Глава 4. Педагогическое искусство, государственность и патриотизм

Педагогическое искусство как трансцендентная деятельность есть не только выход за пределы че-ловеческого Я и взлет в божественную сферу ду-ховности, но и погружение личности в бесконечные глубины своей души, именно те глубины, где зарож-дается и развивается патриотическое чувство.

Только опосредованно, через высшие духовные искусства государство может приблизиться к душам людей. Н.А. Бердяев справедливо утверждал "не-допустимость власти государства над человечески-ми душами, над духовной жизнью, над человечес-ким творчеством... Душа человеческая стоит доро-же, чем все царства мира. Человек выше государ-ства... Государство не есть воплощение на земле абсолютной идеи, как думал Гегель... Государство всегда неадекватно, всегда греховно, и в нем все-гда возможно торжество царства зверя". Чувство любви к родине есть сердцевина высшей духовнос-ти. Это глубинное чувство принадлежит личности, Богу, только не государству. "Государство, -- пи-сал Н.А. Бердяев, - имеет дело лишь с оболочкой человека, оно регулирует лишь внешние отношения людей... Духовно государству положены пределы на веки веков и признаны бесконечные права человечес-кой личности". Государство неизбежно становится авторитарным, то есть злоупотребляющим своей властью, если бесцеремонно вторгается в глубинный трансцендентный мир неотчуждаемых чувств лич-ности.

Вероломное вторжение в интимно-творческий мир личности разрушает и мир патриотических чувств, и мир доброго, честного и предельно ува-жительного отношения к государству.

Государственность, в отличие от патриотизма, не может быть основана лишь на любви. Гарантия безопасности граждан, свобода и независимость требуют того, чтобы в основу государства была положена не только любовь, но и принуждение... Здесь вступает в действие сила права как пра-во силы. Родина, Государство взаимосвя-заны, но никогда не вытесняют друг друга, как ни-когда не происходит их полного слияния, отож-дествления. Родина как трансцендентное со-вершенство веками накапливает то вечное, что есть в данном социуме, культуре, духовности.

Педагогическое искусство также веками через творчество великих педагогов приумножает потен-циал искусства воспитывать и влиять на развитие че-ловеческой души. Педагогическое искусство, как правило, преодолевает недостатки педагогической практики, регламентируемой государственными программами и методиками.

Главнейшим фактором педагогического искус-ства является мощная духовная энергия, воплоща-ющаяся в средствах и методах общения педагога и учащихся, духовного наставника человеческих душ и граждан своей страны.

Справедливое государство и духовно развитое общество всегда поощряют различные виды ис-кусств, ибо только искусство, культура, творчество и вероисповедание способны осуществить ту вели-кую миссию, выполнение которой подвластно лишь трансцендентным началам человеческого духа. Вот почему расцвет искусств, в том числе и педагоги-ческих, во многом зависит от расцвета справедли-вого государства.

Даже очень талантливому педагогу или родителю требуются огромная воля, мудрость и раскрепощенное трансцендентное мышление, чтобы преодолеть в себе авто-ритарный нас рой; чтобы не убить в себе высокие духовно-творческие порывы и истин-ную народность.

Когда я смотрел на своего сына, нередко думал: "Вот он пойдет в школу, а там уничтожат все то, что я с такой трепетностью старал-ся в нем воспитать, старался выявить его дар, его трансцендентные способности. Для меня трансцендентность синоним божественности, которая живет в каждом. И основная задача воспитателя, будь он педагог или родитель, состоит в том, чтобы силою своею мастерства и авторитета выявить и поддержать развитие трансцендентных начал. Но как часто в этом благородном деле мешала мне моя собственная авторитарность.

...Среди моих девятиклассников (я работал тогда в сельской школе: об этом опубликован мой роман-исследование "Соленга") в общем-то низкорослых ребят, Ваня Золотых самый крошечный. И эту крошечность подчеркивает вся его одежда, вся манера держаться.

Сидит он обособленно, на первой парте. Рубашечка на нем салатовенькая, в цветочек синий. Пуговицы на рубашечке застегнуты доверху, и оттого, что воротник мал, задираются его уголочки к самому подбородку. И пиджак -- серенький, старенький -- тоже мал, и рукава рубашечки торчат из-под них, и может быть, потому Ваня прячет свои руки, красные и широкие.

И весь Ваня Золотых -- коренастый, плотный, в подшитых валеночках, старательный -- в глаза мне глядит, и не пойму я, что в этих глазах, чего больше, преданности или понимания.

Ваня говорит тихо, медленно, будто озираясь после каждого слова: то ли, верно ли он сказал. А я требую громкости, ибо громкость по сложившемуся школь-ному прейскуранту высоко котируется: означает уверенные знания, их прочность. Потому я и настаи-ваю, бестактно, работая на класс:

-- Звук, громче! -- А Ваня смотрит на меня своими чистыми, совсем салатовыми и тоже, как ни странно, в синюю крапинку глазами, чуть-чуть расширяет их, и его полные губы начинают двигаться еще медленнее...

-- В обратную сторону,-- еще пошлее и обиднее острю я, будто у Вани в кармане регулятор, который можно крутить в какую хочешь сторону. Дети знают, что означает это "в обратную сторону", в тон мне кивают головами, улыбаются: как же смешно говорит учитель. А Ваня топчется на месте в своих подшитых валеночках, и руки у него становятся еще краснее, и щеки покрываются алыми акварелями, и на них, на этих акварелях, как на волнушках, проступают отчет-ливее белые пушистые волосики. Он продолжает гово-рить о Болконском, вот упал князь, смертельно раненный, небо перед глазами, голубое, бесконечно синее, и по нему облака плывут. Ваня почти дословно цитирует Толстого. И я улавливаю: что-то от мучи-тельности князя Андрея запало ему в душу, но я не могу смириться с тем, что Ваня рассказывает тихо. В данном случае это "тихо" все портит. Мне нужна пулеметная очередь, как у других, когда я был на уроках: та-та-та-та. Садись "пять"! И этот пулеметный стандарт держит меня в цепких лапах, и я уже забываю о том, что в голосе Ванином были проник-новенные нотки, и начинаю раскручивать в себе те инерционные разобщающие силы, которые должны, как мне кажется, взбодрить и класс, и Ваню. Я говорю о том, что надо тренировать голос, речь, что есть груд-ной резонатор и горловой (показываю, как надо орать не срывая голоса), вклиниваю пример с Демосфеном, который камешками набивал рот и ораторствовал в та-ких трудных условиях, и что, конечно, я не ре-комендую ребятам засовывать в рот кирпичи или чернильницы, но распорки из спичек можно поставить с двух сторон между зубами. И дети смеются: страсть как любят они разобщающие отступления. А Ваня стоит, не обижается, робко смотрит на меня, ему вроде бы и нравится, как я издеваюсь над ним, и глаза его становятся еще преданнее. И, может быть, от этого я отношусь к нему еще лучше, ставлю ему "четыре с плюсом", говорю, что у него была глубина, вспоминаю о проникновенности при чтении Толстого. Ваня сияет. Он смотрит на меня влюбленными глазами, и когда я после уроков решаюсь специально поработать с ним, он удовлетворенно кивает головой.

-- Вот почему-то уверенности у тебя нет, Золотых (я с детьми только по фамилии: так было принято в школе, называть по имени считалось фамильяр-ностью, панибратством, заигрыванием перед учащи-мися, расценивалось как способ завоевания дешевого авторитета).

Ваня молчит. Опустил длинные золотистые ресни-цы. Тихо гладит правой рукой левую. Незыблемо спокоен, и это меня раздражает. Мои внутренние экстремистские силы протестуют против Ваниного покоя, и я говорю:

-- Может быть, эта неуверенность от незнания, мо-жет быть, ты Болконского не представляешь себе? --А откуда Ване знать, каким был Болконский, Ваня никогда и в городе не был, и, кроме Соленги, ничего в жизни не видел.-- Вот представь себе, что Болконс-кий -- это знакомый тебе человек, и ты любишь его за те доблести, которые в нем есть, и ты должен рассказать о нем. Как ты представляешь себе Болконского, на кого он похож?

Ваня распахивает свои беленькие реснички, они серебрятся и золотятся на солнышке, и салатовость зрачков заблестела робким повиновением.

-- На вас похож князь Болконский,-- говорит Ваня.

От неожиданности ответа я приседаю. Мое автори-тарное чутье, конечно, удовлетворено, польщено, а моя экстремистская справедливость наотмашь лупит по Ваниным алым щекам, хлещет по его невинным ресничкам.

-- Да ты что, Золотых! -- взрываюсь я. А самому становится тошно, даже признаться себе не могу, по-тому что авторитарный крючок с брошенным мне живцом я заглотнул, напрочь заглотнул.

Ваня смотрит на меня, будто не слыша моего голоса, и твердит свое вот уже второй раз:

-- На вас похож князь Болконский.

-- Ну ладно, иди, Золотых, в следующий раз тебя обязательно спрошу. -- Ваня не торопится уходить, он будто застыл на своем месте. Потом тихо собирает книжечки в рваненький коричневенький портфель, перевязывает его длинной веревочкой, чтобы еще через плечо его перекинуть, чтобы палки лыжные держать в руках: до дома шесть километров на лыжах бежать. Говорит мне "до свидания" и уходит.

1. Огосударствление школы, сплошная коллективизация человеческих отноше-ний соединились с народной нищетой.

Нет более несчастных детей, чем дети в рус-ских семьях. Впрочем, уже и грешно так говорить: я видел в глухих узбекских селах жуткие картины народного бед-ствия, голодных, грязных, немытых, в струпьях детей. Я узнал, как захлебыва-лись кровью армянские и грузинские дети, дети молдаван и жителей Приднест-ровья... Если и будет моя душа что-то ис-кать в этой жизни,-- так это просить милосердия ко всем обиженным и обездо-ленным детям нашим.

Лучшей частью своей души, покинутой за школь-ным порогом, я понимаю беззащитную цельность Ванечки, а моя школьная душа, точнее, мое школьное бездушие подсказывает единственный ритм настрое-ния -- раздражение. В этих двух столь разноплановых восприятиях я смогу убедиться буквально через не-сколько недель, когда окажусь с моим приятелем Иринеем на охоте. Собственно, охоты у нас никогда и не получалось, но видимость некоторая была. Эта ви-димость долго и обстоятельно разрабатывалась, С ве-чера я приходил к Иринею, и мы часами колдовали над весами, порохом, пыжами, гильзами, капсюлями. Готовили лыжи, одежду: все как положено. И в тот раз мы вышли ночью, шли по насту, легко и быстро. И на этот раз никаких тебе куропаток, никаких зайцев, лисиц. Зато интересно слушать рассказы Иринея, простые, краткие.

Мы лежим на старом сеновале: сруб без окон, без дверей.

-- Не могу одного понять,-- говорю я.-- Такая природа, такой воздух, такие пастбища, почему же так не обжито все?

-- Ты был когда-нибудь в северной деревне? -- спрашивает Ириней.

-Ну?

-- Вот сейчас подымемся и заглянем в деревню, тут километра три в сторону.

Деревня была разбросана на берегу речушки. Мы стояли на горе, а внизу несколько изб, и крутой дым шел из труб. Мы съехали с горки, и крайним домом была изба Вани Золотых.

Ваня засмущался, покраснел, стал приглашать в дом. В общем, внутри, хотя дом снаружи и казался преогромным, была всего одна огромная комната с русской печью, деревянные лавки, в углу старая икона, на стене под единой рамой штук двадцать фотографий. У печки, на полу, свернувшись клубочком, спал человек, подложив под голову рукав фуфайки. Человек был крохотный, худенький, лицо морщинистое, красно-черное, а руки тоже были красно-черные со свежими ссадинами на тыльной части.

-- Напився с вечера ишо,-- крикнула Анастасия, мать Вани,-- а ну просыпайся, Петька, гости.

-- Эк, куды ему,-- пропела тихим голосом старуха из угла -- она сидела и распутывала нитки. Старуха была древней. Очень древней. И очень похожей на Ваню: такой же покой шел от ее лица, такая же неторопливость движений.

Пока мы сидели, грелись да перебрасывались по слову с бабкой, Ваня с матерью суетились у плиты. И когда обед был готов, проснулся и Петя. Он поднялся, осмотрелся, сбегал куда-то.

За обедом Петя рассказывал, как он рыбу ловил, какое сено нынче привез, и что снова ему надо ехать по насту за сеном. И Ваня точно вслушивался в слова отца, и глаза его в беззащитном обнажении, застиг-нутые словно врасплох, признающие свою вину, свой стыд (какой -- неведомо, бедность всегда стыдится са-мой себя, бедность и совестливость почему-то всегда в одной упряжке ходят, и только сытость не знает раскаяния, вины). Ваня сидит в напряженной крас-ноте, точно в жар его бросило, точно стынет этот жар на виду у всех, переходя в озноб и снова в жар, и глаза несуетливые будто говорят: "Вот так мы и живем... Я вон на той лавке сплю на матрасе иногда, а иногда и без матраса, а простыней у нас никогда не было, а едим мы хорошо: всегда хлеб свежий, и треска, и картошка с грибами: груздь и рыжик в основном, а уроки я делаю тоже за этим столом, и сестра за этим столом делает уроки, и меньшой брат Вася, и я им помогаю делать уроки, и бабушке нравится, когда я помогаю им, а отец всегда говорит одно и то же: "Учись, Ванька, все равно дураком помрешь"... Нет, сейчас отец этого не скажет, присматривается, не отошел еще после вчерашнего...

Я изредка бросаю взгляд на Петю: он силится не икнуть, что-то жестом пытается выразить, и как траву он косил, и как дров навез, и как хариуса поймал -- и руки его отмеривают, какой был хариус, и какой рыбный пирог получился. А Ваня смотрит на меня, будто просит: "Не судите моего отца, пожалейте моего отца, и бабушку пожалейте, и мамку пожалейте..."

Я невольно сравниваю те времена и нынешние. Тогда, в начале пятидесятых, не встретить было в селах ребят, которые не учились бы в школе. За невыполнение всеобуча учителя карались так же сурово, как за самые тяжкие нарушения трудовой дисциплины. Сегодня никого не интересует то, что ты-сячи малолеток и юношей нигде не работают и не учатся, приобщаются к пьянству и преступлениям. Я мог бы привести вопиющие факты по Новгородской и Вологодской областям, по Уралу и Сибири, Алтаю и Дальнему Востоку. Сколько полуголодных детей промышляет по чужим чердакам и подвалам, ларькам и складам, свалкам и рынкам?! Сколько подростков употребляет суррогаты "спиртного", вплоть до сапож-ной мази! Сколько девочек оказалось на панели! Сколько детей сжигает чужие дачи, томится в след-ственных изоляторах, отбывает сроки наказаний. Сколько детей без крова и без надежд на скорое улучшение своей жизни. Вселенский детский плач, глухой и горький, стоит над страною: "Не судите нас! Пожалейте нас!"

... Сорок лет спустя я повстречаю Ваню Золотых и всех, с кого я писал обобщенный портрет моего героя. Ваня не пьет -- не на что. Не курит: поражены легкие, был на химическом производстве. Двое сыновей по-могают отцу возделать кусок земли в лесу. Вся тех-ника -- лопата да мотыга. Надо снять дерн, вскопать, вырубить коренья, унавозить -- и на эти шесть-семь соток уходят все силы:

-- Жрать-то нечего будет, если картошку не вы-растим. Вон все голодом пугают по телевизору. Одно утешение -- не одни мы бедствуем -- народ весь...

Я захожу в дом, и вижу на стене картинки, нарисо-ванные гуашью. Среди них пейзажи, автопортрет отца. Вижу на столе несколько книжек по живописи.

-- И сам рисую маненько, и детишек учу.

Я невольно вспоминаю наши занятия с ребятами, и теплая волна подкатывается к душе.

-- И все-таки от воспитания нам никуда не уйти,-- говорю я.

-- Куда ж тут уйдешь,-- говорит Ваня.-- Воспи-тание -- это жизнь.

Спрашиваю:

-- А как живут учителя?

-- Плохо,-- машет он рукой.-- Очень плохо.

Беседую с учителями.

-- Хорошие книги сегодня нам недоступны,--жалуются они.-- А уж альбом репродукций -- это просто недосягаемо...

2. Душой культуры, а следовательно агогики,

является искусство.

Созданием полнокровных образов искусство фор-мирует человеческую душу, становится способом общения, способом духовного развития.

Я и сегодня ощущаю неразбуженность наших детей. Неразбуженность или мертвая обломовская спяч-ка -- результат все той же авторитарщины. Не так давно меня познакомили с социологическими иссле-дованиями, проведенными в некоторых областях России. Выводы страшные: "Большинство подростков книг не читает, искусством не интересуются, зато пьют брагу и самогон и напиваются до полусмерти".

Тогда, в Соленге, я столкнулся с детской неразбуженностью. Я злился на самого себя, поскольку мои усилия пробудить у детей потребность в искусстве оказывались тщетными. И все-таки я не сдавался. Я будто орал, обращаясь, наверное, к самому себе: "Я разбужу вас! Я заставлю вас дрожать от счастья и пла-кать от встречи с той чистотой, какую я вам покажу".

Мне нужно было на каком-то материале развернуть свои заветные мысли. И я достаю свой крохотный запас духовной наличности: ворох открыток и репро-дукций живописных, вырезок из самых старых, еще дореволюционных журналов. Эти маленькие реликвии мне особенно дороги, они отдают детством. "Картин-ки" я начал собирать, когда мне было не больше девяти лет. И никто вокруг не собирал. Правда, у отчи-ма были старые журналы и стопка перевязанных тесьмой открыток, на которых были изображены са-мые разные фантастические сюжеты: боги, нимфы, ангелы, воины. На плотной бумаге, почти картоне, застыла лаковая глянцевитость, потрескавшаяся на уголках, и каемочка золотая вокруг, в некоторых мес-тах стершаяся, и запах от этих открыток шел такой же теплый и вязкий, какой бывает от старых, истре-панных, читанных-перечитанных книг, которые я тогда читал по ночам и которые обладали какой-то своей таинственностью, потому что были очень старыми и мудрыми.

Эти открытки я никому не показывал: одни дети смеялись, когда видели на них обнаженные фигуры, а другие говорили: "Это ерунда -- религия". И мама мне сказала, чтобы я никому эти картинки не показывал, часто она отбирала открытки и прятала. Но я их снова находил и складывал в картонную коробку.

Позднее, когда я уже был студентом, я установил, что на этих открытках была запечатлена высокая классика. "Да это же Рафаэль! А это Боттичелли! А это Леонардо",-- говорил мне Маркелыч, рассматривая мои реликвии. Я шел в библиотеку и пытался что-ни-будь узнать об этих художниках. Есть особая связь между запавшим в детскую душу, в развивающееся самосознание ребенка, и новым узнаванием, когда ты взрослым стал.

3. Бедность, как правило, нравственна, потому что, страдая, рвется к возвышенному.

Я никогда не приму идею эли-тарных школ, потому что я за народные школы. Когда я проводил занятия в одной частной школе, швейцарские учителя, присутствовавшие на уроке, спросили, как я отношусь к элитарным школам. Я ответил: "Я учился в бедной школе, рабо-тал в школах для обездоленных и умру, не предав идею народности образования".

Когда я увидел, что в больших, настоящих книгах с солидными переплетами были те же изображения, что и на моих картинках, только более яркие, бережно покрытые папиросной бумагой,-- легкий сверты-вающийся шорох вдруг приоткрывал то, что впервые было подарено в далеком детстве,-- я вспоминал слова отчима, который говорил моей матери: "Нет, оставь его. Есть что-то в нем..."

Это "есть что-то в нем" я запомнил, и "оно" вертелось во мне, жило своей жизнью, придавало мне силы, а главное, доставляло необъяснимую радость. И когда я в детстве болел и неделями не выходил на улицу, и доктора уже сказали маме: "Все",-- я просил мои картиночки, и мама со слезами на глазах (я так и не понимал, почему она плачет) доставала картонную коробочку, и я раскладывал свои картиночки, каким образом я их сортировал, не помню, но сортировал постоянно, часами рассматривал таинственные изобра-жения: летающая женщина в облаках, точнее, плавно ступающая по облакам, а вот и другая женщина, с мечом и отрезанной мужской головой,-- на одной открытке такая женщина наступила ногой на отре-занную мужскую голову, а на другой спокойно идет с мечом, а сзади идет другая женщина с корзиной, из которой видна мужская голова воина: и совсем разные лики Христа, прибитого большими гвоздями к де-ревянному кресту, и вокруг него плачущие лица, и кровь льется струйками там, где гвозди, и ноги, вытянутые и согнутые в голенях. А я не могу понять, как это в живые ноги можно забивать гвозди, и как это, должно быть, невыносимо больно, и почему потом надо так бережно снимать с креста, оплакивать, обертывать в такие чистые, белые покрывала, в кото-рых мертвое тело тоже будто летает, как та женщина в облаках. Руки, поддерживающие тело, с необычными удлиненными пальцами, с тонкой нежной кожей, и складки одежды, густой красноты материи, голубизны и желтизны неземной, и розоватость с белизной, и глаза страдающие -- все это как будто и не имело ни-какого отношения к реальной жизни, ибо ни таких складок, ни таких рук, ни таких глаз я в жизни не видел. Потому и влекли эти картинки, и запомнилось то, что соединилось с прочитанным -- и с пеплом Клааса, и с Тарасом Бульбой, сожженным за правду, за веру, и с рыцарскими доспехами Дон-Кихота, кото-рого мне всегда было жалко (и не понимал я, что в нем смешного), к с тайной инквизицией, мучающей, допрашивающей, и с другими событиями сказочных легенд, которые я читал, помнил, а теперь все забыл.

Много позднее я стал различать этот сложный живописный язык эпох. И мои картиночки обрели иной смысл. Имена художников звучали таинст-венными звуками, их картины увидел я в прекрасных репродукциях и в подлинниках. Но все равно то раннее мое видение сохранилось, осело во мне. Оно оставалось основой, на которую наслаивалось новое представление...

Я пишу эти строки, чтобы еще и еще раз подчерк-нуть: у горькой бедности есть свои духовные преиму-щества. В семье должны знать о них -- и пусть идея реванша, мечта о красивой и нормальной жизни будет для семьи и ребенка путеводной звездой!