На войне как на войне

Осколок от войны

На моем письменном столе под абажуром настольной лампы ярко освещенный, словно музейный экспонат, лежит осколок от войны. Теперь уже трудно разобраться, от чего он, от какого вида оружия, от мины или от снаряда, а может и от бомбы, поржавевшей от времени, со следами былой краски на нем, да и краску уже не понять, то ли черная, то ли серая она была. Была… Следы Валиной крови как бы испарились, вроде ее на осколке не было. Время изменило химический состав красителя на этом осколке, страшной силой оторванного от целого. Но память неизменна. Даже сейчас он выглядит грозно. Состав красителя изменился, и время изменилось. Время – это судьба истории, далеко ушло то время от ошеломляющих кровопролитных боев на подступах к цитадели фашизма городу Кенигсбергу, к этому змеиному логову, откуда миллионы раскаленных жал вырывались из жезл оружий, танков, минометов. Вспомнился штурм города Калининграда, где мне пришлось участвовать в боях, штурмовать мощно укрепленный город-крепость, последний оплот и логово фашистов город Кенигсберг. В коллекции моих орденов и медалей обосновалась и медаль за взятие Кенигсберга с памятной датой на обратной стороне медали – 10 апреля 1945 года. Тогда мы и не думали, что находились на расстоянии одного месяца от Дня Победы 9 мая.

Фашисты обнесли свое убежище противотанковыми рвами в несколько рядов, из земли торчали сваи, надолбы и густое сплетение колючей проволоки. Подходы к ним заминированы. Фашизм боялся мести за надругательство над нашим народом, за насилие, за лагеря смерти - Освенцим, Майданек и многие другие, которые день и ночь выбрасывали серый человеческий пепел через трубы печей.

Сейчас кто живёт в городе и кто заезжает в него видят, как был укреплен узел круговой обороны крупных военных сооружений (фортов). В то время в казематах сидели смертники, до зубов вооруженные, отборные гитлеровские войска из группы войск СС. Они обрекли себя на смерть, решив драться до последнего патрона, но, увы… не выдержали и четырех дней штурма. Наши артиллерия и авиация, наши танки и пехота обрушились на фашистов и сокрушительными ударами вынудили врага сдаться. Позорно бросая оружие в кучу, эсесовцы, понуро опустив головы, плелись в наш тыл, но уже пленные, оборванные и истощенные. За многими рядами обороны и за толстыми стенами крепостей они рассчитывали укрыться от возмездия, но ранящие и убивающие осколки мести пришли расплатиться за пролитую кровь близких. Око за око, зуб за зуб – таков был лозунг наших советских солдат во время войны.

Далеко находится Сталинград от Кенигсберга. Этот красивый древнерусский город никому не угрожал, да и не ожидал нападения, но вопреки логике 23 августа 1942 года вечерний горизонт над Сталинградом наполнился ревом бомбардировщиков. Туча с черно-желтыми крестами повисла над гладью русской реки Волги и обрушила свои молнии на мирный город, прогуливающихся по набережной жителей, на воркующие влюбленные пары, на бабушек и молодых мам, качающих в колясках своих детей, взрывы фугасок словно сдвинули город с места, все зашевелилось и задвигалось, народ бросился искать укрытия. Паника охватила всех, кто не находил убежища, и тех, кто глубоко укрылся в подвалах домов. У одного из подвалов дома, опершись спиной на выходную лестницу, сидел военный в портупеях. Он надрывно стонал… Около дома сновали люди, куда-то бежали, куда-то шли и никому не было дела до умирающего военного с пистолетом в руке, которую он силился поднять, но это ему не удавалось… К нему, видимо, боялись подходить, тревожно глядя на его руку с пистолетом, он же выдавливал из себя: «Убейте меня… убейте меня». Его видели, видели и лужу крови вокруг него, слушали, но не слышали. Рука все также силилась поднять пистолет до того уровня, где он мог бы нажать курок, чтобы покончить с болями, мучающими его… Я же стоял в оцепенении и не понимал, что же мне делать в такой ситуации, беспомощными глазами смотрел на снующих людей, как бы прося их о помощи. Люди, сделайте что-то… Рука военного с пистолетом снова тяжело пошла вверх…

Рев заводских гудков, сирен, пароходов, паровозов все громче и громче оповещал о нависшей опасности. Казалось, земля разверзнется от шума, грохота и взрывов. Мгновенье – и улицы опустели, замерли трамваи и автобусы, прижались к стенам легковые автомобили, наступила хаотическая паника. Где-то что-то горело, потрескивая сухими досками. Что-то булькало и клокотало. Оглушительный выстрел вернул меня к реальной жизни…

Вдруг откуда-то из-за угла, с базарной стороны вырвалась лошадь с оторванным передком телеги и обезумевшая с красными на выкате глазами помчалась вдоль трамвайной линии к скверу павших борцов, там она ударилась передком о бок трамвая, лошадь занесло и она свернула на дворик Карла Маркса. Стих ее оглушительный цокот копыт и тарахтение развалившихся от удара в трамвай колес.

Я побежал к кинотеатру «Комсомолец», где мы договорились встретиться с моей любимой Березкой-Валей. Почему Березкой? Мне мало верилось, что она будет там… К моему удивлению, она стояла у входа в кинотеатр вместе со всеми, кто укрылся под навесом у дверей, от летящих сверху осколков зенитных снарядов. Они, словно шмели, жужжали в воздухе и с шлепаньем падали на землю или, звеня, катились по железным крышам. А из-за горизонта со стороны Волги появлялись все новые и новые партии фашистских самолетов «Хенкелей Ш», походя сбрасывая свой тяжелый груз на железнодорожную станцию, на нефтебазу, откуда были слышны сильные взрывы, сотрясающие землю.

Кто-то сказал: «Баки рвутся…» Ещё кто-то добавил: «Волга горит». В подтверждение землю потрясли два оглушительных взрыва, и опять воцарилась шипящая и потрескивающая тишина.

И вновь нахлынули воспоминания…

Пионерский лагерь имени Серафимовича расположился на крутом берегу древнерусской реки Дон. С каким удовольствием мальчишки и девчонки, отдыхающие в пионерском лагере, радовались очередным заездам. И наша группа влилась в этот хохочущий, орущий и смеющийся хоровод. Накупавшись и наигравшись, мы пошли с Валей, моей одноклассницей, знакомиться с окрестностями нашего пансионата. Забираясь по крутому берегу наверх, я вдруг увидел, как с грохотом обвалился берег, вся эта громада, рассыпаясь, летела на нас, мгновение, и я в броске схватил Валину руку и резко отвернул в сторону от летящего на нее громадного монолита. С криком: «В – и – т – я» она увидела, как сзади меня грохнулась и разлетелась огромная глыба. Валя подбежала ко мне с криком: «Жив!» и принялась меня тискать и целовать. До этого момента мы ни разу не целовались. Она взобралась на обрывистый берег и кричала: «Спасибо, Витька! Ты спас меня от смерти, я люблю тебя»… Я же, как завороженный, смотрел снизу на нее, на краю оврага высилась белая в крапинку русская березка – это была Валя, в своем облегающем ее стройную фигуру белом платье, похожем на ствол березы. С тех пор я называл ее «Березка моя». Она этому улыбалась красивыми губами, раскрывая белые рядочки верхних и нижних зубов… Она была сплошное очарование. Наш отряд пошел на экскурсию к мужскому и женскому монастырю. После осмотра достопримечательностей мужского монастыря мы пошли к женскому, но не просто, а по подземному проходу, который соединял эти два монастыря. В проходе было тускло, освещение слабое. Как по команде, сверху в пещере вспорхнули летучие мыши, на мою кипенно белую рубашку они набросились, как на лакомство. Немало усилий пришлось нам приложить, чтобы отбиться от этих страшилищ, одну из них пришлось отдирать, она когтями через рубашку впилась мне между лопаток на спине и, конечно же, порвала рубашку, когда ее Валя отдирала от моей окровавленной спины, и, конечно же, нам пришлось ретироваться в пионерский лагерь для оказания помощи в санитарной части.

Так вот, подбегая к кинотеатру, мне мало верилось, что она будет там. «Валя, - крикнул я,- бежим». – «Бежим» - крикнула Валя, схватила меня за руку, и мы бросились через сквер к универмагу, теперь знаменитому тем, что в его подвалах был пленен фельдмаршал Паулюс. Мы завернули за старое здание гостиницы «Интурист» и побежали дальше по железнодорожной улице, но снова взвыли сирены, захлопали зенитки, рев моторов пронесся над нами, и земля заколебалась под ногами. Мы ещё бежали, но взрывная волна уже швырнула нас с дороги на тротуар. Несколько раз перевернувшись, я ударился о стену и потерял сознание. Когда открыл глаза, небо было черное, черное – это с оглушающим треском горели цистерны около депо. В голове звенело. Недалеко от меня лежала, уткнувшись носом в землю, Валя. Руками она как бы опиралась, словно пытаясь подняться. «Валя», - позвал я, но ответа не последовало, тогда боком я подтянулся к ней. То, что открылось моему взгляду, не поддавалось понимаю. Она была мертва… Из левого виска торчал осколок, как бы не давая голове прижаться к асфальту, и громадное пятно уже чернеющей крови расползлось под ее плечами. Спазм сдавил мне горло, в груди клокотало от всхлипываний, не в силах подняться, я уткнулся лицом в ее спину и ревел, ревел от бессилия чем-нибудь помочь своей повалившейся «Березке».

Потом был истребительный батальон, города. Мы с другом детства Анатолием Мудровым получили карабины и патроны – тогда нам было по 14 лет – и вышли уничтожать высадившегося немецкого десанта.

Потом была обороны тяжелая и мучительная, на Мамаевом кургане и, наконец, учеба в снайперской школе и снова фронт, передовая позиция, высота 201,7 под Вязьмой, занятая немцами. Нас, снайперов, бросили на штурм высоты, господствующими над нашими позициями, и нам необходимо было ее взять. И мы ее взяли!

Много легло снайперов на склонах этой злосчастной высоты от осколков мин и снарядов, от бомбежек. Фашисты на этот раз не удержали высоты. И судьба ее была решена: они бежали, не имея возможности остановиться. Так мы преследовали врага до его прусских рубежей.

В канун генерального выступления был убит Толя, осколок, оторвавшийся от дальнобойного снаряда, обессиленный, профыркал рядом со мной и ударился о Толину спину. Этот осколок выглядит зловеще, вогнут внутрь торчащих колючих углов. Казалось, небольшой по величине осколок унес из жизни большое целое. Но месть не заставила себя ждать. Прорвав оборону врага, наши войска устремились к Кенигсбергу, и 6 апреля 1945 года начался штурм цитадели. 700 лет стоял Кенигсберг – оплот крестоносцев и фашистов, но 10 апреля отборные войска СС не выдержали натиска русских и вынуждены были капитулировать, направляя свои колонны на восток, но уже не как победители, а как позорно провалившиеся вояки.

Так появился новый областной центр, который по просьбе их новых жителей был назван Калининградом в честь нашего всесоюзного старосты М.И. Калинина.

На площади около железнодорожного вокзала высится памятник Калинину.

Кажется, давно это было, когда гремела здесь война, потому что город залечивал свои раны. Пришли в него новые жители – преобразователи города и области. Город вырос до 5 этажей. Сейчас это один из красивейших центров России, и в нем уже высятся 9-ти и 12-ти этажные здания, город растет и в ширину, и в высоту. Город-сад, город-парк, город-лес.

В центре города возвышается красивейшее здание с громадными колоннами у фасада, лимонная, с блестками окраска придает ему величавость. Это драматический театр. Он оснащен современной техникой, репетиционными помещениями, гримировальными комнатами. В театре есть все условия для того, чтобы заниматься плодотворной творческой работой, ставить спектакли, масштабные и глубокие по своему содержанию.

В городе есть филармония, заканчивается строительство нового кукольного театра. Бывшая немецкая кирха ещё послужит российским ребятам. Очень много дворцов, домов культуры. Город утопает в каштановых, липовых, буковых аллеях. Цветы, цветы и цветы – они всюду, куда не кинешь взгляд, кажется, все забыто, что здесь происходило во времена войны.

Но нет, ничто не забыто и никто не забыт. Об этом напоминают многочисленные памятники в разных концах города, мемориальные доски, обелиски, воздвигнутые в честь героев войны.

На проспекте Гвардейском возвышается обелиск в честь 1200 погибших при штурме гвардейцев 11 гвардейской армии, действовавших на главном направлении обороны врага.

Можно бесконечно описывать смерть близких и далеких друзей, ведь война – это убийство разными способами и видами вооружения, но такого сражения, какое мне довелось видеть под Сталинградом и под Кенигсбергом, я еще не видел, ибо это переломные пункты войны. Но мы выдержали в Сталинграде, а фашисты в Кенигсберге – нет!

Сейчас, когда проходишь мимо фортов, которые стали музейной ценностью, их проемы и амбразуры смотрят грозно, кажется, что вот сейчас оттуда ударит брызгами пуль злая лающая собака – ручной пулемет или глухо застучит крупнокалиберный, а ему будут вторить автоматы и винтовки. Какой-то жуткий озноб пробегает по телу при воспоминании о прошедших боях.

Когда сейчас смотришь на экскурсионные группы из разных уголков нашей родины и гостей из других стран, то понимаешь, как свято для нашего народа и народов мира имя героев, отдавших свою жизнь за свободу и независимость нашей страны, за наш родной Сталинград и совсем не родной Кенигсберг, но близкий и родной Калининград, навсегда ставший нашим. Затаив дыхание, не шелохнувшись, они вслушиваются в магические слова экскурсовода, рассказывающего им о новой жизни города, о героях, покрывших себя неувядаемой славой.

С каким трепетом кладут цветы на памятники и обелиски посеребренные ветераны войны, молодежь и маленькие дети, едва ступающие по земле. И невольно в глазах вдруг блеснут слезы, и так хочется громко крикнуть: «Дорогие товарищи! Минутой молчания почтим память миллионов советских людей, погибших в войне с фашизмом». Хочется сказать: «Люди мира, помните, какой ценой завоевано ваше счастье!!! Ваше право на жизнь. Ваше право на борьбу за светлое будущее нашей любимой родины России».

Первый бой

Стрельбище снайперского полка. Стрельбы по движущимся целям.

Лежу на снегу. Тут огневая позиция, а за 800 метров от меня вот-вот появятся мишени, за мгновенье я должен их поразить из снайперской винтовки. За спиной слышу скрип снега, подошла группа людей, переговариваются, оглянуться невозможно (цель вот-вот появится), а как хочется посмотреть, кто это. Говорят обо мне, слышу свою фамилию, говорит наш командир роты.

- Отличный снайпер, товарищ генерал, вы сейчас убедитесь в этом…

Черт его дернул за язык… Цель! Мозг высчитывает, пальцы плавно жмут на спусковой крючок. Спокойно… Спокойно… Затаил дыхание…

Огонь! Огонь! Огонь! Все! Надо встать, а тело меня не слушается, словно чем-то придавило. Надо встать, доложить. Рывок – встал!

- Товарищ генерал-майор, курсант Фролов…

- Вольно, вольно. Каков результат?

Не успел я и рта открыть, как:

- Все цели погашены на «отлично», товарищ генерал,- отрапортовал командир роты.

- Курсант Фролов, награждаю тебя карманными часами.

- Служу Советскому Союзу! – гаркнул я.

- Тебя, капитан Ильин, тоже награждаю за отличную подготовку снайперов.

Офицеры во главе с генералом двинулись вдоль огневого рубежа. Глядя им вслед, я сказал командиру роты:

- Эх, товарищ капитан, мне бы сейчас на фронт, я бы показал этим фрицам, как стреляют русские снайперы.

- Скоро такая возможность представится, ибо на этом ваша учеба заканчивается.

Шесть месяцев пролетели, как шесть дней, и вот мы уже маршевой ротой прибыли на фронт. Выгрузились из теплушек где-то в белорусской глухомани, у разрушенных станционных сооружений. Гулко скрипит под ногами чистый снег. Такое впечатление, что у каждого солдата к подошвам подвешен фонарик, издающий матовый, с синевой отблеск. Это луна отсвечивалась в искрящемся снегу. Вдали гулко ухало, небо озаряли красноватые всполохи.

Шли мы долго, без привала, торопились к рассвету на передний край обороны наших войск.

И вот уже слышны пулеметные очереди, среди них рокочут автоматы, что-то ухало и шипело, как на гигантской сковородке. Выяснилось потом: это были наши «Катюши», а им огрызались шестиствольные немецкие минометы.

Остановились мы у неглубокой траншеи. Поговаривали, что это – вторая линия обороны. И действительно, пулеметы трещали прямо в уши, вздымались сигнальные ракеты… Кто-то сказал:

- Фрицы высвечивают, боятся ночной атаки.

- Внимание! – это наш комвзвода. – По-пластунски за мной! Фролов, ваше отделение слева… первое, второе – со мной, третье – справа.

- Четвертое отделение! За мной, - негромко произнес я… - Коля, дружочек мой, - не отходи далеко, будь рядом.

Первый бой! Каким он будет… Коля! Помнишь, как мы сидели с тобой на крыше сарая и представляли, как бы косили фашистов из пулемета. А теперь настоящий бой.

Мы попрыгали в первую траншею, дальше пока хода нет, там враг. Траншеи глубокие, и, видно, потому кажется, что в них тепло, они обжиты.

С громким шипением в небо ворвалась зеленая ракета.

- Вперед, вперед, - послышался громкий шепот.

- Фролов, впереди высота 201,7 – будем ее брать.

Правые соседи пошли, через минуту левые пошли… ну, вот и нам пора. А по всему переднему краю, на центральной зоне, перебегали темные фигурки. Из траншеи врага ударили пулеметы.

Засекли. Несколько солдат упали, сраженные. По цепи пронеслось нестройное «Ура!», оно было подхвачено наступающими подразделениями. Рвутся мины, снаряды, мы несем потери, цепи редеют.

Вот споткнулся сержант Ивченко, перевернулся и замер. А вот кто вскинулся? Ах, это Толя Скворцов, глаза туманом подернулись, ноги подкосились, и он больно упал в воронку, до половины заполненную ледяной водой и мокрым снегом. Я было хотел вынуть его из воронки, но кто-то громко гаркнул:

- Ложись! – с размаха шлепнулся на мокрую землю, смешанную со снегом. Рядом рванул снаряд. Осмотрелся, все залегли, кто-то окапывается, а с высоты пулеметчики поливают цепи огнем, около меня взметнулись снежные буранчики от пуль.

Нет, так не пойдет, так тут навсегда можно залечь… стучат виски, в мозжечке вдруг объявился метроном и громко отбивает время… Что с Колей? Где он? Нет! Нет! Лежать – подобно смерти, привстал на колени, осмотрелся. Кого поднимать, может, уже все пришиты к земле.

А, что будет! Но только вперед.

- Славяне, за Родину! Вперёд! Ура…а…а, - добавляю по инерции ещё несколько витиеватых крепких и солёных русских слов, сам бегу вперёд. Вот уже близко траншеи, а мощное «ура!» несётся по всем наступающим подразделениям. Тяжело бежать в гору. Ещё немного, уже перед глазами мелькают зелёные шинели. Руки машинально давят на спусковой крючок автомата, и зелёные, корчась в судорогах, валятся налево, валятся направо, другие пытаются убежать, но их настигают пули. – Это вам за землю нашу русскую… Это вам за Ивченко, за Скворцова и за всх, кто упал и не встал.
Вот она какая, первая атака… не понимаю, почему же нас, снайперов, всех бросили в бой, ведь мы бы попарно в засаде что натворили! Стоп! Опять зелёные столпились в траншее, не успели смыться. Очередь! Ход в траншее свободный… Первый рубеж взят. Ищу своих ребят. увы – командир без войска, никого из своего отделения не нахожу. Вот и нет снайперов… Оглянулся – на поле боя: вон лежит Ваня Курнев, отличник был, а теперь вот… шинелька на нем дымится…

- Немцы пошли, - словно по секрету сообщил мне с безразличным видом стоящий рядом со мной солдат, указывая пальцем вдаль.

И действительно, с правого фланга наши оставляли немецкую линию обороны. Во весь рост, не сгибаясь, отходили, изредка отстреливаясь. Последним плёлся сгорбившийся славянин. Он, казалось, не спешил. Шинель его острыми углами волочилась и, казалось, тянула его к земле, но он упирался изо всех сил. Не падал, а пытался догнать своих, силы его покидали, он был без оружия, видно, потерял.

Из траншеи выскочил длинный Ганс – так звали высоких фашистов – без шинели, с засученными рукавами. В руке его была граната с длинной ручкой. Догнав солдата, он стал его намолачивать по горбу. Солдат запахал носом. Меня взбесила такая наглость, но из автомата не достать – далековато. Вырвав винтовку у рядом стоящего солдата, приложился на бруствер, поймал долговязого на мушку, спустил курок. Сначала Ганс выгнулся дугой, потом как винтом закрутился на своих ногах и улёгся с обессилившим славянином, который тут же вскочил и снова поплёлся за своими. Толчок в плечо:

- Витёк, чёртушка, думал, уж не найду.

- Коля, живой! Где же ты потерялся?

- Правее ушёл в момент атаки, когда осмотрелся – незнакомые лица, ну, и махнул по траншее.

- Ну вот, теперь впредь будь внимательнее. Давай-ка закусим. Вон. Смотри, опять наши рвутся к немецким траншеям. – Ищу спасённого славянина и не вижу. Нет, вот, кажется, плетётся, но уже с автоматом, но полы шинели так и не подобрал.

- Всё, немецкая атака захлебнулась.

- Теперь до утра, наверное, не пойдут, - сказал знакомый солдат.

- Садись с нами, пожуй сало шпик, вот сухари. Ты что, один? Где твоё отделение?

- Да разве тут найдёшь… Утром попытаюсь.

Когда стемнело, мы с Николаем принесли немного жердей, подложили рядом с траншеей, постелили одну шинель, не снимая телогреек, накрылись другой. Жёстко, конечно, но что поделаешь.

- Витёк, я пойду за хворостом.

- Лежи, лежи, неженка. Пригреемся и уснем.

- Нет, я все-таки схожу.

- А я тебе говорю – не пойдёшь. Ты лучше скажи, как твои, что пишут? Как там, в Сталинграде?

- Да я же тебе уже говорил….

- Ну и что, ещё хочу послушать, - это я для того, чтобы отвлечь его.

- Мама болеет, у неё гипертония, а папа ничего, варит сталь. Город восстанавливают… я пойду за хворостом, а?

- Ты завтра… слышишь?

- Слышу.

- Ты завтра напиши им хоть немного, от меня привет.

- Ладно… - и он недовольно повернулся ко мне спиной.

- Злись, злись, а никуда не пойдёшь, - думал я. Где же мои родители? Отца последний раз видели под Сталинградом, какой-то он жалкий был. Говорили, что стройбат бросили в бой…. Что с ним, моим хорошим человеком? Маму видели, что она эвакуировалась, вещички бросила в машину и уехала в неизвестном направлении. Так мне объяснили, когда я забежал узнать, как они… но, увы, поздно вырвался навестить…

А Коля, друг детства, сколько у нас было всего… однажды нас поймали на барже с помидорами.

- Жульё проклятое, салатика захотели, - орали на нас охранники, - нате же ешьте, - и с усердием обмазывали нас помидорами. Потом мы, отмываясь, зверски хохотали.

Спит или нет:

- Коль?

- А?

- Думал, ты спишь…

- Нет, я вспоминаю, как мы с тобой в пионерлагере им.Серафимовича влюбились оба в нашу вожатую Зиночку…. Помнишь?

- Ещё бы… Красивая девушка была. Курносая, веснушчатая, а глаза голубые-голубые…

- Её тогда убило бы в овраге покатившейся глыбой, но ты ловко её оттолкнул.

- А Зиночка подумала, что я нарочно толкнул, из баловства, - и надулась.

- А потом, когда мы рассказали, что было на самом деле, - она даже побледнела…

- И потом часто угощала меня конфетами.

Николай усмехнулся мне в спину. И мы замолчали. Проснулся я от дрожи во всём теле, протянул руку, - пусто. А дальше тоже пусто. Открыл глаза – Николая рядом не было. Вот чёрт, а не ребёнок, всё-таки уплёлся за ветками. Силился я снова заснуть, но так и не смог: холод заставил встать.

По земле расстилался туман, но уже светало. И туман становился белёсым, потом синеватым. Спрыгнул в траншею. Здесь уже все были на ногах, вглядывались сквозь туман в сторону фашистов.

- Старшего сержанта Фролова к командиру роты! – послышалось из тумана.

- Комбат вызывает, там всё узнаешь, - коротко отрезал комроты.

Штаб батальона расположился в бывшем немецком бетонированном блиндаже. Узкая лестница вела глубоко в подземелье. Когда я осмотрелся при свете коптилки из-под гильзы снаряда, то увидел невообразимую картину. Командир батальона сидел у портативного стола, на руках он держал тяжёлую голову с чёрными, как смоль вьющимися волосами, а вокруг, казалось, что друг на друге спал весь штаб.

- Товарищ майор, старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию!

- Тихо! Чего орёшь? Не видишь, что люди спят. Пойдёшь в полк, прямо к командиру разведки. Спорил я с комполка за тебя… нам ведь тоже такие нужны. Молодец ты, поднял роту, большое дело сделал. Командир – то роты ваш остался там…

- Товарищ майор, можно мы с дружком…

- Ещё чего, может, весь батальон за собой поведёшь?

- Мы с ним с детства, и учились вместе…

- Вместе, говоришь…

- Ага.

- Ну, что же с вами поделаешь, не буду разлучать.

- Спасибо.

- Шагом марш, пока не передумал!

Выйдя из блиндажа, я весь сиял от радости, наша мечта сбылась, мы в разведке!

- Тебе что, орден дали? – спросил часовой, которого я и не заметил, когда входил в блиндаж.

- Нет, с чего ты взял?

- Блестишь, как медный пятак!

- Есть причина!

- Ну, где же теперь Николая искать?

Из лесочка вышли четверо солдат, они несли что-то тяжёлое в плащ-палатке. Чутьём почувствовал недоброе… нет, нет. Только не это…

У блиндажа четверо остановились, осторожно опустили палатку, и я увидел умирающего Колю.

- Вот, в кустах нашли, - сказал один.

- Видно, шалой очередью его прошило, - добавил другой.

- Ещё живой… Но… - неловко пробубнил третий. А четвертый стоял, словно помертвевший, он не проронил ни слова. Только, когда бросил на него взгляд. Он неловко смахнул слезу рукавом телогрейки.

- Коля, Коля… Ты слышишь меня?

Зрачки его заплыли под лоб, ртом он попытался захватить воздух, но пробитые лёгкие, как меха, воздух в них не задерживается. Вот зрачки вышли на середину и остановились. Словно через их туманную пелену он пытался всмотреться в голубое небо, да так и застыл в неподвижности…

Похоронил я Колю неподалёку от немецкого блиндажа, конечно, по-фронтовому, без гроба. Как убивались и страдали Колины родители! Были убиты их счастье, их надежды, их жизнь. Нет, это описать невозможно, да и где найти такие слова? Словарный запас мира мал, чтобы написать о русском горе, которое вошло в каждый дом, в каждую семью, в сердце каждого человека. Месть и только месть за поругание нашей земли, за всех близких и родных, пока сердце бьется, пока сила в теле есть!

Так закончился для меня первый, трудный очень, первый, но далеко не последний бой!

Нас предали

В морозную ночь у штабного блиндажа застыла шеренга разведчиков, все они были в белокипенных маскировочных халатах, на правом фланге их друг и командир взвода старшина Орленев. Его глаза поблескивали под стать фамилии и весь он готов сорваться в свой очередной полёт. Шеренга смелых и отважных внимательно слушает командира полка, который каждый раз перед выходом на задание даёт последний наказ.

- Необходимо… как говорится… кровь из носа. Нам нужен «язык», попытки соседей безуспешны, вся надежда на вас, в противном случае, будем брать «языка» с боем, а вы знаете, что это такое, с боем, так что понимаете, как важно это задание выполнить. Надежда командования на вас, - посмотрев внимательно на каждого, полковник, остановил взгляд на командире взвода.

- Как, Орленев, возьмём?...

- Так точно, - уверенно ответил старшина.

- Не подведёте, - с хитрой улыбкой спросил полковник, обращаясь к взводу.

- Не подведём! – ответили наперебой разведчики.

- А водка будет? – пробасил длинный Иван Кустов, отличавшийся особенной физической силой, а потому ему всегда доверяли «успокоить языка». И если попадался чересчур беспокойный пленный, то от одной увесистой «пилюли» Кустова он надолго умолкал и без медицинского вмешательства, его было трудно возвратить в сознание. Кулаки Ивана были похожи на увесистые гантели, не в меру заросшие черной шерстью.

До войны Иван работал в Кузбассе – на шахте забойщиком. Отбирая во взвод разведчиков, Орленев спросил его:

- За что попал в штрафную?

Он неохотно ответил:

- Съездил по заре одной тыловой крысе.

- А крыса-то женщина? – шутливо допытывался старшина.

- Нет, мужчина… начальник участка, хапуга… гад…

- Понятно. Фашистов можешь бить, за это разве что снова в шахту попадёшь, не более…

- Это неплохо бы, - отшутился Кустов.

И вот теперь он во взводе разведчиков, незаменимый «навало» - отбойщик по части «пленных» фашистов.

Тем временем разведчики на перебой обратились к полковнику:

- А в медсанбат к подружкам отпустите…

- А почему бы и нет.

- Как говорится, все в меру, с умом… Так то,- полусерьезно ответил командир полка.

- А теперь приступайте к выполнению задания,- и козырнув ушел в блиндаж.

Орленев вышел на середину, осмотрел людей.

- Документы все сдали?

- Все…

- Еще раз проверить оружие, боеприпасы, покурить и снова строиться…- помолчав, он внимательно обвел взглядом каждого с ног до головы, потом резко бросил:

- Разойдись!

Разведчики наперебой бросились в свой теплый блиндаж. Орленев постоял немного, поднял голову, прислушиваясь к вою ветра наверху оврага, подумал:

«В такую погоду дома в теплой постельке бы полежать… А тут не приляжешь, уйдешь опять в ночь глухую врага искать…»

До его ушей донеслась мелодия аккордеона, и голос выводил песню разведчиков. Войдя в блиндаж, Орленев сквозь дым махорки едва различал сурово-сосредоточенные лица разведчиков. Положив голову на аккордеон, Коля Сверчков, снова слившись с мелодией песни, задушевно выводил:

На полях полыхает война

О тебе вспоминает жена,

Напевая в далеком краю

О разведчике песню свою.

Закури, дорогой, закури,

Ты, сегодня до самой зари

Не приляжешь, уйдешь опять

В ночь глухую врага искать.

Ты совсем отвык

Мой товарищ, боец, фронтовик

Вижу я по туману волос

Много выстрадал ты, перенес.

Старшина дождался конца куплета и тихо сказал:

- Пошли…

Послышалось шуршание маскхалатов, глухой лязг оружия, закутываясь, разведчики молча выходили в холодную черную ночь. По оврагу в направлении переднего края обороны, движется цепочка солдат, идут молча, сосредоточенно, думая каждый о своем, сокровенном, изредка перебрасываясь коротенькими фразами.

«Безмолвные герои»,- подумал Орленев.

Вот за спиной идет, дыша морозным паром, Санин – его помком взвода. Этот небольшой крепыш с веснушками на лице – на вид, обиженный человек. Но сколько же в нем злости и ненависти появляется при виде врага. Это чистый дьявол. Его рысиные повадки, видимо, от воровской натуры. На фронт попал также, как и Кустов, из штрафной. Когда Орленев спросил, за что осужден, он был не многословен.

- Червонец за «краснуху».

- Что это – «краснуха»?

Он игриво усмехнулся, ответил с рисовкой, по-настоящему – «вагон под пломбой».

- Здесь краснух нет,- серьезно продолжал Орленев,- овраг здесь, и его надо уничтожать.

- Понятное дело… Затем я и просил заменить мне десятку фронтом.

Однако Санин всей профессии не забыл и ловко снимал «пломбы» с немецких блиндажей, попутно захватывая все, что есть съедобное, «выпивон». А немного хватив хмельного, он становился замкнутым и тяжело вздыхал. Как-то однажды он все-таки сказал:

- Жаль мать! Одна старушка осталась. Хотела, чтобы я инженером был…

Видно, сейчас он думал о том же.

- Что загрустил, Сережа,- спросил старшина.

- Да… Одна думка… Мать… Жаль старушку, гнулась в дугу для меня,- он вздохнул, продолжал,- не понимал… Теперь понял… Да, Видимо, поздно…Не дождется, слаба стала… А житуха в тылу того…

- Ничего, отвоюем… Простит…

- Простит в гробу,- сурово ответил Санин и умолк.

- Ну и оптимист же ты, Серега,- вступил в разговор Иван и загоготал своим басом.

- Тихо ты, олух царя небесного,- зашипел на него Коля Сверчков,- Это тебе не на шахте.

- А шо, я ничего,- оправдывался Иван.

И снова вьюга окутала цепочку людей. Орленев продолжал мысленно:

- Каждый человек интересен по своему, у каждого до войны были свои мечты и желания. Я вот тоже мечтал о театре, хотя мать и отец хотели, чтобы я стал врачом, однако ни мое, ни их желание не осуществилось, стал я разведчиком… полка. Кончится война, пойду в театральный все равно.

В траншее Орленев долго всматривался в оборону врага и особенно в то место, где находился объект нападения. Крупнокалиберный пулемет молчал, как бы готовясь к предстоящей схватке.

- Молчит, боится себя обнаружить,- подумал старшина.

- Ничего, все равно мы тебя найдем… мы-то ведь знаем, где ты, друг ситцевый.

Словно по волшебству перед ним возникли, взволнованно дыша, четыре рослых парня, готовые ворваться в ад к Сатане. Внимательно оглядев четверку, он сказал:

- Коля, замотай автомат, размотался, могут заметить. Ну, славяне, вперед!

И Орленев легко прыгнул из траншеи, за ним также легко и грациозно последовали его верные друзья. Группа солдат из батальона с завистью, молча, смотрела на сливающиеся с метелью белые фигуры разведчиков. Достигнув проволочного заграждения врага, Орленев, глядя на шевелившиеся белые бугорки, спросил:

- Все?

Последовал ответ Санина:

- Все.

- Саперы, вперед,- шепнул Орленев.

И два белых комочка быстро отделились от группы и устремились к проволоке, в проход, предусмотрительно ещё проделанный артиллерийским снарядом. Вернувшись, саперы доложили:

- Ход свободный.

- Мин нет.

- Вперед! – прошептал Орленев.

И снова закопошились кипенно-белые фигурки. У примерной отметки Орленев замер, вглядываясь во вражескую траншею и, недоумевая, проговорил:

- Какая тишина… Все вымерло, что ли, на этом участке.

И только метель завывала, словно стая голодных волков. Сердце тревожно кольнуло. Орленев пытался разгадать секрет тишины.

В чем же дело? На флангах стреляют, а здесь… Обычно, когда идешь на объект – он стреляет, значит, живет, здесь он, можно смело идти.

- Значит, не ждут, и успех обеспечен…. А здесь что-то непонятное, уж не ловушка ли? - оглядываясь вокруг, подумал Орленев. Кто-то дернул его за ботинок.

- Старший, смотри…- услышал он тревожный шепот. Оглянувшись, пристально вгляделся в буран, заметил, совсем рядом копошившиеся темные бугорки.

- Немцы… - пронеслось в мозгах.

Словно его дернули за рукав:

- Смотри…

Вглядываясь в темноту, Орленев увидел справа копошившиеся бугорки, повернул голову влево, увидел то же самое, словно током прошибло все тело: «Мы в мешке,- пронеслась мысль,- теперь понятно, почему они молчат, просто они ушли с этого участка. Оставили пустую траншею. Ловко! Но как они узнали, что мы здесь. Вот дела…». А бугорки передвигались, сужая подковообразный охват. Невольно, по инстинкту, Орленев потянул затвор автомата, и он глухо щелкнул. Словно по команде, защелкали затворы разведчиков. Ощутив горячее дыхание людей, которые вверили ему свою судьбу, Орленев лихорадочно пытался найти выход из создавшегося положения. Взглянув на часы, показывающие без трех минут час, подумал:

- Немецкая точность… Сейчас они встанут… И тогда будет поздно… Надо опередить… Надо опередить,- шептал сухими губами старшина.

- Санин, передай: группа обеспечения по левым, группа прикрытия по правым, захвата – по тылу, и всем пробиваться к подбитому танку, что в лощине.

Глазами он жадно всматривался в замерзшие вокруг фигурки, и снова посмотрел на часы, стрелка продвигалась к часу, оставались секунды. Сейчас эти бугорки превратятся в черные фигуры врага, и тогда… Вдруг он, словно подстегнутый невидимой силой, привстал на одно колено и крикнул, что было силы:

- Огонь!

Как бы по этой же команде вскочили и фашисты, открыв ураганный огонь по разведчикам. В ночи запрыгали ввысь, словно радужный самолет, сигнальные ракеты. Взвивались ввысь красные, требуя артиллерийского огня, желтые ракеты просили поддержки людьми, белые просто освещали место кровавой битвы, давая этим самым вести прицельный огонь в сплошной трескотне, в хлопанье гранат врывались предсмертные крики и на холодный снег вываливались, вскидывались свои и вражеские солдаты. Выпустив зеленую ракету, как условились с минометчиками, Орленев бросился к нейтральной зоне, непрерывно ведя огонь из автомата, надрывно крича, но голс его заглушала бесконечная трескотня автоматов. Минометный огонь накрыл место боя, и немцы залегли, воспользовавшись замешательством врага, уцелевшие разведчики рванули за своим командиром, спеша укрываться за подбитым танком, но из его люка хлестанула очередь. Кто-то застонал и повалился… С тылу их догоняли фашисты и сразили последнего бегущего за Орленевым разведчиком. На берегу Орленев выстрелил из ракетницы в люк танка, заглушая дикий крик перепуганного немца. Орленев, падая, успел кинуть в люк гранату. Взрыв потушил и ракету, еще теплившуюся жизни фрица. Наступила тишина. Оглянувшись, Орленев прислушался. Неподалеку в темноте поскрипывал снег, это подползали немцы. Дав длинную очередь по видневшимся фигурам. Орленев сочно выругался и скрылся за танком.

Когда он выбрался на бугор к своим траншеям, его встретил кинжальный огонь с флангов немецкой обороны. Казалось, земля зашевелилась под ногами, вокруг поднимался фонтан снежных брызг.

- Понятно… Отрезают отход уцелевшим… Падлюки… Все учли и предусмотрели с немецкой точностью,- проговорил вслух старшина, и, не помня, как пробежал минное поле, свалился в траншею. К нему подошел комбат и холодно бросил:

- Иди, сам зовет...

Долго стоял Орленев, держа трубку в опущенной руке, осознавая разговор с командиром полка. Из множества крикливых, порой мало понятных фраз, он хорошо понял единственное… и тихо повторил:

- Расстреляю, как последнюю сволочь!

Орленев тяжело опустился на рядом стоящий термос, взяв трубку в обе руки, он посмотрел на нее, как на бомбу, которая вот-вот взорвется.

- Ну, что сказал? – услышал он голос майора.

Медленно поднял голову, и, глядя в его черные не мигающие глаза соврал:

- Приказал идти… проверить и срочно доложить…

Майор сверкнул недоверчивыми глазами.

- Одному?...

- Да!...- коротко ответил старшина, думая о своем.

«Почему полковник груб.… Ведь я не виноват нив чем, я все предусмотрел и проверил… Что произошло? Я всегда… Честно… В самое пекло… Расстреляю… Почему недоверие… Расстреляю! Нет, уж пусть лучше меня там убьют…- позора не потерплю…».

- Задание должно быть выполнено, - голос майора вернул его к действительности.

- Он чем думает, интересно сказать… Нет, одному нельзя,- резко, с татарским акцентом заключил майор.

- Вот что, Орленев… Дам тебе двух славян, и ты…

- Не надо,- перебил его старшина,- я один… Я ведь только ребят посмотрю, может, кто…- помолчав, он постучал пальцами по термосу.

- Водка?

- Водка,- ответил майор.

Выпив пол-литровую кружку и не почувствовав водки, зачерпнул еще полкружки, обтерся рукавом, закурил, глубоко затянулся несколько раз подряд, перезарядил пистолет, загоняя пулю в ствол. Щелкнул предохранителем и сунул в кобуру, висящую на животе, в карманы телогрейки засунул четыре гранаты, сверкнул глазами на комбата, отдал приветственный жест, сказав четко и громко:

- Привет татарскому народу.

Как только спина Орленева скрылась за шуршащей палаткой, раздался звонок телефона. Комбат взял трубку:

- Майор Юлдашев слушает. Нет, ушел… только что. Слушаюсь, товарищ полковник,- и бросился из блиндажа.

- Орленев… Орленев… Погоди немножко… что хочу сказать… Орленев,- но как не пытался, майор не мог разглядеть на нейтральной полосе старшину, который, словно на крыльях, умчался в снежный туман.

Орленев шел в рост, бушевала метель, била в глаза, в рот, было трудно дышать, то и дело проваливаясь в сугробах, Орленев добрался до танка в лощине, перевел дыхание, из любопытства заглянул в люк и почувствовал тошнотворный запах крови и гари, сморщившись, отпрянул. Ползая от одного трупа к другому, Орленев не заметил, как подполз к проволоке, но проход был уже заделан. Пролез под проволоку, звенели банки, подвешенные для сигнала, но в такой метели, видимо, звон банок немцев не обеспокоил. За проволокой лежал замерзший труп. Кто? В небо взвилась ракета, и Орленев увидел – Коля Сверчков. Подполз к нему… Эх, Коля, Коля… Не дождалась тебя Зиночка. Достав фотографию из левого кармана гимнастерки, Орленев при свете ракет всматривался в нее… Красивая: обрамляет прядка волос и прямой нос, брови дугой, губы ленточкой расплылись в улыбке. Мужественный подбородок придавал лицу какой-то особенный, своеобразный оттенок решительности…, а глаза… действительно, как говорил Николай – «Тихий океан».

- Да, Коля, ты говорил, фотограф подкачал… она в жизни лучше. Нет, она прекрасна… Видно, ждет весточки от Николашки. Теперь уж не порадует он тебя письмецом. Лежит на родной земле Белоруссии одиноким и бездыханным,- засовывая фотографию под телогрейку, подумал:

- Надо отправить ей.

До ушей донесся слабый хрип. Кто-то хрипел, заснув, или хрипел в муках – понять было трудно. Орленев подполз в направлении хрипа, головой разгребая снег. В ушах звенело, затылок ломило. Видно, водка дает о себе знать, подумал он. Поднял голову, снова прислушался, селясь понять, откуда доносился хрип, он едва не задел ствол крупнокалиберного пулемета, торчащего над ним. Облокотившись на его станину, сладко похрапывал фриц. Не спуская взгляда с темного силуэта, Орленев выдернул из ножен финку. Ведь это же тот самый пулемет, на который мы шли. Успокоились, голубчики, даже спать себе позволяете, нет, пока вы на нашей земле, мы вам спать не дадим. От напряжения задеревенела шея, и Орленев клюнул носом в снег, несколько раз глубого вздохнул, успокаивая нервы.

- Сейчас ты у меня выспишься, гад… вечно будешь спать,- резко приподнявшись, он с размаху всадил нож в тело врага. Выпустив воздух, немец осел в траншею и, как ошпаренный, оттуда выскочил другой. Орленев наставил на него нож, скомандовал:

- Хенде хох! Ком руссишь плен…

Немец пробормотал что-то непонятное, хлопая отчаянно глазами кривя рот, пытаясь говорить, но не мог и безумно схватился руками за бруствер. Из траншеи ударило зловонием…

- Эх ты… Обвонялся, паскуда,- проговорил Орленев. Схватив немца за шиворот, пытаясь вытянуть его из траншеи. С перепугу немец срывался, обдавая старшину аммиачной вонью. Наконец Орленеву удалось вытянуть его.

- Фу… Гадина… какой же ты вонючий… паскудить мастаки… а на расправу жидкие…

Немец пытался что-то выговорить, шевелил губами, но голоса не было. Чувствуя, что пьянеет, Орленев зажал ногу немца под мышку, скомандовал:

- Ком руссишь плен.

Поняв, что его не хотят убить, немец вдруг затороторил:

- Я… я… я…- и потянул ногу на себя.

Так медленно, рывками немец дотянул его до танка. Отдышавшись, немец привстал, заглядывая умоляющими глазами в глаза Орленева.

- Ф… засранец,- прохрипел Орленев,- пу… пу… никс? Не буду я тебя убивать… Ну, пошел, ферштеен…

- Ферштеен,- ответил немец и снова затараторил,- их арбайтен руссишь плен… Германия никс… мутер… фатер… фрау киндер…

- Понятно… понятно… ферштеен,- сказал Орленев,- гуд. Только фу… фу… вонять нехорошо, шлехт…- поняв намек, немец смущенно опустил голову. Орленев снова обхватил его ногу:

- Ком…

- Русс… шнапс шлехт,- попытался объяснить немец,- некорошо шнапс…

- Ну это дело не твоего тевтонского рыла… комм… - уж совсем расцвело, когда Орленев с немцем свалились в траншею. Первым долгом, в сопровождении двух солдат, немец очистился от вони, кинув нижнее белье за бруствер траншеи. Потом под дружный смех и солдатские сальные словечки, налупился вкусной русской каши, на все остроты, он отвечал:

- Гуд… О! Зер гуд…

Орленев выпил полкружки водки, дал и немцу выпить, он настороженно крикнул:

- О! Зер гуд… Шнапс, руссишь водка,- и залпом схватил полкружки и до того расчувствовался, что вдруг во все горло хватил «Марсельезу», чем немало удивил шутников, и они примолкли. Пропев куплет, немец громко выкрикнул, пьянея:

- Гитлер капут…

Блиндаж грохнул от смеха.

- Ишь, подделывается под наших, шкура! – процедил сквозь зубы облокотившийся на диск автомата пожилой солдат с прокуренными усами и сплюнул, швырнул огарок. В блиндаже снова умолкли. Немец, как бы поняв негодование усача, опустил голову и зло проговорил:

- Натоель… натоель… фойна… - подняв голову, мутными глазами окинул солдат, истерически закричал,- натоель фойна четыли гота… Доннер Веттер! – опустив голову, он как-то обмяк. В блиндаже наступила гнетущая тишина, нависали сизые клубы махорочного дыма.

- А ведь верно говорит…А… И нам война осточертела,- вдруг, нарушив тишину, громко и зло сказал сержант с крутыми одутловатыми щеками и крупным сочным носом. Глаза его забегали, ища поддержки.

- А какого же хрена воюют… сдавались бы… и конец войне,- сочно выругался усач.

- Ишь, голова, рассудил… чай, боятся,- вмешался молодой с черными глазами и смоляным чубом солдат.

-Ну и что же.. голо-ва,- передразнил усач.

- А то… знают, чье сало съели, га,- съязвил чернявый.

Блиндаж снова грохнул, глядя на поединок солдат.

- Так пусть не сдаются по одному, а сразу все… и не расстреляют. А то. Как мыши из норы выглядывают,- бросил кто-то басом из угла.

- Слышь, славяне, хватит трепа – дайте отдохнуть,- приподнявшись на нарах, сказал Орленев, сонно оглядывая дымный блиндаж.

- Комрад – ком,- позвал он немца, - гут бай,- и указал ему место рядом с собой.

Немец вскочил и быстро протиснулся к Орленеву, обнял его рукой и примолк.

- Гля, братва, друг с топором навстречу,- пошутил мордатый.

Солдаты снова грохнули.

- Старшина? Родню что ли отыскал? – съязвил усач.

Орленев снова приподнялся, укоризненно оглядел всех, махнул рукой и закутался с головой в плащ-палатку. Но спать он уже не мог, его душили мысли.

«Что же случилось, почему немцы взяли нас в мешок? Что я не учел… не доглядел… Нет. Я должен все знать немедленно, сию минуту. Сейчас!»

И он зло крикнул:

- Комрад ком…

Немец вскочил, ничего не понимая, увидев, что Орленев решительно берет автомат, с размаху бросился в ноги Орленеву:

- Комрад… Пу… Пу… Никс… Никс… Мали киндер… Мали…

- Ну что, опупел что ли? Я и не собираюсь в тебя стрелять,- сказал, растерявшись Орленев,- ай, ай, какой ты трус… Зер шлехт, нехорошо… понял, Доннер Веттер,- пошутил Орленев, употребляя немецкое ругательство.

Немец вдруг просветлел и заулыбался, показывая большой палец, он восхищенно говорил:

- Гуд… зер гуд… Доннер Ваттер корошо,- и продолжал широко улыбаться, Орленев тоже улыбался. Глядя в преданные глаза немца, подумал: «Ты, чучело, должен очень много знать, иначе смерть моих друзей – бессмыслица. Как? Чем смыть этот позор?» Он ухватил себя за горло и сильно сдавил, потом рывком отодрал руку и, сверкнув глазами на немца, жестом указал:

- Ком шнель,- и быстро вышел из блиндажа, а за ним вышел фриц.

Длинная пауза наступила в блиндаже. Усач смолил козью ножку, мордатый набивал круглый диск автомата патронами, чернявый обтирал винтовку грязной тряпицей, не выпуская изо рта окурок. В углу раздавался храп, а у жестяной печурки, глядя на пляшущее пламя, курносый солдат, выпустив светлый чуб, пел под губную гармошку рядом лежащего солдата.

Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

Чернявый приятным тонорком подтягивал:

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

- Да, видно, не сладко старшине, потерял столько людей,- заговорил мордатый.

- Да… И ведь у каждого есть родные,- жалобно добавил чернявый.

- Ну развели панихиду, это же фронт… играй, Саша,- и добавил,- сегодня они, завтра – мы,- и прислушался к мелодии.

Теперь курносый старательно выводил:

Есть на Волге утес,

Диким мохом оброс.

И стоит сотни лет,

Диким мохом одет.

Открывая дверь командирского блиндажа, Орленев пропустил немца вперед и захлопнул клубившую морозным паром дверь, вытянулся по стойке «смирно», четко доложил:
- Товарищ гвардии полковник, ваше задание выполнено, и, покосившись глазами на пленного, добавил,- язык доставлен в целости и сохранности.

Как бы понимая, о чем говорит Орленев, немец также вытянулся, кинул руку вперед и крикнул:

- Гитлер капут…

Полковник исподлобья недобро взглянул на фрица и тяжело проговорил:
- Вижу, что в сохранности… но какой ценой,- резко встал, подошел, заглянул в глаза, как бы говоря:

- Из-за одного… столько молодых жизней.

Перевел взгляд на Орленева и тихо спросил:

- Всех?

Орленев медленно потянул с головы шапку…

Немец быстро сорвал свою и, не мигая, смотрел в пространство.

- Извини меня, сынок,- опустив голову, сказал полковник,- зря я на тебя… не виноват ты,- взяв обвисшую руку Орленева, уже громко и четко сказал,- А за выполнение задания спасибо!- и быстро прошел к столу.

- Служу Советскому Союзу,- произнес вслед ему Орленев.

Сев за стол, полковник сказал:

- Из штаба армии сообщили за два часа до вашего выхода: из первого батальона два перебежчика сдались немцам и все о вас рассказали…

- Неужели кто из разведчиков разболтал, товарищ полковник? – неуверенно спросил Орленев.

- Я у тебя должен спросить. Плохо инструктируешь людей. Учти на будущее. А теперь иди отдыхай. Я позову тебя.

- Товарищ полковник,- перебил его Орленев,- кто эти перебежчики?

Полковник опустил голову, о чем-то думая, потом резко бросил:

- Прежде всего, трусы… растленные типы… туда им и дорога… такие и там не нужны… все равно подохнут, как последние твари,- горячо закончил полковник и снял трубку с аппарата...- иди, отдыхай, а я пока допрошу, потом отведешь его в штаб, там ждут.

Крутнул ручку и позвал Гильза.

- Кто это? … Гильза… Говорит 41, пошлите ко мне переводчика,- и положил трубку. Взглянув на Орленева, который стоял, опустив непокрытую голову, и было видно, как на земляной пол капают слезы,- иди, Орленев,- ласково сказал полковник.

- Ребят жалко, Батя,- не поднимая головы, проговорил старшина,- из-за сволочей,- но договорить не смог. Комок застрял в горле, поднял лицо, залитое слезами, пытался что-то выговорить, но подбородок дрожал и губы не повиновались. Орленев круто повернулся, изо всей силы ударился в дверь, оставив после себя клубы пара.

Полковник, долго не мигая, смотрел на дверь, перевел взгляд на немца. Потом коротко позвал:

- Ком…

И одеревеневший немец, едва переставляя ноги, двинулся к табуретке, на которую ему указал полковник.

«Язык»

Долгая тягучая-тягучая оборона наших войск была необходима для подготовки генерального наступления наших войск по всему Третьему Белорусскому фронту. В данном случае оборона наших войск под городом Орша. Бесконечные добывания «языков», то есть «кража» немецких солдат, чтобы знать, что делается по ту сторону немецкой обороны, какие силы выставляются против нас. Так было и на этот раз, на нейтральной полосе рядом с нашими траншеями был оборудован окопчик, из которого велись наблюдения за передним краем врага.

Каждую ночь в окопчик спрыгивал наш наблюдатель с телефоном, через каждый час они менялись и вели запись происходящего на нашем участке обороны при свете карманного фонарика. Мне приходилось каждую ночь встречаться с ними, сидя на бруствере окопчика, я обсуждал действия врага. Командир полка вызвал меня и приказал «кровь из носу» взять языка. Ни один полк дивизии не поможет взять «языка», на тебя надежда, Орел… Немцы усилили передний край, потому трудно взять «языка», тем более, нам необходимо знать, что происходит в немецких подразделениях. Контрразведка сообщила, что против нашей обороны в немецкие траншеи пришло и приходит новое пополнение из Африки. Значит, худо дело у врага, если снимают войска с дальних рубежей, где менее опасно, чем здесь, на Белорусской земле. Нужен «язык», который расскажет о новшествах в обороне врага.

Сижу на бруствере, шепотом ведем разговор с разведчиком-телефонистом. Вокруг ничего не видно, хоть глаз выколи. Ни огонька, и даже стреляют редко, для переклички только. Есть установленный «разговор» пулемётами, дается условная очередь, которая говорит: все в порядке. Если сигнал очередью дан и не последовало ответа, значит, весь передний край настораживается и готовится к бою.

Вдруг послышалось чваканье грязи- чвак…чвак. Кто- то идет, а никого и ничего не видно. Таковы белорусские ночи и чернозем. Чваканье все ближе, и, может, это мне показалась, гремит пустой котелок, язык все ближе и ближе - чвак и кто-то встал рядом, тяжело дышит…Вот и «язык» сам пришел, через адское напряжение проглянулась контуром немецкая пилотка – значит враг. Мысленно наставляю пистолет и тихо, как на ухо, говорю «Хенде хох», озарив немца фонариком, в ответ раздалось резкое бурление в штанах фашиста и образовался ореол жуткой тошнотворной вони…котелок, звеня, отлетел в сторону.

Значит, обкакался с испуга. Что же в итоге - «языка» мы добыли в виде вонючего подарка от немецкой армии, но в конечном итоге он оказался единственным «языком» нашей дивизии, и мы все о стоящем перед нами враге узнали. Их часть прибыла на передние немецкие позиции 2 часа назад, и он искал кухню, чтобы поужинать, заблудился, пришел на ужин в штаб нашего полка, и его покормили, даже дали водочки, и он разговорился, что взят по тотальной мобилизации, ему 65 лет, отправлен был служить в часть, которая дислоцировалась в Африке, и вскоре был отправлен с этой частью на «русский фронт» - так он выразился. Язык у него и он как «язык» оказался очень ценным. Много знал о боевом состоянии немецких войск на русском фронте.

ПОПАЛСЯ

Взвод полковой разведки тщательно готовился к взятию «языка». В стане врага замечены движения, перемещения. Надо знать, что там у них происходит. Но вот все готово для того, чтобы взять «языка» наверняка.
В траншее комвзвода объяснил и показал, как будем действовать на местности. Группа взвода по сигналу опускается в немецкую траншею, они умеют рыть траншеи глубокие, с блиндажами. У нас это редкость, больше всего для прикрытия паховой части тела, но как бы там ни было, а в немецкую траншею прыгать нам за «языком».
Залп батареи 76мл. орудий как бы ненароком сделал нам ход к тому участку траншеи, где мы должны брать пленного. Когда мы были рядом, командир взвода объяснил группе захвата: как прыгните, сразу 10-15 шагов вправо, там блиндаж. Ждите меня. Я сейчас объясню задачу, группа прикрытия, здесь будете прикрывать группу захвата, группа обеспечения перекроет ходы в немецкой траншее, в случае отхода группы захвата – прикрывать ее выход из траншеи, когда возьмут «языка». Все понятно? Тогда вперед спокойно, но быстро на позицию.
Группа захвата рванула в траншею, командир проверил выполнение задачи группы прикрытия, группы обеспечения и прыгнул в траншею за группой захвата, но их на месте не оказалось, командир побежал к блиндажу – тоже ничего, рванул одеяло, которым был закрыт вход. Там в разных позах лежали, сидели фашисты, не дожидаясь их реакции, дал очередь в блиндаж, послышался топот бегущих по траншее, дал очередь вдоль траншеи, в ответ услышал команду немцев «никс фаер» («не стрелять, русская разведка»). Сверху, с боков траншеи ко мне ринулись фрицы с криками «Хенде хох». В ответ получали короткие очереди из рожкового автомата, благо у меня их было четыре. Так, отстреливаясь, я по убитым поднимался наверх, а фрицы все бежали и бежали ко мне, невзирая на опасность, и только слышалась команда «никс фаер». Наконец-то я выскочил на бруствер и, отстреливаясь, побежал в нашу сторону. Фрицы после некоторой паузы и команды «фаер» открыли жуткую стрельбу и ринулись за мной. Вот уж где пришлось поработать, а фашисты все кричали: «Фаер... Фаер…». Все стихло, и вдалеке слышался немецкий разговор. Неужели вся эта жуть закончилась? Прислушался, поискал глазами, ни тебе шороха. А, будь что будет, встал и, не сгибаясь, пошел в свою траншею…
Только спрыгнул в нашу траншею, как ко мне бросились мои разведчики. Что же оказалось в разборе этой ситуации. Оказывается, группа захвата, спрыгнув в немецкую траншею, пошла не вправо, как я сказал, а влево, и, когда началась разборка, смылись в нашу траншею. Забыли самую малость – «командира», думая, что он ушел к своим. А в кого я стрелял, они не видели, и что стрелял я, они тоже не видели, и почему стрелял один, и куда, в кого стрелял, они тоже не поняли в темноте. Ну и, конечно, со злобы мне пришлось подвесить каждому по фонарю под глаз, чтобы в следующий раз было видно, что происходит вокруг.

Труба

Задание командования было трудным и сложным. Надо было с четверкой отважных проникнуть в расположение стоящих перед нашей обороной немецких войск и нанести на карту огневые силы противника, что очень важно знать нашему командованию перед генеральным наступлением.
На подготовку времени не было, нанесли на карту несколько целей, теперь надо выявить и нанести на карту танковые силы, орудия всех калибров, по возможности взять «языка» и возвратиться с победой, как сказал комполка в напутственном слове. Обычно, в передовых траншеях планируются стыки (промежутки для проезда, если требуется), и они, естественно, усиленно охраняются. Потому комполка одобрил наш переход через траншею противника. Тщательно просмотрели днем передний край обороны (траншею) врага. Наметили два хода через траншею, там, где траншея не густо заселена, но а если что… перейдем на запасной ход. В два часа ночи мы бежали у первого хода, по одному, по-пластунски, без перебежек, чтобы не привлекать внимание обороняющихся. Обычно вечером, часов в 19-20, фашисты лезут в блиндажы на ночной отдых. Когда мы прошли намеченный нами рубеж, выбрали новый ориентир, и так постепенно мы подошли к глубокому оврагу, поискали переход через него и кроме трубы, переброшенной через овраг, никакого другого перехода не нашли. Что делать, переход нам необходим для обратного возвращения, пришлось ребятам сказать истину об опасности перехода через трубу. Предложил всем попробовать перейти по трубе. Но перейти через овраг по трубе не удалось ни одному желающему. Прошел с большим трудом, далее труба зверски изогнулась, и я рухнул в овраг, благо, это не очень высоко, всего-то метров 5-6. Не успели перебраться и двинуться дальше, по той стороне оврага по тропинке прошло подразделение в 12 человек, пришлось залечь и, не шелохнувшись, лежать, пока они не скрылись в темноте.
За трое суток много еще было неприятностей. Остановились на последнем объекте нашего пути – батарея дальнобойных орудий. Отсюда мы отправились в обратный путь. Но не тут то было, а взять языка – где его взять? А вот часовой на батарее. Два человека с двух сторон поползли на часового, мы же пошли к входу в блиндаж, где располагался расчет орудия, в момент броска на часового дверь блиндажа неожиданно распахнулась, а часовой закричал: «Русс… Русс…»; и открыл стрельбу. Тут уже все всполошились и палили, кто во что хотел. Мы же бросились в том направлении, откуда пришли, вдали раздался лай собак…
Прямо как в сказке, началась погоня, я бежал в направлении оврага, за мной гнались псы, тяжело дыша. Пришлось дать очередь из автомата, завизжала собака, видно, попал, но другие настигали меня, со всех сторон слышалась стрельба, это стреляли по моим друзьям – «славянам». Так мы называли себя в траншейной жизни. Но вот я пробежал, как жонглер, по той самой трубе, которая мне казалась широкой, спасительной, и почему-то она, эта труба, за моей спиной подпрыгнула и упала в овраг. Я дал беспорядочную очередь из автомата, откуда мчались собаки с громким лаем, снова визг, видно, в какую-то опять попал, мне не было видно, сколько их, но все они сходу, в азарте гонки за мной, полетели с визгом и лаем в овраг. Я подумал, а почему труба подпрыгнула, наверное, от сильнейшего перегиба, когда я молнией пролетел через нее. Куда побежали ребята? Стрельба прекратилась, но собаки лаяли, и все скулили, была слышна немецкая речь, раздававшаяся по оврагу. Надо скорее уходить к тому месту, где мы переходили немецкую траншею, может, ребята уже там…

Трофеи

Получил приказ командования срочно выйти на встречу вышедшей из окружения группировке войск противника. Задержать их выход, при необходимости, уничтожить.
1943 год. Белоруссия, окруженная немецкая группировка под Витебском много раз пыталась вырваться из окружения, но тщетно. Ни один немецкий солдат не мог пройти через кольцо окружения…
И вдруг наш зенитный полк получил приказ. Зенитные части предназначены для уничтожения вражеской авиации, но при необходимости, зенитчики разворачивали зенитные орудия и били по танкам, и по пехоте для поддержки наступления наших пехотных частей. Непосредственно на передовой линии.
Так случилось, что все таки прорвавшаяся через кольцо окружения немецкая группировка вышла на шоссе, по которому им навстречу двигался наш зенитный полк и, конечно же, завязался жесточайший бой, противник пытался уничтожить шквальный огонь зенитчиков, но тщетно, эти малые зенитные орудия М3-37 (малозарядные пушки) стреляют разрывными снарядами малого калибра, в буквальном смысле град таких рвущихся снарядов косил густо наступающие немецкие войска. Вскоре вышедшее из окружения немецкое подразделение было уничтожено нашими зенитчиками. Как ни странно, но наши потери были небольшими, зато среди пытавшихся вырваться из окружения фашистов очень много убитых.
Наш зенитный полк торжествовал победу. Нашлись любители поживиться трофеями. Организовалась группа из желающих добыть, а точнее сказать – взять то, что имели ценное при себе убитые враги. Командир взвода разведки пытался отговорить солдат от бесчинства, но это вызвало бурный протест, со свистом и смехом группа двинулась к кустарникам у леса. Смех затих, группа сосредоточенно собирала трофеи. Не хотелось думать, что их тянет к наживе, ведь то, что они возьмут, не продать, да и хранить собранное смысла нет, да и негде, разве что поиграть в игру «махнем не глядя». Играют все, кто желает и с кем желает. Играют двое, потом еще и еще, пока не надоест. Зажимают в ладонях какие-то вещи и протягивают кулаки друг к другу и вдруг открывают ладони, на которых бывают часы, браслеты, пуговицы и просто железки, всякие безделушки, вот уже где потешаются. Играющие и неиграющие получают массу удовольствия. Смех, шум, так разряжаются солдаты в свободные минуты от боевых дел.
Командир подумал: «А что, может и впрямь пойти набрать чего-нибудь и поиграть в игру «махнем не глядя». Но только надо пойти подальше от группы и спокойно взять, что понадобится для игры. Подойдя к опушке леса, командир увидел торчащие из-под куста ноги «фрица» в кованных подошвах на сапогах, раздвинул куст и увидел шомпольную цепочку, наши шомпола цельно металлические, а у врагов в виде цепочки. Заинтересовался: что же заложено в карман, откуда торчал шомпол, нагнулся, взялся за цепочку и вдруг услышал команду на немецком языке «хенде хох». «Руки вверх» - мелькнула мысль,- «шутники мои», - и резко зло ответил:
- Пошел на …
Снова и ещё настойчивее раздалась команда с чистым немецким акцентом «Хенде хох». Это уже не шутка. Резко развернулся, выпрямился и, о ужас, ствол немецкого автомата наставлен в лоб… Доля секунды… Сработал инстинкт самозащиты, рывок, и автомат оказался в руках, ещё секунда и весь диск автомата был выпущен в ненавистного врага… Надо бы идти, а ноги не слушаются, отказали, и замерли, постояв некоторое время, сдвинулся с места и пошел навстречу шумной и веселой компании, но силы отказали: пришлось прилечь на бугорке. Подумал: «Вот ведь как бывает, пожадничал, хотел побольше отрафеиться, и вот результат…
Примерно через час с еще большим шумом, свистом и пением уже подвыпившая группа возвращалась, хвастаясь изъятыми трофеями, потягив