Я просил тебя родить мне сына, а не эту м-м-мразь… - бесноватый Генри каждый вечер закатывал скандалы, бил жену, грозился покончить с малышкой… - Что молчишь?

Мать Мэлори сильно пожалела, что не бросила своенравного муженька, когда могла. Патлатый, небритый, раздраженный, кормилец возвращался с миссий в подвешенном состоянии и всю накопившуюся за муторную смену злость нагло срывал на семье.

Что молчишь, мразь?

Однажды он взял в руки кухонный нож и…

Генрих зарезал жену на глазах пятилетнего чада.

Будешь знать!

Сцену смерти матери! Позже эта же сцена была промотана в глазах младенца-девочки-девушки-женщины еще миллион раз. Но о своем неверии дочь Доктора нарочно промолчала, продолжив спрашивать, копать:

- И почему... почему ты убил ее? На какой почве произошел ваш раздор?

Генрих перечислил причины, заставившие его нажраться и взять в руку нож:

- Непринятие моих интересов, бесконечные попытки меня изменить, отвлекающие меня от спасения мира и управления войском. Я могу продолжать до утра… - плохой-хороший родитель помнил ту ночь гораздо хуже Мэлори, ибо был пьян и неадекватен, поэтому выдавал мысли и предположения за правду, - Мне, очевидно, не удавалось удерживать баланс между собственными желаниями, амбициями и интересами близких и окружения. Я попытался стать кем-то другим и погорел…

После большей части душещипательных отцовских признаний мир вечной красавицы разлетелся, как карточный домик, и дрожал на грани взрыва, который либо изменит ее в

одну из сторон, сделает лучше или хуже, либо погубит.

“ Какой же стыд, какой позор, какой же… кошмар… вся моя жизнь ”

- Ну, благодарю тебя! – ощущалась острейшая нехватка утоленности во всем, способная вдохновить на плохое и довести до исступления, - За то, что долго убеждал, старался, и таки убедил меня в бессмысленности моей жизни! - пока гнев перешивал огорчение, слезы не спешили выступать, - Но меня интересует следующее, неужто совесть позволяла тебе скрывать детали слияния с моей несовершенной матерью так долго? Неужто все эти полтора века, которые ты пьянил меня первосортной ложью, тебя ничего не тревожило?

Генрих сомкнул брови и прикусил изнутри нижнюю губу, скрывая кисти рук в широких, как занавеска, рукавах рясы:

- Мне померещилось, или мое дите опять чем-то недовольно?

Мэлори так хотела повторить свой фирменный жест:

- Ты, верно, издеваешься, глумишься надо мной! - но, хорошо подумав, воздержалась от стуков каблуком и пренебрежительных наездов, - Ты минуту назад сказал и, считай, доказал, что я – результат грязного сношения! Ведь ты не отрицаешь, вполне вероятно, что распорядился бы иначе, если бы предполагал, чем закончится акт! – и все же кипящая

неунимаемая ярость, детонация, отдающая вибрацией во всем ее теле, так и не прошла, - Так за что мне говорить спасибо? За то, что я появилась на свет только из-за того, что ты вовремя не высунул член для избежания зачатия?

Напряженка достигла невозможного предела, разговор затянулся и, казалось, семейную драму ничто не разрешит. Виной всему была разность восприятий: если в деве происходили самые непредсказуемые изменения, что с уникальным правдоподобием отображали ее непостоянство, выражаясь в импульсивности мимики, если в ней чертики исполняли брейк-данс, то вот папа не блистал эмоциями, соблюдая стабильную прочность, больше раздражающую, чем замиряющую:

- Ты получила, что хотела, то, за чем пришла. Как ты перенесешь этот удар по самолюбию, пощечину по гордости – уже другой вопрос и, честно говоря, мало меня интересующий… – ни о какой положительной энергетике, благотворно воздействующей, укрощающей ссору или вражду, усмиряющий гнев и злые помыслы, речи не шло. Во всех потугах Генриха сгладить несглаживаемое чувствовалась какая-то искусственность, ленно скрытая фальшь, - Твоя мать дала мне тебя, а это уже гигантский повод испытывать безостановочное скорбение, двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю!

Мэлори уже не боялась говорить то, о чем думала:

- Вот только ты на это неспособен! – как и не стеснялась резких выражений, - А раз не можешь скорбеть, то не выдавливай из себя милостивца! Не стоит пытаться вылезти из шкуры волка только для того, чтобы на миг прикинуться овцой!

Слезы, так долго просившие выхода, возникли сами по себе, без позволения хозяйки.

- Я устала ото лжи! Устала от боли, которую привыкла скрывать за злостью, устала быть сильной! - капли, которые не получилось удержать, самовольно намочили щеки неветшающей девы, чья красота непрестанно обновлялась и благоденствовала, как бесконечный цвет, расположенный посреди идеально зеленого луга… - Так хочется чего-то настоящего, хочется быть кому-то нужной, хочется иметь силы что-то изменить!

И больше ничего не надо!

- Постой, давай поговорим насчет этого… – Фатум попытался остановить ее, легонько схватил за руку, развернул к себе лицом и… получив еще одну пощечину, вторую за ночь, вынужденно отпустил.

Мэлори убежала в слезах…

Отправляя знакомого, друга или близкого в дальний бесконечный путь, основатель ордена прощался с умершим уединенно, без отвлекающего дыхания посторонних, без их ненужных кривых взглядов и полузастенчивых мешающих гримас. Придвинувшись к одетой в пурпурное платье Изольде, неподвижно лежащей на каменном жертвеннике в самом сердце сложноархитектурной ритуальной вязи, Генрих обратился к стародевическим традициям прощания с усопшими: наклонился, по привычке убрав руки за спину, приложился лбом ко лбу девушки, пробормотал что-то христианско-католическое, относящееся к богу, к небесам, и прикрыл глаза.

“ Ты ушла рано, так что сложный вопрос, кому повезло больше ”

Считая себя отчасти виновным в преждевременной кончине любовницы, долгожитель обязался организовать достойные похороны. То же касалось и Марата, который, хоть и провинился, но был не менее ценен и любим.

- А вы не думали вернуть их, повелитель? – нежный голос француза-метросексуала раздался в самый неподходящий миг, разрушив похоронную атмосферу, коварную, удушливую, но при этом спокойно-прекрасную, - Или по каким-то личным причинам не хотите их видеть возле себя и спешите избавиться?

Герцог Вивиан, обходительный с дамами, человек, много шутящий и любящий быть смешным в глазах других, проснулся поздней ночью. Услышав крик и шум, главный льстец барина кое-как натянул на себя синюю прикольную пижаму и спустился вниз по ступеням, осторожно глядя под ноги…

Случайно увидев грустившего над женским телом Фатума, он зажег факел и бестрепетно отправился в тьмищу отпевального зала, в очень тихую и воздержную обитель.

- Любое расставание стыкуется с печалью, как и великий даос может вернуть девяносто девять процентов ушедших… - Генрих излагал медленно, разжевывая все до мелочей, - Но есть один момент - необходимость отделять свои желания от чужих. И воля бога, свыше влияющая на мое решение, также должна быть учтена… - время от времени кивал и гладил волосы отпетой, поседевшие аж в пяти местах (оказавшись скованной ядом,

Изольда испытала леденящий ужас), - Гнев Божий не есть волнение Духа Божьего, но Суд, которым налагается наказание…

- Вы, как я понял, считаете частое использование Ванны Даоса вмешательством в промысел и, являясь человеком истинно-верующим, боитесь спровоцировать гнев Всевышнего? - видя, насколько все серьезно, Герцог прекратил улыбаться. Его лицо приобрело так хорошо известное всей политической знати бесстрастное выражение, - Но что если Всевышний обрадуется их новому земному рождению? Это вообще допустимо?

Фатум не отрицал:

- Возможно… - хоть и категорически стоял на своем, - Но нужна ли мне вся эта возня? Мэлори ведь душу мне вырвет, увидев малышку вновь живой. А умирать дважды от руки одной и той же дурочки… унизительно даже для шлюхи.

Минутой позже Вивиан вспомнил о предателе:

- А Марат? Что о нем думаете? – напрягся и слегка выпрямился, - Конечно же, сильное разочарование имеет место быть, но…

Основатель резко повысил тон:

- Я убил его вовсе не со злости! - и прекратил трепать белесый лохм девушки, - А потому что не видел в нем тяги к жизни, словно мой воин предал меня специально, чтобы умереть, понимаете? А, за миг до смерти, он заговорил о свободе, ибо не видел разницы между свободой и смертью. Для него это было одним и тем же…

“ Одним и тем же ’

- Так подумайте, зачем возвращать добровольно ушедшего? Это было бы фактически равноценно лишению свободы, это значило бы пойти против бога…

- Может, касаемо Марата вы и правы, мой господин – Вивиан низко ссутулился, и уже говорил с краткими грациозными жестами тонкой руки, - А вот девушку нужно воскресить безотлагательно! Она всей душой хотела жить. Кому, как не вам не знать этого - гонителю смерти и магу-возвратнику!

Стараясь не упираться, Генрих обещал принципиально обмыслить данную идею.

Герцог простоял рядом с ним, пока факел не погас, а после, посчитав свои обязанности исполненными, беззвучно удалился. Господин же предпочел остаться в темноте, и еще немного, еще несколько минут посвятить любованию безжизненной Изольды. Поистине одна из самых странных привычек сильных людей – смотреть на мертвецов и видеть в них свое отражение.

Синева ночи все еще не прошла, как и не исчезло ассорти цветочных ароматов. Все, что

мимоходом пленяет и долго-долго держит, находилось в помещении с имплювием, именно там и больше нигде бессмертный обретал внутренний покой, равноправие удовольствий и ощущение, которое одновременно и бодрило, и укладывало спать. Сидя погруженным в воду по грудь и опираясь спиной о край бассейна, Генрих плескал ногами, рассматривал пальчики и ногти на ступнях, брал в ладонь прозрачнеющую воду, бросал и снова брал. Незаметное и незамечаемое время, которое и так не имело над ним власти,

вовсе приостанавливалось. Вся реаль вокруг замирала, а мир прекращал существовать. Звонкое пение, свист, лай, вой, совиное уханье, жужжанье и кваканье утихали, слуховой контакт пропадал вместе с прочими чувствами. Но это не значит, что бессмертный ничего не слышал. Нет, отнюдь. На смену этим звукам приходили звуки войны: стук копыт под биение сердца, звон тяжелых доспехов, шум бьющихся друг о друга мечей и ломающихся копий. Кто-то содействовал возникновению душервущего крика, кто-то торопливо выпускал стрелу за стрелой, пытаясь попасть, а кто-то, придавленный мертвой лошадью, с разинутой пастью выплевывал кровь и кричал “о, боги мои, сжальтесь”…

Генрих выстрадал столько, сколько обычному человеку пережить не под силу, и Ванна только продлевала молодость, а не обессмертивала! Многократно преувеличенным, перевернутым и раздутым слухам о своей неумираемости, как и прочими боевыми успехами, он был обязан своему характеру, его тираническому складу…