Игра в Силу на деньги

Каким бы парадоксальным это ни казалось, мысль Кассандры мне понравилась. Вернее, даже не мне – моему союзнику. Услышав слова Касси об игре, я вновь почувствовал на себе взгляд Смерти, и в этот раз он был одобрительным. Да мне и самому импонировало такое решение. Я не лгал Кастанеде: всю жизнь я только тому и учился, что считать деньги. И считал их. Но то были деньги, полученные путем сложных финансовых операций. Каждый цент – до того, как появиться на банковском счете (не важно, всей организации или персонально моем) – проходил через массу других счетов, переводов, инкассо, аккредитивов… Для меня это был единственно правильный способ получения дохода. Но и расходовал я эти деньги не абы как – это тоже была сложная работа, связанная с четким планированием и подсчетом. Именно поэтому я никогда не держал при себе больших наличных. Я их не любил. Если доллары, лежащие на моем счете, и выраженные только в цифрах на бумаге, имели понятное для меня происхождение, то каждая банкнота, которую я держал в руках, проходила до этого через огромное количество рук. Неведомые пути наличных денег мне казались связанными с чем-то запрещенным. Это были неочищенные деньги; а я, как и все люди моего круга, предпочитал держать руки в чистоте.

Пачки купюр, запертые в моем кейсе в номере отеля, как раз и были такими неочищенными деньгами, только к этому качеству прибавилось и еще одно: я получил их самым невообразимым способом. Таким же невообразимым способом я и должен их потратить. До сих пор все происходящее больше всего напоминало мне игру; что ж, буду играть и дальше. Только в этот раз – на деньги. Во мне разгорался азарт – но он не значил того, что я собирался посетить все казино Висконсина. Карт с меня хватило; я решил придумать другую игру. Я вручил Теду несколько сотенных бумажек и отправил их с Касси развлекаться. С одной стороны, я не хотел, чтобы они мне мешали (особенно Тед с его вечными поучениями и советами), а с другой – мне показалось, что в Кассандре появилось что-то новое по отношению к Теду. Какое-то сочувствие, что ли… Ловенталь действительно был раздавлен словами Кастанеды о том, что вся его работа по сохранению первобытных племен – занятие не только пустое, но и откровенно вредное. Тед считал это целью своей жизни. Хотя я и понимал, что такая цель надуманна и нереалистична, но, согласитесь, утрата цели – серьезный повод для депрессии. Так что общество Касси пойдет ему на пользу, тем более что у этой девушки был безупречный вкус во всем, что касается развлечений. Тед хорошо отдохнет, и, надеюсь, воспрянет духом.

Сам я решил весь вечер посвятить планированию игры. (Хотя Кастанеда и не велел мне ничего планировать заранее, я никогда в своей жизни не делал ничего без плана, и не хотел отступать от своего правила.) А мой союзник меня в этом поддерживал: я ощущал его присутствие уже постоянно.

Запершись у себя в номере, я погасил свет и встал у окна. Зимние сумерки быстро окутывали город – и он отвечал темноте морем ярких огней, раскрашенных в цвета предстоящего Рождества. По понятным причинам в моей семье этот праздник всегда был лишь поводом для двухнедельного перерыва в работе. Да, окна банка светились гирляндами, а сотрудникам в довесок к годовой премии выдавалось по горшочку с остролистом. Но в нашем собственном доме даже не зажигали менору…

Впервые в жизни я стал подробно вспоминать детство. Как уже было сказано, я всегда избегал этого: мое детство не назовешь особенно радостным. Мать моя умерла рано; все, что я помню – ветку белой лилии, положенную отцом на холмик свежей земли, да непонятные слова кадиша, которые мы хором повторяли вслед за раввином. Отец поручил наше воспитание своей бездетной сестре – женщине доброй, но абсолютно лишенной фантазии. Моя тетка видела цель воспитания в том, чтобы вырастить нас с братом физически здоровыми и благоразумными людьми. Мы занимались плаванием, фехтованием, верховой ездой, игрой в гольф – и все это под наблюдением нашего семейного доктора. Венцом благоразумия моя тетка считала своего брата, то есть нашего отца. И включила в распорядок недели обязательные беседы с ним. Эти беседы неизменно касались нашего будущего в банке. Духовного воспитания мы не получали никакого, а ответственность за интеллектуальное развитие была полностью возложена на школу, затем – на колледж. Дни рождения проходили по одному и тому же сценарию: утром – подарки, днем – визиты родственников, вечером – угощение для детей папиных коллег. Друзей среди этих детей у меня не было; не завел я их и в школе. А с братом мы были, скорее, товарищи по несчастью.

Первый настоящий друг появился у меня лишь в колледже: им стал Тед Ловенталь. Лишь сейчас, глядя через окно на искрящийся огнями Милуоки, я понял, насколько привязан к нему. Ведь кроме него, у меня действительно нет близких друзей. Я представил, как хорошо сейчас Кассандре и Теду среди всех этих праздничных огней. Жаль, что у меня в жизни не было праздников. Эта мысль сразила меня своей жестокой простотой. Но и она же указала мне путь. Праздник! Вот что мне нужно. Это будет колоссальное изменение, настоящая смерть для отпрыска процветающей, но несусветно скучной семьи. В этот миг я ощутил, что мой союзник стоит очень близко от меня, чуть ли не касается моей спины. Он него струилась Сила.

Я решил, что с завтрашнего утра мы трое займемся подготовкой к Рождеству. Я был намерен провести этот праздник так, как это делают все люди в мире. Я не собирался – да и не мог – менять образ мыслей; для меня это будет только игрой, но игрой, полной Силы. К тому же, какое-то неизвестное доселе чувство подсказывало мне, что Рождество самым тесным образом связано со Смертью. Таким образом, ритуальная смерть, которую я собирался пережить, празднуя Рождество, переплетется с Силой той Смерти, что заложена в самой идее этого чуждого мне праздника.

* * *

В девять утра я собрал свою команду у себя в номере и посвятил их в свой план. Ловенталь к моим идеям не проявил никакого интереса (чему я не сильно удивился: на его лице лежал отпечаток полного и абсолютного счастья; под впечатлением вчерашнего вечера он плохо воспринимал реальность). А вот Кассандра выслушала меня очень сосредоточенно.

– Хочу тебя предупредить, Яков: с такими вещами не играют, – серьезно сказала она. – Если ты намерен пережить этот Праздник так, как переживают его люди, для которых он все еще наполнен смыслом, будь готов к тому, что все это может пройти для тебя не так легко и безболезненно, как ты рассчитываешь.

– Что ты имеешь в виду, Касси?

– Я имею в виду, что дух Рождества отнюдь не так мажорен, как это кажется со стороны. Вспомни диккенсовского Скруджа: чтобы Рождество стало для него праздником, ему пришлось испытать немало боли и почувствовать дыхание смерти – не союзника, исполненного Силы, а реальной смерти, означающей конец нашего пребывания в этом мире. Как бы ритуальная смерть не стала для тебя настоящей!

– Не станет, – Ловенталь вдруг спустился на землю из заоблачных высей. – Кастанеда же сказал: здесь и сейчас Яков находится в той обстановке, когда любое магическое обучение будет эффективным. Если ему будет угрожать смерть, Кастанеда его прикроет.

– Я не собираюсь глумиться над чужим праздником, Касси, – сказал я. – «Играть» – не значит притворяться. Просто я хочу понять, что же происходит каждый год такого, что заставляет людей совершать поступки, не укладывающиеся ни в какую логику. Любой праздник для меня лишен логики, а этот – в особенности. Я хочу попробовать быть нелогичным, и, может быть, мне удастся уловить хоть капельку счастья. Даже если для этого придется пройти через боль и почувствовать дыхание настоящей смерти.

– Ну что ж, – улыбнулась Касси. – Ты – босс, мы – твои оруженосцы.

* * *

После завтрака мы направились к базилике святого Иосафата – здесь ее было видно отовсюду. Я не собирался заходить в храм, просто мне казалось логичным начать постигать дух праздника с места Силы, имеющего непосредственное отношение к этому празднику. Небольшую площадку перед базиликой занимал компактный вертеп, украшенный огнями и гирляндами. Я миллион раз видел подобные сооружения, но никогда не замечал их – это было впитано с молоком матери. Теперь же я намеренно всматривался в фигуры, застывшие в своих традиционных позах, и пытался понять, что это и зачем это здесь.

Внезапно меня пронзило несоответствие события и обстановки, в которой это событие свершалось. Новорожденный младенец не должен находиться в хлеву, на соломе, голый – под этим зимним небом, под снегом и ветром. Я понимал, что это не более чем пластиковые скульптуры, которым не может быть холодно, но дело в том, что, глядя на них, я испытывал холод. И этот холод был метафизического свойства. Мое предчувствие оказалось абсолютно верным: Рождество изначально тесно связано со Смертью, но такой смертью, которая внушала страх даже моему союзнику. И вот это-то было для меня самым непостижимым. Если мой союзник – смерть, то как смерть может бояться смерти?

При этой мысли позвоночник пробила знакомая противная дрожь, и я испугался. Это не повторялось с момента моей ночной битвы в пикапе, и я был уверен, что больше никогда не повторится. Наступала та самая минута, и теперь она была связана не с человеком, а с моим союзником. Я почувствовал тошноту, голова моя сильно закружилась, земля стала уходить из-под ног. Если бы не Тед и Касси, я бы наверняка грохнулся оземь. Они поддерживали мое обмякшее тело, в то время как сознание мое подходило к черте такой вечности, для которой вечность за границами моего временного пузыря сама является пузырем.

Я вдруг осознал, что есть смерть и смерть, вечность и вечность – от которой меня не сможет защитить ни память о смерти, ни сам мой союзник… Но осознавал я это не словами, не мыслями, не чувствами – я осознавал это самим собой. Или – осознавал себя? Я видел себя – изнутри и со стороны одновременно – сущностью, состоящей из света, источник которого лежал за границами моего вечностного пузыря. И этот свет стремился воссоединиться со своим источником, чье струящееся сияние я видел уже совсем близко. Внезапно между мной и источником света невдалеке разрослась темная тень, которая укрыла меня собой, словно плащом. В этот миг я вернулся к реальности.

* * *

Остаток дня мне пришлось провести в постели и ничего не есть: любая пища сразу же выскакивала обратно. Я едва нашел в себе силы отправиться вечером к Кастанеде для отчета – хотя отчитываться, в общем-то, было не в чем.

Карлос выглядел раздраженным, даже, я бы сказал – злым.

– Из-за тебя мне пришлось израсходовать почти всю мою Силу! Куда тебя понесло? Я же говорил тебе: нельзя ничего планировать! – он резал голосом, словно ножом. – Пойми, Яков: когда ты берешься что-то надумывать, то сразу же начинаешь обманывать себя, создавать иллюзию того, что ты уже взаимодействуешь со своим союзником, слышишь его и понимаешь все его движения верно. Есть огромная разница между осознаванием и галлюцинированием. Тебе показалось, что ты общался с союзником? А знаешь ли ты, что такое возможно лишь при полном осознавании – при котором уже не остается сил ни на какие посторонние мысли? Ты попался в ловушку самообмана, которые наше эго расставляет на каждом шагу. Но если для обычного человека это, возможно, и не смертельно (люди и так не вылезают из своих ловушек), то для мага любое попадание может стать роковым.

– Эго – та светящаяся сущность, которую я осознавал как себя самого?

– Нет! – крикнул Кастанеда. – Эго – тюрьма той сущности! Но без этой тюрьмы ты не сделаешь и вдоха! Эго – то, что ты всегда осознаешь как себя самого! Оно – видимый и ощутимый каркас твоей сущности, и только оно способно удержать тебя в границах твоих пузырей! Но оно же и способно низвергнуть тебя в небытие – если ты поддашься ему!

Слова Карлоса ударили меня, словно током.

– Ты сказал – «в границах пузырей»… Значит, моя вечность – такой же пузырь, как и мое время? – возбужденно заговорил я. – Карлос, объясни, почему я видел две вечности и две смерти? Как это можно понять?.. Как это может…

– Никак, – перебил меня Кастанеда. – Есть вещи, в которые магия не вмешивается. А ты вмешался! – заорал он. – И чуть все не испортил! Почти испортил!.. – его трясло от гнева. Я никогда не видел его в таком состоянии, и, не чувствуй я себя так паршиво, этот неожиданный приступ гнева наверняка напугал бы меня до смерти.

– Наша миссия здесь очень проста, – продолжил он, успокоившись. – Мы назначены всего лишь беречь ту Силу, благодаря которой все еще жива вселенная. Миссия твоего союзника – помогать тебе исполнять свою миссию. Или следуй Пути, или откажись от него.

По пути союзника

По приказу Карлоса Касси вечером провела со мной занятие по тенсегрити – только так я мог быстро восстановить силы. За те несколько дней, что оставались до моего возвращения в Нью-Йорк, мне нужно было пройти все основные этапы взаимодействия с союзником. Эти этапы Кастанеда определил как слушание и осознание. Карлос дал подробные инструкции относительно каждого из них. Кроме того, мне необходимо было соблюдать правила безопасности, которые укладывались в несколько слов: «не предполагай, не думай, не намеревайся». Но я и не собирался строить какие-либо планы: после того как Касси привела меня в норму, ко мне пришло осознавание того, что вся эта история с Рождеством действительно могла закончиться для меня трагически. Я возомнил себя хозяином мира – мне указали мое истинное место. Больше никаких экспериментов. Только четкое выполнение инструкций. Но самое занятное, что меня совершенно перестала интересовать судьба денег, лежащих в моем кейсе. Исчез внутренний зуд, подталкивающий меня срочно избавиться от них.

После сеанса тенсегрити ко мне вернулся аппетит, и я пригласил Кассандру на ужин. Ловенталь был у Кастанеды, Карлос вызвал его, чтобы дать особые указания на мой счет. Видимо, мой неудачный опыт и впрямь создал огромные проблемы для магов; Кастанеда мне больше не доверял.

За ужином Касси сообщила новость, которая заставила меня забыть и о второй смерти, и о второй вечности.

– После каникул мы с Тедом обвенчаемся и вместе поедем в Африку, – это она произнесла так запросто, словно речь шла о вещах вполне обыденных.

Я был так поражен, что не мог выдавить из себя ни слова.

– Пока ты валялся в постели, Тед имел долгий разговор с Кастанедой. Как сам понимаешь, известие о том, что колыбельные племена находятся не у истоков цивилизации, а у ее конца, потрясло его до глубины души. Он же свято верил в то, что, сохраняя эту культуру, он спасает человечество. Когда мы гуляли по Милуоки, Тед решил вернуться в Йель и продолжить ученую карьеру. Тогда он и сделал мне предложение… Сегодня он объявил Карлосу о нашем решении, но Карлос посоветовал этого не делать.

– Чего не делать? – я, наконец, обрел способность говорить. – Венчаться?

– Нет, – рассмеялась Касси. – Этому он как раз обрадовался и даже согласился стать моим посаженным отцом. Не советовал бросать проект. Уезжать из Африки.

– Странно, – пожал плечами я. – Сам же говорил: там нет Силы.

– Вот это-то и есть самое интересное, – тон ее стал заговорщицким. – Силы там нет, это так. Но! Зато у Теда – правильное намерение. Оно не эгоистично. И потому Сила помогает ему. Африка – его место Силы. А если к правильному намерению прибавится еще и правильное осознавание, Тед может стать настоящим магом. Вернись он в Йель, его путь в магии оборвется. А наука от него никуда не денется. Кастанеда посоветовал Теду заняться изучением того, как предки этих племен вышли из общения с Силой. Воображаешь, что будет, если он докажет, что в глубокой древности эти племена стояли на гораздо более высокой ступени развития, чем мы?

– А, вот ты о чем, – разочарованно протянул я. – Кассандра, скажи – ты согласилась выйти за Теда из-за этих ошеломляющих перспектив? Думаешь, он станет знаменит и богат, а ты будешь купаться в лучах его славы? Вынужден тебя расстроить: ученый мир никогда не допустит появления такой идеи – даже на уровне гипотезы. Если Теду удастся предоставить более или менее веские доказательства, его не просто осмеют. Его выставят как корыстного обманщика, который, вместо того, чтобы заниматься наукой, начал гоняться за сенсацией… К нему станут относиться хуже, чем к Кастанеде – того, по крайней мере, считают неплохим беллетристом.

В ответ на это Касси только улыбнулась и посмотрела на меня так, что я почувствовал себя абсолютным идиотом. Ни слава, ни деньги ее не занимали: она могла получить все это куда более простым путем. А о судьбе исследований Теда она догадывалась и без меня. Я неправильно истолковал ее слова «вообрази, что будет…». Будет полная дискредитация Теда как ученого – она имела в виду именно это. И была готова к такому развитию событий. Более того: именно этого она и желала. Ей хотелось разделить его позор. Касси приносила себя в жертву. Это было для меня уже слишком. Я замотал головой.

– Нет, Касси, нет! – умоляюще произнес я. – Не надо, на сегодня мне хватит потрясений. Делай что хочешь, только не посвящай меня в свои загадочные мотивы.

– Я и не собиралась, – промурлыкала она. – Просто хотела сказать, что мы с Тедом хотели бы видеть вас с Делией в качестве друга жениха и подружки невесты. Только не слишком заморачивайтесь с нарядами и подарками: церемония будет скромной.

Еда и тенсегрити взбодрили меня настолько, что не могло быть и речи о том, чтобы вернуться в номер и лечь спать. Действовать спонтанно – одна из настойчивых рекомендаций Кастанеды; а мне внезапно захотелось прогуляться по ночному Милуоки, заодно и проработать навык слушания союзника. На всякий случай я посоветовался с Тедом (к концу ужина он присоединился к нам); он не нашел в этом ничего опасного. Кассандра предпочла остаться в отеле, а мы с Ловенталем двинулись в сторону набережной. Как объяснил Карлос, слушание заключается в том, чтобы направлять первое внимание в ту сторону, где находится союзник. В моем случае это было легко: смерть всегда находится слева и позади. Под первым вниманием маги подразумевают концентрацию на телесных ощущениях в определенной части тела. Таким образом, я должен был сосредоточиться на ощущениях в левой части затылка, спины и задней поверхности левой руки и ноги. На этапе слушания от меня не требовалось ничего другого, а прогулка давала замечательную возможность держать первое внимание слева и сзади.

Мы шли, не говоря ни слова: я был поглощен слушанием, а Тед, по-видимому, не хотел меня отвлекать от задания. Спустя некоторое время я заметил, что в зоне первого внимания появились новые ощущения, словно кто-то мягко подталкивал меня, заставляя менять направление. Я усилил слушание, и подталкивание стало очень интенсивным: союзник куда-то вел меня. Я сразу сказал об этом Ловенталю: таково было указание Карлоса. (Мне действительно больше не доверяли.)

Тед решил, что мы должны идти туда, куда ведет союзник. Он привел нас к двухэтажному зданию, почти лишенному света: на нем не было ни рождественских огней, ни рекламы; лишь тускло светились окна второго этажа. Рядом с соседними зданиями, горящими яркой иллюминацией, этот дом выглядел как провал во тьму. Союзник толкал меня ко входу. Дверь, разумеется, была заперта; я нажал звонок на переговорном устройстве, не думая, что скажу хозяевам. Но на том конце провода никто ничего не спросил: устройство булькнуло, вслед за чем послышался щелчок дверного замка.

Мы вошли, и по крутой узкой лестнице поднялись на второй этаж. Единственная дверь была приоткрыта: похоже, нас ждали. Первое, что я почувствовал, очутившись внутри – запах смерти: настоящей смерти, а не моего союзника. Но это не был запах тлена или аромат лилий (который с похорон матери неизбежно вызывает у меня могильные ассоциации). Я ощущал нематериальный запах смерти как процесса. Здесь кто-то умирал.

Войдя в комнату, я увидел, что не ошибся. Центр просторной комнаты занимал широкий одр, на котором царственно возлежала умирающая леди. Рядом с ней стояли двое чернявых мужчин средиземноморской наружности: один – толстый и низкий – врач, готовившийся засвидетельствовать смерть, другой – худой и нервный – адвокат (их породу я распознаю за милю). Леди была настолько дряхла, что, должно быть, помнила великий чикагский пожар; ее темное лицо сплошь покрывали морщины. Но по посадке головы – истинно королевской – я мог судить, что некогда она была весьма привлекательна. Увидев меня, леди вздрогнула, как подстреленный гриф.

– Константин, мальчик мой! – прокаркала она на незнакомом языке, который я, к своему ужасу, почему-то понимал. – Ты приехал… я все-таки дождалась тебя!

В тот же миг адвокат бросился ко мне.

– Умоляю: ни слова! – сказал он шепотом. – Она принимает вас за своего сына, погибшего во Вьетнаме. Подойдите и возьмите ее за руку. И молчите.

Я усилил первое внимание, и буквально физически ощутил импульс, толкнувший меня к смертному одру. Я сделал, как велел адвокат.

– Константин… – завывала умирающая, сжимая мою руку, – Константин… Ты видишь, я умираю. Но я дождалась тебя, я должна была! Константин… когда мы бежали из Смирны, твой дедушка спрятал в моих пеленках вот это… Я сберегла это для тебя…

В моих руках оказался предмет, завернутый в шелковую ткань, испещренную размытыми арабскими письменами. Из-за огромного количества узлов на ткани было невозможно определить на ощупь, что внутри.

– Константин… – захрипела леди. – Конста…

Глаза ее потускнели и закатились. Запах смерти исчез: все произошло. Врач закрыл умершей глаза и сел писать заключение. Адвокат взял меня под руку и вывел за дверь. Там он рассыпался в выспренних благодарностях, смысл которых все время ускользал от меня. Я протянул ему то, что вручила мне покойная леди.

– О нет, нет!., – он замахал руками. – Это ваше! А теперь – прошу прощения – мне нужно готовить документы на отправку тела в Грецию. Столько проволочек… – и он снова начал что-то витиевато говорить, благодарить и извиняться – при этом наступал вперед, выдавливая нас к лестнице. Тед потянул меня за рукав; да я и сам понимал, что наше дальнейшее присутствие здесь нежелательно.

Всю дорогу до отеля я честно отрабатывал первое внимание, но союзник словно растворился в ночи. Предмет, подаренный мне старой гречанкой, я положил в карман пальто, и при ходьбе он чувствительно ударял меня по бедру.

– Как думаешь, что там такое? – впервые за весь вечер я услышал голос Ловенталя.

– Не имею ни малейшего представления. Но почему-то уверен, что союзник погнал меня в ночь именно за этим предметом. Вернемся – первым делом посмотрим, что там.

Но сделать это не удалось. Узлы были завязаны очень давно и очень крепко; за десятилетия, прошедшие с момента, когда дедушка умершей леди спрятал предмет в ее пеленки, складки узлов сцепились и теперь не думали поддаваться. Резать пеструю ткань я не хотел: в этих письменах могло содержаться какое-то послание. Нам пришлось отправиться спать, так и не узнав, что там.

Наследство Смерти

Весь следующий день я отрабатывал навык слушания в одиночестве: Тед и Кассандра понадобились Кастанеде.

Несколько раз мне удалось почувствовать союзника: он больше никуда меня не водил, только испускал волну Силы в мою сторону, как будто сообщал: все в порядке, я здесь. У меня из головы не выходила вчерашняя история. Но ни умирающая гречанка, ни таинственный предмет, скрывавшийся под десятками узлов, не волновали меня так, как лицо толстенького доктора – круглое, с мясистым носом и пронзительными черными глазками. Оно мне казалось потрясающе знакомым, причем видел я его совсем недавно, только не мог вспомнить, где. Возможно, он летел со мной в самолете из Нью-Йорка? Скорее всего, так… хотя нет, появление такого персонажа в бизнес-классе маловероятно. Я был уверен, что смог бы вспомнить его по голосу – но на протяжении всей сцены доктор молчал. Он и посмотрел-то на меня всего один раз, когда мы уже уходили. Но этот взгляд был мне хорошо знаком. Когда? Где? Кто он?

Я терялся в догадках – и одновременно пытался сосредоточиться на первом внимании, надеясь, что союзник даст мне какой-нибудь намек. Но намека не последовало. Я вновь бродил по Милуоки, на сей раз, правда, с целью: подыскать свадебный подарок для Кассандры и Теда. Касси попросила не заморачиваться, но на каникулах у меня не будет времени ходить по магазинам. Разумеется, я мог позвонить моему секретарю и поручить это дело ей, но Ловенталь был моим единственным другом, и мне хотелось выбрать для него что-то глубоко символическое.

В поисках подарка я заглянул в антикварную лавку, и там взгляд мой сразу же наткнулся на персидскую астролябию семнадцатого века. Она была в прекрасном состоянии; к ней имелся металлический футляр, снаружи украшенный эмалью, а внутри обитый красным бархатом. Я вспомнил о давнем увлечении Теда историей астрономии и его астрологических опытах… Стоила она немало, но я не стал торговаться: это была поистине символическая вещь: астрономия сродни философии, а с такой супругой, как Кассандра, трудно не стать философом. Для Касси я куплю ту подвеску с гелиотропом в белом золоте, что видел у Картье. (Делия наверняка одобрит этот выбор.) Я забрал футляр с астролябией и уже направился к выходу, как вдруг почувствовал, что союзник тянет меня назад. Мне пришлось повернуться и идти туда, куда он меня толкал. Он остановил меня в дальнем углу лавки, полном ломаного старья. Среди этого хлама лежал маленький рассохшийся сундучок, когда-то обитый кожей: теперь же только обрывки ее торчали из-под железных полос. По тому, как настойчиво толкал меня союзник, я понял, что мне нужно купить этот ящичек.

– Что это за вещь? – спросил я продавца, который следовал за мной по пятам.

– Сундучок? – услужливо переспросил антиквар. – Сказать определенно не могу: мне навязал его один старый грек-пропойца: он утверждал, что в нем некогда находился талисман, привлекающий деньги, – пираты похитили его у владельца, затем перессорились; самый сильный из них перерезал другим глотки и зарыл талисман где-то на острове в Эгейском море… словом, история совсем в духе Стивенсона. Я взял его, только чтобы отвязаться от пьяницы: вещь малоинтересная, к тому же, жучок скоро превратит его в труху.

– Сколько? – спросил я.

– Нисколько, – рассмеялся он. – Если желаете, можете забрать все, что здесь лежит: я приготовил это на выброс.

* * *

К Картье я не пошел: в одной руке я бережно нес футляр с астролябией, в другой держал сверток с сундучком – несмотря на совсем небольшие размеры, он оказался довольно увесистым. Я и сам не знал, зачем он мне нужен, но раз союзник подвел меня к нему, значит, в этом есть какой-то смысл.

В номере я рассмотрел сундук повнимательней, и пришел к выводу, что история о пиратах, вполне возможно, не такая уж и лживая. Темная – скорее всего, кипарисовая – древесина была изъедена не жучком, как утверждал лавочник, а червем. Значит, сундук совершенно точно некогда находился в земле (к тому же, под обрывками кожи я нашел следы глины и песка). Две петли – на крышке и на коробке – предполагали навесной замок, и замок этот не открывали ключом, а сбили: верхняя петля была сломана – что тоже говорило в пользу пиратской версии: у тех, кто обнаружил клад, ключа, конечно же, не могло быть. На полосках железа я разглядел едва уловимые литеры, тонувшие в пятнах коррозии. Возможно, эти письмена могли бы пролить свет на происхождение сундучка; но пока что все мои догадки никак не объясняли, для какой цели союзник заставил меня взять его из лавки. Из-за него я так и не купил подарок для Касси. Что ж, сделаю это завтра…

Зазвонил телефон, я снял трубку.

– Живой? – поинтересовалась Касси. – Тед переживал за тебя весь день. Чем занимался сегодня?

– Заморачивался со свадебным подарком, – ответил я. – Кое-что нашел – правда, пока только для Теда.

– Покажешь? – в ее голосе послышалось любопытство.

– Если только умеешь хранить секреты, – я улыбнулся в трубку. – Это должно стать сюрпризом. Приходи.

Я достал астролябию и поставил ее на стол, направив свет таким образом, чтобы лучше высветилась ажурная гравировка. Не знаю, насколько Касси разбирается в подобных вещах, но красота прибора должна ее очаровать. Однако астролябию Касси не увидела – она даже не дошла до нее. Она вообще не прошла дальше порога: ее вниманием завладел сундук, который я поставил на полку в прихожей. Она молча рассматривала его со всех сторон; глаза ее горели жадностью и страстью. Ее чуть не трясло: видно было, что она с трудом сдерживает себя. Я молча наблюдал за ней.

– Где ты нашел его? – низким голосом спросила она.

– Не я. Мой союзник. Я покупал в антикварной лавке подарок для Теда – союзник направил меня в угол, где лежал этот сундучок. Антиквар отдал мне его даром.

– Ты знаешь, что это за письмена? – голос Касси дрожал от волнения. – В них содержится послание Силы.

– Разве ты можешь прочитать их? – удивился я.

– Нет. Но я чувствую Силу, – закрыв глаза, она начала ощупывать сундук своими тонкими, гибкими и невероятно подвижными пальцами. Впервые я обратил внимание на ее руки, и тут меня осенило.

– Кассандра! – громко позвал я. – Мне нужна твоя помощь.

Я вынес ей узлистый сверток из расписанного шелка. Если и есть на свете руки, способные развязать все эти сцепившиеся узлы, то это руки Кассандры. Несколько ловких движений – и я уже созерцал то, что скрывалось внутри платка. Он был полон мелких медных монет – полуистершихся и очень старых. Поверхность некоторых истерлась совсем, на других, хорошенько присмотревшись, можно было различить отдельные буквы. Мы насчитали ровно сорок штук. Когда я прикасался к ним, то чувствовал легкое покалывание в пальцах, словно монеты были под слабым напряжением. Кассандра испытывала те же ощущения. Я решил, что это особенность сплава, который, контактируя с воздухом, дает обжигающую реакцию. Но Касси покачала головой:

– Яков, они полны Силой настолько, что ее можно ощущать физически. Союзник неспроста привел тебя к той дряхлой гречанке. То, что она отдала тебе, напрямую связано с Силой твоего союзника. Только пока неясно, как. Может быть, Карлос тебе что-то объяснит?

* * *

Я высыпал монетки в сундучок, завернул его в исписанный шелк и отнес Кастанеде. Его реакция меня озадачила. Он долго вертел монеты в руках, рассматривая каждую не меньше десяти секунд, со всех сторон обследовал сундучок и даже переписал себе в блокнот литеры, которые можно было разглядеть невооруженным глазом. И все это молча. (Шелк с арабскими письменами, на которые я возлагал столько надежд, его не заинтересовал никак.)

– Так, так, – наконец заговорил он. – Значит, вот к чему все пришло. Неожиданно. Да.

После этого он попросил меня снова рассказать, каким образом я обрел монетки и сундучок.

– Скажи, Яков, что в этом всем показалось тебе наиболее странным?

– Лицо толстого доктора, – не задумываясь, ответил я. – Оно явно мне знакомо. Только я никак не могу вспомнить, где видел его.

– Думаю, он объявится очень скоро. Тебе нужно быть готовым к этой встрече.

– Он – маг? Предстоит новая битва?

– Нет, скорее всего, нет, – размышляя о чем-то своем, сказал Кастанеда. – Впрочем, не берусь утверждать наверняка… Игра перешла на другой уровень. Хотя и не могу пока понять, каким образом ты умудрился на него перейти. Но это можно было предвидеть.

– Карлос, не говори загадками! – взмолился я. – Объясни, что все это значит!

– Охотно, – улыбнулся он. – Яков, у тебя есть хотя бы какие-то предположения относительно того, что это за монеты?

– Никаких, – я развел руками. – Старинная медная монета, очень мелкая. Для современных коллекционеров, быть может, и представляет какой-то интерес, но в той стране и в то время, когда она была в ходу, не ценилась никак.

– Старинная! – захохотал Кастанеда. – Яков, да это сама древность! Любой коллекционер за нее отвалит целое состояние, а понимающий человек – продаст душу… Да и во времена своего хождения эти монеты кое-чего стоили: при определенных обстоятельствах. Яков, это – обол! – торжественно произнес он. – Монета, которую умерший должен было отдать Харону за переправу через Стикс… Это не просто деньги Силы – это деньги Смерти! Здесь сорок оболов: число совсем неслучайное… А сундучок предназначался именно для них: смотри: литеры на монетах и на полосках сундучка одинаковые.

– А антиквар говорил, в сундучке был пиратский талисман, привлекающий деньги.

– Ну, пираты могли воспринимать это как угодно… при всей своей жестокости они были людьми суеверными и верили в любую чушь… но вряд ли именно пираты отрыли сундучок. Не это важно. Ты сам-то понимаешь, что с тобой происходит? – неожиданно спросил он.

– Нет, – честно признался я. – С того самого момента, как рухнул рынок закладных бумаг, я перестал понимать, что со мной творится. А когда начинаю думать об этом, голова трещит по швам.

– Хочешь, я скажу тебе?

Этот вопрос вызвал у меня замешательство. Мне стало холодно и страшно. Кастанеда знал обо мне что-то такое, чего я мог и не вместить.

– Не уверен, – честно ответил я. – Мне страшно.

– Это неудивительно, – серьезно сказал Кастанеда. – Но следующий раунд ты должен будешь отыграть самостоятельно, а потому я просто обязан посвятить тебя во все. Скажи, Яков, ты много потерял из-за крушения рынка?

– Много, – кивнул я. – Почти все. Не будь я из семьи банкиров, оказался бы за бортом всего бизнеса. Уолл-Стрит не прощает таких осечек.

– Ты не потерял ничего, – объявил Кастанеда. – Потому что закладные бумаги – это пустота, небытие. Сейчас ты и сам это понимаешь. А знаешь, что случается, когда человек теряет небытие? К нему возвращается созидательная сила жизни. Именно поэтому на тебя обрушился дождь из наличных денег, полных силы.

– Но я же не первый и не последний, кто терпит крах на рынке акций! Однако этот дождь пролился только на меня, – возразил я.

– Просто ты начал взаимодействовать со своим союзником, – пояснил Карлос. – Правда, сначала ты об этом не знал, однако, сыграв роль странствующего проповедника, ты пережил настоящую ритуальную смерть. Но так как это было неосознанно, деньги ушли от тебя; однако ушли в место Силы. Все, происходящее после этого, ты осознавал – вот почему доллары, полученные от Бриджстоуна, и карточный выигрыш до сих пор с тобой. Они твои, и все попытки избавиться от них не приведут ни к чему. Их можно потратить только на то, что прибавит Силу в мире – или, по крайней мере, поможет ее сохранить. Кстати говоря, – он понизил голос, – такие деньги можно получить, даже не имея смерть в союзниках. Для этого нужно всего лишь правильное осознавание и память о смерти. Но в руках не-мага они быстро потеряют Силу и утянут владельца в небытие. Я знал некоторых умников, которые полагали таким образом сделать себе состояние. Теперь я помню о них лишь потому, что Сила удерживает их в моей памяти. Таково свойство денег, наполненных созидательной энергией! – их нужно тратить либо на увеличение Силы, либо вообще не связываться с ними. Помни об этом. Ну, и наконец, оболы, – он немного помолчал. – Думаю, что история с кладом не совсем выдумка. Конечно, никаких пиратов не было. Но сундучок с оболами побывал в земле. Только мы не знаем пока, при каких обстоятельствах. Обол – особая монета, которую чеканили специально для похоронного обряда. Ее клали покойному под язык. Зачем кому-то понадобилось собирать в одном месте сорок оболов? Это могло быть сделано лишь с одной целью: сконцентрировать Силу, соединяющую мир живых и мир мертвых, потому что именно обол – плата за переход из времени в вечность. Для чего и кто это сделал? Возможно, мы никогда не узнаем…

– Может быть, письмена на шелке что-нибудь объяснят нам? – спросил я.

Карлос посмотрел на меня как-то странно.

– А разве ты не можешь их прочитать? – изумленно спросил он.

– Я не владею арабским, – не менее изумленно ответил я.

– Яков, это не арабский. Это иврит. Буквы размыты, но как ты мог не различить их?

Расправив ткань, я понял, что он прав. На шелке были написаны 10 заповедей Моисея. Я не слишком хорошо владел ивритом, но это начертание мне было знакомо с детства. Как я мог обознаться?!

– Вот теперь я окончательно сбит с толку… При чем тут десять заповедей?…

– Это как раз не столь важно, – сказал Кастанеда. – Важно, что деньги принадлежат Смерти; а Смерть – твой союзник. Оболы отданы тебе на сохранение. В твоем владении, Яков, два вида денег: одни – для созидания – жизни, другие – для разрушения – смерти; но в этом разрушении – зерно нового рождения.

– И что мне делать со всем этим? – потрясенно спросил я.

– Хранить, – коротко ответил Кастанеда.

Новая битва

К слушанию, которое было заданием предыдущих суток, прибавилось осознавание. Я приступал ко второму этапу. Практика осознавания была мне хорошо знакома по предыдущим семинарам. Да и в этот раз мне периодически приходилось включать его. На втором этапе осознавание становилось моей постоянной работой. Теперь я должен был не только держать первое внимание слева и сзади, но при этом осознавать свои ощущения, мысли и действия во всем существе. Объединить эти две задачи, объяснил Кастанеда, невероятно трудно даже для мага. А потому Касси и Тед становились моими «костылями». Тед получил задание постоянно напоминать мне об осознавании (для этого он должен был сообщать вслух о каждом моем новом действии: например, если я вставал – он говорил «Яков встал», я садился – он объявлял «Яков сел», «Яков пошел, повернул, остановился» и т. д.).

Поначалу меня это ужасно раздражало, но спустя некоторое время я понял, что Тед действительно помогает мне. Сам бы я не справился с одновременным осознаванием и слушанием. Ловенталь стал моим внутренним голосом, возвращающим меня в осязательную реальность. Касси выполняла роль наблюдателя. Я наконец-то разобрался, зачем нужны наблюдатели: для контроля. Под ее всевидящим оком мы старались делать все на совесть.

После завтрака мы трое решили отправиться в музей Харлей-Дэвидсон. Нас туда затащила Кассандра: скоростные мотоциклы были страстью ее юности. Наблюдая за тем, с какой любовью она гладит выпуклые бока раритетных «харлеев», я всерьез засомневался в идее о подвеске с гелиотропом. Может, подарить ей мотоцикл?.. Но тут же отогнал эту мысль: Теду хватит с ней переживаний и без байка. На выходе из музея меня кто-то окликнул по имени. Я обернулся. В дальнем углу холла стоял тот самый толстенький доктор, что присутствовал при смерти старой гречанки. Мы подошли к нему.

– Господин Бирсави, я – Александр Камарис, врач, – представился он, протягивая мне визитку. – Мы знакомы с вами через Джорджа Бестфренда.

Он заговорил, и я вспомнил: конечно же, я видел его на обеде у Бестфренда: жену того недавно разбил инсульт, и Камарис бывал у них каждый день. Бестфренда я побаивался (и не я один: его боялись все). Не занимая никаких высоких постов, он, тем не менее, обладал таким влиянием на всю финансовую систему страны, что одна его недовольная ухмылка могла в момент обвалить любой рынок. Отчего так – никто не знал, и из-за этой неизвестности его боялись еще больше. Я хорошо помню случай, когда Джордж – шутки ради – взял и обрушил английский фунт, мотивируя это тем, что королева отказалась дать ему рыцарское звание… Бестфренды были нашими дальними родственниками: именно они приняли моего деда, когда тот эмигрировал в Америку в начале Второй мировой. На семейных встречах я называл Джорджа «дядей» – хотя никаким братом он моему отцу не приходился.

– Вас, вероятно, должно весьма занимать то, что произошло позапрошлой ночью, – вкрадчиво произнес Камарис. – Я готов объяснить вам, если вы согласитесь проехать со мной.

– Куда?

Он загадочно улыбнулся.

– К одному хорошо известному вам лицу.

Я усилил слушание и спросил своего союзника: смерть была не против.

– Хорошо. Но я не один, – сказал я. – Познакомьтесь: Тед Ловенталь и Кассандра Фьори, мои близкие друзья. Если вы помните, Тед тоже присутствовал при кончине той пожилой леди; Кассандра – его невеста, и она в курсе всего. У меня нет от них секретов.

– Да-да-да, – обрадованно зачастил доктор. – Разумеется, ваши друзья поедут с нами.

На улице нас ждал ослепительно белый «линкольн-континенталь» выпуска конца 1950-х. Я сразу догадался, кто прислал его за нами: в моем кругу общения только один человек был помешан на ретрокарах. Я ожидал увидеть и знакомого шофера в черном пиджаке и белых перчатках. Но Камарис сам сел за руль.

– Ту пожилую леди, светлая ей память, звали Елена Триандофилиди, – рассказывал он по дороге. – Она родилась в семье греков-фанариотов в 1914 году. Они жили тогда в Смирне. Возможно, вам известно, что фанариоты – последние потомки византийских греков: они выжили лишь потому, что добровольно сдались Мехмеду Второму, когда тот штурмовал Константинополь. Было это в середине пятнадцатого века; а в начале двадцатого, в 1915, почти всех фанариотов – вместе с армянами и понтийскими греками – вырезали младотурки. Семью Триандофилиди постигла та уже участь. За исключением Елены: дед успел отдать ее в бедную еврейскую семью, которая как раз собиралась бежать в Америку. Триандофилиди издревле были успешными купцами; в Османской империи они составляли часть финансовой элиты. Все деньги, находившиеся в зарубежных банках, дед Елены отдал этим евреям: такова была плата за спасение девочки. Но при этом он поставил условие: предмет, спрятанный в ее пеленках, должен достаться только ей и ее потомкам. У Елены был единственный сын – Константин; он отправился воевать во Вьетнам и пропал без вести. Это горе надломило ее: она заперлась дома, прекратила общение со всеми знакомыми и родственниками, и к пятидесяти пяти годам превратилась в глубокую старуху. Ее смерть была тяжелым процессом: Елена никак не могла умереть, не передав предмет своему сыну, словно именно это и держало ее на земле. И тут появились вы и получили наследство ее Константина. И оно теперь кое-кого весьма интересует.

– И кого же? – спросил я.

– Увидите сами. Мы почти на месте.

Автомобиль въехал в ворота большого особняка в стиле ренессанс и остановился у входа. Камарис провел нас в дом; слуга сообщил, что хозяин ждет нас в библиотеке. Войдя в просторное помещение библиотеки, я – как и ожидал – увидел Джорджа Бестфренда.

– Яков, мальчик мой! – радостно загремел он. – Как я рад тебя видеть! – с этими словами он подошел и обнял меня, словно родного сына. Раньше такой душевности в нем не наблюдалось. Я представил ему Теда и Кассандру; он распорядился насчет кофе и коньяка (Касси попросила чай).

– Думаю, Александр уже посвятил тебя в некоторые подробности. – Бестфренд сразу же приступил к делу. – Если тебе что-то неясно, спрашивай. Отвечу на любой твой вопрос.

– Раз я здесь, значит, ты все знаешь про покойную гречанку, – сказал я. – Думаю, именно ты – тот человек, которого интересует предмет, что она мне отдала перед смертью. Признаюсь честно: я удивился, увидев тебя, дядя Джордж. Пока что самое непонятное для меня в этой истории – какое отношение имеешь к ней ты?

– Самое прямое, сынок, – усмехнулся Бестфренд. – Самое прямое. Яков, ты, разумеется, знаешь о том, что твоему дедушке Абрахаму в срочном порядке пришлось садиться на пароход и бежать в Америку, когда немцы оккупировали Голландию. Их семья и в Европе не роскошествовала; сюда же они прибыли совсем нищими.

– Мне это известно, – холодно ответил я. (Я понимал, к чему он ведет, и мне это не слишком нравилось.)

– На счастье Абрахама и его семьи, – продолжал Джордж, – в Америке у них были богатые родственники. По фамилии Бестфренд. Они помогли семье ван Беерсави устроиться на новом месте: мы, евреи, должны помогать друг другу. Абрахам получил образование, женился, стал работать в банке; затем сам дорос до банкира. Его сын получил в наследство процветающую банковскую империю – теперь вот дело Абрахама продолжает его внук Яков…

– Дядя Джордж, – раздраженно сказал я, – семейную историю я знаю наизусть.

– Не сомневаюсь, мой мальчик, не сомневаюсь, – засмеялся Бестфренд. – А ты знаешь, откуда у твоего деда в Америке появились богатые родственники?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Бестфренды не всегда были богачами. И Бестфрендами они были не всегда. В начале века они тоже носили фамилию Бирсави. Жили в нищете на окраине Смирны… пока однажды ночью к ним в дом не постучал хорошо одетый человек с младенцем на руках. Он умолял их взять девочку и бежать из Понта на пароходе, отплывающем рано утром в Афины: самих греков из города уже не выпускали. За это грек пообещал сделать их богатейшими людьми – и сдержал свое обещание. Бирсави покидали Смирну с чеком на очень крупную сумму. В рекомендательном письме владельцу крупнейшего швейцарского банка (где грек, принесший девочку, держал все свои зарубежные активы) Триандофилиди – а это был именно он – назвал Бирсави «лучшим другом» – и в Европе, разбогатев, они сменили фамилию. Сначала они назвали себя Бестерфройнд, на немецкий манер, ну, а приехав в Америку, стали Бестфрендами. Так что я имею к Елене Триандофилиди самое непосредственное отношение. Ее деду мы с тобой обязаны всем. Я не знаю, что тебя занесло той ночью в дом, где она умирала – полагаю, это была сама Судьба. Но свое наследство она отдала в правильные руки.

– А теперь ты хочешь, чтобы я отдал его тебе?

– Да, – добродушно сказал Джордж. – Тебе эти оболы ни к чему. Отдай их мне – или продай. У меня есть маленькая слабость: я коллекционирую древние монеты. Ты же не откажешь дяде?

– Монеты были завязаны в шелковый платок с десятью заповедями на иврите. Узлы были очень плотными, спекшимися от времени и грязи… Сверток не развязывали несколько десятилетий. Скажи, откуда тебе известно, что там находились именно оболы?

– В этом как раз нет никакой тайны, – засмеялся Бестфренд. – Дед Елены принес монеты в небольшом сундучке – но Бирсави решили, что сундучок могут по дороге украсть (так впоследствии и произошло), и завернули их в свиток с заповедями Моисея – такие свитки висели при входе в каждый еврейский дом. Отдай мне оболы, – ласково повторил он.

– Прости, дядя Джордж, – произнес я со вздохом сокрушения. – Рад бы, но не могу. Они отданы мне на сохранение, я просто не имею права распоряжаться этими монетами. Как и сундучком.

Лицо дяди изменилось до неузнаваемости, и я понял, что сболтнул лишнего.

– Он… тоже у тебя?! – голос его срывался от волнения; было видно, что ему трудно взять себя в руки.

– Случайное стечение обстоятельств, – уклончиво ответил я, готовясь к новой волне уговоров.

Но, к моему удивлению, Бестфренд закрыл эту тему: он вдруг вспомнил о присутствующих Касси и Теде, стал задавать им вопросы, заинтересовался африканским проектом Теда (и даже пообещал сделать взнос); наговорил множество комплиментов Кассандре; я принимал лишь частичное участие в разговоре, ожидая, когда нам дадут понять, что можно идти. Но дядя отпускать нас не собирался: он распорядился подавать обед и пригласил нас разделить трапезу. Это, правда, было весьма кстати: с завтрака прошло порядочно времени, и мы успели нагулять аппетит.

За обедом светская беседа продолжилась, не было и намека на то, что Джордж вновь заведет речь об оболах. Я уже расслабился, как вдруг почувствовал тошноту. Сначала я решил, что во всем виноват плохо прожаренный ростбиф; но когда противно задрожал позвоночник, понял, что мясо тут ни при чем. Кто-то снова попытался выбросить меня из границ моего личного времени. Я усилил первое внимание слева и сзади и полностью сосредоточился на осознавании. Союзник источал мощный поток Силы: маг, нападавший на меня, был мне не страшен. Однако я с удивлением заметил, что к ощущениям Силы прибавилось еще кое-что. Опыт, пережитый у базилики святого Иосафата, не прошел для меня даром: я понял, что каким-то образом могу контролировать ситуацию извне – за пределами временного пузыря. Каким-то сущностным, надмирным видением я уловил образ пузыря, принадлежавший нападавшему магу, и прикоснулся к нему. В месте прикосновения пузырь вогнулся внутрь, и в этот же миг я услышал громкий хрип пополам с бульканьем. Держась за горло, дядя свалился со стула и начал корчиться в припадке не то удушья, не то эпилепсии.

Камарис среагировал быстро: разжал ему рот и влил несколько капель какого-то пахучего вещества. Через минуту припадок кончился. Я подошел, чтобы помочь перенести дядю на диван – но при взгляде на меня его покрасневшее лицо исказилось гримасой такого ужаса, словно перед ним предстала сама смерть. Он снова начал хрипеть.

Камарис коротко и настойчиво попросил нас убраться.

Date: 2016-05-13; view: 336; Нарушение авторских прав