Мечты, сгоревшие в пламени

Ну и что же ты будешь делать после войны, Михаил Григорьевич? — «Михаил Григорьевич» краснеет. К обращению по имени-отчеству он еще не привык: только вчера ему перевалило за двадцать, бремя десятилетий не давит на его плечи, а школьное «Мишка» еще не выветрилось из памяти.

— Н-не знаю. Думал на архитектурный податься.

— Несерьезная специальность... — это голос из угла землянки. — После войны строители будут нужны, инженеры. [125] Сколько мостов, заводов, городов поднимать придется! А ты — в архитектуру.

— А он перед девчатами форсить будет! — смеется Гриб. Познакомится с этакой тонконогенькой и — в атаку... Так мол и так. Чем интересуетесь? Каковы ваши культурные запросы? Какие книжечки любите?.. С этаким особым подходцем. Девушка, естественно, тает от столь возвышенного обращения. А он, к моменту, бросает: «А я, между прочим, архитектор...» Словом — обнаруживается родство душ, и дело пошло!».

Гриб явно «подначивает».

Вызов неожиданно воспринимается всерьез:

— Строители... А что эти строители строить будут?! Дома, больницы, школы. Кто же их нам спроектирует? Папа римский, что ли?.. Не-ет, братцы. После войны архитекторы стране до зарезу будут нужны. Как воздух...

— Ладно, валяй — в архитектурный. А я на землю подамся. К себе — в Заволжье. Истосковался я по земле. Зажмуришь глаза — пшеница от горизонта до горизонта стеной стоит. И в небе — жаворонок. А по утрам поле волнуется под ветром, как море. А солнце из-за ближайшего леса — как раскаленный диск.

— До этого солнца ты доживи. Мы еще до Берлина не дошли.

— И доживу. Не имею права не дожить. У меня двое парней дома. Один пишет, что уже трактор осваивает. Ума не приложу, как это он «осваивает». Уходил на фронт, ему только за десять лет перевалило. И уже — кормилец.

— Война и не такое делает, — включился я в разговор. — Рано в наше время люди взрослеют...

— И не говорите, товарищ командир! — Михаил Ларионов пододвинулся ближе к коптилке, сработанной из гильзы снаряда.

— Недавно я получил письмо от своих. Вот побачьте, що воны пишут. — Василий Игнатьич долго жил в Киеве и речь свою оснащал дорогими сердцу украинскими словами.

Ребята подтянулись к огоньку.

Непостижимо, как действовало тогда само это слово — «письмо».

Письмо оттуда... Письмо — за тысячу километров. От родных. Пусть не твоих — друга. Но все равно, словно [126] теплее становилось в землянках, и бои будто на время отступали за невидимо далекий предел, и душа обновлялась, словно и жены, и матери, и ребятишки наши входили в этот круг, очерченный желтым светом солдатской коптилки.

«Дорогой мой Васенька! — начал Василий Игнатьич, пробежал глазами несколько слов, покраснел и замялся. — Ну, здесь так, ничего особенного... Личное...»

Ребята расхохотались:

— Все ясно: «Люблю... Целую тысячи раз...». Валяй дальше!

«Дорогой мой Васенька!..»

— Уже знаем, что ты «дорогой»! Хитрый ты, Игнатьич! Цену себе набиваешь!.. О чем пишут-то?..

«...Наш Коля ушел в ремесленное. Все время пропадает на заводе. Через месяц уже будет самостоятельно точить то, что так нужно вам на фронте (ты меня понимаешь?). Очень похудел, но это, видимо, возрастное.

Наденька с девчатами — в колхозе. Помогает на ферме. За три месяца заглядывала домой два раза. И далеко, и работа «не отпускает».

Сама я переквалифицировалась. Как подумаю, что со страной происходит, не по себе делается. Не могла я больше сидеть в конторе. Бумажки подшивать и отправлять — с таким любая девчушка справится.

Ты же знаешь, что я с лекарствами на «ты». Помнишь, как от меня «отбивался», когда я тебя лечила от простуды...»

В землянке снова хохот.

Глядя на могучую фигуру Матвеича, трудно предположить, что такой богатырь мог когда-либо грипповать. Да и по сравнению с тем, что ежедневно составляло наши будни, те довоенные, «мирные» болезни казались чем-то детским, несерьезным, нереальным.

«Обкатала» людей война. Померзли вьюжными вечерами. Под проливными дождями часами не отходили от самолетов. И ничего — никакая хворь не брала. Наверное, какой-то «психологический барьер» выработался. Рана — она и есть рана. Здесь уж ничего не поделаешь. А грипп? Наверное, был и грипп. Но как-то обходились «подручными средствами». Не ходили к врачам...

Матвеич и сам улыбнулся. Вспомнив, наверное, что-то бесконечно дорогое, милое... [127]

— Ну будете вы слушать, черти? А то не буду читать.

— Не обижайся. Это мы так... Глядя на твою комплекцию.

— Комплекция что надо. Слухайте далее... Так вот, на чем я кончил? — «Лечила от простуды...» Дальше так: «Снова пошла я работать в госпиталь. Санитаркой. Вроде бы и к тебе ближе. Люди с фронта приезжают. Многое интересное рассказывают. Но вот с вашей части никого не встретила. Сколько не расспрашивала. Так оно, может быть, и к лучшему: значит, раненых у вас мало. А, возможно, их в другие госпитали направляют.

Вот так мы и живем. Вроде бы одна семья, а видимся редко. У меня часто ночные дежурства, старшой — на заводе, доченька — в колхозе. А ты — на фронте.

Скорее бы этому проклятому Гитлеру свернули шею!

У нас дома на стене рядом с буфетом — большая карта. Мы на ней после каждой сводки Совинформбюро флажки переставляем. Теперь-то на душе радостней. На запад флажки идут, и как взглянешь на карту — страшно становится. Ведь аж до Волги вся она булавками от флажков истыкана. Сколько пережить пришлось!

Мы каждый день тебя помним, любим...» — Матвеич осекся:

— Ну далее опять не про вас, горлопаны! Вам бы только посмеяться.

Но никто не сказал ни слова. Все долго молчали. Только через минуту-две Гриб тихо заметил:

— А ведь им не легче, чем нам... Конечно, подчас мы и жизнью рискуем. Но о нас вся страна заботится. Самолет — пожалуйста. Паек — извольте. Обмундирование — окажите милость. А матерям сейчас каково! И ребятам... Это надо же — мальчишки и снаряды точат, и самолеты собирают...

Гриб, собственно, вслух высказал то, о чем каждый из нас подумал в эту минуту.

— Растравил ты душу, Матвеич! — капитан поднялся с лавки и направился к выходу. — Пойду покурю.

— И мне пора. — Я взял планшетку.

— Письмо домой написать надо. — Гриб зябко поежился. Как-то они там?

И каждому захотелось побыть в эту минуту одному...

— А я все же — в архитектурный!.. — Миша, задумавшись, [128] размышлял о чем-то своем и был далек сейчас и от этой землянки, и от всего, что ждало его за ее стенами...

На другое утро они ушли на задание и не вернулись. Ни Михаил, мечтавший об архитектурном. Ни Володя, сынишка которого где-то в далеком Заволжье заменил на колхозном поле отца. Это был всего второй их боевой вылет...

Война безжалостна. Она не считается с человеческими мечтами. И тем тяжелее горечь потерь.

Сколько талантливых музыкантов и поэтов, архитекторов и инженеров так и не причастились к своему призванию — творчеству. Долг заставил выбрать их другие специальности: летчиков, мотористов, техников.

Другой, ратный труд выпал на их нелегкую долю. И они вершили его со всем жаром души. Отдавали ему все до конца — ум, силы, вдохновение, талант. Потому что не могли поступить иначе: решалось, быть или не быть самому святому для каждого — Родине.

* * *

С утра тянул от воды упругий ветер-свежак. А сейчас тихо — ни одна веточка на деревьях не шелохнется.

Настроение у ребят препаршивое: охраняли штурмовиков вроде бы неплохо. Но все же «мессерам» удалось пробиться к армаде. Три наших машины, пылая, рухнули на землю.

На войне без потерь не бывает. Но к ним все равно нельзя привыкнуть. Боль и горечь всякий раз так резки, как будто такое случается впервые...

Золотистая луна торчит в небе. От капонира под баян тихо доносится песня. Судя по голосам — это ребята капитана Гриба. Мотив — щемящий душу, знакомый с детства — «Раскинулось море широко»... А слова другие. Те, что родились еще в осажденном Севастополе:

Несколько молодых сильных голосов подхватывают мелодию, и она крепнет, набирается силы:

Что и говорить — «самодельные» слова. Но что делать! На фронте нередко в творчестве приходится обходиться «собственными словами». И не беда, что «непрофессионально». Зато все, что сказано в песне, — сказано от души!

Сколько мы не пытались узнать, кто сложил эти слова, ничего путного добиться не удалось. Безымянен автор. Но, наверное, это и здорово — если полюбилась песня, пошла по всему Черноморью. Значит, отвечает она на то, что творится в наших душах.

А подтекст к ней каждый вкладывает свой. Вот и сегодня — поют ребята, а наверняка думают о тех, кто навсегда остался лежать там, на Крымской земле в искореженных и обожженных «илах». И еще о том, что они отомстят за них.

Имя на фюзеляже

Их было немного — всего двенадцать человек, хмуро сидевших у капонира.

Молчание затянулось, потому что никто не знал, каким должно быть первое слово. Но вот поднялся замполит капитан Зубков и, решительно махнув рукой, тихо бросил:

— Говорить здесь долго нечего... Вопрос?.. Какой же вопрос?! Так и запишем: «Протокол общего собрания авиаэскадрильи». Повестка дня тоже ясна: «Отомстить за смерть нашего боевого комсомольского руководителя Игоря Васильевича Громова». [130]

— Начинай! Верно! — послышались одобрительные возгласы.

Сохранился и этот «Протокол № 1». Приведу его целиком как ярчайшее свидетельство раздумий, которыми мы жили.

«Повестка дня: 1. Отомстить немецко-фашистским захватчикам за смерть нашего боевого секретаря комсомольской организации Громова Игоря Васильевича.

Слушали заместителя командира по политчасти капитана товарища Зубкова:

Товарищ Громов имел 113 боевых вылетов. Он воевал против фашистских варваров на Ленинградском фронте. Оттуда был переведен в нашу часть. Тов. Громов за время войны участвовал в защите г. Севастополя и до конца жизни громил врагов нашей Родины. Тов. Громов был передовым организатором комсомольской работы. Личным боевым примером показывал комсомольцам, как нужно драться. Этим примером он сплотил вокруг себя комсомольцев своей организации.

Комсомольцы должны дать клятву: мстить фашистским захватчикам за товарища Громова, показать себя честным и воевать так, как воевал Громов.

Выступили:

Жуковский. — Товарища Громова я знаю почти с начала войны как хорошего товарища, как боевого секретаря и организатора. Клянусь перед комсомольцами, что до конца своей жизни буду мстить за нашего боевого секретаря тов. Громова!

Оплетин. — Товарищи комсомольцы, это первое собрание, на котором нет Громова. Не один Громов погиб от фашистской руки. От этих врагов погибли миллионы ни в чем не повинных советских людей. Поклянемся же, товарищи, что беспощадно будем мстить за нашего друга. Гитлеровцы заплатят сотнями своих солдат за нашего секретаря. Товарищи, я предлагаю на одном из боевых самолетов написать лозунг: «Отомстим фашистским варварам за нашего боевого секретаря товарища Громова!»

Постановили:

Заслушав сообщение капитана Зубкова о героической смерти экипажа старшего лейтенанта Евстифеева, в состав которого входил секретарь лейтенант Громов, общее комсомольское собрание выражает глубокую скорбь по [131] случаю гибели нашего секретаря и друга. Проклятые гитлеровские разбойники вырвали из наших рядов отважного борца и авторитетного руководителя, до конца преданного коммуниста, секретаря комсомольской организации. Поклянемся отомстить за смерть своих товарищей.

Будем бить врага так же метко, как Громов. Сохраним же о нем светлую память в наших сердцах и понесем ее как знамя смертельной ненависти к врагу, как знамя окончательной победы над врагом.

Комсомольское собрание предлагает написать лозунг на одном из боевых самолетов: «Отомстим за товарища Громова!»

Голосовали молча. Молча и расходились. А через полчаса их машины уже выруливали на старт.

Я не позавидовал тем фашистским летчикам, которые встретятся им в этом полете...

* * *

Солнце палило немилосердно. Травы пожухли, и все поле подернулось пепельным белесым цветом.

Даже фюзеляжи самолетов, казалось, раскалились докрасна: дюраль жег пальцы.

Спасительная тень — только под крылом. Но разве под ним спрячешься, если ты не один, и не двое... Гимнастерки взмокли. На лицах — крупные капли пота.

— Пожалуй, начнем! — капитан Демидов жестом подзывает лейтенанта Нужина. — Давай карту.

Карту расстилают прямо на земле.

Летчики усаживаются кружком.

— Вот так орлы... — в голосе Демидова озабоченность. — Штурмовка на этот раз серьезная. Будем бить по кораблям в водах Дуная. Здесь и здесь... — Карандаш стремительно летает по карте.

— Что известно о зенитной обороне?

— У холмов — батарея. Это точно. Но точно и то, что такие «объекты», как Дунай, одной батареей не охраняются. Значит, встретим еще что-нибудь. Замаскированное, а потому, видимо, и не обнаруженное... Еще вопросы есть?

— Вопросы будут на месте. — Нужин поднимается с земли. — Только решать их придется самим.

— А ты с Гитлером посоветуйся. На крайний случай — с Герингом. [132]

— Пробовал. Не соединяют. Обюрократились, сволочи. Я им лично «пожалуюсь». Когда в Берлин приду!

— Вот-вот. Наведи у них там порядок.

— Сегодня и начнем «наводить»...

Давыдов улыбнулся. Это хорошо, что у ребят перед полетом отличное настроение. А шутки? Это не беззаботность. Без шуток в их деле нельзя. Скорби на войне и так хватает.

— За штурмовики, хлопцы, головой отвечаете!

— А мы всегда головой отвечаем...

Вот тяжело нагруженные штурмовики поднялись в воздух. Через считанные секунды стартовали «яки». Построились в боевой ордер. Истребители на сей раз вели Локинский и Кологривов.

Под крылом блеснула широкая гладь Дуная. «Куда же делись корабли?» — озабоченно думает Локинский.

— Шеф, смотри — они у пирсов замаскировались! — в наушниках голос Кологривова.

Локинский уже сам различает сторожевики, катера, баржи. Неуклюжим сундуком в них вклинилась землечерпалка.

— Начинайте!..

Первая волна штурмовиков проходит над кромкой берега.

И сразу — взрывы, огонь, дым.

— Следи за воздухом! — Локинский знает, что и Кологривову «не терпится». Но они договорились атаковать «по очереди». Конечно, ежели «мессеры» не появятся.

Три баржи пылают. Это поработали штурмовики Давыдова.

Локинский бьет по катеру. Тот вспыхивает костром.

Но в воздухе — гроздья огня: опомнившиеся фашистские зенитчики вступили в дело. Но ненадолго. Вот над их батареей взлметнулись взрывы.

«Молодец Кологривов, — благодарно думает Лакинский. — В самое время ударил: вторая шестерка «илов», которую вел Нужин, уже заходит на цель».

Землечерпалка вдруг начинает чадить и через мгновение выбрасывает высокий сноп искр. Горящие катера расползаются по реке. С их бортов прыгают в воду солдаты. [133]

— Кто атаковал катера? — не удерживается Локинский. — Отлично сработано!

— Молодежь! — В голосе ведущего — гордость: Сандбаталов, Еремин, Иванов...

— Пора домой...

— Вроде бы дело сделано...

Самолеты круто отворачивают от Дуная.

* * *

Нет безымянных штурмовиков. За ними — подвиг. За ними имена героев. Вот они: Локинский, Кологривов, Давыдов, Нужин, Иванов, Сандбаталов, Еремин, Новиков, Шакиров, Косихин, Дойников, Петрищев. И только еще начинающие свой ратный труд — Алексеев, Понамарев, Козлов. Это их работа: 2 БДБ были сильно повреждены, уничтожено до сотни вражеских солдат и офицеров. После первого же захода большой транспорт, стоявший в порту, катер и баржа врага были подожжены прямыми попаданиями бомб. На берегу вспыхнуло четыре больших пожара.

Так шла по земле наша месть. За товарищей, сгоревших в небе. За руины, оставшиеся за спиной, за развалины освобожденных городов. За безмерное горе народное...

Друзья комсорга Игоря Громова не бросали слов на ветер. Где бы ни проходили наши самолеты, они несли на крыльях своих возмездие.

Где зимуют раки

Ведущий второй пары Николай Петров вышел из боя в самом его начале: пушечная очередь «мессера» распорола бензобаки, штурмовик вспыхнул как факел. К счастью, летчику удалось выброситься на парашюте. Впоследствии он рассказал:

— Прикрывали вы нас хорошо, сам видел! — Я не в счет. Таких штурмовок без потерь не бывает... Но я — о другом. Это был тот редкий случай, когда летчик с земли наблюдает за действиями своих же товарищей в воздухе. [134]

— Но как же тебя не схватили? Ведь ты приземлился почти рядом с колонной, которую мы штурмовали?

— Просто повезло. У самой земли ветром меня снесло в кустарник. А гитлеровцам, сам понимаешь, было не до меня — каждый из них думал только о своей шкуре. — Они разбегались по кюветам и обочинам, падали и смотрели, естественно, в землю, а не по сторонам. Конечно, я был бы, мягко говоря, огорчен ежели бы они ринулись к кустам и напоролись на меня. Тогда бы пришлось прощаться с жизнью во второй раз. Но добежать до кустов у них просто не было времени. Мы, вернее вы, — поправился он, — уже утюжили дорогу. И тут было не до перебежек.

— А ты?

— А что я? В руках — пистолет. Не идти же с ним «помогать» штурмовикам. Что я с этой хлопушкой сделал бы? Ну — пристрелил бы одного немца. А второй меня тут же прихлопнул бы. Но и этого мне бы сделать не удалось: огонь с воздуха был убийствен. Все горело и летело к чертям. Сделай я десяток шагов — и оказался бы вместе с фашистами на том свете у врат господних.

— Ну и как все это выглядело?

— Бр-р! Не хочется вспоминать. Мороз — по коже. Вначале накрыли голову и хвост колонны. Машины — в щепки. А бронированные тягачи опрокинулись. Сразу — пробка. Немцам ни вперед, ни назад. Уцелевшие грузовики и легковушки через кюветы — в поле. А кювет глубокий. Половина транспорта забуксовала. Тут как раз вы во второй раз зашли...

Да... С воздуха мне такого не приходилось видеть. Все горит, рушится. В воздухе свистят и осколки, и щепа разбитых кузовов, и какие-то железки. В общем — концерт. Все залегли. Не разберешь, кто мертв, кто жив. Только один офицер минуты три стоял и все из пистолета в небо пулял.

— Для чего? — изумился я. — Не самолеты же он сбивать собрался.

— И я думал — для чего? Скорее всего рехнулся. Нервы сдали. Не отдавал себе отчета в действиях.

— Что же с ним было?

— Или пуля срезала или осколок. Подпрыгнул он как-то и бревном на землю...

— Как же тебе самому удалось уйти? [135]

— А мне ничего и придумывать не пришлось. Только соизволили вы удалиться, поднялся такой ералаш, что тут не одного человека — роту бы не заметили. Те, кто остался в живых по шоссе и обочинам — на запад. Каким-то чудом уцелело два грузовика. Их так забили, что, думаю, развалятся по дороге. И все в страхе на небо оглядывались: не появитесь ли вы снова...

— Значит, неплохо поработали... Но все же как ты до нас добрался.

— Нормально. Теперь ведь не сорок первый! Пересидел для перестраховки с часок в кустах. Потом выполз — и на восток. Для предосторожности шел ночами. Наткнулся на крестьянина с лошадью. Вначале тот испугался, думал я — немец. Пришлось изъясняться на пальцах. Кое-как поняли друг друга. Подвез он меня, сколько мог. Днем отсиделся, а ночью — снова в путь. Так трое суток прошло. А потом увидел танки. «Не фашистские ли?» Пригляделся — наши T-34!..

* * *

Лаконичные строки рапортов тех дней фиксировали и ярость и напряжение работы летчиков: «...В результате двух ударов уничтожено 2 орудия, 20 повозок с войсками и грузами, разрушено 2 блиндажа, вызвано несколько очагов пожаров и истреблено до 50 солдат и офицеров противника».

«...Истребители активно действовали на коммуникациях врага. 10 истребителей произвели бомбоштурмовой удар по скоплениям войск противника. На следующий день 22 истребителя с высоты 1500-2000 метров штурмовали войска и технику противника в районе Залакарь-Шаганы. В результате удара было уничтожено 17 автомашин, 60 повозок и более сотни солдат и офицеров».

«...Гвардейцы с бреющего полета один за другим неожиданно обрушили по вражескому буксиру ураганный огонь пушек и пулеметов... Подожженный меткими очередями буксир загорелся и врезался в берег».

Это только три «рядовых» штурмовки... А сколько их было!

Однажды разведчики вернулись с задания возмущенные и раздраженные:

— Мы ребят в боях теряем, а они там курорт устроили! Как будто и войны нет. Плавают, загорают... [136]

— Кто курорт устроил? — удивился я. — Кто загорает?

— Немцы, товарищ командир.

— Какие немцы? Где?

— Самые обыкновенные... Мы прошли на бреющем — ноль внимания. Гогочут, веселятся, на лодках катаются. Судя по всему раков ловят, на прифронтовой речке. И на озерах, которые между морем и холмами...

Такое действительно «задевало за живое». Я подошел к карте.

— Покажите.

— Вот здесь. — Лейтенант очертил голубой виток реки. — И здесь. — Карандаш пометил синенькие кружки и овалы — озера.

— Сколько машин нужно, чтобы они прекратили ловить раков. И заодно показать, где эти раки зимуют?

— Звена три, думаем, будет достаточно.

— Добро! По самолетам!

* * *

Наши «яки» появились над головами гитлеровцев неожиданно — спикировали со стороны солнца.

Действительно, открывшаяся нам картина была воистину идиллической: кто-то размашисто плыл кролем. Кто-то отдыхал на спине. Солдаты брызгали и поливали друг друга водой. На берегу, прикрыв лица газетами, загорало десятка три человек. Обмундирование лежало рядом, на камнях. Словом — воскресный пляж курортного городка, да и только.

«Сейчас мы вам позагораем!»... И вот фонтанами вздыбилась вода. С треском разлетались и тонули лодки.

«Отдыхающих» с пляжа как ветром сдуло. Голые, метались они в ужасе по откосу, выискивая малейшие выемки в земле, чтобы укрыться от беспощадного огня, обрушившегося на них с неба.

В воде — сущее столпотворение: купающиеся спешат к берегу. Но редко кто до него дотягивает.

Один заход. Второй. Третий. Смотрю вниз — все кончено.

Повсюду — трупы солдат и офицеров. А если кто и уцелел — лежит недвижимо, боится пошевелиться.

Делаем последний заход. Уже, так сказать, «психический», почти над самой землей.

Теперь — можно домой. Не один десяток солдат не досчиталось в тот день гитлеровское командование. [137]