Очарованный архипелаг 5 page

— Говорят, — начала она, — говорят, что, когда человек становится старым, как я, в его теле все замедляется. Нет, я этому не верю. Это не так. У меня есть своя теория. Не в человеке все замедляется, а жизнь для него замедляется. Ты меня понимаешь? Все становится как бы затянутым, а когда все движется медленнее, заметить можно гораздо больше. Вам все видно! Все необыкновенное, что происходит вокруг вас, о чем вы даже и не подозревали прежде. Какое чудесное переживание, просто чудесное.

Она удовлетворенно вздохнула и обвела комнату взглядом.

— Возьмем хотя бы цветы, — сказала она, показывая на букеты, наполнявшие комнату. — Ты когда-нибудь слышал, как цветы разговаривают?

Я в удивлении покачал головой. Говорящие цветы были для меня совершенной новостью.

— Можешь мне поверить, они в самом деле разговаривают. Ведут между собой длинные беседы… во всяком случае, я считаю это беседами, а о чем они говорят, мне, конечно, не понятно. Когда тебе будет столько лет, сколько мне, возможно, и ты сумеешь их услышать, если, конечно, останешься восприимчив к таким вещам. Большинство людей считает, что, когда человек стареет, он уже ничему не удивляется, ничему не верит и поэтому лучше воспринимает мысли. Глупости это! У всех старых людей, кого я знаю, мозги с отроческих лет закрылись, как серые устрицы.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Скажи, я не кажусь тебе странной? Немного тронутой, а? Со своими разговорами о говорящих цветах?

Я искренне поспешил ее уверить, что не считаю. Конечно, цветы вполне могут разговаривать друг с другом. Вот летучие мыши издают такой тихий писк, я его слышу, а взрослые нет, потому что звуки очень высокие.

— Вот, вот! — обрадовалась она. — Все дело в длине волны. Я объясняю это замедлением движения. А еще в юности мы не замечаем, что все цветы имеют свою индивидуальность. Они отличаются друг от друга так же, как и люди. Посмотри вон туда. Видишь там розу в вазочке?

В углу на маленьком столике в серебряной вазочке стояла замечательная бархатная роза такого густого красного цвета, что казалась почти черной. Это был великолепный цветок с лепестками безупречной формы и с нежным налетом на них, таким же, как пушок на крыле только что появившейся из кокона бабочки.

— Ну что, красавица? — спросила миссис Кралевская. — Чудесная ведь, а? Она стоит у меня две недели. Трудно поверить, правда? И она не была бутоном, когда ее сюда принесли. Нет, нет, она уже тогда вполне раскрылась, только совсем поникла, я даже не думала, что она выживет. Кто-то неосторожно засунул ее в букет астр. Это смертельно, просто смертельно! Ты не представляешь, как жестоки все сложноцветные. Это очень сильные цветы, очень приземленные, и, конечно, безрассудно было помещать среди них такую аристократку, как роза. Когда ее принесли сюда, она так завяла, что я даже не заметила ее среди астр. Но, к счастью, я услышала их разговор, пока дремала тут. Его начали желтые астры, которые всегда кажутся такими воинственными. Конечно, я не знаю, о чем они говорили, но это было ужасно. Сначала я не поняла, с кем они ведут разговор, думала, они ссорятся между собой. Потом я встала с постели и увидела среди них эту бедную розу, изведенную до полусмерти. Я вынула ее, поставила отдельно, добавив в воду полтаблетки аспирина. Аспирин очень хорошо действует на розы. Серебряные монетки — для хризантем, аспирин — для роз, бренди — для душистого горошка, лимонный сок — для мясистых цветов, таких, как бегония. Ну вот, когда ее спасли от астр и дали возбуждающее средство, она очень быстро оправилась и казалась очень признательной. Очевидно, теперь в благодарность мне роза старается сохранить свою красоту как можно дольше.

Она с любовью посмотрела на цветок, сияющий в своей серебряной вазе.

— Да, я очень многое узнала о цветах. Они как люди. Если их собирается слишком много, они действуют друг другу на нервы и начинают вянуть. Смешай некоторые цветы, и увидишь, какая между ними начнется распря. Конечно, важное значение имеет вода. Знаешь, некоторые люди думают, что воду надо менять каждый день. Ужасно! Ты можешь услышать, как гибнут от этого цветы. Я меняю воду раз в неделю, кладу в нее горсть земли, и цветы стоят очень хорошо.

Открылась дверь, в комнату с победной улыбкой вошел Кралевский.

— Они вылупились, — объявил он. — Все четверо. Как я рад! Я так беспокоился. Это ее первый выводок.

— Прекрасно, дорогой. Я очень рада, — просияла миссис Кралевская. — Рада за тебя. Ну, а мы с Джерри интересно побеседовали. По крайней мере для меня это было интересно.

Я сказал, что для меня это тоже было очень интересно, и встал с кровати.

— Ты должен прийти ко мне еще раз, если тебе не скучно, — сказала она. — Может быть, мои рассуждения немного экстравагантны, но тебе их стоит послушать.

Она улыбнулась мне и поднесла руку в знак прощания. Мы с Кралевским направились к двери. На пороге я остановился, посмотрел назад и улыбнулся. Она лежала совсем неподвижно под покровом своих тяжелых волос. Когда я оглянулся, она еще раз подняла руку и помахала ею на прощанье. Мне казалось, что в полутемной комнате цветы придвигаются к ней, теснятся у ее кровати как бы в ожидании, что она расскажет им о чем-нибудь. Старая больная королева в окружении своего двора — говорящих цветов.

Цикламеновые рощи

Примерно в полумиле от нашего дома возвышался довольно большой, поросший травой и вереском холм с тремя оливковыми рощицами наверху в окружении миртовых зарослей. Я назвал эти рощицы цикламеновыми, потому что в определенное время года земля под оливковыми деревьями ярко вспыхивала от красных и малиновых цветков цикламенов, которые росли тут как будто гуще и пышнее, чем во всех других местах. Пестрые круглые луковки с отстающими чешуями сидели в земле, словно устрицы, и каждая выставляла наружу пучок темно-зеленых листьев со светлыми прожилками и фонтанчик красивых цветов, как бы составленных из ярко-красных снежинок.

В цикламеновых рощах было приятно провести время после полудня, полежать в тени олив. С холма открывался вид на долину, на мозаику полей, виноградников, фруктовых садов. Верхушка холма постоянно обдувалась ветром, хотя и очень незначительным. Как бы жарко ни было в долине, здесь, наверху, среди рощ всегда подувал легкий ветерок, играл листвою олив, заставлял без конца кланяться друг другу поникшие цветки цикламенов. Это было идеальное место для отдыха после изнурительной охоты на ящериц, когда голова у вас перекалилась на солнце, одежда намокла от пота, а три собаки, вывалив языки, пыхтят как паровозы. Однажды, отдыхая здесь с собаками как раз после такой вот охоты, я приобрел двух новых пернатых друзей и нечаянно раскрутил целую цепь событий, имевших определенные последствия для Ларри и Кралевского.

Собаки растянулись среди цикламенов, раскинули задние ноги, чтобы получше прижаться к прохладной земле, и лежали, полуприкрыв глаза и высунув мокрые, дрожащие языки. Я сидел, прислонившись к столетнему стволу оливы, прямо как к спинке кресла, смотрел на поля и старался распознать в движущихся там разноцветных точках своих деревенских друзей. Где-то далеко внизу над светлым прямоугольником спелой кукурузы появился черно-белый мальтийский крест. Он быстро скользил над плоскими участками полей и решительно направлялся к вершине холма, где я сидел. Приблизившись ко мне, сорока трижды прокричала хриплым несколько приглушенным голосом, как будто у нее было что-то в клюве, и стрелой спустилась в оливы, чуть подальше от меня. Наступила тишина. И вдруг из листвы донеслись резкие, хриплые крики. Они становились все громче, громче, а потом начали понемногу стихать. Опять послышался предостерегающий стрекот сороки, и вслед за тем она выпорхнула из листьев и полетела прочь от холма. Я все время следил за нею, пока она не превратилась в малюсенькое пятнышко, плавающее над кудрявым треугольничком виноградника на горизонте, потом осторожно подобрался к дереву, откуда только что доносились странные звуки. Там, высоко среди ветвей, я разглядел большой, наполовину скрытый серебристо-зеленой листвой овальный пук прутьев, как застрявший в ветках мячик. Вне себя от волнения, я полез вверх. Сгрудившиеся у дерева собаки с интересом следили за мной. Достигнув высоты гнезда, я посмотрел вниз, и у меня заныло под ложечкой, так как обращенные ко мне взволнованные собачьи морды казались отсюда не больше цветков фиалки. Очень осторожно (от напряжения у меня даже вспотели ладони) я стал пробираться к краю ветки, пока не оказался у гнезда среди трепетавшей на ветерке листвы. Это было солидное сооружение, большая, глубокая корзинка из тщательно переплетенных прутиков, выстланная изнутри корешками и землей. Маленькое входное отверстие открывалось сбоку, на обрамлявших его прутьях торчали острые шипы. Шипы выступали и по бокам гнезда и на искусно сплетенном куполе крыши. Такое гнездо должно было отпугнуть даже самых страстных любителей птиц.

Стараясь не глядеть вниз, я растянулся на ветке, осторожно просунул руку в отверстие усаженного колючками гнезда и стал шарить внутри. Когда моя рука наткнулась на нежный дрожащий комок пуха, из гнезда понеслись громкие, хриплые крики. Я осторожно обхватил пальцами толстого, теплого птенчика и вытащил его наружу. Даже я, при всей своей восторженной любви к птенцам, не мог бы назвать его красивым. У него был толстый короткий клюв с желтыми складками по углам, лысая голова и полуприкрытые мутные глаза, придававшие ему вид пьяного или, скорее, слабоумного субъекта. Морщинистая кожа складками болталась по всему телу, словно наспех и кое-как пришпиленная к мясу черными обрубками перьев. Между худыми длинными ногами торчал большой обвислый живот. Кожа на нем была такая тонкая, что сквозь нее просвечивали внутренности. Птенец сидел на моей ладони, выставив живот, будто наполненный водою шар, и беспомощно попискивал. Поискав внутри гнезда, я обнаружил там еще трех птенчиков, таких же безобразных, как и тот, что сидел у меня на ладони. Чуть подумав и внимательно оглядев каждого из них, я решил взять одну пару себе, а другую оставить матери. Это показалось мне вполне справедливым, я не представлял, какие у матери могут быть возражения. Себе я выбрал самого большого (он быстро подрастет) и самого маленького (у него был очень трогательный вид), бережно посадил их за пазуху и стал спускаться вниз, где меня поджидали собаки. Когда я показал щенкам новое пополнение своего зверинца, они сразу предположили тут что-то съедобное и попытались выяснить, так ли это. Сделав им серьезное внушение, я показал птенцов Роджеру. Тот обнюхал их в своей обычной манере и быстро отступил, так как птенцы вскинули вдруг головы на длинных костлявых шеях, широко раскрыли красные глотки и громко заорали.

По пути домой я старался придумать имена своим новым птенцам и все еще бился над этой проблемой, когда увидел около дома автомобиль и всех своих родных, только что вернувшихся с покупками из города. Протянув в сложенных ладонях птенцов, я спросил, может ли кто-нибудь придумать им подходящие имена. Все сразу повернулись в мою сторону, и каждый отреагировал на свой манер.

— Какая прелесть, — сказала Марго.

— Чем ты их собираешься кормить? — спросила мама.

— Опять новые звери? — возмутился Ларри.

— Господи, мастер Джерри, — с отвращением поглядел на птенцов Спиро. — Кто они такие?

Я ответил довольно холодно, что это птенцы сороки и что я никого не прошу высказывать свое мнение о них, а просто хочу, чтоб мне помогли придумать им имена. Как их можно назвать?

Но у всех оказалось не то настроение.

— Подумать только! Он отнял этих бедняжек у матери, — сказала Марго.

— Надеюсь, милый, они уже могут самостоятельно глотать пищу? — заметила мама.

— Боже мой! Чего только не приносит мастер Джерри, — воскликнул Спиро.

— Смотри, чтоб они не занялись воровством, — предостерег Лесли.

— Воровством? — забеспокоился Ларри. — А я думал, что воруют только галки.

— Сороки тоже, — сказал Лесли. — Страшные воришки.

Ларри вынул из кармана бумажку в сто драхм и помахал ею над птенцами. Те сейчас же подняли головы, закрутили шеями, открыли глотки и отчаянно завопили. Ларри живо отскочил в сторону.

— Боже мой! Ты прав! — заволновался он. — Видел, как они пытались выхватить у меня деньги?

— Глупости, милый. Они просто голодные, — сказала мама.

— Вовсе не глупости, мама… ты видела, как они прыгали? Их привлекли деньги… даже в этом возрасте у них уже преступные инстинкты. Их нельзя держать в доме. Это все равно что жить вместе с Арсеном Люпеном.^[5]Джерри, пойди и отнеси сорок туда, где ты их взял.

Я с невинным видом объяснил, что не могу этого сделать, так как их бросила мать, и они могут умереть от голода. Это замечание, как я и предполагал, немедленно перетянуло маму и Марго на мою сторону.

— Нельзя, чтоб бедняжки погибли от голода, — выразила свой протест Марго.

— Не понимаю, почему их опасно держать, — сказала мама.

— Вы еще пожалеете об этом, — заявил Ларри. — Сами лезете на рожон. Они обрыщут весь дом. Нам придется закопать все наши ценности и выставить около них вооруженную стражу. Это же просто безумие.

— Не говори глупостей, милый, — успокаивала его мама. — Их можно держать в клетке и выпускать только для моциона.

— Моциона! — воскликнул Ларри. — Конечно, вы скажете, что это моцион, когда они будут носиться по всему дому со стодрахмовыми бумажками в своих мерзких клювах.

Я божился, что им ни при каких обстоятельствах не позволено будет воровать. Ларри посмотрел на меня испепеляющим взглядом. Я напомнил, что сорок надо все же как-то назвать, но никто не мог ничего придумать. Все стояли и смотрели на дрожащих птенцов, и никому ничего не приходило в голову.

— Что ты собираешься делать с этими ублюдками? — спросил Спиро.

Я объяснил ледяным тоном, что собираюсь держать их в доме и что это не ублюдки, а сороки.

— Как ты их называешь? — спросил Спиро, насупившись.

— Сороки, Спиро, сороки, — сказала мама, стараясь произносить слово медленно и отчетливо.

Спиро повертел в уме это новое добавление к своему английскому лексикону, повторяя его про себя, чтобы лучше запомнить.

— Со́роки, — произнес он наконец. — Со́роки?

— Соро́ки, Спиро, — поправила Марго.

— Я и говорю, со́роки, — рассердился Спиро.

Мы сразу перестали подыскивать им имена, и они обе так и остались для нас просто Сороками.

К тому времени, когда подросшие птенцы покрылись перьями, Ларри настолько привык к ним, что совсем забыл об их предполагаемых преступных наклонностях. Толстые, гладкие, болтливые Сороки сидели на краешке своей корзинки и всем своим видом выражали невинность. Все шло хорошо, пока они не начали учиться летать. На первых стадиях обучения Сороки просто срывались со стола на веранде и, отчаянно хлопая крыльями, проносились по воздуху футов пятнадцать, а потом шлепались на каменные плитки. Отвага их возрастала вместе с силой крыльев, и вскоре они уже смогли совершить свой первый настоящий полет, облетев вокруг дома. Вид у них был просто замечательный. Длинные хвосты сверкали на солнце, крылья со свистом рассекали воздух, когда птицы устремлялись вниз, пролетая над виноградными лозами. Я позвал всех из дома, чтобы они могли полюбоваться птенцами. Заметив зрителей, Сороки стали летать еще быстрее, гонялись друг за другом, подлетали почти к самой стене, прежде чем перейти в вираж, и выделывали акробатические трюки на ветках магнолии. В конце концов одна из Сорок, ставшая из-за нашего одобрения слишком самоуверенной, врезалась в виноградную лозу и рухнула на веранду. Я подобрал ее и начал успокаивать. Теперь это уже был не бесстрашный воздушный ас, а несчастный комок перьев, раскрывавший рот в жалобном хрипе. Но, раз испытав силу своих крыльев, Сороки быстро освоили дом и принялись там разбойничать.

Они узнали, что очень неплохо заглянуть иногда на кухню, если только оставаться у порога и не проникать внутрь. В гостиную и столовую, если там кто-нибудь был, они никогда не отваживались заявиться, а из всех спален только в моей могли рассчитывать на теплый прием. В спальни мамы и Марго Сороки, конечно, тоже могли залетать, но там им постоянно твердили, что этого нельзя, того нельзя, и они начинали скучать. Лесли пускал их в свою спальню не дальше подоконника, а после того, как он однажды выпалил нечаянно из ружья, Сороки совсем перестали навещать его. Нервы их были потрясены, и у них, вероятно, зародилось смутное подозрение, что Лесли покушался на их жизнь. Но, разумеется, сильнее всего их пленяла и притягивала спальня Ларри, наверное оттого, что им еще ни разу не удалось заглянуть туда как следует. Они не успевали даже коснуться подоконника, как на них обрушивался такой неистовый рев и сыпался такой град всяких предметов, что им приходилось немедленно удирать под сень магнолии. Позиция Ларри была им совершенно непонятна. Но раз уж он так волнуется, решили они, значит, ему есть что прятать, и их долг выяснить, в чем тут дело. Они терпеливо дожидались своего часа, и вот однажды Ларри ушел на море и оставил окно открытым.

До возвращения Ларри я даже не подозревал, чем заняты птицы. Я их давно уже не видел и думал, что они улетели куда-нибудь вниз поворовать винограду. Видно, сами Сороки прекрасно понимали, каким нехорошим делом занимаются, потому что, всегда обычно говорливые, они действовали теперь в полном безмолвии и (по свидетельству Ларри) несли по очереди караул у окна. Поднявшись на холм, Ларри, к своему ужасу, увидел на подоконнике одну из Сорок и громко закричал на нее. Она подала сигнал тревоги, вторая птица сразу вылетела из комнаты, и они обе перепорхнули на магнолию, громко хихикая, словно мальчишки, которых спугнули во время набега на фруктовый сад. Ларри вломился в дом и стрелой полетел в свою комнату, схватив меня по пути за шиворот. Когда дверь распахнулась, из груди Ларри вырвался стон неизъяснимой муки.

Сороки прочесали комнату не хуже агента секретной службы, разыскивающего похищенные планы. Кругом на полу, как осенние листья, были разметаны листки отпечатанной рукописи и чистой бумаги. Почти все они были изукрашены симпатичным узором из проклеванных дырок. Сороки никогда не могли устоять перед бумагой. Пишущая машинка стояла на столе, как распотрошенная лошадь на арене после боя быков. Лента из нее была выдернута, клавиши перемазаны птичьим пометом. Весь ковер, кровать и стол белели под сугробами бумажных обрывков. Сороки, очевидно, заподозрили в Ларри контрабандиста наркотиков и геройски сражались с банкой соды, рассеяв ее содержимое по рядам книг, так что те напоминали теперь заснеженную горную гряду. На полу, на крышке стола, на рукописи, на кровати и в особенности на подушке красными и зелеными чернилами был нанесен необыкновенно живописный рисунок из отпечатков лапок, будто каждая птица опрокинула чернила своего любимого цвета и топталась по ним. Бутылка с синими чернилами, не такими яркими, осталась нетронутой.

— Нет, это уж последняя капля, — выговорил Ларри дрожащим голосом. — Решительно последняя капля. Ну вот что! Или ты примешь какие-то меры, или я своими руками пооткручиваю им шеи.

Я ответил, что Сороки не виноваты, их просто привлекают разные вещи, и они не могут удержаться. Так уж эти птицы устроены. Все представители вороньего племени, продолжал я, увлекаясь ролью защитника, очень любопытны от природы. Они не понимают, что делают зло.

— Тебя никто не просит читать лекции о вороньем племени, — угрожающе сказал Ларри. — И меня не интересует нравственность сорок, врожденная или благоприобретенная. Я только хочу тебе сказать, чтобы ты вышвырнул их из дома или держал под замком, иначе я выпущу им кишки.

Услышав нашу перебранку, все остальные тоже поднялись наверх, чтобы выяснить, в чем там дело.

— Господи боже мой! Что же ты тут делал, милый? — спросила мама, заглядывая в разгромленную комнату.

— Послушай, мама, у меня нет настроения отвечать на глупые вопросы.

— Должно быть, Сороки, — сказал Лесли с вдохновением прорицателя. — Что-нибудь пропало?

— Нет, ничего не пропало, — со злостью ответил Ларри. — Все цело.

— Они перепутали все твои бумаги, — заметила Марго.

На минуту Ларри остановил на ней свой взгляд и глубоко втянул грудью воздух.

— Какая поразительная сдержанность речи, — вымолвил он наконец. — У тебя всегда наготове подходящая банальность, чтобы подвести итог катастрофе. Завидую твоей способности неметь пред ликом Судьбы.

— Можно обойтись и без грубостей, — сказала Марго.

— Ларри не хотел тебя обидеть, — успокаивала ее мама. — Естественно, что он расстроен.

— Расстроен? Расстроен? Эти гнусные хищники ворвались сюда, будто свора критиков, и принялись рвать и пятнать мою рукопись, еще даже не оконченную, а ты говоришь, что я расстроен!

— Это очень досадно, милый, — сказала мама, пытаясь подыскать выражения посильнее. — Я уверена, что они не нарочно. Они ведь ничего не понимают… это всего лишь птицы.

— Прошу тебя, перестань, — рассвирепел Ларри. — Я уже выслушал одну лекцию о понятии добра и зла в вороньем племени. Просто противно, как у нас в доме носятся с животными и городят всякую антропоморфическую чушь в их оправдание. Почему бы всем вам не стать Сорокопоклонниками и не воздвигнуть храма в их честь? Глядя на вас, можно подумать, что это я во всем виноват и должен быть в ответе за то, что моя комната выглядит так, будто ее грабили орды Аттилы. Ну вот что, мои дорогие: если вы сию минуту не примете мер, я сам разделаюсь с этими птицами.

У Ларри был такой кровожадный вид, что Сорок надо было, конечно, убрать подальше от греха. Я заманил их сырым яйцом в свою комнату и запер в корзинке. Что бы такое придумать для них получше? Ясно, держать их нужно в клетке, только мне хотелось бы для них клетку попросторней, но я понимал, что совсем большую мне одному не построить. Рассчитывать же на помощь своих близких просто не приходится. И вот я решил вовлечь в это дело Кралевского. Он может приехать к нам на день, и после того, как мы соорудим клетку, у него будет возможность показать мне приемы борьбы. Я уже давно ждал удобного случая для таких уроков и теперешний казался мне идеальным. Умение бороться было одним из многих скрытых достоинств Кралевского.

Теперь я знал, что в жизни Кралевского, кроме любви к матери и птицам, было еще одно большое увлечение, целиком вымышленный мир, где всегда происходили удивительные и забавные события, в которых принимали участие только два главных действующих лица: он сам (герой) и какая-нибудь представительница прекрасного пола, называемая обобщенным именем Леди. Почувствовав, что я верю всем его историям, Кралевский становился все смелее и с каждым днем впускал меня чуть дальше в свой тайный рай. Все началось как-то во время перерыва между уроками, когда мы пили кофе с печеньем. Разговор зашел о собаках, и я признался в своем страстном желании иметь бульдога. Эти собаки казались мне совершенно неотразимыми в своем безобразии.

— Бог ты мой! Бульдоги! — воскликнул Кралевский. — Замечательные звери, верные и храбрые, чего, к сожалению, не скажешь о бультерьерах.

Он отхлебнул кофе и посмотрел на меня смущенным взглядом. Догадавшись, что мне полагается вызвать его на разговор, я спросил, почему он считает бультерьеров особенно ненадежными.

— Предатели! — воскликнул он, вытирая губы. — Настоящие предатели!

Кралевский откинулся на спинку стула, закрыл глаза и сложил руки как бы в молитве.

— Я вспоминаю, что однажды (много лет назад, тогда я жил еще в Англии) мне пришлось спасти некую Леди, когда на нее набросилась одна из этих зверюг.

Он открыл глаза и посмотрел мне в лицо. Увидел, что я слушаю с большим вниманием, закрыл их снова и продолжал:

— Как-то прекрасным весенним утром я прогуливался по Гайд-парку. В тот ранний час парк был совсем пустынный и безмолвный. Раздавалось только пение птиц. Я уже прошел порядочно, как вдруг услышал громкий лай.

Голос его перешел в дрожащий шепот. Все еще не открывая глаз, он склонил голову чуть набок, как бы прислушиваясь. Это было так естественно, что я тоже вообразил, будто слышу непрерывный бешеный лай, откликавшийся эхом среди бледно-желтых нарциссов.

— Сначала я не придал этому значения, подумал, что это какая-нибудь собака вышла погоняться за белками. Потом сквозь свирепый лай я вдруг услышал крики о помощи.

Кралевский прямо застыл на стуле, лоб его нахмурился, ноздри вздрогнули.

— Я помчался туда через заросли и вдруг увидел нечто совсем ужасное.

Он остановился, провел рукой по лбу, как будто даже теперь едва мог вынести воспоминание о происшедшем.

— Там, прижавшись спиной к дереву, стояла Леди. Юбка ее была изодрана в клочья, ноги искусаны до крови. Она старалась отогнать шезлонгом наседавшего на нее бультерьера. Собака с пеной у рта прыгала и рычала, подкарауливая удобный момент. Ясно, что силы Леди были на исходе. Нельзя было терять ни секунды.

Все еще не открывая глаз, чтобы яснее видеть воображаемую картину, Кралевский выпрямился на стуле, расправил плечи и придал своему лицу выражение насмешливого вызова, лихой отваги — выражение человека, собравшегося спасать Леди от бультерьера.

— Я поднял свою тяжелую трость и бросился вперед, громким голосом подбадривая Леди. Обернувшись на мой крик, собака сразу рванулась ко мне и страшно зарычала. Я так стукнул ее по голове, что палка моя сломалась пополам. Это, конечно, ошеломило собаку, но она все еще была полна сил. Я стоял перед нею беззащитный, а она собралась с духом, разинула пасть и прыгнула мне прямо на горло.

На лбу Кралевского выступил пот. Прервав свой рассказ, он достал носовой платок и приложил ко лбу. Мне не терпелось узнать, что было дальше. Кралевский снова соединил кончики пальцев и продолжал:

— Я сделал единственно возможную вещь. Это был один шанс на тысячу, но я им воспользовался. Когда собака оказалась у моего лица, я всунул ей руку в глотку, схватил за язык и перекрутил его изо всей силы. Зубы впились мне в запястье, брызнула кровь, однако я держался упорно, зная, что на карту поставлена моя жизнь. Собака таскала меня из стороны в сторону, и так продолжалось целую вечность. Силы мои были на исходе, я чувствовал, что больше не продержусь. Но животное вдруг резко дернулось и обмякло. Я достиг цели. Собака была задушена собственным языком.

Я вздыхал от восторга. Какая замечательная история! И это вполне могло быть правдой. А если даже это не правда, все равно такие вещи должны существовать на свете. Может быть, жизнь до сих пор не представила Кралевскому случая задушить бультерьера, что ж, он его придумал, и тут я ему вполне сочувствовал. Я сказал, что считаю его очень храбрым, если он сумел вот так справиться с собакой. Кралевский открыл глаза, просиял от удовольствия при виде моего искреннего восторга и улыбкой выразил сомнение в своей храбрости.

— Нет, нет, тут дело не в храбрости, — пояснил он. — Просто Леди попала в беду, и у джентльмена не было другого выхода. Ему ничего не оставалось, бог ты мой!

Я оказался благодарным слушателем, так что уверенность Кралевского заметно возросла. Он рассказывал мне все новые и новые истории, одна поразительнее другой. Я скоро уразумел, что если искусно натолкнуть его на какую-нибудь мысль, то на следующий день появится соответствующее ей приключение, созданное за это время его воображением. Затаив дыхание, я слушал, как он и Леди оказались единственными уцелевшими душами после кораблекрушения на пути к Мурманску («Я ехал туда по делу»). Две недели они плыли вдвоем на айсберге в обледеневшей одежде и питались случайной рыбешкой или чайкой, пока их не подобрали. Заметивший их корабль мог бы свободно пройти мимо, если б не находчивость Кралевского: он использовал меховую шубку Леди, чтобы зажечь сигнальный огонь.

Меня очаровал рассказ о том, как он попал в руки бандитов в Сирийской пустыне («сопровождал Леди к гробницам»). Когда эти негодяи грозили похитить его прекрасную спутницу, чтобы потребовать за нее выкуп, он предложил себя вместо нее. Но бандиты, очевидно, сочли Леди более привлекательным заложником и отказались. Кралевский ненавидел кровопролития, но что может поделать джентльмен в подобных обстоятельствах? Он убил всех шестерых ножом, спрятанным в сапоге. Во время первой мировой войны Кралевский был, разумеется, агентом секретной службы, и его (с фальшивой бородой) забросили за вражеские линии, где он должен был связаться с другим английским шпионом и раздобыть кое-какие планы. Я не очень сильно удивился, когда вторым шпионом оказалась Леди. Их бегство (с планами) от стреляющей им вслед полицейской машины было чудом изобретательности. А кто, кроме Кралевского, рискнул бы пробраться в арсенал, зарядить все винтовки холостыми патронами и потом, когда загремели выстрелы, притвориться убитым? Я так привык к необычным рассказам Кралевского, что верил самым невероятным историям, какие он изредка рассказывал. Это его и погубило. Однажды он рассказал мне, что в юности, гуляя как-то вечером по парижским улицам, он наткнулся на огромного детину, пристававшего к Леди. Кралевский, в ком были оскорблены чувства джентльмена, не раздумывая, стукнул его тростью по голове. Человек оказался чемпионом Франции по борьбе и немедленно потребовал сатисфакции. Он предложил встретиться на площадке для борьбы и провести поединок. Кралевский согласился. День был назначен, и Кралевский приступил к тренировкам («овощная диета, постоянные физические упражнения»). Когда подошло назначенное число, он чувствовал себя в отличной форме. Противник Кралевского — судя по его описанию, и ростом и умственными способностями похожий на неандертальца — был чрезвычайно удивлен, обнаружив в Кралевском достойного противника. Они боролись целый час и все без результата, потом Кралевский вдруг вспомнил об одном приеме, которому его научил какой-то японский друг. Сделав поворот, он рывком подбросил своего мощного противника кверху, перевернул его и с силой швырнул за площадку. Бедняга пролежал в госпитале три месяца, так ему было худо. По словам Кралевского, это было достойное наказание для грубияна, посмевшего поднять руку на Леди.

Date: 2016-08-31; view: 215; Нарушение авторских прав