Мозг и психика. Проблема локализации высших психических функций

Л.С.Выготский Психология и учение о локализации высших психических функций¹

Правомерность и плодотворность психологического подхода к проблеме локализации вытекает из того об­стоятельства, что господствующие в данную эпоху психологические воззрения всегда оказывали большое влияние на представления о локализации психичес­ких функций (ассоциативная психология и атомисти­ческое учение о локализации, структурная психология и тенденция современных ученых к интегративному пониманию локализации). Проблема локализации есть в сущности проблема отношения структурных и фун­кциональных единиц в деятельности мозга. Поэтому то или иное представление о том, что локализуется, не может быть безразличным для решения вопроса о характере локализации.

Наиболее прогрессивные современные учения о локализации справились с задачей преодоления основ­ных недостатков классического учения, но сами не смогли удовлетворительно разрешить проблему локали­зации психических функций главным образом из-за недостаточности применяемого ими структурно-пси­хологического анализа локализуемых функций. Мощ­ное продвижение учения о локализации, возможное благодаря успехам гистологии, цитоархитектоники мозга и клиники, не может осуществить всех заложен­ных в нем возможностей из-за отсутствия соответству­ющей по сложности и адекватной по силе системы психологического анализа. В частности, это наиболее резко сказывается в проблеме локализации в отноше­нии специфически человеческих областей мозга. Не­совершенство делокализационной точки зрения и недостаточность формулы «мозг как целое» осознается большинством современных исследователей. Однако применяемый ими обычно функциональный анализ, основанный на принципах структурной психологии, оказался настолько же бессильным вывести учение о локализации за пределы этой формулы, насколько он оказался плодотворным и ценным в решении первой критической части задачи, стоявшей перед новыми теориями (преодоление атомистического учения).

Структурная психология, на которой основыва­ются новейшие теории, по самому своему существу не позволяет пойти дальше признания за каждым моз­говым центром двух функций: специфической, свя­занной с одним определенным видом деятельности сознания, и неспецифической, связанной с любой другой деятельностью сознания (учение Гольдштейна о фигуре и фоне, учение К.Лешли о специфической и неспецифической функции зрительной коры). Это учение по существу соединяет старое классическое уче­ние о строгом соответствии структурных и функцио­нальных единиц, о специализации отдельных участков для определенных ограниченных функций (учение о специфической функции центров) и новое, делока-лизационное по своим тенденциям воззрение, отри-

¹ Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Педа­гогика, 1982—1984. Т. 1. С. 168—174.

цающее такое соответствие и такую функциональную специализацию отдельных участков и исходящее из формулы «мозг как целое» (учение о неспецифичес­кой функции центров, в отношении которой все цен­тры эквивалентны).

Таким образом, эти учения не поднимаются над обеими крайностями в теории локализации, а меха­нически смещают их, включая в себя все недостат­ки старого и нового учения: узколокализационного и антилокализационного. Это с особенной силой сказывается в проблеме локализации высших пси­хических функций, связанных со специфически че­ловеческими областями мозга (лобные и теменные доли). В этом вопросе исследователи силой фактов вынуждены выйти за пределы понятий структурной психологии и вводить новые психологические по­нятия (учение о категориальном мышлении Гольд-штейна, учение о символической функции Г.Хэда, учение о категоризации восприятий О.Пётцля и др.).

Однако эти психологические понятия снова сводятся теми же исследователями к основным и эле­ментарным структурным функциям («основная фун­кция мозга» у Гольдштейна, структурирование у Пётцля) или превращаются в изначальные метафи­зические сущности (Хэд). Таким образом, вращаясь в порочном кругу структурной психологии, учение о локализации специфически человеческих функций колеблется между полюсами крайнего натурализма и крайнего спиритуализма.

Адекватная с точки зрения учения о локализации система психологического анализа, по нашему убеж­дению, должна быть основана на исторической тео­рии высших психических функций, в основе которой лежит учение о системном и смысловом строении со­знания человека, учение, исходящее из признания первостепенного значения: а) изменчивости межфунк­циональных связей и отношений; б) образования слож­ных динамических систем, интегрирующих целый ряд элементарных функций; в) обобщенного отражения действительности в сознании. Все эти три момента представляют с точки зрения защищаемой нами тео­рии самые существенные и основные связанные в единство особенности человеческого сознания и яв­ляются выражением того закона, согласно которому диалектический скачок есть не только переход от неодушевленной материи к ощущению, но и переход от ощущения к мышлению. Применяемая нами в тече­ние нескольких лет в качестве рабочей гипотезы, эта теория привела нас при исследовании ряда проблем клинической психологии к трем основным положени­ям, касающимся проблемы локализации. Их можно, в свою очередь, рассматривать как рабочие гипотезы, хорошо объясняющие главнейшие из известных нам клинических фактов, относящихся к проблеме лока­лизации, и позволяющие вести экспериментальные ис­следования.

Первый из наших выводов касается вопроса о функ­ции целого и части в деятельности мозга. Анализ афа-зических, агностических и апраксических расстройств заставляет признать непригодность того разрешения вопроса о функциях целого и части, которое мы нахо­дим в учениях Гольдштейна и Лешли. Признание двой­ной (специфической и неспецифической) функции за каждым центром не в состоянии адекватно объяснить всю сложность получаемых в эксперименте фак­тов при названных выше расстройствах. Исследование заставляет прийти к обратному в известном смысле решению этого вопроса. Оно показывает, во-первых, что каждая специфическая функция никогда не связа­на с деятельностью одного какого-нибудь центра, но всегда представляет собой продукт интегральной дея­тельности строго дифференцированных, иерархичес­ки связанных между собой центров. Исследование показывает, во-вторых, что функция мозга как цело­го, служащая образованию фона, также не складыва­ется из нерасчлененной однородной в функциональном отношении совокупной деятельности всех прочих цент­ров, а представляет собой продукт интегральной дея­тельности расчлененных, дифференцированных и снова иерархически объединенных между собой функ­ций отдельных участков мозга, не участвующих не­посредственно в образовании фигуры. Таким образом, как функция целого, так и функция части в деятель­ности мозга не представляют собой простой, однород­ной, нерасчлененной функции, которая выполняется в одном случае гомогенным в функциональном отно­шении мозгом как целым, а в другом — столь же го­могенным специализированным центром. Мы находим расчленение и единство, интегративную деятельность центров и их функциональную дифференциацию как в функции целого, так и в функции части. Дифферен­циация и интеграция не только не исключают друг друга, но, скорее, предполагают одна другую и в из­вестном отношении идут параллельно. При этом са­мым существенным оказывается то обстоятельство, что для разных функций следует предположить и различ­ную структуру межцентральных отношений; во вся­ком случае, можно считать установленным, что отношения функций целого и функций части бывают существенно иными тогда, когда фигура в мозговой деятельности представлена высшими психическими функциями, а фон — низшими, и тогда, когда, на­оборот, фигура представлена низшими функциями, а фон — высшими. Такие явления, как автоматизиро­ванное и деавтоматизированное течение какого-либо процесса, или осуществление одной и той же функ­ции на различном уровне и т. п., могут получить свое предположительное объяснение с точки зрения только что описанных особенностей строения" межцентраль­ных отношений при различных формах деятельности сознания.

Экспериментальные исследования, которые по­служили фактическим материалом для сформули­рованных выше обобщений, приводят нас к двум следующим положениям:

1. При каком-либо очаговом поражении (афазия, агнозия, апраксия) все прочие функции, не свя­занные непосредственно с пораженным участком, страдают специфическим образом и никогда не обнаруживают равномерного снижения, как этого следовало бы ожидать согласно теории эквивалентности любых участков мозга в отношении их неспецифической функции.

2. Одна и та же функция, не связанная с пора­женным участком, страдает также совершенно своеобразно, соверщенно специфическим образом, при различной локализации поражения, а не обнаруживает одинакового при различной локализации фокуса — снижения или расстройства, как этого следовало ожидать согласно теории эквивалентности различных участков мозга, участвующих в образовании фона.

Оба эти положения заставляют прийти к выводу, что функция целого организована и построена как интегративная деятельность, в основе которой лежат сложнодифференцированные иерархически объеди­ненные динамические, межцентральные отношения. Другой ряд экспериментальных исследований позволил нам установить следующие положения:

1. Какая-либо сложная функция (речь) страдает при поражении какого-либо одного участка, связанного с одной частичной стороной этой функции (сенсорной, моторной, мнемической), всегда как целое во всех своих частях, хотя и неравномерно, что указывает на то, что нормальное функционирование такой сложной психологической системы обеспечивается не совокупностью функций специализированных участков, но единой системой цент­ров, участвующей в образовании любой из частичных сторон данной функции.

2. Любая сложная функция, не связанная не посредственно с пораженным участком, страдает совершенно специфическим образом не только вмеру снижения фона, но и как фигура при поражении ближайшим образом связанного с ней в функциональном отношении участка. Это указывает снова на то, что нормальное функционирование какой-либо сложной системы обеспечивается интегративной деятельностью определенной системы центров, в состав которой входят не только центры, непосредственно связанные с той или иной стороной данной психологической системы.

Оба эти положения заставляют прийти к выводу, что функция части, как и функция целого, построе­на, как интегративная деятельность, в основе кото­рой лежат сложные межцентральные отношения.

В то время как структурно-локализационный ана­лиз сделал большие успехи в выделении и изучении этих сложных иерархических межцентральных отно­шений, функциональный анализ у самых передовых исследователей ограничивается до сих пор примене­нием одних и тех же иерархически нерасчлененных функциональных понятий к деятельности как высших, так и низших центров. Эти исследователи толкуют рас­стройство высших в функциональном отношении цент­ров (например, широкой зрительной сферы О.Пётцля) с точки зрения психологии функций низших центров (узкой зрительной сферы). Структурная психология, на которую опираются эти авторы, по самому суще­ству заложенных в ней принципов не в состоянии адек­ватно отобразить всю сложность и иерархичность этих межцентральных отношений. Вследствие этого иссле­дователи не выходят за пределы чисто описательного анализа (примитивнее — сложнее, короче — длиннее) и вынуждены сводить специфические функции выс­ших центров по отношению к низшим к торможению и высвобождению, игнорируя то новое, что вносит с собой в деятельность мозга функция каждого из этих высших центров. Высшие центры с этой точки зрения могут тормозить и сенсибилизировать деятельность низших, но не могут создать и привнести в деятель­ность мозга ничего принципиально нового. Наши ис­следования, напротив, склоняют нас к обратному допущению, именно к признанию того, что специ­фическая функция каждой особой межцентральной системы заключается прежде всего в обеспечении со­вершенно новой, продуктивной, а не только тормозя­щей и возбуждающей деятельности низших центров, формы сознательной деятельности. Основное в специ­фической функции каждого высшего центра есть но­вый modus operand! сознания.

Второй из общетеоретических выводов, к которым мы пришли в результате наших экспериментальных исследований, касается вопроса о соотношении функциональных и структурных единиц при расстройствах детского развития, возникающих на основе какого-либо мозгового дефекта и при распаде каких-либо пси­хологических систем вследствие аналогичного (в отношении локализации) поражения зрелого мозга. Сравнительное изучение симптоматологии психичес­кого недоразвития при том или ином дефекте мозга и патологических изменений и расстройств, возникаю­щих на основе аналогичного в локализационном от­ношении поражения зрелого мозга, приводит к выводу, что аналогичная симптоматическая картина в том и другом случае может наблюдаться при различно лока­лизованных поражениях у ребенка и взрослого. И на­оборот, одинаково локализованные поражения могут привести у ребенка и взрослого к совершенно различ­ной симптоматической картине.

С положительной стороны эти глубокие различия в последствиях одинаковых поражений при развитии и при распаде могут быть охвачены следующим об­щим законом: при расстройствах развития, вызван­ных каким-либо церебральным дефектом, при прочих равных условиях, больше страдает в функциональном отношении ближайший высший по отношению к по­раженному участку центр и относительно меньше стра­дает ближайший низший по отношению к нему центр; при распаде наблюдается обратная зависимость: при поражении какого-либо центра при прочих равных условиях больше страдает ближайший к пораженному участку низший зависящий от него центр и относи­тельно меньше страдает ближайший высший по отно­шению к нему центр, от которого он сам находится в функциональной зависимости.

Фактическое подтверждение этого закона мы находим во всех случаях врожденных или ранних детских афазий и агнозий и в случаях расстройств, наблюдающихся у детей и взрослых, в качестве по­следствий эпидемического энцефалита, в случаях олигофрении с различной локализацией дефекта.

Объяснение этой закономерности лежит в том факте, что сложные отношения между различными церебральными системами возникают как продукт развития и что, следовательно, в развитии мозга и в функционировании зрелого мозга должна наблюдаться различная взаимная зависимость центров: низшие центры, служащие в истории [развития]¹ мозга пред­посылками для развития функций высших центров, являющихся вследствие этого зависимыми в [своем] развитии от низших центров, в силу закона перехода функций вверх сами оказываются в развитом и зрелом мозгу несамостоятельными, подчиненными инстан­циями, зависящими в своей деятельности от высших центров. Развитие идет снизу вверх, а распад — сверху вниз.

Дополнительным фактическим подтверждением этого положения являются наблюдения над ком­пенсаторными, замещающими и обходными путями развития при наличии какого-нибудь дефекта; эти наблюдения показывают, что в зрелом мозгу компен­саторную функцию при каком-либо дефекте прини­мают на себя часто высшие центры, а в развивающемся мозгу — низшие по отношению к пораженному участ­ку центры. Благодаря наличию этого закона сравни­тельное изучение развития и распада является в наших глазах одним из плодотворнейших методов в исследо­вании проблемы локализации, и в частности пробле­мы хроногенной локализации.

Последнее из трех упомянутых выше общетеорети­ческих положений, выдвигаемых нами на основании экспериментальных исследований, касается вопроса о некоторых особенностях локализации функций, свя­занных со специфически человеческими областями мозга. Исследование афазии, агнозии и апраксии при­водит нас к выводу, что в локализации этих расстройств существенную роль играют нарушения экстрацереб­ральных связей в деятельности той системы центров, которая в нормальном мозгу обеспечивает правильное функционирование высших форм речи, познания и действия. Фактическим основанием для такого вывода служат наблюдения над историей развития этих выс­ших форм деятельности сознания, которая показыва­ет, что первоначально все эти функции выступают как тесно связанные с внешней деятельностью и лишь впоследствии как бы уходят внутрь, превращаясь во внутреннюю деятельность. Исследования компенсатор­ных функций, возникающих при этих расстройствах, также показывают, что объективирование расстроен­ной функции, вынесение ее наружу и превращение ее во внешнюю деятельность является одним из основ­ных путей при компенсации нарушений.

Защищаемая нами система психологического ана­лиза, которую мы применяли при исследовании про­блемы локализации, предполагает коренное изменение метода психологического эксперимента. Это измене­ние сводится к двум основным моментам:

1. Замене анализа, разлагающего сложное психо­логическое целое на составные элементы и вследствие этого теряющего в процессе разложения целого на элементы подлежащие объяснению свойства, присущие целому как целому, анализом, расчленяющим сложное целое на далее неразложимые единицы, сохраняющие в наипростейшем виде свойства, присущие целому как известному единству.

2. Замене структурного и функционального анализа, неспособного охватить деятельность в целом, межфункциональным или системным анализом, основанным на вычленении межфункциональных связей и отношений, определяющих каждую данную форму деятельности.

Этот метод, если его применить к клинически-психологическому исследованию, позволяет: а) объяснить из одного принципа наблюдающиеся при данном расстройстве плюс- и минус-симптомы; б) свести к единству, к закономерно построенной структуре все, даже самые далеко отстоящие друг от друга симпто­мы; и в) наметить путь, ведущий от очаговых расстройств определенного рода к специфическому изменению всей личности в целом и образа ее жизни.

Есть все теоретические основания для предположения, что проблема локализации не может решаться совершенно одинаковым образом для животных и че­ловека и что поэтому прямое перенесение данных из области экспериментов над животными с экстир­пацией отдельных частей мозга в область клинической разработки проблемы локализации (К.Лешли) не может привести ни к чему иному, кроме грубых ошибок. Утверждающееся все больше и больше в современной сравнительной психологии учение об эволюции психических способностей в животном мире по чистым и смешанным линиям заставляет склониться к мысли, что специфические для человека отношения структурных и функциональных единиц в деятельности мозга едва ли могут быть в животном мире и что человеческий мозг обладает новым по сравнению с животным локализационным принципом, благодаря которому он и стал мозгом человека, органом человеческого сознания.

А.р.лурия высшие психические функции человека и проблема их локализации¹

Структура высших психических функций и их локализация в коре головного мозга составляют одну из центральных проблем современной психологичес­кой науки.

Как построены высшие психические функции человека, такие, как активное внимание, произвольное запоминание, отвлеченное мышление и воле­вая регуляция поведения? Формируются ли они по тем же законам, как и более элементарные функ­ции чувствительности и рефлекторных актов, или же по своему генезу и по способу своего построения они коренным образом отличаются от последних?

Как представить себе их мозговую организацию? Локализованы ли они по тем же принципам, что и более элементарные чувствительные, двигательные и рефлекторные процессы, или же принципы их локализации в коре головного мозга существенно отличаются от локализации элементарных кожных, зрительных и слуховых ощущений?

Эти вопросы ставятся в последний период в центр внимания мировой психологической науки. Существен­ный вклад в их рассмотрение внесен замечательным советским психологом Л.С.Выготским, который бо­лее 35 лет назад сделал решающий шаг в этой области психологии. Поэтому будет совершенно естественно начать рассмотрение проблемы попыткой показать, как советская психологическая наука, история которой тесно связана с именем Л.С.Выготского, отвечает на эти поставленные вопросы,

* * *

Для того чтобы с полной ясностью представить основные позиции современной научной психоло­гии в изучении высших психических функций чело­века и их мозговых механизмов, следует обратиться к истории нашей науки и кратко остановиться, на той ситуации, которая сложилась в психологии в первой четверти XX в.

Есть все основания считать, что к началу наше­го века психологическая наука находилась в состоя­нии глубокого кризиса. Этот кризис проявился в том, что психология, столь успешно изучавшая относи­тельно элементарные психофизиологические функ­ции, оказалась не в состоянии подойти с научным анализом к высшим психическим функциям чело­века, причинно объяснить такие сложнейшие обра­зования, как произвольное внимание и осмысленная память, отвлеченное мышление¹ и волевое поведение.

Сторонники естественнонаучного подхода к пси­хологии оказались в состоянии успешно сформулиро­вать законы образования условных связей, измерения ощущений, естественные законы памяти и физио­логические механизмы эмоций. Однако они оказа­лись бессильными в попытках подойти к столь же точному анализу высших форм сознательной воле-

¹ Лурия А,Р. Мозг человека и психические процессы: В 2 т. М.: Педагогика, 1970. Т. II. С.47—60.

вой деятельности человека, дать их причинный ана­лиз и описать их естественные законы. Оставаясь на позициях строго научного детерминизма в изучении элементарных психофизиологических процессов, они закрывали глаза на существование высших форм сознательной жизни, молчаливо соглашаясь не зат­рагивать эту область и делая вид, что этих форм пси­хической жизни человека, столь отличающих его от животного, вообще не существует.

Естественно, что такая позиция не могла удов­летворить психологическую науку, и чем отчетливее обнаруживались границы естественнонаучной психо­логии, тем с большей ясностью определялись пози­ции тех философов и психологов, которые считали, что высшие психические процессы принципиально недоступны естественнонаучному анализу, что в них обнаруживается духовное начало, которое не подле­жит детерминистскому объяснению и которое можно лишь описывать. Произвольное запоминание пред­ставлялось им как «память духа» Бергсона, активное действие — как «fiat» Джемса, сознание — как «vigilance» Хэда.

Психология фактически распалась на две науки, и если объяснительная естественнонаучная психология,-успешно раскрывавшая элементарные психофизио­логические процессы, оказывалась несостоятельной в анализе высших психических процессов, то описатель­ная психология внимательно изучала ценности духов­ной жизни человека, но принципиально порывала со всякими попытками их естественнонаучного объяс­нения.

Преодоление этого кризиса и было той основ­ной задачей, которую поставил перед собой Л. С. Вы­готский. Психология должна стать наукой, которая не исключает высшие психические процессы из сфе­ры научного анализа, а делает их предметом научного исследования. Она должна объяснить происхожде­ние и законы построения активного внимания и произвольного запоминания, категориального мыш­ления и волевого действия и при этом подходить к ним так же, как она подходила к законам элемен­тарного ощущения в простой двигательной реакции.

Естественнонаучная психология шла правильным путем, рассматривая сложное целое как состоящее из простых частей. Но она делала ошибку, разлагая слож­ные формы поведения на простейшие элементы, те­рявшие признаки целого. Нет сомнения в том, что вода распадается на водород и кислород. Но есть ли в водо­роде, который горит, и в кислороде, который под­держивает горение, те свойства, которыми отличается вода — продукт их соединения?

Учение об условных рефлексах с полным основа­ниям разлагает всякое поведение на простейшие вре­менные связи. Но не теряются ли при этом основные свойства специфического для человека поведения? Не является ли метод, применяемый классической физиологией высшей нервной деятельности, скорее методом выделения самых общих форм связи, имею­щихся в любом поведении, чем методом «вое-, хождения к конкретному», учитывающим законы, лежащие в основе тех форм психической деятельно­сти, которые присущи только человеку и которые отсутствуют у животных? Не должна ли психология, которая хочет научно подойти к анализу специфи­чески человеческих форм психической деятельности, принять другой метод — метод расчленения поведе­ния не на элементы, а на единицы, сохраняющие все специфические черты психической деятельнос­ти человека?

Еще в 20-х годах Л.С.Выготский высказал мысль, что именно этот последний метод должен стать главным в научной психологии и что основной еди­ницей, сохраняющей свойства целого, являются сложнейшие формы рефлекторной деятельности — применение орудий или средств, которые позволяют человеку овладевать условиями внешней среды, а затем и регулировать собственное поведение, делая человека «системой, высочайшей по саморегулиро­ванию». «Nee manus nuda, nisi intellectus sibi permissus multum valent: instrument^ et auxilibus res perficifur!» («Ни голая рука, ни интеллект сам по себе не стоят многого: дело выполняется орудиями и средствами»). Это изречение Бэкона Выготский поставил в каче­стве эпиграфа к одной из своих ранних работ.

Позиция Выготского исходила из тех же поло­жений, что и классическое учение о рефлекторной деятельности. Однако она выделяла «единицы», су­щественные для поведения человека, и делала их предметом научного исследования. Вот почему Вы­готский был склонен считать использование орудий и знаков исходным для построения высших психи­ческих функций человека и назвал область своего исследования «инструментальной» психологией.

Если использование орудий давало возможность овладеть внешним материальным миром, то исполь­зование знаков позволяло человеку управлять соб­ственными психологическими процессами. Внося изменения в среду и подчиняясь этим изменениям, человек наново строит свою сознательную деятель­ность. Подчиняясь объективным законам рефлектор­ной деятельности, человек делается их хозяином. Вот почему ранние исследования Выготского и его со­трудников были-направлены на изучение того, как с помощью внешних средств или знаков человек может организовать активное запоминание, произ­вольно направить свое внимание, управлять своим поведением.

Узелок, завязанный на платке «на память», стал для него прототипом сложного опосредствованного поведения. Завязывая узелок, чтобы запомнить на­мерение, человек создает изменение во внешней среде. Вспоминая запомненное при взгляде на узе­лок, он действует под влиянием тех изменений, кото­рые он сам внес во внешнюю среду. Так была создана первая модель произвольного действия как слож­нейшей системы обратных связей. Она позволяла подойти к научному объяснению произвольного дей­ствия, оставаясь в пределах детерминизма и не об­ращаясь к внутреннему усилию или духовному «fiat». Так была сформулирована первая методика объективного изучения волевого акта, названная Выготским «методикой двойной стимуляции».

«Natura parendo vincitur» («Мы побеждаем при­роду, подчиняясь ей»). Это положение стало для Выготского отправным в материалистическом изу­чении высших форм психической деятельности. Мо­жем ли мы сейчас не видеть в этом положении не только принцип естественнонаучного подхода к сложнейшим психическим явлениям, но и одну из первых формулировок тех положений, которые много лет спустя стали исходными для анализа психической деятельности как саморегулирующейся системы?

Значение схемы Выготского заключалось в том, что, оставаясь в рамках рефлекторной теории, она позволяла выйти за пределы элементарных меха­нистических представлений и подойти к научному анализу, сознательного, произвольного действия. Че­ловек, который вносит изменения во внешний мир и подчиняется этим изменениям, тем самым овла­девает своим поведением, оказывается в состоянии произвольно управлять им.

Не указывала ли эта схема пути выхода из «пси­хологического кризиса» и не создавала ли она воз­можность строго научного подхода к высшим формам психической деятельности человека?

Один вопрос остается, однако, нерешенным. Кто же осуществляет эту — пусть строго детерминирован­ную — систему произвольных действии? Не стоит ли за этой схемой по-прежнему свободный дух, активное «fiat»? Чтобы выйти из этого порочного круга, Выгот­скому нужно было сделать второй шаг, не менее важ­ный по своему принципиальному значению.

Безуспешно, говорил он, пытаться найти ис­точники свободного активного действия в высотах духа или в глубинах мозга. Идеалистический подход феноменалистов так же безнадежен, как и позити­вистский подход натуралистов. Для того, чтобы найти источники свободного, активного действия, нужно выйти за пределы организма, но не в интимные сферы духа, а в объективные формы общественной жизни. Источники сознания и свободы человека надо искать в общественной истории человечества. Чтобы обрести душу, надо потерять ее.

В то время обращение к общественной истории для разрешения коренных проблем индивидуальной психологии казалось непонятным и необоснованным. Лишь дальнейший ход развития психологии пока­зал, насколько правильным был путь, избранный Выготским.

Отвлечемся здесь от истории материальной куль­туры и общества, связанной с переходом к исполь­зованию орудий и развитием языка. Не будем сейчас рассматривать сложный процесс перехода к исполь­зованию различных знаков — от зарубок на «жезле вестника» до мексиканских «кипу» и узелков на плат­ке. Не будем анализировать всю ту огромную систе­му средств, которые сложились в общественной истории и обеспечивают усвоение общечеловечес­кого опыта, формируя сознание индивидуального человека. Обратимся к области несравненно более доступной для психолога-экспериментатора — к ана­лизу развития психических процессов в онтогенезе.

Как возникает произвольное сознательное дейст­вие в детском возрасте? Складывается ли оно по типу постепенной выработки условных рефлексов или навыков, возникающих из практических действий отдельного индивида, или оно формируется в про­цессе постепенного созревания заложенных в гене­тической программе потенций? Вряд ли каждое из этих предположений приведет к решению занимаю­щего нас вопроса. История науки уже достаточно ясно показала это. Для решения вопроса о возник­новении высших психических функций требуется коренным образом изменить подход.

Ни один ребенок не развивается в изоляции, и никакая робинзонада не может заменить реальной ис­тории развития ребенка. Психическая деятельность ребенка формируется под влиянием окружающих его вещей, каждая из которых представляет материализо­ванную историю духовной жизни сотен поколений. Она формируется под влиянием воздействия окружающих, общения с ними. Ребенок вовсе не родится аутисти-ческим существом, которое лишь постепенно враста­ет в культуру. Он с самого начала вплетен в сеть культурных влияний и лишь постепенно выделяется как самостоятельное существо, духовный мир которо­го формируется в определенных социальных условиях, Замечательная и едва ли не уникальная в истории науки дискуссия живого Пиаже с давно умершим Выготским (напечатанная в виде приложения к аме­риканскому изданию книги Выготского «Мышление и речь») ясно показывает справедливость этого по­ложения. Корни высших психических функций че­ловека лежат вне его биологического организма — в объективных условиях его общественного существо­вания, а их развитие является процессом их обще­ственного формирования.

Вот маленький ребенок. На первых порах его ак­тивность исчерпывается тем, на что толкают его биологические влечения или простейшие формы ориентировочной деятельности. Однако уже очень рано эти «глубинные» мотивы начинают оттеснять­ся сложными «вершинными» мотивами. Мать гово­рит ребенку: «Вот чашка», — и чашка, которая ничем не выделялась раньше, становится центром его вни­мания. Мать говорит ему: «Дай мячик», — и его рука тянется к мячику, — возникает новая форма произ­вольного действия. Структура такого поведения но­сит уже совершенно новый характер. Его начало — в речи матери, его конец — в действии ребенка. Это действие разделено между двумя людьми, и именно такое действие является моделью любого сложного психического акта ребенка.

Но ребенок растет, над пассивной речью над­страивается его активная речь. Он начинает сам вос­производить схему действия, которую мы только что описали. Теперь он уже сам может сказать: «Вот чаш­ка», — и его внимание перемещается на чашку; он сам может дать себе сигнал «взять мячик» — и берет мячик, подчиняясь этому сигналу.

Действие, ранее разделенное между двумя людь­ми, становится способом организации психической деятельности, интерпсихологическое действие превра­щается в его интрапсихическую структуру. Социаль­ное формирование высших психических функций сделало свой решающий шаг: сложилась система, высочайшая по своей саморегуляции.

Можно ли оспаривать положение о социальной природе высших психических функций человека?

Однако указание на социальную природу выс­ших психических функций было лишь первым ша­гом новой психологической концепции. За нею очень скоро последовал и второй.

Исследования Выготского и его ближайших со­трудников показали, что формирование высших пси­хических функций представляет сложный процесс, распадающийся на ряд этапов, каждый из которых отличается особой организацией психической дея­тельности.

На первых шагах своего развития ребенок дол­жен совершить определенное внешнее действие и создать материальные изменения во внешней сре­де, подчиняясь которым он овладевает своим пове­дением. За этим этапом внешнего материального или материализованного действия, образующего исход­ную структуру простейшего волевого акта, следует второй, когда развернутое материальное действие за­меняется внешней речью, сигнализирующей нужный порядок действий и формирующий его программу. На третьем этапе эта развернутая речь сокращается, принимает характер внутренней речи, свернутой по своему строению, предикативной по форме. И эта внутренняя речь оказывается достаточной, чтобы сформулировать намерение, наметить схему дальней­ших действий и развернуться в программу сложной деятельности.

Нужно было много лет, начиная с исследова­ний самого Л.С.Выготского, опытов А.Н.Леонтьева по развитию сложных форм памяти, исследований А.Р.Лурия и А.В.Запорожца по формированию про­извольных движений и речевой регуляции действий и кончая работами П.Я.Гальперина и Д.Б.Элькони-на, чтобы учение о формировании высших психи­ческих функций и управлении ими, составляющее сердцевину советской психологии, приняло свои достаточно очерченные формы.

Один вид внешних знаков, заменяющих прямые формы приспособления к внешнему миру новыми, опосредствованными формами психической деятель­ности, получил особое значение и стал предметом специальных исследований. Это сложившаяся в про­цессе тысячелетнего исторического развития система языка. Именно язык (и использующая его речь) слу­жит не только средством общения, но и позволяет сохранять и передавать опыт поколений. Язык дает воз­можность отвлекать существенные признаки, обобщать их, формируя категориальное отношение к действи­тельности и определяя практически все стороны созна­тельной деятельности. Под влиянием языка, который служит основой второй сигнальной системы, корен­ным образом меняется восприятие, формируются но­вые виды памяти, создаются новые формы мышления, обеспечивающие сложнейшие системы обратной свя­зи. Речь — сначала внешняя, а затем и внутренняя — становится одной из важнейших основ регуляции по­ведения.

Вот почему Выготский посвятил одну из своих основных работ психологическим проблемам речи и мышления. Поэтому-то исследования роли речи в фор­мировании психических процессов стали одной из ос­новных линий советской психологической науки.

Важность этой серии работ заключается не только в установлении факта, что значение слова развивается. Этот факт, тщательно изученный Выготским, вошел сейчас в основной фонд психологической науки, и интерес к нему сейчас снова обострился в связи с развитием современного учения о коммуникации. Значение данных работ состоит и в том, что они впервые позволили сформулировать ряд положений о смысловом и системном строении сознания и де­тально показать, что на последовательных этапах развития не только содержание мышления, но и вся структура сознания и отношения между отдельны­ми психическими процессами не остаются неизмен­ными.

В последние годы своей жизни Выготский лю­бил обращать внимание на то, что на последова­тельных этапах психического развития ребенка, связанного с возникновением новых форм его дея­тельности и развитием новых форм значения слов, коренным образом меняется отношение между основ­ными психологическими функциями. Если на ранних этапах ребенок мыслил так, как он воспринимал и запоминал, то на последующих этапах он воспри­нимает и запоминает так, как он мыслит. Нет со­мнения в том, что эти работы, основы которых были заложены одновременно с ранними исследования­ми Пиаже, уже вошли в основной фонд психологи­ческой науки как существенный вклад в создание нового этапа психологии — науки о меняющейся по ходу развития структуре межфункциональных отно­шений.

Если первый этап развития учения Выготского был в значительной мере посвящен исследованиям, которые прослеживали процессы формирования сознания под влиянием смысловой структуры речи, то в последующий длительный период его сотрудни­ки и ученики были заняты работами, ставившими задачу изучения структуры исторически сложившей­ся психической деятельности человека и формиро­вания регулирующей роли речевых процессов.

В ходе этих исследований, проведенных Ле­онтьевым и его сотрудниками, были детально изу­чены основные составные элементы структуры психической деятельности и было показано, какую роль в этой структуре играют мотивы и задачи, как из целой деятельности выделяются отдельные опе­рации и как меняется строение деятельности на от­дельных этапах психологического развития. Именно эти исследования и позволили гораздо шире и глубже подойти к проблемам программированного усвое­ния знаний и формирования личности человека на основе оправдавших себя теоретических положений.

Много лет заняли и исследования, проведенные сотрудниками автора, в процессе которых удалось проследить, как формируется регулирующая функ­ция речи, как складывается произвольное действие в онтогенезе и как оно нарушается при локальных поражениях мозга. Большое значение имеют иссле­дования Запорожца, проследившего ранние этапы формирования произвольного движения и осмыс­ленного восприятия ребенка, работы Гальперина и Эльконина, которым удалось сформулировать важ­ные психологические положения об основных эта­пах усвоения знаний и формирования психических процессов в школьном возрасте, работы Л.И.Божо-вич, прослеживающие с этих же позиций основные этапы формирования личности в зависимости от кон­кретных видов деятельности.

Эти исследования раскрыли ряд новых фактов и показали, насколько продуктивным может быть тот исторический подход к объективному анализу пси­хических процессов, основы которого были заложе­ны Выготским.

Подход к психической жизни человека с этих позиций повлек за собой коренную перестройку всех основных разделов психологической науки. Воспри­ятие и память, представление и мышление, эмоци­ональное переживание и волевое действие перестали рассматриваться как естественные функции нервной ткани или как простые свойства психической жиз­ни. Стало очевидным, что они имеют сложнейшее строение, что это сложное строение имеет свой об­щественно-исторический генез и приобрело новые, специфические для человека функциональные осо­бенности. Речевая деятельность перестала рассмат­риваться как частный процесс, не имеющий прямого отношения к восприятию и вниманию, памяти и мышлению. Возникла реальная возможность научно объяснить те процессы отвлеченного мышления и волевого действия, которые в течение веков ос­тавались необъяснимыми. То, что рассматривалось прежде как изолированные функции или даже не­разложимые свойства, выступило теперь как слож­нейшие функциональные системы, сформированные в истории и меняющиеся в процессе прижизненно­го развития. Формируясь в общении со взрослым, перестраивая свое поведение на основе предметной деятельности и речи, усваивая знания, ребенок не только приобретает новые формы отношения к внешнему миру, но и вырабатывает новые виды ре­гуляции своего поведения, формирует новые функ­циональные системы, позволяющие ему овладеть новыми формами восприятия и запоминания, новыми видами мышления, новыми способами орга­низации произвольных действий. * * *

Легко видеть, какую революцию внесли пред­ставления Выготского в веками устоявшиеся психо­логические понятия. Устойчивые и неподвижные психические функции превратились в сложные и подвижные функциональные системы, меняющие­ся в процессе развития; психология, вышедшая за узконатуралистические границы, впервые стала нау­кой о социальном формировании природных яв­лений.

Один, пожалуй, наиболее существенный вопрос оставался, однако, открытым. Если представления Выготского, на много десятилетий определившие дальнейшее развитие советской психологической науки, коренным образом перестроили наши взгля­ды на природу и строение психических процессов, то как же следует понимать материальный субстрат этих процессов? Какие представления о работе моз­га следует положить в основу взглядов на матери­альные основы психической деятельности?

Проблема локализации психических функций в больших полушариях головного мозга — именно так формулировали вопрос о мозговых основах психичес­кой деятельности — переживала в 20-х годах нашего века состояние глубокого кризиса, во многом от­ражавшего кризис психологической науки. С одной стороны, в неврологии еще сохранялись те наивные представления о локализации сложных психических функций в ограниченных участках коры головного мозга, начало которым было положено великими от­крытиями 70-х годов прошлого века. Исходившие из упрощенных представлений о психических функциях неврологи высказывали предположение, что наряду с корковыми центрами чувствительности и движений могут быть найдены аналогичные центры более слож­ных психических процессов. После работ Лиссауэра, Геншена и Клейста мысль о наличии в коре головного мозга «центров восприятия», «центров счета» и «цен­тров понятий» переставала казаться сколько-нибудь странной.

Естественно, однако, что такие положения «уз­кого локализационизма» встретили и существенные сомнения. Понимая всю сложность высших психи­ческих процессов человека и учитывая тот хорошо известный в клинике факт, что их нарушение мо­жет появляться в результате самых различных по локализации поражений, многие неврологи выска­зали предположение, что сложные формы психи­ческих процессов являются результатом деятельности всего мозга как целого. Одни из этих авторов, при­держивавшиеся холистической точки зрения (Мо-наков, Грюнбаум), испытывая на себе заметное влияние вюрцбургской школы в психологии, воз­держивались от всяких попыток ближе подойти к рассмотрению тех аппаратов головного мозга, кото­рые были связаны с высшими формами психической деятельности. Другие, примыкавшие к представле­ниям гештальтпсихологии (Гольдштейн), пытались создавать представление о структуре возбуждения, равномерно распространявшегося по всей коре го­ловного мозга, и видеть в этих безликих «структур­ных» процессах основу сложных форм психической деятельности человека. Признавая узкую локализа­цию элементарных физиологических процессов в ограниченных участках коры головного мозга, они практически отказывались от конкретного анализа тех корковых зон, которые принимали участие в peaлизации сложных форм психической деятельности человека. «Вращаясь в порочном кругу структурной психологии, — писал Выготский, — учение о лока­лизации специфически-человеческих функций ко­леблется между полюсами крайнего натурализма и крайнего спиритуализма» (1960, с.386).

Те представления о высших психических функ­циях, социальных по своему происхождению, сис­темных по своему строению, динамических по своему развитию, из которых исходил Выготский, есте­ственно, не могли укладываться в только что опи­санные схемы и нуждались в новых, коренным образом перестроенных подходах к их мозговой ло­кализации.

Тот факт, что ни одна из высших психических функций не могла быть понята как простое свой­ство психической жизни, заставлял с самого начала отказаться от мысли, что высшие психические про­цессы представлены в коре головного мозга так же, как и элементарные физиологические функции. Од­нако, конкретные представления об их сложном, дифференцированном составе заранее отвергали продуктивность мысли о том, что в основе их лежит мозг как единое недифференцированное целое.

Представления, к которым пришел Выготский, заставили его думать, что локализация высших пси­хических функций не может быть понята иначе, чем хроногенная, что она есть результат психического развития, что отношения, которые характерны для отдельных частей мозга, осуществляющих высшие психические функции, складываются в процессе развития и что человеческий мозг обладает новыми локализационными принципами по сравнению с мозгом животного (Л.С.Выготский, 1960). Однако раскрытие этого положения требовало несравненно более полного и конкретного анализа функциональ­ной организации психических процессов человека, без которого всякие попытки решить вопрос об их локализации оставались бы невозможными.

Выготский уже в своих ранних исследованиях (1956, 1960) обратил внимание на тот факт, что психическое развитие ребенка не носит характера простого созревания заложенных от природы задат­ков, что оно происходит в процессе предметной де­ятельности и общения со взрослыми. Ребенок овладевает орудиями, которые сложились в чело­веческой истории, и приходит к использованию внешних средств или знаков для организации своего собственного поведения. Если ответные реакции жи­вотного вызываются стимулами, которые исходят из внешней или внутренней среды, то действия ребен­ка очень скоро начинают управляться и теми сигна­лами, которые он сам создает. Примерами такой опосредствованной организации его психических процессов может быть тот факт, что ребенок на­правляет внимание в соответствии с собственными речевыми сигналами и организует деятельность с по­мощью регулирующей роли сначала внешней, а затем и внутренней речи. Постепенно развернутая, опираю­щаяся на внешние средства деятельность сокращает­ся, приобретает свернутый характер и превращается в те внутренние психические процессы, которые могут показаться простыми и далее неразложимы­ми психическими функциями, но которые на самом деле являются продуктом сложнейшего историчес­кого развития.

Естественно, что такой опосредствованный «инструментальный» характер поведения, специфи­ческий для человека и не имеющий места у животных, заставляет предполагать новый принцип лока­лизации высших психических процессов, отличный от тех форм мозговой организации поведения, кото­рые имеют место у животных. Именно это и застав­ляет Выготского говорить о той роли, которую в локализации функций, связанных со специфически человеческими областями мозга, играют экстраце­ребральные связи (1960, с.391), складывающиеся во внешней деятельности человека, в использовании орудий и внешних знаков, столь важных в форми­ровании высших психических функций. Праксис че­ловека невозможно представить без его предметной деятельности, а речевое мышление — без языка и его внешних средств — речевых звуков, букв, логи­ко-грамматических отношений, созданных в процес­се общественной истории.

Общественная история завязывает те узлы, ко­торые ставят определенные зоны мозговой коры в новые соотношения друг с другом. И если использо­вание языка с его звуковыми кодами вызывает новые функциональные отношения между височной (слухо­вой) и кинестетической (сенсомоторной) областью коры, то это является продуктом исторического раз­вития, опирающегося на экстрацеребральные связи и формирующего в коре головного мозга новые фун­кциональные органы (А.Н.Леонтьев, 1959).

Тот факт, что в процессе исторического разви­тия у человека возникают новые функции, не озна­чает, что каждая из них опирается на новую группу нервных клеток и что появляются новые «центры» высших психических функций, подобные тем, ко­торые с такой активностью искали неврологи пос­ледней трети прошлого века. Тот факт, что история завязывает новые функциональные узлы в коре го­ловного мозга, говорит о том, что развитие новых «функциональных органов» происходит путем фор­мирования новых опосредствованных функциональных систем, которые никогда не имели места у живот­ных, создание которых является новым способом безграничного развития деятельности головного мозга. Кора головного мозга человека становится благодаря этому принципу органом цивилизации, таящим в себе безграничные возможности и не тре­бующим создания новых морфологических аппаратов каждый раз, когда в истории создается потребность в новой функции.

Учение о системной локализации высших пси­хических функций в коре головного мозга снимает, таким образом, противоречия между идеями узкого локализационизма и представлениями о мозге как едином целом. Каждая специфическая функция пе­рестает мыслиться как продукт какого-нибудь «цен­тра», с другой стороны, функция мозга как целого перестает представляться как работа нерасчленен­ной и однородной массы нервной ткани. На место обоих представлений становится положение о сис­теме совместно работающих высокодифференци­рованных зон коры, осуществляющих новые задачи путем новых «межцентральных» отношений. Эти представления, заложенные Выготским, и легли в основу учения о системной или динамической ло­кализации функций, которое теперь — через трид­цать лет после смерти автора — прочно укрепилось в современной науке (см. А.Р.Лурия, 1962, 1969).

Существует, однако, еще одна важная сторона учения Выготского о системной локализации пси­хических функций. Она еще до сих пор остается ге­ниальным предвидением, и воплощение ее в-серию конкретных исследований еще представляется делом будущего. Речь идет о динамическом изменении соотношения мозговых центров в процессе разви­тия и распада, раскрывающем новые перспективы для подлинного учения о хроногенной локализации функций в коре головного мозга. В неврологии ни­когда не ставился вопрос, что одни и те же функ­ции могут на разных этапах развития осуществляться различными участками мозговой коры и что взаи­моотношение отдельных корковых зон на разных этапах развития может быть неодинаковым. Тща­тельное изучение пути развития высших психических функции в онтогенезе привело Выготского именно к такому — совершенно новому для неврологии — положению. Исследуя ранние этапы онтогенеза, Выготский показал, что на начальных шагах фор­мирование высших психических функций зависит от наличия более элементарных процессов, служащих их базой. Сложные понятия не могут развиваться, если нет достаточно прочных чувственных восприя­тий и представлений; произвольное запоминание не может сложиться, если в его основе не лежат проч­ные процессы непосредственной памяти. Однако на позднейших этапах психического развития отноше­ние элементарных и сложных психических процессов меняется. Высшие психические функции, сложив­шиеся на базе элементарных психических процес­сов, начинают влиять на их основу, и даже наиболее простые формы психических процессов перестраи­ваются под влиянием высшей психической деятель­ности, и достаточно вспомнить ту роль, которую играет категориальное называние цветов в их вос­приятии, чтобы увидеть всю глубину этого процесса. Эти данные заставили Выготского предполо­жить, что отношения отдельных корковых зон ме­няются в процессе развития, и если в его начале формирование «высших» центров зависит от зрелости «низших», то в сложившемся поведении «высшие» центры организуют работу «низших», подчиняют их своему влиянию. Это обратное соотношение участ­ков коры на разных этапах развития ведет, по мысли Выготского, к тому, что поражение одной и той же области коры может привести на разных этапах к возникновению резко отличных синдромов. Если на ранних этапах психического развития поражение элементарных зон коры вторично приводит к недо­развитию высших, строящихся на их основе, участ­ков, то поражение этих же зон коры в зрелом возрасте может вызывать страдания и низших, зави­симых от них систем. Эти предположения делают понятным тот факт, что поражение гностических зон коры в раннем детстве приводит к общему психи­ческому недоразвитию, в то время как у взрослого человека оно вызывает явления агнозии, которые носят частный характер и могут в известных преде­лах компенсироваться сохранными высшими систе­мами мозговой коры.

Предположения об изменении межцентральных отношений на последовательных этапах онтогенеза раскрывают новые перспективы для учения о дина­мической локализации психических функций, и можно быть уверенным, что лишь следующее поко­ление исследователей сможет по достоинству оце­нить это гениальное предвидение.

Исследования развития высших психических функций, их изменения в условиях аномалии и их распада при мозговых поражениях, проведенные Выготским еще в 20-х годах, заложили основу но­вой области науки — нейропсихологии, которая окончательно сформировалась лишь в наше время.

Этот новый раздел психологической науки, посвященный анализу того, как построены лежа­щие в их основе функциональные системы коры головного мозга, какую роль играет каждый из раз­делов головного мозга человека в построении высших психических процессов и как высшие психические функции страдают при локальных поражениях моз­га, и стал предметом многочисленных исследова­ний, которые активно развивались в нашей стране за последние три десятилетия.

А.Р.Лурия общие принципы перестройки мозговых систем¹

О ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ СИСТЕМАХ МОЗГОВОЙ КОРЫ

Различное понимание локализации сложных пси­хофизиологических процессов в коре головного моз­га, естественно, приводило к неодинаковым взглядам на возможность восстановления нарушенных мозго­вым ранением функций путем их компенсации.

Узкие локализационисты, считавшие, что оп­ределенные участки мозговой коры являются свое­образными органами или «центрами» для сложных психических процессов (классические положения о «центрах письма», «центрах чтения», «центрах арти­кулированной речи» являются иллюстрацией таких взглядов) не могли прийти к иному выводу, как признание того, что радикальные поражения этих «центров» должны вести к некомпенсируемым де­фектам; поэтому факты наступающей компенсации оставались для всех, придерживающихся подобных теорий, труднообъяснимыми явлениями.

С принципиально близкими трудностями встре­тились такие авторы, как Лешли, Торндайк или Гольд-штейн, исходившие из идей антилокализационизма. Рассматривая всю массу коры головного мозга, выхо­дящую за пределы первичных, проекционных зон коры, как однородное «ассоциативное» или «интегра­ционное» поле, эти исследователи склонны были ду­мать, что поражение этого поля в любом участке ведет к принципиально одинаковым последствиям. По их мнению, эффект такого поражения (тем более вы­раженный, чем большая масса мозга подвергается удалению) неизбежно ведет к общему нарушению ас­социативной (замыкательной) деятельности коры, общему обеднению навыков. Авторы, стоявшие на иных, структуралистических позициях, выражали ту же мысль, говоря о том, что устранение большой мас­сы мозга «снижает поведение на более примитивный уровень», ведет к «распаду высшего, категориального поведения». Возможность компенсации дефекта в этих случаях чаще всего оценивалась очень скромно, и даже самые крупные авторы приходили к мысли, что единст­венной формой помощи больным с такими пора­жениями мозга является создание для них новой, упрощенной среды, требования которой были бы адек­ватны их дефектам.

Однако упомянутые концепции не могут считать­ся правильными, Современная психология знает, что сложные формы психологических процессов (которые лишь условно назывались «психическими функциями») не являются непосредственным отправлением того или иного участка ткани, но представляют собою слож­ные формы деятельности, радикально меняющие свою структуру по мере развития, и уже по одному этому их центральные механизмы не могут быть соединены с

' ЛурияА.Р. Восстановление функций мозга после воен­ной травмы, М.: Изд-во АМН СССР, 1948. С.50—56, 68—70.

постоянными, узко ограниченными «центрами» моз­гового аппарата. Как мы покажем ниже, они представ­ляют собою ыожные функциональные системы, и мысль о невозможности перестройки этих систем, уже с пер­вого взгляда кажется плодом недоразумения.

В то же время клинике хорошо известно, что вся масса непроекционных зон коры большого мозга, ко­торая составляет подавляющую часть его поверхнос­ти, отнюдь не является однородной, и поражения его передних и задних разделов, правого и левого полу­шария вызывают совершенно разные симптомы. Имен­но в силу этого локальные поражения, расположенные в различных участках коры большого мозга (архитек­тоника которой сейчас хорошо известна), ведут к функ­циональным выпадениям, тяжесть которых совершенно не пропорциональна массе пораженного вещества. Маленький очаг в зоне Брока или в нижней теменной области левого полушария может привести к неизме­римо большим изменениям в функциях, чем боль­шой очаг, расположенный в правой височной области. Известно, наконец, что чисто количественные опреде­ления вообще не могут отражать последствия локальных мозговых поражений. Как мы покажем ниже, каждый очаг непосредственно выводит из работы ту или иную предпосылку функциональной системы, иначе гово­ря, имеет «функциональную топику», от которой за­висят его последствия, и если одни очаги действительно ведут к нарушению сложных «абстрактных» мотивов, то другие оставляют эти высшие формы поведения совершенно незатронутыми, хотя и приводят к отчет­ливому разрушению ряда специальных операций.

Все эти факты свидетельствуют о том, что воп­рос о «локализации функций» в коре головного мозга и о возможных путях компенсации дефекта чрезвы­чайно сложен, что и заставляет искать новые пути для его разрешения.

Головной мозг человека является аппаратом, позволяющим осуществлять гораздо более сложные функциональные связи, чем это имеет место у жи­вотных. Часть из них возникла еще на ранних этапах филогенеза, другая часть (например, предметная деятельность, речь) сложилась в процессе обще­ственно-исторического развития. Субстратом их яв­ляются иерархически организованные нейрональные структуры, каждая из которых особым образом участ­вует в осуществлении той или иной деятельности.

Работы по сравнительной неврологии разных уровней нервной системы, с одной стороны, и ци-тоархитектонические и клинические исследования последних десятилетий, с другой, показали всю сложность построения этих систем мозговой коры человека и дали возможность сформулировать неко­торые общие принципы их работы.

Мы знаем, что проекционные зоны коры го­ловного мозга составляют лишь очень небольшую часть всех функциональных систем мозговой коры. Своеобразие этих аппаратов заключается в высо­кой специфичности их нейронных структур, кото­рые служат проекцией в мозговой коре той или иной рецепторной или эффекторной системы. Поэтому поражение той или иной проекционной зоны моз­говой коры ведет к необратимому выпадению оп­ределенной, четко ограниченной функции в узком смысле этого слова (например, функции зрения, кожной чувствительности, двигательных импульсов и т.п.); обычно эта функция после разрушения со­ответствующего участка коры уже не восстанавли­вается, и ее компенсация возможна лишь в очень узких пределах.

Эти первичные образования мозговой коры вхо­дят как обязательные компоненты в построение сложных функциональных систем, составляя их рецепторное или эффекторное звено. Поэтому со­вершенно очевидно, что при разрушении этих пер­вичных зон выпадает собственная функция того или иного органа, но все те сложные афферентные син­тезы, которые направляли работу этого органа, еще не исчезают. Соответствующие высшие кортикальные аппараты остаются неповрежденными, и больной может легко осуществить данное действие, перено­ся его с поврежденного органа на здоровый. Вот почему больной с парезом руки может относитель­но легко переключиться на выполнение действия другой рукой, больной с частичным выпадением поля зрения начинает пользоваться оставшимся по­лем зрения и т.п.

Проекционными зонами мозговой коры не за­канчивается, а только начинается организация афферентных и эффекторных процессов, которые участвуют в регуляции сложных функциональных систем человеческой деятельности. Существенная роль в этой регуляции принадлежит ряду более слож­ных вторичных и третичных корковых зон, выходя­щих за пределы проекционных зон.

Анализ тонких нейронных структур мозговой коры показал, что около каждой проекционной зоны расположены участки, которые по своему строению напоминают проекционные, отличаясь от них только значительно более развитым комплексом не проек­ционных, а связующих, интеграционных элементов (их обычно принято называть «ассоциационными»). Преобладание последних возрастает по мере удале­ния от проекционных полей и сходство с этими по­лями постепенно ослабевает.

Клинико-психологические исследования пока­зали, что роль более сложных полей мозговой коры заключается прежде всего в интеграции процессов, происходящих в первичных зонах. Примером могут служить вторичные зоны мозговой коры, располо­женные около первичных проекционных зрительных областей. Их раздражение, как показали многочис­ленные исследования, не вызывает бесформенных зрительных ощущений, но ведет к возникновению сложных и оформленных зрительных установок; их разрушение сказывается не в выпадении того или иного участка зрительного поля и не в общем ухуд­шении зрения, а в дезинтеграции зрительного вос­приятия; больной перестает дифференцированно воспринимать и, следовательно, узнавать осмыслен­ные зрительные образы. Таким же точно примером может служить работа премоторной зоны коры го­ловного мозга. Ее раздражение также не вызывает одиночных двигательных сокращений, но ведет к появлению комплекса движений; ее разрушение не вызывает паралича какой-либо группы мышц, но приводит к дезинтеграции сложных и плавных дви­гательных навыков.

Таким образом, прямая роль вторичных зон моз­говой коры состоит в том, чтобы придавать возбужде­ниям, возникающим в первичных зонах, известную функциональную организацию, которая обобщала бы эти возбуждения и делала бы их готовыми к учас­тию в соответствующих функциональных системах. Этот переход, лишающий процессы их первичной специфичности, не превращает, однако, процессы, происходящие во вторичных полях, в «неспецифич­ные» и одинаково протекающие во всех участках мозга.

Наши наблюдения над патологией этих областей показывают, что типичным для них всегда остается обобщенный характер работы; так, теменно-затылоч-ные участки коры, переставая быть зрительными, остаются участками, обеспечивающими простран­ственную и симультанную организацию опыта, в то время как височные становятся преимущественно аппаратами организации сукцессивных сенсорных сле­дов, а премоторные — аппаратами регуляции сук-цессивно текущих двигательных импульсов.

При посредстве именно этих специфических компонентов определенные участки мозговой коры включаются в целые функциональные системы, обеспечивая нужное для этих систем синтетическое афферентное поле.

Все сказанное дает возможность сделать ряд вы­водов относительно той роли, которую играет тот или иной выпавший участок в судьбе определенной функциональной системы, с одной стороны, и в возможности компенсации возникшего дефекта — с другой.

Из изложенных положений вытекает, что пора­жение того или другого сложного, не проекционного участка мозговой коры (эти участки часто называли «ассоциативными полями мозговой коры») никог­да не приведет к однородным результатам, но вызо­вет совершенно неодинаковую структуру распада функциональной системы в зависимости от того, какое место занимал нарушенный участок в ее интег­рации. Если пораженный участок размещался в од­ной из афферентных зон мозговой коры (эти зоны расположены в пределах задних отделов больших полушарий), то с его поражением неизбежно выпа­дает та или другая предпосылка для создания аф­ферентных синтезов и функциональная система распадается. Но функциональный эффект будет нео­динако

Date: 2016-05-13; view: 1162; Нарушение авторских прав