IX. Субкультура и культы 29 page

Дункан страшил меня. Он завел дружбу с моим старшим братом. Он даже шутил иногда со мной. Я любил его сияющую белозубую улыбку, особенно когда она была обращена ко мне. У меня были постоянные мечты о нем, с любопытствованием, как он выглядит, когда писает. Видение, как он играет на своих барабанах, широко раздвинув ноги, всегда прерывало мирный сон. Все мои мечты сосредоточивались на том, как выглядит его елдак, особенно когда стоит. Я не видел его, но раз или два украдкой ощущал его, когда мы боролись. Там было что-то огромное! Размер зажег во мне новое пламя желания, никогда доселе не испытанное. Я не только хотел увидеть член Дункана, у меня появилось и желание сосать его.

В первый раз, когда мне приснилось, что я сосу его член (без более четкого представления, чем просто держать его во рту и сосать как если бы это был палец), я проснулся с болезненной эрекцией. Я схватил себя за член, начав свое обычное натирающее движение. На сей раз, однако, боль не утихала. Я ухватил себя тверже и двигал рукой вверх и вниз, туже, тверже и быстрее.

Вскоре нечто захватило мой ум, и мне захотелось кричать. Что-то было не так! Я хотел прекратить то, что я делал, но не мог. Я думал, что мне нужно пописать, но я знал, что не смогу (я ведь уже пытался раньше писать при утреннем вставании члена). И когда я уже думал, что умираю, горячая, густая, едкая жидкость вылетела из конца моего члена. Она покрыла мою руку, мои трусы, простыни, и капли даже упали на мою голую грудь. Я был испуган, думая, что я сломал что-то внутри и истекаю кровью. Быстро зажегши свет, я увидел повсюду на мне молочную и кое-где прозрачную жидкость. Я слышал братьев, рассказывающих о том, как кончают, - теперь я понял.

Успокоившись, вспоминая ощущения и мысли, которые их произвели, я снова дрочился - уже не во сне. Следующее извержение было даже лучше! Эти ощущения побудили меня сообразить, насколько же лучше должна быть реальная вещь - и принять решение. Хоть я и решил спросить Дункана, я был слишком скован, чтобы это сделать. Я грезил во снах, дрочился и грезил наяву постоянно, но не делал ничего. С юношеской невинностью я решил, что спросить по телефону будет легче. Наконец, я улучил возможность, когда я был один дома. Когда Дункан ответил по телефону, я изменил голос и спросил: "Можно ли мне пососать твой член?" На другом конце было молчание. Потом Дункан засмеялся: "Конечно". Телефон запиликал.

Это подбодрило меня, потом обдало холодом, потом привело в ужасную растерянность. Дункан хотел, но он ведь не знал, кто ему звонил. Я очень боялся позвонить снова. Я решил подождать и посмотреть, не упомянет ли он этот эпизод моему брату. Недели проходили, и ничего не было сказано. Я стал звонить Дункану при каждой возможности. Беседа никогда не менялась, ни мной, ни им. Я никогда не назывался. Дункан никогда не спрашивал, но как-то я знал, что он знает, что это я.

В конце моего тринадцатого года обстановка изменилась. Однажды вечером вся семья за исключением дедушки уехала на баскетбольный матч моего брата. Зашел Дункан. Мы немного поборолись, и я, как обычно, ощутил его член. Тот внезапно встал.

"А это что?" - поддразнивая спросил я.

"А это то, о чем ты всё время звонил мне и спрашивал, нельзя ли тебе пососать",- спокойно ответил Дункан.- Я всегда отвечал "да", но ты никогда не делал этого. Так что лучше тебе перестать играть с ним, пока не случится что-то". Долгое время я молчал. Потом выдавил: "Вроде чего?" Возбуждение не давало мне дышать. "Продолжай трогать его, и ты поймешь что. Так ты хочешь его сосать или нет?" "Мы же не можем делать это здесь. Дедушка там смотрит телевизор. Пойдем в гараж, и я буду тебе его сосать. Мы услышим машину, если она подойдет".

В гараже Дункан встал, а я опустился перед ним на колени. "Ну,- сказал он,- будешь сосать или нет? Тут становится холодно".

"Ладно, вынь его".

Дункан расстегнул молнию, полез внутрь и вытянул длинный толстый предмет. Темнота и тени в гараже делали трудным увидеть реально. Но этого было достаточно, чтобы ошеломить меня реальностью того, что происходило. Сначала я только смотрел, потому что запах внезапно опьянил меня. Я всё еще вспоминаю его составной аромат раздевалки, потных ног, стоячей мочи и влажного дерьма - с небольшой примесью мыла.

"Ну?" - голос Дункана изменился.

Я открыл рот, наклонился вперед, и мои губы дотронулись до члена Дункана. Что-то, правда, лязгнуло внутри меня с моим первым ощущением вкуса члена. Я качнулся вперед на Дункана, совершенно безразличный ко всему, что происходило вне меня. До сего дня у меня нет воспоминаний о реакции Дункана. Я был совершенно погружен в глотание его члена и сосание его - и был готов сосать вечно. Это всё, что я хотел делать. Время остановилось для меня. Я был в совершенно другом мире. Я чувствовал, что принадлежу в первый раз в моей жизни. Мой рот чувствовал себя хорошо и удобно с членом, вторгающимся в него. Я знал, без малейшего сомнения, что ничего не может и никогда не сможет заменить наслаждения, которое я получал от сосания члена. Это нелегко объяснить.

"Ты не можешь довести до конца поскорее? Я начинаю стынуть. Пойдем в дом. Может, ты найдешь способ делать это без того, чтобы нас застукали".

Я неохотно выпустил его член и с нетерпением последовал за ним в дом. Мы поиграли подольше. Я увидел его член при свете и смог пососать его еще два раза. Он ни разу не кончил. Я даже не помню, чтобы он сказал что-нибудь о том, что он чувствует. Несмотря на то, что я был способен сосать его, я был растерян с этим приключением. Я не мог реально осмыслить его. Да, это было ужасно. Да, я знал, что всегда буду предпочитать сосание члена любому виду секса с кем бы то ни было. Я еще не исключил девушек из моих планов, но уже знал, что девушка никогда не сможет дать мне больше, чем парень. И я уже думал о Ли, который жил напротив через улицу. Я чего-то хотел, но еще не знал чего именно. Тогда.

С Дунканом у меня больше ничего не было. Однажды, на следующий год, я спросил, мы оба поговорили о том, где, но ничего так и не произошло. <...> От него, в тот самый первый вечер, я узнал, что никогда не буду удовлетворен просто сосанием члена. Я должен делать это с любовью. Я должен доставить ему максимум наслаждения, чтобы получить максимум удовольствия. Мне нужно, чтобы мой мужчина кончил." (Anon D 1995).

Я привел это воспоминание почти целиком, потому что это очень сильное свидетельство. Ничто не действовало развращающе на этого подростка. У него были и доступные сексуальным играм девочки рядом и была полная возможность развития по гетеросексуальному пути. Старший парень, Дункан, не предпринимал, по сути ничего со своей стороны. Если бы их застукали, он, конечно, отвечал бы за совращение младшего, а младший, как водится в таких случаях, испуганно и послушно подтверждал бы, что он лишь подчинялся старшему и сильнейшему. На деле же Дункан лишь поддавался искушению. Искусителем был младший. Он и стал голубым, Дункан же остался гетеросексуальным.

Майкл Холл вспоминает в том же сборнике о 1968 годе, когда он был старшеклассником.

Ему страшно хотелось тогда соблазнить взрослого парикмахера, к которому он ходил стричься с отцом. Как-то он решился и направился в парикмахерскую Билла один. "Пришел снова, на сей раз без отца и брата, а?" - удивился парикмахер. Майкл соврал ему что-то насчет школьного вечера, к которому надо сделать свежую прическу. Билл усадил его в кресло, и Майкл с удовольствием отметил, какими старыми выглядят его руки. Предшествующие посещения оставили одно четкое впечатление в памяти: каждый раз, когда Билл наклонялся к голове подростка "его промежность на короткое время налегала на халат там, где халат покрывал мои пальцы. На сей раз я надеялся иметь смелость дотронуться до нее или что-то в этом роде". Когда парикмахер повернул от затылка к вискам, Майкл изготовился. "Протянув свои руки на концы поручней, я чувствовал, как мои пальцы прилипли к холодному винилу. Я понимал, что могу выдать себя, но старался сохранить дыхание и вцепился ногтями в кресло.

Билл сделал первый взмах ножницами у моей челки, и локон упал на мою щеку. "Извини", - сказал он, и когда он наклонился, чтобы смахнуть рукой мои волосы, его пенис попал между моих пальцев. Он выпрямился, но не отодвинулся. Ничто не заставило бы меня убрать руку. Он начал стричь снова, и никто их нас не произнес ни слова, в то время как я медленно начал шевелить пальцами вверх и вниз по его члену. Чем больше он становился, тем сильнее я желал, чтобы он лежал в моей ладони, а не прятался в его штанах. Мой страх ушел, заменившись возбуждением, от которого я трясся столь же сильно, как если бы это был страх. "Наверное, ты можешь что-то с этим сделать?" - спросил он, взглянув на выпуклость, которую я сотворил. Не ожидая ответа, который я, вероятно, не смог бы из себя выдавить, он посмотрел через свое плечо на витринное окно, поколебался, затем подошел к складной двери позади кресла и подтолкнул меня в заднюю комнату.

Там были туалет и раковина и ничего больше, но пространство, достаточное для нас двоих. Он вглядывался через щелку двери наружу, держа руку на рукояти наготове, а я скорчился у его ног. Я вынул ему из штанов <...> Билл не говорил мне, чтобы я взял его в рот, но наконец он предложил мне отсосать. Чтобы он ни предложил, я бы это сделал. Я знал, что означает сперма, хоть и не имел для нее названия, но я никогда не воображал, что эта штука в конце концов окажется у меня во рту. Когда она так живо оказалась у меня во рту, я подавился и оттолкнул его, соскользнув с его пениса, чтобы остановить это фонтанирование мне в рот. Часть его спермы попала мне в ухо, часть - на мою рубашку, а то, что было во рту, было выброшено на пол. Я взглянул верх, всё еще с открытым ртом, но Билл, казалось, не был сосредоточен на моем ошеломлении; он разевал рот и дергался, как если бы наблюдал, как кто-то крадет его автомобиль.

Приведение в порядок одежд и чистка заняла секунды, и я был уже за дверью, даже не заплатив за стрижку". Майкл продолжал ходить в эту парикмахерскую "стричься". "Мы усовершенствовали наши маленькие сеансы в задней комнате в течение следующих нескольких месяцев." (Hall 1995).

Среди интервью Зилэнда с американскими солдатами есть одно, Джейсона, в котором тот повествует о своем раннем гомосексуальном опыте.

"З: В 16 у тебя был первый сексуальный опыт.

Дж: О, этого я никогда не забуду. Мне было 16, ему 32. Это был старший сын друга моей тетки. И я знал, что он гей, потому что... Он жил в Канзас Сити. Моя тетка говорила мне до переезда в Канзас Сити: "Он гей, так что будь осторожен, когда мы приедем". А я думал: "Хм, это будет очень интересно!"

Я не мог дождаться приезда в Канзас Сити. Никто из моей семьи и не подозревал меня в то время. Ладно, мы начали есть, и зная, что он гей... Это был первый раз, что я встретил его. Он был привлекательный парень. Мы сидели там за едой, и я пристроился сидеть рядом с ним. И я потер своей ногой его ногу, намеренно. Просто, чтобы увидеть, как он будет реагировать. Ну, он не отреагировал вообще. А я подумал, может, что-то со мной не в порядке. Может, я слишком юн, или что он не заинтересован вообще. Тут я решил, что надо сделать еще одну попытку. Я уронил на пол салфетку, намеренно. И нагнулся, чтобы поднять ее, а когда я поднимал ее, я погладил его ногу рукой. А он просто повернулся ко мне и улыбнулся. Вполне невинная улыбка, так что моя тетка и его отец ничего не могли бы заподозрить".

Этот гей предложил повезти всю компанию смотреть ночной Канзас Сити из высокого отеля. Все отказались, они устали и решили остаться в машине. Тогда он предложил показать город по крайней мере юному Джейсону. Джейсон с энтузиазмом поддержал эту идею.

"Мы очутились в лифте. Это был, о, я не знаю, тридцать второй этаж или около того. Я был очень хорошо одет. На мне был кожаный галстук, пиджак, все причиндалы. Он сказал:

"Знаешь, я никогда не любил эти кожаные галстуки, но на тебе он выглядит прекрасно". Схватив мой галстук, он начал играть с моей грудью. Следующее, что я помню - как мы целовались.

3: В лифте?

Дж: Да. Мы... спустили штаны.

3: В лифте?

Дж: Ну да, в лифте. И...

3: С огнями Канзас Сити внизу?

Дж: Да. И дверь открылась. Мои нервы сорвались. Потому что мы стояли там оба со спущенными штанами.

3: Там оказались люди?

Дж: Люди зашли в лифт, одна пара зашла. И знаешь, они ничего не сказали. Они сделали вид, что ничего не видели. Ладно, на следующем этаже мы вышли и пошли в ванную и там завершили.

Это был мой первый сексуальный опыт, самый первый. Это был первый и единственный раз, когда у меня был секс с ним.

3: Это было приятно? Было ли это то, на что ты надеялся?

Дж: О да. Я был так рад наконец узнать вкус этого, увидеть, что это такое - иметь секс. Но после него, у меня несколько лет был секс только с женщинами." Позже рассказчик стал голубым (Zeeland 1993: 243-245).

Наконец, воспоминание одного известного гея. Это американский инициатор и лидер освободительного движения геев коммунист Гарри Хэй. В интервью он вспоминает, что был невинным мечтателем до 17 лет. А в феврале 1930 г. в Лос Анджелесе "я соблазнил "пожилого" джентльмена (ему было по меньшей мере 33) "просветить меня", подстроив так, что это якобы он подклеил меня на пресловутой площади Першинга. Бедный парень, он был поражен затем, открыв, что я и девственник, и тюремная приманка одновременно. Чэмп Симмонз не так уж и поворотил меня, но он был очень славным человеком; он был добрым и сердечным и многому меня научил"... И потом Хэй упоминает его как "парня, которого я соблазнил подцепить меня и вывести меня в геевский мир" (Katz 1976: 612).

Таким образом, в мужском варианте (и притом гомосексуальном) есть на деле мемуары написанные как бы Гумбертом Гумбертом, и есть показания, оставленные Лолитами мужского пола. Если не совращение, то соблазнение здесь налицо, но отношения старшего с младшим полностью перевернуты.

5. Маска наивности

У Харитонова есть одно чрезвычайно любопытное произведение - Рассказ мальчика - "как я стал таким". Здесь явная перекличка с Уайтовским "Рассказом парня (или, как можно перевести слово boy - мальчика) о себе", хотя Уайт и Харитонов несомненно не слышали друг о друге: Харитонова при жизни не печатали даже по-русски, а книга Уайта вышла вскоре после смерти Харитонова. Но если книга Уайта, по общему мнению, полна автобиографическими мотивами, то все же они даны в литературной переработке. У Харитонова же вообще автобиографичность и минимум обработанности входят в основы творческого метода, все его рассказы выглядят как главы его дневника. А этот рассказ - особенно. Он явно написан без малейшей надежды на то, что будет когда-либо напечатан: и тема, и авторская позиция, и нецензурные слова не позволяют сомневаться в этом. Очень похоже, что повествование представляет собою просто запись действительного рассказа приезжего юноши по свежим следам, возможно, даже без каких-либо добавлений из другого авторского опыта. Просто запись для памяти.

Персонаж от автора (видимо, сам Харитонов) очень профессионально ведет типичное интервью психоаналитика. Паренек рисуется; интеллигентному, но явно сексуально заинтересованному знакомому хочет представить себя наивным, чистым, совращенным только недавно. Заботится о достойном образе и... набивает себе цену.

"Значит, на 8-е марта я поехал в Москву (из Ижска). Вот тут я и узнал. Нет, до этого была история с этим народным художником. Он пришел к нам в училище, попросил прийти к нему попозировать. Ну и потом начал заговаривать на эти темы, но всё так деликатно, и, главное, отношения учителя и ученика <...> да мне бы с ним было противно, ему 60 лет, я его только уважал как человека. Он меня многому хорошему научил. А в постели мы с ним больше просто так лежали, ему просто нравилось погладить меня, он восторгался мной, моей фигурой...". Художник и направил его в Москву, посмотреть музеи. "Ну и в Москве я узнал: в аэропорту в Быково зашел в туалет, там всё написано, загляни в такую-то дырку, и там один поманил меня пальцем, сделал мне минет через дырку".

- А откуда узнал что в центре собираются?

"А вот мне этот сказал и предложил встретиться. С ним я не встретился, но за эти дни встречался с другими, вот так я всё это и узнал. Ну, стоило мне появиться, все сразу подходят, я с этим не иду, с тем не иду, смотрю кто понравится".

Всё выглядит очень просто и соответствует стереотипу. Местный интеллигент начал приобщать простого паренька к гомосексуальному общению, но очень умеренно, а столичные "тусовки" окунули в разврат. Интервьюер подозревает, что это только поверхностное впечатление, что парень лишь приоткрыл свой опыт, и за его монологом следует искусно, осторожно сформулированный вопрос:

- Ну а раньше в детстве, что-нибудь такое бывало, наверное, с каким-нибудь школьным товарищем, так, по-детски?

"Да, был один друг, мы с ним друг у друга дрочили".

- Часто?

"Да как только никого нет, так и подрочим. Но только дрочили, больше ничего".

- А девушки у тебя бывали? "А как же, конечно".

- А почему нет постоянной?

"Ну они глупые какие-то все, и постоянной девушки у меня не было, а что, просто ходить с ней, провожать и говорить неизвестно о чем, неинтересно. Они же не стремятся спать, им больше нужна просто любовь и провожания. Ну а так, отдельные случаи, да, мне очень понравилось. В колхозе с одной, я заметил по часам, я ее п а х а л час десять минут, как эксперимент, я регулировал, чувствую, скоро конец, я придерживаю, она уже истекала ручьями".

- Ну а тебе приятней с девушками или с парнями? "Да, с девушками, конечно, там у нее внутри всё так обволакивает, приятно, мокро всё время".

На этой стадии парень предстает сексуально чуть более опытным, но в основе своей гетеросексуальным. Однако знакомство продолжается, интервьюер расположил его к себе, парень проникся доверием, и "постепенно он рассказал больше и о тех днях в Москве и о всех своих связях". И тут выясняются его гораздо более ранние, бурные гомосексуальные приключения, и, что главное, возникшие по его собственной инициативе.

"Вообще-то, честно говоря, началось всё не в Москве в Быково; и не с художника. А когда я однажды был проездом в Кирове, я зашел в туалет, и там была надпись перейди в другой туалет на такой-то улице. Я пошел туда".

- А не боялся, не было противно?

"А меня никто в городе не знал, я никого не знал. И вечером уезжать. И вот там стоит один такой страшный, правда, молодой, в очках, губастый. И он мне предложил зайти с ним в кабинку, две разные кабинки рядом, он меня оттуда так пальчиком поманил и взял в рот. О! А там там так здорово, так мокро. И рот у него такой большой, зубами не царапает, так всё мягко. Я был прямо в экстазе. И он был в таком восторге, говорит - у тебя такой большой! Давай снова встретимся! Я говорю нет не могу, сегодня уезжаю <...> Так вот, когда я приехал в Иж-ск, я стал искать таких людей. <...> Так вот, с народным художником. Когда он зашел к нам в училище, я всё это знал. И сразу понял, что к чему, когда он меня к себе зазвал".

Оказывается, народный художник был вовсе не инициатором - парень искал и ждал таких, художник просто подвернулся. В Москве же, когда парень попал в центр, освоился там,

"и здесь самое главное было знакомство: подошел ко мне в последний вечер Миша такой, приятный, с усиками, он мне сразу понравился больше всех и мы поехали к нему <...>. Мы зашли с ним в ванную, он там сзади смазал мне, оттрахал. И он мне так понравился, вот один случай, когда я даже сам захотел взять у него в рот. Но не взял! Как мне не хотелось с ним расставаться! <...> Больше я не мог ни о чем думать, только он был у меня в голове".

Рассказал о нем художнику, тот отговорил ехать в Москву. Вместо этого паренек, Сережа, поехал домой в деревню и встретился со своим школьным другом Сашей - тем, с которым раньше дрочился. Ему предварительно написал: "мы должны с тобой увидеться, я тебе такое расскажу! такое! как я съездил в Москву, у тебя дух захватит". Тут Сережа выступает совершенно отчетливо уже соблазнителем. И вот, приехав, он, как он рассказывает, "встретился с Сашей, этим своим школьным другом". Тот "слушал и прямо стонал, потом истопил баню и говорит - делай со мной всё что с тобой делали в Москве! А у меня там в рот брали, что ж я ему должен тоже? Мне этот его член какой-то кривой с синим концом с детства еще надоел. Ну я так и быть взял у него, прямо чуть не стошнило. Вот единственный раз, больше никогда никому! Он изнеженный такой, всё время дома сидит, любит читать по истории, всё про Русь, западного ничего не признает, такой патриот..."

На ноябрьские праздники автор (или тот, от имени которого ведется повествование) сам поехал в Ижевск, увиделся со всеми персонажами. Художник оказался совсем не старичком, каким он виделся по рассказу Сережи. Узнав что едет один из Москвы, приехал из деревни и Саша. Как пишет автор-интервьюер уже от себя:

"и ждал, что из этого будет. <...> Думаю, с замиранием сердца. Но не показывал вида. А уж в кровати такой податливый, нежный. Такой худенький, теплый, молоденький. Так ему сладко было всё что с ним делали. Трогал меня несмелой рукой за член. Опять же, если я сам его руку подвину". Собирается стать попом, хоть отец парторг в совхозе. "И как ему пойдет быть попом. Такие у него выразительные глаза, длинные черные брови, яркие губки; бородка ему пойдет. <...> Пусть идет в церковь" (Харитонов 1993, кн. 1: 229-233).

Очень осторожным надо быть, принимая на веру рассказы гомосексуалов о том, кто и когда их совращал, как их вовлекли со стороны в гомосексуальное общение, кого из встречных нужно винить за их гомосексуальную судьбу. Чаще всего это маска, прикрывающая собственную тягу, собственную авантюрность, собственную страсть.

6. Ненаписанный роман Золя

В этой книге не раз повторяется один прием: ситуация проигрывается сперва на примере литературно-художественном, психологически более ярком, а затем, подтверждения ради, повторяется на примере документальном. История, рассказанная Харитоновым, хотя и очень смахивает на документальную, всё же подана как беллетристическое произведение. Но вот другой пример. Тут всё наоборот: все аттестуют автобиографию как роман, но настоящий роман написан не был, а налицо только пачка писем с документальным рассказом, на основе которого роман предполагался.

В 1894 г. французский психиатр профессор Ж. Сен-Поль обратился через научный журнал к врачам, юристам и писателям с просьбой присылать ему материалы о половых извращениях. В ответ он получил от известнейшего писателя Эмиля Золя пакет с письмами одного молодого аристократа к этому писателю. Письма (без обратного адреса и без дат) были написаны по косвенным признакам между 1887 и 1889 гг. (Setz 1991: 82; Rosario 1997: 196, n. 48). Аристократ страдал, по его собственным представлениям, ужасной болезнью - извращением полового чувства и предлагал Золя свою исповедь как материал для романа. Исповедь, пояснял он, "которую я не поверял ни одному духовнику". Он обращался к писателю как "к величайшему романисту нашего времени, который соединяет в себе пытливый взор ученого с талантом художника и смелостью, свойственной гениям". Его выбор писателя понятен. Критический реалист и смелый обличитель общественных язв, Золя не раз обращался и к сексуальным сюжетам, в том числе к извращениям - "На-на", "Эжен Ругон".

Сначала добровольный информатор описал свои приключения и переживания в подробном письме. Затем прислал еще одно, в котором добавил весьма существенные подробности, из которых стало ясно, что первая исповедь была не вполне откровенной - вначале он поведал, так сказать, более изящную часть своей "извращенной" жизни. Потом писал еще и еще - уже о своих только что произошедших приключениях, по горячим следам. Молодой аристократ был тщеславен, эгоцентричен, очень занят собой, и всячески хотел привлечь к себе внимание знаменитости. Он понимал, что если в нем есть что незаурядное, то это его необыкновенная страсть, и был готов обнародовать ее и тем заработать славу - пусть анонимную.

Поскольку он был весьма образован, наблюдателен и в конце всей истории максимально откровенен, материал для психологического анализа оказался великолепным. Золя загорелся сделать роман. Но роман грозил стать чересчур смелым. Много лет Золя хранил материал у себя и всё не решался приступить к обработке и публикации. И наконец, окончательно отказался от этой идеи.

Между тем, молодой аристократ с нетерпением ждал публикации. Позже в еще одном письме (уже к врачу, а не к писателю) он признавался: "С каждым новым романом Золя я надеялся увидеть, наконец, персонаж, воспроизводящий меня, но всякий раз я был разочарован убедился, что писателю не хватает смелости представить столь ужасную страсть" (Saint-Paul 1930:115). Но и писателю было жаль материала. Он решил подарить его специалисту по патологической психологии для научной публикации, благо подвернулся запрос Сен-Поля.

Золя писал ему:

"Мой дорогой доктор! Я не вижу ничего дурного в том, что вы огласите полученные мною письма под заголовком: Роман одного извращенного".

"Роман одного извращенного"... В современном переводе это звучало бы как "Роман одного извращенца" или, если бы Золя перевел повествование из первого лица в третье, то "Роман об одном извращенце". А если бы оставил в первом лице, то "Романтическая автобиография одного извращенца". Если иметь в виду "роман" как обозначение не жанра, а жизненной основы сюжета (любовная история), то тут не один роман, а несколько.

Далее Золя писал врачу:

"Когда я много лет тому назад получил этот интересный документ, я был поражен физиологическим и социальным интересом, который он представлял. Он меня растрогал до глубины души своей безусловной искренностью, поскольку здесь чувствуется пламя, я бы сказал красноречие истины. <...> Это настоящая, наивная, спонтанная исповедь".

Он даже выразил надежду, что публикация "вызовет жалость и чуточку справедливости к этим несчастным".

Сен-Поль и сам пописывал художественные произведения и удивился, почему Золя не воспользовался сам этим материалом. Позже, в своих воспоминаниях, он писал: "Почему [Золя] не обсудил извращение, почему он не посвятил один из своих романов извращению? Сюжет того стоил" (Laupts 1907: 833). Современный исследователь Верной Розарио (Rosario 1997: 93) полагает, что причина - не в отсутствии смелости у Золя, а в его неприязни к гомосексуалам и осуждении их вообще. Он цитирует Золя по воспоминаниям Сен-Поля: "Я встречался с ними... и пожимал им руку, но я испытываю инстинктивное отвращение, которое мне вряд ли преодолеть" (Laupts 1907: 833). Золя был очень озабочен снижением рождаемости во Франции и говорил Сен-Полю: "Как много семени теряется впустую за одну ночь в Париже - какой стыд, что всё оно не потрачено на производство человеческих существ!" (Laupts 1907: 832, n.). А в предисловии к книге Сен-Поля писатель выражался категорично: "Извращенец - это разрушитель семьи, нации, человечества" (Laupts 1896: 4).

В своем сопроводительном письме, однако. Золя выдвигает другую причину: он пишет доктору, что думал воспользоваться этой исповедью, но не мог найти подходящей формы.

"Это было тяжелое для меня время - время литературных боев. Ежедневно критики выливали на меня целые ушаты помоев, объявляя меня преступником, способным на все пороки, на всякий разврат; подумайте: и вдруг я выпускаю в свет "Роман одного извращенного"? Во-первых, меня обвинили бы, что я благодаря своей извращенности сочинил всю историю от начала до конца. Затем меня осудили бы за то, что вздумал поспекулировать на самых грязных человеческих инстинктах. Сколько крика поднялось бы, осмелься я сказать, что трудно отыскать более серьезную и печальную тему, что тут вскрывается рана, несравненно более глубокая и распространенная, чем обычно думают, и что самое лучшее для излечения ран - изучать их, показать их и промывать их".

Он предлагал Сен-Полю опубликовать этот "Роман" без литературной обработки, поскольку "врача, ученого никто не станет обвинять в стремлении вызвать скандал".

По-видимому, Сен-Поль был несколько иного мнения о публике, потому что он, хотя и опубликовал документы (в 1894-95 гг.), но в специализированном журнале - "Архиве криминалистической антропологии и нормальной и патологической психологии", а затем перепечатал в своей сугубо научной антологии 1896 г., и всё это под псевдонимом - во Франции как "доктор Лот" (Laupts - это перевернутое St.-Paul) (Laupts 1894-95,1896), а в России всё это вышло под именем Мориса Герцеги (Герцеги 1910: 296-353.- Лот сменил псевдоним, увидев, что библиографы восприняли его перевернутую фамилию как немецкую). К тому же он подверг эти документы весьма специфической обработке, чтобы сделать их как можно менее доступными случайному читателю-непрофессионалу. Все откровенно сексуальные места он перевел на латынь, а вдобавок русский переводчик его монографии еще какую-то часть французского текста счел тоже неудобным переводить и оставил без перевода. Таким образом, все эти документы в переводной монографии Герцеги предстают читателю на жуткой смеси трех языков - русского с французским и с латынью.

Date: 2016-08-31; view: 267; Нарушение авторских прав