех или иных отрывков текста определенному языку.

Первые две из перечисленных сторон широкого понятия языка (то есть фонд слов и фонд моделей) формируют узкое понятие языка вторые две стороны (то есть акт говорения и готовый текст) формируют понятие речи. Таким образом, язык противопоставляется речи именно в последнем, узком смысле, причем главный упор делается на противопоставленности понятия фонда или кода понятию текста или сообщения.

Известно, что в послесоссюровском языкознании делались попытки установить между языком и речью промежуточную категорию, называемую узусом или нормой [Косериу, 1963, с. 156 и сл.]. Плодотворность и необходимость изучения языковой нормы не может вызвать никаких сомнений. Это понятие прочно вошло в современное языкознание. [Ярцева, 1969а; 1969б; Москальская, 1967; Пиотровский и Турыгина, 1971]. Однако введение понятия нормы в качестве промежуточной категории, с особой последовательностью обосновываемое Э. Косериу, не снимает главной дихотомии «язык – речь». Во-первых, если это действительно промежуточная категория, то фундаментальная противопоставленность полюсов все-таки остается. Во-вторых (что гораздо более важно), если норма системна в том смысле, что задается говорящему вместе с обычными языковыми средствами, так сказать, в виде закономерностей «второго порядка» – принципов отбора, организации, использования языковых средств, то она тоже включается в язык (с разбиением последнего на систему средств и систему закономерностейих использования). Что касается введения соотносительной пары понятий «норма речи – норма языка» [Гак, 1968, с. 8], то эта пара по собственным определениям не снимает, а утверждает основную дихотомию «язык – речь». Поэтому на настоящем этапе исследований полностью сохраняет силу следующее обобщение В. А. Звегинцева: «...В последние годы нередко можно встретиться с утверждениями, что соссюровское разграничение между языком и речью должно быть снято и заменено новым, соответствующим новым представлениям о природе языка. Так, ныне противопоставляют друг другу схему и узус, код и сообщение, систему и текст (корпус) и пр. Может быть, формулирование в новых терминах по существу старой проблемы способствует ее уточнению, но отнюдь не снимает ее» (Звегинцев, 1968, с. 94].

§ 2. Строгое разграничение языка и речи (в узком смысле терминов) обычно связывается с именем Ф. де Соссюра (см., например, вышеприведенную выдержку). Однако, если внимательно рассмотреть предшествующие и последующие лингвистические концепции, то нельзя не увидеть, что положения ф. де Соссюра – это лишь одна из вех длительной истории, начало которой восходит к самым далеким истокам европейской грамматической традиции. Стоит вспомнить тезис самого Ф. де Соссюра о том, что для правильного понимания природы языка нужно возвратиться к статической точке зрения традиционной грамматики: «Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной грамматики, но уже понятой в новом духе, обогащенной новыми приемами и обновленной историческим методом, который, таким образом, косвенно помогает лучше осознавать состояния языка» [Соссюр, 1977, с. 115–116].

Зачаток учения о разграничении языка и речи можно найти в диалоге Платона «Софист», относящемся к IV в. до н. э. В этом диалоге ясно намечены две фундаментальные, полярные сферы языка: слово как название сущего и предложение как словесное суждение о сущем. При этом предложение обозначается термином «речь». Отождествление предложения и речи, как известно, проходит через всю древнегреческую грамматику. По Платону, слова («имена» и «глаголы») вне предложения, вне речи сами по себе ничего реального не утверждают и не отрицают; лишь в предложении, в речи они получают подлинный смысл, утверждая и отрицая нечто конкретное о вещах, являющихся предметами суждения говорящего.

«...Из одних имен, последовательно произносимых, не получается речь, так же как и из глаголов, произнесенных без имен, – говорит Платон устами своего персонажа. –...Ведь прозвучавшее не показывает ни в том, ни в другом случае ни действия, ни бездействия, ни бытия сущего или не-сущего, прежде чем кто-нибудь не примешает к именам глаголы. А тут-то уже первое соединение оказывается слаженным и становится речью, – пожалуй первой и самой малой речью... Когда кто-нибудь скажет: человек учится, … то это – наименьшая и первая речь...» [Античные теории языка и стиля, 1936, с. 58].

Античное учение о словах-именах и предложении-речи было развито Аристотелем и стоиками и в дальнейшем, у александрийских ученых, послужило основой для создания определенных контуров теории грамматики с морфологическим (структурно-семантические свойства частей речи) и синтаксическим (сочетание частей речи в предложении) разделами.

Дальнейшим этапом на пути принципиального различия в языкесистемы и продукта ее функционирования становится эпоха Возрождения, когда происходит накопление материала по разным языкам, и, наряду с продолжающейся деятельностью грамматистов, начинается планомерная деятельность лексикографов. Именно в этот период вычленяется традиционная формула состава языка в виде представления его как совокупности словаря и грамматики, воплощенная, между прочим, в известной фразе Готфрида Германа: «Duae res longe sunt difficillimae – lexicon scribere et grammaticam» («Две вещи суть особенно трудны – писать словарь и грамматику»).

Что же касается сравнительно-исторического языкознания девятнадцатого века, то здесь разграничение между языком как системой средств словесного выражения и речью как высказыванием, реализуемым в результате функционирования системы, можно считать полностью сложившимся. В дососсюровском языкознании появляется и термин «механизм языка», который пользуется популярностью в современной лингвистике.

Небезынтересно отметить, что разграничение языка и речи в дососсюровском языкознании получило особый импульс в связи с психологическими и эволюционистскими изысканиями, обращавшимися к изучению семиотических систем у животных и их сравнению с языком человека. Вот что пишет, например, эволюционист Д. Романэс о языке и речи, говоря о различии между человеком и животными: «Сказать, что оно (различие – М. Б.) является с возникновением языка, в смысле объяснения знаками, значило бы выразиться слишком широко, так как мы видели, что язык, в широком смысле слова, доступен и низшим животным. Следовательно, границу надо провести не там, где является язык или способность объясняться знаками, но там, где является тот особенный вид этой способности, который мы понимаем под словом речь. Отличительная особенность этого вида делания знаков, следовательно, такая особенность, которая чужда всем остальным его видам, заключается в предикации, то есть в употреблении знаков, как подвижного шрифта, для составления предложений» [Романэс, 1905, с. 232].

Как видно из выдержки, разграничение языка – подвижного шрифта – и речи – предложений, составляемых из подвижного шрифта, – принимается как нечто само собой разумеющееся.

Наконец, следует сослаться на известные положения И. А. Бодуэна де Куртене о «механизме языка», о «строе и составе языка», который, хотя и представляет собой результат исторического развития и обусловливает пути дальнейшего развития, не может измеряться категориями предшествующего или последующего времени (Бодуэн де Куртене, 1963, с. 67]. Важно отметить, что эти положения были высказаны еще в 1870–1871 годах, то есть почти за полвека до опубликования «Курса» Ф. де Соссюра.

Что касается послесоссюровского языкознания, то с обоснованием специфически «речевой» сущности предложения выступил в начале 30-х годов английский ученый А. Гардинер, но с особенной остротой и последовательностью разграничение языка как системы средств построения предложений и речи как текста, формируемого готовыми предложениями, было проведено в лингвистической концепции А. И. Смирницкого. Анализируя язык как набор фонетико-смысловых элементов и моделей их сочетания, А. И. Смирницкий вывел за пределы единиц языка на низшем уровне фонему (как несмысловой элемент), а на высшем уровне – предложение и со всей четкостью провозгласил слово основной единицей языка, а предложение основной единицей речи (минимальным «речевым произведением») [1957].

Ср. формулировку данной трактовки предложения в работе О. С. Ахмановой и Г. Б. Микаэлян: «...Единицей языка нельзя признать предложение, которое обладает двусторонностью, но не является постоянно воспроизводимой в речи, а представляет собой создаваемое в каждом конкретном случае произведение из ряда взаимодействующих языковых единиц: слов, интонационных единиц, правил соединения слов и т. п. Поэтому предложение является единицей не языка, а единицей речи» [Ахманова и Микаэлян, 1963, с. 123].

Основа подобной концепции широко представлена и в терминах «код – сообщение». Ср.: «...Для всякой науки, с одной стороны, оперирующей конечным множеством значимых базовых элементов, которое выступает в роли «кода» («языка»), а с другой – имеющей дело с потенциально бесконечным числом порождаемых этим множеством «сообщений» («текстов», «речевых фраз», «композиций» и т.п.), изучение антиномии «код – сообщение» («язык – речь») оказывается одной из центральных проблем» (Пиотровский и Турыгина, 1971, с. 5].

Указанная трактовка предложения подводит итог развитиюклассического учения о соотношении языка и речи. Однако, освещая важную сторону данного соотношения, эта трактовка оставляет нераскрытой другую его сторону, которая выдвигается на первый план в языкознании современной эпохи. Эта другая сторона, демонстрируемая, в частности, теорией парадигматического синтаксиса (см. ниже), выявляется в том, что предложение как единица сообщения в речевой цепи выделяет свою обобщенную модель, типическую конструкцию, стоящую за конкретным, привязанным к своему контексту лексико-семантическим составом высказывания. Такая модель или конструкция закономерно соотнесена с другими элементами языка и, следовательно, имеет в языке свой собственный системный статус.

§ 3. Дальнейшая конкретизация представлений о предложении как диалектически расчленяющемся на языковую и речевую принадлежность может быть проведена при рассмотрении содержательной стороны предложения на основе соотнесения понятий синтаксиса, семантики и информации. Актуальность такого рассмотрения понятий диктуется необходимостью строго очертить узко-дисциплинную сторону их специфики, поскольку, как мы отметили во Введении, они используются в нескольких разных областях знания, получая неоднозначную интерпретацию.

Так, в логической и семиотической интерпретации семантика противопоставляется синтаксису как содержание высказывания форме его построения, а в теории информации и кибернетике под информацией понимается все то, что можно мыслить в терминах сигналов, передаваемых по каналам связи, и способов их обработки, – будь этосвязь, устанавливаемая между людьми, животными, механизмами или между живым существом и объектом неживой природы.

В логико-семиотических описаниях свойств знаковых систем с особой настоятельностью подчеркивается принципиально внесемантический характер синтаксических отношений знаков. Толкования и определения синтаксических отношений, предлагаемые в различных трудах из смежных с лингвистикой областей знания, явно нацелены на то, чтобы «преодолеть» сложившееся в лингвистике понимание синтаксиса как верхнего раздела грамматики со своими особыми языковыми значениями. Подобный десемантизирующий (а следовательно, и деграмматизирующий) подход к синтаксису легко увидеть уже в самых общих формулировках, определяющих триаду измерений семистики (синтактика – семантика – прагматика). Например, X. Карри, раскрывая логическое содержание этих понятий, указывает, что «синтаксическая» теория языка должна относиться лишь к структуре его выражений как цепочек символов, а «семантическая» теория языка, кроме структуры языковых выражений, принимает внимание также их значения (Карри, 1969, с. 141]. Соответственно этому «строго семантическим» признается семантическое утверждение не являющееся синтаксическим, а «чисто синтаксическим» – такое утверждение, которое не несет никакой семантической информации [там же, с. 143]

Чтобы исключить малейшую возможность какой бы то ни было семантизации в понимании синтаксиса, ограниченного рамками абстрактно-логических отношений между элементами знаковых систем, представители смежных с лингвистикой дисциплин уподобляют синтаксис набору формальных правил некоторой игры. Так, А. Чёрч, стремясь, по-видимому, уберечь синтаксис от «семантического искажения» со стороны «традиционно мыслящего» читателя, вводит в свои пояснения базовых понятий математической логики воображаемого постороннего наблюдателя, обозревающего оперирование формальным языком, содержания которого он не знает. Для этого наблюдателя символы языка должны обладать лишь таким содержанием, которое даетсяим правилами игры, аналогично содержанию различных фигур в шахматах. Именно это содержание и определяется как синтаксическое [Чёрч, 1960, с. 61].

Что касается расширительного осмысления в смежных с языкознанием дисциплинах понятия информации (то есть осмысления, выводящего информацию за рамки использования языка в человеческом общении), то оно ясно выступает, например, в определении кибернетики как науки о способах восприятия, хранения, переработки и использования информации в машинах, живых организмах и их объединениях (А. Н. Колмогоров).

Очевидно, собственно лингвистическое содержание трех рассматриваемых понятий, конкретизируясь и уточняясь по мере развития наших знаний, должно постоянно сообразовываться с природой того предмета, который изучается языковедами, то есть человеческого словесного языка.

Информация в лингвистическом смысле берется в обязательной и непосредственной отнесенности к акту языкового общения как таковому. Информация с точки зрения лингвиста – это сведения, передаваемые говорящим или пишущим слушающему или читающему. Понятие «сведения», в свою очередь, относится к содержательной, то есть семантической, стороне высказывания. Однако информация реализуется лишь в ситуативно-актуализированной, существенно «денотативной» или «референциальной» семантике, и в этом смысле она является не фактом языка как системы средств выражения, а фактом речи или «речевой синтагматики». Самостоятельной единицей информации в процессе языкового общения людей служит предложение. Именно предложение, как единица предикативная, является первичным целостным носителем информации, способным отобразить ситуацию некоторого действия или состояния вместе с ее оценкой.

Выявляясь для участников общения в виде целостной информативной единицы, в которой форма и содержание не могут мыслиться раздельно и каким-либо образом отчленяться друг от друга, предложение служит им не только своим обобщенным содержанием. Напротив, оно представляет собой информативную ценность лишь постольку, поскольку в нем находят выражение соответствующие составные части содержания – речевые отражения предметов и отношений того кусочка действительности, который включается в отображаемую предложением ситуацию.

Отсюда следует, что каждое предложение в речевой синтагматике является уникальной величиной, которая, не может быть взята вне определенного авторства: предложение, несущее информационное сообщение лицу, воспринимающему речь, является воспроизводимым лишь в качестве цитаты. Поэтому, в частности, логико-математическое понятие экземпляра выражения (и предложения как разновидности выражения), посредством которого можно осмыслить тождество цепочек символов в тексте формального (искусственного) языка, неприменимо к предложению, взятому как органический компонент информативно-речевого потока. Так решается вопрос о тождестве «речевого предложения».

Но в содержательной стороне речевых единиц, из которых строится та или иная совокупность (корпус) высказываний, выявляются регулярно повторяющиеся, общие компоненты абстрактного, предельно обобщенного смысла. Эти компоненты, находящие реализацию в составе разных, информативно-несоотносительных предложений, представляют собой непременную принадлежность значений языковых единиц, которая присуща этим единицам в рамках системы средств выражения, отвлеченной от корпуса, и которая как раз позволяет им выступать в роли выразителей конкретного смысла в конкретной речевой цепи. Так, общее значение субъекта действия превращается в денотацию конкретного человека, значение предикативного действия определенной общей разновидности (например, переходно-активной, каузативной, бытийной и пр.) – в денотацию конкретного акта, отношения и т. д. Данные, компоненты значения являются, следовательно, собственно языковыми, внутренне присущими системе средств выражения; они-то и составляют ту семантику, которая изучается лингвистикой как наукой о языке – системе средств формирования высказываний. В этом аспекте предложение выступает в качестве величины стандартной, структурно-типизированной, подлежащей анализу в терминах языковой модели, которая служит средством воплощения «речевого предложения». Таким образом, вопрос об индивидуальном авторстве для «языкового предложения» или «парадигматического предложения» отпадает, и, соответственно, получает право на использование понятие экземпляра предложения, для которого коллективным «автором» выступает общество – творец и носитель языка.

В этом свете следует оценить положение о различении «высказывания» как ситуативно-связанного речевого проявления и «предложения» как типизированной грамматической формы высказывания, которое в последние годы особенно энергично развивается чехословацкими учеными (работы М. Докулила, Фр. Данеша, Й. Вахека и др.). Данное положение связывается в трудах этого направления лингвистических, исследований с концепцией В. Матезиуса, выдвинутой им в противовес чисто речевой концепции предложения А. Гардинера и утверждающей, что предложение, входя в язык в виде абстрактной модели, в то же время реализуется в речи как конкретное высказывание [Матезиус, 1967]. Подобный подход к предложению, несомненно, плодотворен тем, что фактически указывает на его диалектическую двойственность (одновременное вхождение и в язык, и в речь).

Но из раскрытия двойственной природы предложения следует, что понятие «высказывания» (а также и «фразы», взятой в качестве интонационно-речевой реализации предложения) будет действительно нести собственную содержательную нагрузку, если оно будет осмыслено именно как определенная сторона предложения, конкретизированная применительно к особой области исследования (положим, синтаксико-стилистической). Если же это понятие будет просто противопоставлено понятию предложения в рамках оппозиции «предложение/язык–высказывание/речь» без объединяющего термина (в качестве какового мы выбираем «предложение», то есть один из собственных терминов оппозиции, полагая, что его двойная содержательная нагрузка в точности соответствует отмеченной диалектической двойственности объекта), то конечным итогом такого расчленения окажется лишь смена терминов, поскольку в речи не может выявлятьсяни одного обобщенного (типизированного) элемента формы и семантики, который бы не входил в систему языка. В эту систему не входит на уровне содержания лишь непосредственная речевая информация, а на уровне выражения элементы индивидуальных физических свойств предложения в каждом конкретном случае. Отсюда, если «высказывание» понимать как некоторый синтаксический или синтаксико-интонационный типизированный элемент речевой деятельности, не являющийся реализацией или манифестацией предложения на том или ином уровне обобщения, то оно, как и предложение, немедленно раздвоится, подчиняясь закону диалектического единства языка–речи и выделяя свою языковую (модель) и речевую (актуализация модели) принадлежность.

§ 4. В свете рассмотренного соотношения интересующих нас понятий можно провести дальнейшее раскрытие специфики предложения с точки зрения его языкового (системного) тождества.

Подходя к общей категории тождества в приложении к системе языка, следует учесть, что, как и другие категории науки, эта категория должна строго увязываться с уровнем обобщенности, на котором рассматриваются изучаемые объекты. При этом очевидная закономерность выявления тождества как определенной стороны качества сопоставляемых объектов состоит в том, что для любых данных элементов мера (степень) тождества повышается с повышением уровня обобщенности соответствующих классификационных признаков, на котором производится анализ. Ср. порядок повышения уровня в лексико-грамматической субкатегоризации существительного с последовательным включением в области отождествления все больших совокупностей объектов: имя деятеля – имя человеческое – имя одушевленное – имя предметной субстанции.

В качестве синтаксического примера рассмотрим следующий отрывок из произведения Ч. Диккенса: "What did he do that for?" inquired Mr. Pickwick, abruptly; for he was considerably startled by this tragical termination of the narrative. – "Wot did he do it for, sir?" reiterated Sam...

Для автора повествования, как вытекает из его последней ремарки, предложение, произнесенное Сэмом, является простым повторением высказывания мистера Пиквика. Действительно, ситуативная информация в двух высказываниях существенно одна и та же, причем зачин диалога сделан мистером Пиквиком, и именно это важно для осмысления второго высказывания (переспрос контактоустанавливающего характера) как повторения первого. С другой стороны, ясно, что перед нами, тем не менее, находятся два различных предложения, которые отличаются друг от друга и функциональными (характер встречной адресованности), и лексико-грамматическими (словарный состав с его субкатегориальным делением), и физическими (индивидуальные черты произношения) свойствами. Таким образом, данные предложения квалифицируются как различные не только на высказывательно-фразовом, но и на категориально-парадигматическом уровне, хотя их различие определяется лишь небольшим числом элементов; иначе, за исключением нескольких деталей различия, в них обнаруживается существенное лексико-грамматическое тождество.

Наряду с тождеством на нижних уровнях обобщенности следует различать и другие важные стороны тождества предложения в парадигматико-лингвистическом смысле. В качестве наиболее существенных из этих сторон мы называем тождество деривационной основы предложения, тождество категориально-членной модели предложения и тождество оппозиционной характеристики предложения.

Тождество деривационной основы, выявляемой валентностным минимумом предикативной конструкции (см. ч. III), по содержанию термина относит разные предложения (с их различными синтаксическими значениями) к общему ряду грамматического производства. Так, в следующих предложениях – соответственно, слитном (осложненном), сложноподчиненном и сложносочиненном – в порядке отождествления деривационных основ выявляются разные парадигматические объединения двух синтаксических конструкций, репрезентированных элементарными предложениями "Не is frightened" и "Не raises an objection": He was too frightened to raise an objection. – Frightened though he was, he did raise an objection. – He raised an objection, but he was frightened.

Отождествление предложений по категориально-членной модели не требует ни полной, ни частичной идентичности входящей, в них лексики. Учет этой стороны тождества предложения являлся решающим для синтаксического раздела традиционной грамматики. Именно на данном виде тождества, кроме экспликации самого членно-категориального состава предложения (определенный член предложения, выраженный определенной частью речи в определенной форме), основано разграничение таких коренных синтаксических понятий, как простота и сложность, нераспространенность и распространенность предложения.

При соединении первой и второй отмеченных сторон парадигматического тождества предложения мы получаем возможность оценить деривационно-типологическое тождество между предложениями совершенно различной лексической природы. Ср.: Не was too deliberately delicate to ask (C. P. Snow). Though she was devoted to George, she would not let me talk about him (C. P. Snow). The presence of a man in her abode disconcerted Constance at the beginning; but she soon grew accustomed to it (A. Bennett). За различным знаменательно-лексемным составом приведенных предложений нетрудно видеть их восхождение (вместе с предложениями первой серии примеров, данных выше, и в аналогичном семантико-синтаксическом порядке – соответственно, выражение причинно-следственной, уступительной, противительной связей) к объединению идентичных моделей деривационных основ, которые на обобщенном уровне анализа можно представить в следующем виде: «субстантивная группа подлежащего – именное сказуемое с предикативом-прилагательным постоянного или переменного признака – расширение общего типа» + «субстантивная группа подлежащего – личный глагол – расширение комплетивного типа».

Но наиболее интересным на настоящем этапе лингвистических исследований должен быть признан третий из названных видов тождества, а именно тождество по оппозиционной характеристике. Этот вид тождества устанавливается лишь тогда, когда производится вычленение оппозиционного пространства, в рамках которого строятся непосредственные парадигматические ряды сопоставляемых предложений. Таким образом, общей формулировкой тождества в этом смысле будет следующая: два предложения выявляют тождество оппозиционной характеристики в том случае, если они в пределах одного и того же оппозиционного пространства обнаруживают идентичные наборы значений выделенных для этого пространства дифференциальных признаков.

Именно в оппозиционном смысле мера тождества и различия языковых единиц устанавливается в терминах, соединяющих в себе лингвистическую представительность (ведь содержание меры тождества формулируется здесь как языковая функция анализируемых категорий) и количественную точность (поскольку соответствующие функциональные и категориальные свойства единиц подлежат формализации, обеспечивающей строгость их сопоставления).

Соотношение между последним видом тождества и двумя вышеописанными можно проиллюстрировать на следующих примерах: Jack could do it himself. (And he did it, of which I inform you.) Could Jack really have done it himself? (I am surprised and, personally, have reasons to doubt it.) Jade might have done it himself. (There is such a possibility, after all.) Все три предложения построены на единой деривационной основе (первый из названных видов тождества), взятой на нижнем лексико-грамматическом уровне (объединение первого и второго видов тождества), однако по оппозиционной характеристике мера их различия значительна, определяясь соответствующими различиями в выражении функциональных значений коммуникативной установки (повествование–вопрос), ситуативной вероятности (реальность – проблематичность) и модального отношения субъекта к действию или состоянию, выраженному знаменательным глаголом (совершение действия как такового – способность к совершению действия).

Перечисление оппозиционных составляющих синтаксической семантики предложения, подобных тем, которые показаны на вышеприведенных примерах, может быть более исчерпывающим и менее исчерпывающим в зависимости от уровня обобщения, на котором производится анализ. Но как бы мы ни дробили или, наоборот, ни укрупняли рубрики оппозиционных сопоставлений, все выявленные виды значений, в силу их непосредственной связи с деривационной основой предложения, должны оставаться существенными для любого предложения, выполняющего роль полноценной единицы сообщения (подробнее см. ч. III).

§ 5. Возвращаясь к характеристике природы синтаксиса в его отношении к семантике, мы видим, что указать на связь синтаксической структуры языка с семантикой, поставив в известное соответствие содержание, выражаемое предложением, его «чистой синтаксической форме», далеко еще не означает «семантизированного» понимания синтаксиса. Существо дела состоит в том, что синтаксис в системе языка, как и грамматика в целом, не только не противопоставляется семантике, но включает соответствующую область семантики в качестве своей органической, конститутивной части: грамматика и ее синтаксис семантичны по существу, относясь, как и лексика, к знаковой сфере языка. Именно эта семантичность синтаксиса и позволяет предложению выступать в качестве самостоятельной единицы информации в речи, ибо форма или конструкция предложения получает свой постоянный семантико-синтаксический статус (ср. значения связей членов и частей предложения, значения общих категорий предложения), который в процессе коммуникации превращается в информативный статус благодаря ситуативной актуализации составляющих предложение элементов.

Иначе, предложение предстает для носителя языка в качестве словесного объединения, передающего информацию о некотором ситуативном отношении действительности и оформленного как целостный коммуникативно-установочный компонент речевого сообщения в соответствии с синтаксическими закономерностями языка.

Г Л А В А 3