Я тут подумал. Вчера был отличный день, но спорим, сегодня будет еще лучше? Что скажешь? 2 page

– Пожалуйста, – произносит он после долгой паузы, – позволь мне помочь.

Сердце [как выяснили ученые] – это не просто насос, но крайне умный орган со своей нервной системой, способностью принимать решения и связью с мозгом. Сердце «общается» с мозгом, влияя на наши реакции и восприятие окружающего мира.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 4

Оценивая ущерб, Колтон стоит между моей машиной и синим автобусом «фольксваген», в который я врезалась.

– Все не так уж и плохо, – говорит он, присев на корточки между двумя бамперами. – В том смысле, что весь удар ты приняла на себя. – Он бросает взгляд на скомканную салфетку, которую я прижимаю к нижней губе. – Нам надо отвезти тебя к врачу, наложить швы.

Я пытаюсь не обращать внимания на это «нам». Желание уехать становится еще сильнее, чем раньше, но увы, я только что немыслимо все усложнила.

– Куда я сейчас поеду, – говорю. – Я стукнула чью-то машину. Мне надо, наверное, сообщить об этом. Или хотя бы позвонить в страховую. И моим родителям. О боже. – Когда я уезжала утром, родители уже ушли на работу. Вернувшись на ланч, они наверняка начнут волноваться, если впервые за несколько недель после того, как я окончила школу, не застанут меня дома.

Колтон встает.

– Всем этим можно заняться потом. Сперва тебе нужно позаботиться о себе. Напиши записку, оставь номер телефона. Люди здесь дружелюбные, хозяин поймет. К тому же там совершеннейшая ерунда – пара царапин.

Я хочу возразить, но губа кровоточит, и меня уже подташнивает от влажного и липкого тепла салфетки, которую я к ней прижимаю.

– Правда?

– Правда. – Колтон оглядывается через плечо. – Погоди минуту. Я сейчас.

Он разворачивается и легко перебегает улицу, направляясь к прокату, возле которого топчется небольшая толпа – видимо, та самая семья, о которой он говорил в кафе. Взрослые поглядывают на часы и озираются по сторонам, пока двое подростков стоят, прислонившись к окну и уткнувшись в свои телефоны, а пара детей помладше, гоняясь друг за дружкой, носится между стойками для каяков. Я должна срочно уехать. Надо по-быстрому написать записку и убраться отсюда, пока все не зашло слишком далеко.

Я резко наклоняюсь за сумочкой. Внезапное движение вызывает новую волну боли, ко рту подкатывает тошнота, и мне приходится сделать глубокий вдох, прежде чем начать рыться в сумочке в поисках ручки и чего-нибудь, на чем можно писать.

Скосив глаза, я наблюдаю за тем, как Колтон переговаривается с клиентами. С извиняющимся видом он показывает в мою сторону – очевидно объясняя, что только что произошло. Те кивают, и тогда он достает телефон и делает быстрый звонок, после чего пожимает всем руки и идет назад. Я притворяюсь, что полностью увлечена сочинением записки, и потому не поднимаю глаз, когда слева останавливаются его ноги.

– Давай я отвезу тебя в больницу, – произносит он.

Я записываю в верхней части листка свое имя и номер телефона.

– Спасибо, правда, но я сама.

– Не знаю, – говорит он с сомнением. – Ты уверена, что это хорошая идея?

– Вполне. Я в порядке и…

– Так. – Он забирает у меня записку. Мельком просматривает. – Я положу это на машину, а ты пока пересядешь. А потом я тебя отвезу.

Я не шевелюсь, потому что понимаю: идея ужасная, а еще потому, что у меня немного кружится голова.

Колтон садится на корточки и заглядывает мне в лицо.

– Послушай. Тебе нужно наложить швы, я только что отпросился с работы и в таком состоянии я тебя за руль не пущу.

Не дожидаясь ответа, он уходит к автобусу, приподнимает дворник на лобовом стекле и кладет под него записку. Я все еще придумываю оправдание для отказа, а он уже снова рядом, стоит со стороны водительского сиденья, на котором я как сидела, так и сижу.

Я поднимаю взгляд. Смотрю на него так долго, что за это время можно перебрать все причины, подтверждающие, что этот шаг станет ошибкой.

– Можно? – спрашивает он. И нечто, таящееся в глубине его глаз, вынуждает меня сказать «да».

Поначалу, пока он ведет машину по главной улице, мы молчим. Городок, такой сонный утром, теперь ожил. Тротуары заполнили люди в легкой одежде и шлепках, идущие к океану с пляжными сумками на плечах. Каждые несколько секунд я чувствую на себе его взгляд, и мне стоит немалых усилий не оборачиваться. Наконец он погружается в свои мысли, и тогда краешком глаза я осмеливаюсь на него посмотреть. Украдкой я изучаю его. Синие бордшорты, белая футболка, шлепанцы. Никакого медицинского браслета. Все это сбивает с толку. Как будто на нем должен был оказаться какой-то внешний отличительный знак.

Ему вполне комфортно за рулем моей машины, я пытаюсь не замечать этого, но не могу. Никто, кроме меня, не водил ее с тех пор, как Трента не стало. Кажется, если закрыть глаза, то я увижу его на водительском месте, одна рука лежит на руле, вторая у меня на коленке, услышу, как он громко поет, нарочно путая слова, чтобы меня рассмешить. Вплетая мое имя в каждую песню.

Но музыки нет, а машину ведет Колтон Томас. Я тону в чувстве вины и, пока мы едем, пытаюсь сочинить новый набор правил, чтобы справиться с ситуацией, которую сама же и создала. Я не стану задавать ему никаких вопросов и отвечать постараюсь как можно меньше. Я не скажу ни откуда приехала, ни что делаю в Шелтер Ков, ни кто я такая. Наверное, даже имени своего не скажу, потому что…

– Ну что, Куинн, – говорит он, не уводя взгляда с дороги. – Начнем заново?

Услышав свое имя, я вскидываю глаза. Потом вспоминаю о записке, которую только что написала.

– Я Колтон, – представляется он.

– Я знаю, – брякаю, не подумав.

– Да? – В его голосе проскальзывает нотка непонятного разочарования.

Я киваю. Сглатываю, мечтая исчезнуть.

– Да, – отвечаю чересчур быстро. – Ты… твой друг в кафе назвал тебя так.

Кошусь на него, проверяя, поверил он мне или нет, потом понимаю, что никаких причин не верить у него нет. Он понятия не имеет, что я о нем знаю. На меня накатывает волна тошноты – а может, раскаяния, не разобрать. Я должна сейчас же сказать ему правду. Наверняка он будет настолько шокирован, что развернется, довезет меня до проката, выйдет, и на этом все между нами закончится. Я уеду, и наши пути никогда больше не пересекутся. Захлопну дверь, которую не стоило открывать. Я открываю рот, но слова сталкиваются в горле.

– Значит, ты слушала? – спрашивает Колтон с тенью улыбки. – Даже имя мое разобрала?

Уставившись в лобовое стекло, я говорю правду.

– Да.

– И ты не местная?

– Нет.

– Приехала на каникулы?

Качаю головой.

– На один день. – Не уточняю, откуда.

– Одна? – В его вопросе надежда.

– Да.

Мы останавливаемся на светофоре. Он замолкает, а я прокручиваю это слово у себя в голове. Одна. Уже очень долго. Четыреста дней. Со дня смерти Трента я была одна и одинока. Но сейчас, в эту секунду, мне вдруг открывается, что чувство одиночества куда-то ушло.

Я много раз представляла себе Колтона Томаса. Гадала, что почувствую, когда увижу человека, получившего такую важную, такую живую часть Трента. Когда взгляну издалека на его грудь, зная, чье сердце бьется внутри. Мама Трента рассказывала, что в момент, когда пришло известие о пересадке, рядом с ней была его бабушка. Против трансплантации всех прочих органов она не возражала, но вот сердце… Сердце по ее мнению являлось сутью человека, и она считала, что оно должно быть погребено вместе с ним. Я надеялась, что наконец-таки исцелюсь, когда увижу еще одного, последнего, человека, который выжил благодаря Тренту. Но я и помыслить не могла, что при виде него каким-то образом мгновенно перестану чувствовать себя такой одинокой.

– Что ж, старт неплохой, – говорит Колтон, словно подслушав мои мысли.

– Для чего?

– Начать все заново, – отвечает он просто.

Греки верили, что человеческая душа обитает в сердце. В традиционной китайской медицине сердце тоже считалось вместилищем духа. В раннехристианском вероучении говорится о сердце как о внутренней книге, где записана жизнь человека, все его эмоции и воспоминания – идея, уходящая корнями еще глубже в прошлое, в египетскую культуру. Ни одна другая часть человеческого тела не упоминается в поэзии так часто, как сердце – в качестве символа любви и души.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 5

Мы оба напрягаемся, когда перед нами с шорохом раздвигаются двери приемного отделения, и, стоит нам шагнуть внутрь, как я возвращаюсь в реальность. Вернее, попадаю в реальность Колтона, ведь раньше он, судя по записям в блоге его сестры, не вылезал из больниц. Подбор медикаментов, бесконечные обследования, плановые и экстренные – страшно представить, сколько раз он и его семья проходили через эти самые двери, не зная, что впереди. Я думаю об этом, пока мы идем к стойке регистратуры, и у меня возникает желание взять его за руку.

За стойкой сидит полная женщина в униформе мятно-зеленого цвета, печатает что-то на компьютере. Нам приходится какое-то время постоять, прежде чем она поднимает голову и без особого интереса оглядывает мое лицо. Ненадолго задержавшись взглядом на окровавленной салфетке, которой я промакиваю губу, она выкладывает на стойку бланк, подталкивает его ко мне, после чего снова уводит глаза в монитор.

– Присаживайтесь и заполняйте. В самое ближайшее время к вам подойдут, – говорит она мне, не глядя.

Так монотонно, словно произносила эту фразу миллион раз. Мне становится интересно, кто же должен войти в эти двери, чтобы она сменила тон. Гадать приходится недолго.

– Спасибо, – отвечаю я, медсестра опять поднимает голову, но на сей раз замечает Колтона и восполняет недостаток радушности с лихвой.

– Колтон! Прости, мой хороший, я тебя не увидела! – Ее буквально выносит из-за стойки, и она сразу берет его под руку. – Как ты? Все нормально? Вызвать доктора Уайлда?

– Нет, нет, у меня все хорошо, – говорит он. – Даже прекрасно. Это моей подруге нужна помощь. Она здорово разбила себе губу. Думаю, не помешает наложить швы.

Медсестра с видимым облегчением прикладывает ладонь к груди.

– Ох, вот и славно. – Она переводит взгляд на меня и сконфуженно поясняет: – Прости, я не имела в виду тебя, просто Колтон…

– Одно время частенько сюда заходил, – вмешивается он. – Извини, с моей стороны было невежливо вас не представить. – Он натянуто мне улыбается и делает жест в сторону медсестры.

– Куинн, это Мэри. Мэри, это моя подруга Куинн.

Прежде чем перевести взгляд на меня, Мэри заглядывает ему в глаза. Всего на мгновение, достаточно долгое для того, чтобы что-то передать ему – какое-то мнение или вопрос. И когда она вновь обращает внимание на меня, я невольно расправляю плечи.

– Что ж, Куинн, всегда приятно познакомиться с друзьями Колтона. – Она протягивает мне свою маленькую, но крепкую ладонь, и я ее принимаю.

– Мне тоже приятно.

– И давно вы знакомы друг с другом? – Она не отпускает мою руку, все трясет ее.

Я оглядываюсь на Колтона.

– Недавно. Только что познакомились, – отвечает он, коротко улыбнувшись.

Я просто киваю, и, пока Мэри держит мою руку в ладонях, между нами троими туго натягивается ощущение, что мы – я или он – должны предоставить ей более подробный ответ.

Колтон откашливается, потом жестом показывает на бланк у меня в руке.

– Ну что, пойдем присядем куда-нибудь и заполним твою форму?

– Да, да, идите садитесь. – Мэри наконец-то меня отпускает. – Как только заполнишь, отведем тебя в смотровую. – Она по-доброму улыбается мне, и у меня возникает ощущение, что я получила от нее нечто похожее на одобрение – которого я не заслуживаю.

– Спасибо, – повторяю. Мы поворачиваемся было к сиденьям, но голос Мэри заставляет нас оглянуться.

– Колтон, милый, – произносит она, глядя на него повлажневшим взглядом, – ты так хорошо выглядишь, просто замечательно. – Она качает головой, и ее глаза наполняются слезами. – Неужели прошло уже больше года… Даже не верится. Как же радостно видеть тебя таким… – Мэри делает шаг вперед, и Колтон, не успев опомниться, оказывается в ее крепких объятьях.

Он колеблется, но всего секунду, а потом тоже обнимает ее, неуклюже и нежно.

– Я тоже рад вас видеть.

Смотреть на них после того, как он так откровенно уклонялся от этой темы, – все равно, что подглядывать, и я, отвернувшись, осматриваю помещение в поисках места. Кроме нас в приемной всего трое человек: парень, развалившийся на синем пластиковом стуле, и пожилые супруги, тихо сидящие бок о бок и читающие одну газету – каждый свою половину. Рука мужчины лежит на колене женщины, и этот жест, явно привычный для них обоих, настолько знаком мне, что я замираю на месте. Я не могу вспомнить, когда Трент в последний раз касался меня вот так. Но я помню, что всегда, когда он так делал, его пальцы постукивали по моей коленке, словно лежать без движения было для них невозможно.

Голос Колтона возвращает меня в настоящее.

– Эй. Ты извини за все это.

Он садится рядом со мной, выдыхает резко, и я отвожу взгляд от супругов.

– Все нормально. Она была милой – стала, когда увидела тебя. – Он пытается улыбнуться, но я чувствую в его улыбке напряжение. – Ладно, – прибавляю, чтобы разрядить обстановку, – а тебя тут, похоже, все любят.

Это не вопрос, но пространство для ответа, если он захочет мне его дать.

Колтон не отвечает. Еще раз с кивком натянуто мне улыбается и, откинувшись на спинку стула, складывает руки на груди. И словно отдаляется от меня на миллион миль, и я опять остаюсь одна. Я ищу слова, что-то, чтобы сменить тему и, быть может, рассмешить его, но ничего не выходит – я ведь, по сути, его не знаю.

И поэтому ничего не говорю. Берусь за ручку на короткой цепочке и начинаю заполнять бланк. Это даже хорошо, что между нами возникла дистанция. Пусть так и остается. В тишине я пишу, пока Колтон сидит рядом – вид рассеянный, нога постукивает по полу, пальцы барабанят по подлокотнику стула. Мы опять в отдельных вселенных, как было до того, как они столкнулись после моего приезда сюда.

– Меня вовсе необязательно ждать, – говорю я, закончив. – То есть, ты иди, если хочешь. Со мной все будет нормально. Ты и так много для меня сделал. Правда.

Где бы он ни был, мои слова выдергивают его оттуда.

– Что? Нет. Зачем мне куда-то идти? – Поменяв позу, он поворачивается ко мне, его лицо смягчается. – Извини. Просто я не люблю больницы, вот и все. Проторчал в них чересчур много времени.

Он делает паузу, точно понимает, что надо дать мне возможность спросить, почему. Я чувствую, насколько он этого не хочет. Мне и самой меньше всего хочется сейчас задавать этот вопрос, и потому я молчу. Вопросы – опасная территория для нас обоих, и, похоже, каким-то образом мы оба это осознаем.

И все же Колтон дает объяснение.

– Склонность к несчастным случаем, – говорит он и прибавляет с улыбкой: – Как у тебя.

Я представляю, как вся цепочка событий – разлитый кофе, мой побег из кафе, столкновение с чужой машиной – выглядела с его стороны.

– Я жутко там опозорилась, да?

– Нет. – Колтон крутит головой, пытаясь сохранить серьезность. – Нисколько. – Он пожимает плечами, и улыбка-таки прорывается. – Ерунда. Никто же не видел.

– Ты видел. И это был настоящий кошмар.

Теперь он тоже смеется.

– Нет, просто ты казалась…

– Чокнутой. Я казалась совершенно чокнутой. Извини. Мне ужасно неловко.

– Не чокнутой, – поправляет меня он. – Немного опасной, может. – Снова улыбается. – Но это ничего. Я, бывало, позорился перед людьми куда хуже.

Он переводит взгляд на свои колени, его улыбка начинает немного дрожать.

– Как-то раз, в восьмом классе, я вырубился прямо на уроке. Перепугал всех до чертиков, когда, пока падал, грохнулся затылком об стол. В итоге пришлось наложить двенадцать швов, а потом разгуливать лысым, как Франкенштейн. – Он снова смеется, но смех быстро гаснет.

Мгновение мы сидим в тишине, и тут оно бьет меня в грудь. Я помню эту историю. Его сестра писала об этом – как поначалу никто не понимал, что с ним творится. И как потом, буквально в один день, все стало гораздо хуже.

– В общем, – говорит он, поворачивая лицо ко мне, – ты выступила куда более впечатляюще.

– Как сказать. – В попытке отвлечься от того, насколько близко мы с ним сидим, я опускаю голову и начинаю изучать форму своих коленок, но глаза сами собой возвращаются на его лицо. – Спасибо, что привез меня сюда. Большинство людей на твоем месте все это точно бы отпугнуло.

– Я не большинство. – Колтон пожимает плечом. – И, как я уже сказал, я был впечатлен. – Кашлянув, он бросает взгляд в сторону регистратуры. – Ну что, иди, отнеси это Мэри. А я останусь здесь и никуда не уйду.

Как только я отдаю Мэри бланк, появляется другая медсестра в мятно-зеленой униформе и с буйной копной курчавых ярко-рыжих волос, которая уводит меня вниз по коридору в смотровую. Я сажусь на застеленную тонкой бумагой кушетку и опускаю руку, которую, кажется, продержала у губы целую вечность. Кровь уже не идет, и это, наверное, хорошо, но теперь я чувствую себя уязвимой и начинаю нервничать.

Медсестра внимательно рассматривает мою губу, потом берет мое лицо в ладони и осторожно поворачивает его к свету.

– Значит, ты новая подруга Колтона? – спрашивает она между делом. В ее интонации, как и у Мэри, сквозит интерес. Скрытая забота.

– М-м… да. – Я не знаю, какой ответ будет считаться правильным, и есть ли такой вообще. Открываю рот, чтобы объяснить, но движение тревожит ранку, и я, так и не заговорив, морщусь.

Она наклоняет мою голову так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

– Он очень милый паренек. Мы здесь все его очень любим. – Поднявшись, она отходит к столику и возвращается с марлевым тампоном и пузырьком ржаво-коричневого раствора. – Приляг на кушетку, лапочка.

Я подчиняюсь, и она, смочив тампон, начинает осторожно промакивать кожу вокруг пореза.

– Он, знаешь ли, настоящий боец. Вынес все, что выпало на его долю, с редкой стойкостью и достоинством.

Я киваю, будто соглашаясь, а она, оттолкнувшись ногой, откатывается на стуле к мусорному ведру, жмет на педаль, чтобы открыть крышку, и выбрасывает туда использованную марлю. Потом возвращается и, смочив раствором новый тампон, снова берется за мою губу, только теперь обрабатывает ее совсем рядом с порезом. Я вздрагиваю.

– Прости. Место нежное, знаю. – Она продолжает промакивать края пореза. – Хорошо, ранка маленькая. Хватит пары-тройки швов. Сейчас починим тебя и отпустим.

– Окей. – Я снова киваю, стараюсь сохранять спокойствие, но внутри потихоньку растет паника. Мне никогда не накладывали швы. Я никогда ничего себе не ломала, максимум, что мне приходилось до сих пор испытать – это укол. Внезапно меня начинает подтрясывать, и я слабею, представив, как мою губу протыкает игла.

Медсестра, видимо, замечает, что мне страшно – накрывает мою ладонь своей и крепко ее сжимает.

– Не волнуйся, лапочка. Мы все обезболим, и ты ничего не почувствуешь. Ранка на самом краешке, шрам будет почти незаметен, если вообще останется. – Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, и она тоже их видит. – Хочешь, я приведу его? Колтона. Иногда помогает, если кто-то есть рядом, а он парень бывалый… во всем этом.

Совершенно неожиданно мне отчаянно хочется согласиться, даже невзирая на тот факт, что Колтон для меня почти такой же чужой человек, как она. Но вспомнив, как неуютно ему было в приемной, я качаю головой и лгу – кажется, за сегодня уже в сотый раз.

– Нет, спасибо. Все нормально.

– Точно?

Я делаю глубокий вдох и киваю на выдохе.

– Тогда ладно. – Она встает и, стянув перчатки, выворачивает их и складывает одну в другую. – Сейчас кто-нибудь придет тебя подготовить, потом тебя заштопают и проводят назад.

– Спасибо.

– Да не за что. – Потрепав меня по руке, она снова улыбается. – Ты только пообещай мне одну вещь.

Я приподнимаюсь на локтях.

– Какую?

Я жду, что меня попросят быть храброй или более осторожной, но ни того, ни другого не дожидаюсь. Глядя мне в глаза добрым, но настойчивым взглядом, медсестра говорит:

– Как его… подруга, обещай мне быть поосторожнее с его сердцем. Оно сильное, но и хрупкое тоже. – На секунду она плотно сжимает губы. – Просто не расстраивай его, хорошо?

В моем горле поднимается ком, и я закусываю изнанку щеки.

– Хорошо. Обещаю, – кое-как умудряюсь сказать. Еле слышно. В моем тоне испуг, но она, кажется, не замечает. А может, думает, что я по-прежнему нервничаю из-за швов. Она понятия не имеет, насколько неосторожна я уже была с ним, или о том, что я знаю сердце Колтона лучше него самого.

Она кивает, словно мы заключили некое соглашение, и задергивает занавеску, а я ложусь на спину и смотрю на дырочки в панелях потолка. И почти сразу они начинают расплываться. Я думаю о Колтоне, о том, как долго он болел. Как ждал нового сердца, не зная, когда получит его, но зная, что будет, если этого не произойдет. Зная, что он умрет, так и не успев пожить по-настоящему.

После смерти Трента я думала, что худшим была ее внезапность. Я не знала, что наш поцелуй, наши слова друг другу, наши прикосновения в тот день были последними. Несколько первых месяцев я жила под тяжестью сожалений, перебирая в памяти тысячи вещей, которые я сделала бы иначе, если бы знала, что делаю их в последний раз.

Но теперь, вспомнив, как переменилось настроение Колтона, когда мы зашли в больницу, я понимаю: знать, что тебя ждет впереди, много хуже.

На секунду я почти понимаю его нежелание контактировать с семьей Трента. Или со мной, после того, как я написала письмо. Возможно, на его месте я поступила бы так же. Возможно, захотела бы забыть кусок прошлой жизни, чтобы начать жизнь новую, которую уже и не мечтала прожить.

Внезапно мне начинает казаться, что приехав и разыскав его, я совершила ужасно эгоистичный поступок, а на краю сознания начинает маячить крошечный неудобный вопрос, который я до сих пор боялась себе задавать. Что, если я была с собой не вполне честной? Я оправдывала себя тем, что увидеть его мне необходимо затем, чтобы наконец-то смириться, завершить круг, сказать последнее «прощай», но что, если на самом деле я рвалась к последней частичке Трента? Той, что значила для меня больше всего остального, потому что неосознанно я надеялась, что там, в его сердце, его сущность еще жива.

Вот почему, вернувшись через час в приемную, я заставляю себя не обращать внимания на тепло его улыбки и на вызванное ею легкое трепетное чувство в груди. Вот почему, когда Колтон, не говоря ни слова, встает и, глядя на мою губу, приподнимает руку, словно вот-вот протянет ее и коснется моего лица, я быстро отхожу от него на максимально возможное расстояние. И вот почему, когда мы останавливаемся у проката его родителей, я не заглушаю двигатель и не осмеливаюсь поднять на него взгляд. Сижу и упорно смотрю на руль.

– Ну, вот мы и вернулись туда, откуда все началось, – говорит он, и его слова зависают в воздухе между нами – утренней вспышкой, началом, которого не должно было быть. И сделать сейчас я могу только одно: положить этому конец.

– Извини, что отняла у тебя целый день, – говорю ему. – Спасибо тебе. За все. – Мой голос звучит натянуто, холодно. Колтон ничего не отвечает, но я чувствую, как его глаза ищут мои, и усилием воли заставляю себя не поднимать взгляд. – Мне нужно ехать, – говорю как можно тверже. – Меня слишком долго нет, родители скоро начнут волноваться, к тому же я… – Не смотри на него, не смотри, не …

– Может, перекусим где-нибудь? – спрашивает он. – А потом поедешь.

Я смотрю на него. И в ту же секунду жалею об этом – столько в его улыбке ожидания и надежды.

– Я… нет. Спасибо, но мне правда пора.

– О. – Дрогнув, улыбка гаснет. – Окей.

– Окей, – отзываюсь эхом.

Мы оба не двигаемся. Оба молчим. А потом заговариваем – одновременно.

– Тогда в другой раз?

– Было приятно познакомиться.

Он откидывается назад.

– Насколько я понимаю, это значит «нет».

– Да. То есть, нет. Я не могу… не стоит.

Я даже не пытаюсь ничего объяснять, потому что знаю: так будет только хуже. На Колтона больно смотреть. У него такое лицо, словно я только что разбила ему сердце. Но на самом деле я делаю то, о чем просила меня медсестра – пытаюсь его уберечь, положив конец этому чувству прежде, чем оно получит шанс расцвести.

Печальные воспоминания врезаются в психику пациента глубже всего, но зачастую пациент подавляет их – прячет сердечные раны, которые не хочет [полностью] раскрывать.

Др. Мими Гварнери «Говорит сердце. Кардиолог раскрывает тайны языка исцеления»

Глава 6

Сворачивая на подъездную дорожку, я дезориентирована, потому что не помню дорогу домой. Копаюсь в памяти в поисках какого-нибудь подтверждения, но думать получается только о лице Колтона в момент, когда он наклонился к пассажирскому окну и в последний раз со мной попрощался. О том, как он выглядел в зеркале заднего вида, стоя посреди пустой улицы с поднятой вверх рукой и глядя мне вслед. Всю дорогу до дома я бессчетное количество раз прокручивала в голове, как он появился в кафе, каким был его взгляд, когда он смотрел на меня. Как звучал его голос, когда он со мной прощался – словно не мог поверить, что я все-таки уезжаю.

Ноющая боль в губе – единственное, что не дает мне воспринимать этот день как сон. И вот я вернулась. Вернулась домой, где меня, волнуясь и переживая, наверняка заждалась мама. Которая рассердится, узнав о том, что произошло. Я притормаживаю и, набираясь храбрости перед встречей с ней, слушаю, как в вечерней тиши затихает мотор.

– Где ты была? – спрашивает мама, выходя из-за угла в прихожую, как только я захожу. – Ты знаешь, сколько раз я тебе сегодня звонила?

Не знаю. Я отвыкла проверять телефон, а то и включать его.

Я аккуратно прикрываю за собой дверь и кладу сумочку на столик у входа.

– Знаю, прости.

При виде моей распухшей губы и швов ее глаза округляются. Мама спешит ко мне, пара шагов – и она уже рядом, ее ладони лежат на моих щеках, поворачивая мою голову к свету так же, как делала днем медсестра. И через секунду ее тон из сердитого становится озабоченным.

– Боже мой, Куинн, что случилось?

В ее голосе столько тревоги, что на глазах у меня моментально появляются слезы.

– Ничего, просто я… – Я делаю глубокий вдох, пытаясь удержать голос ровным, но ее взгляд окончательно выбивает меня из равновесия, и я, сломавшись, начинаю рыдать. – Я врезалась в машину, налетела лицом на руль и…

– Ты попала в аварию? – Она отодвигает меня, взяв за плечи, и оглядывает с головы до пят, проверяя, не повредила ли я что-то еще. – Бога ради, ты почему мне не позвонила? Кто-нибудь еще пострадал?

– Нет, больше никто. Машина стояла на парковке, внутри никого не было, поэтому я оставила записку и…

– Где это произошло?

Секунду я мнусь, не желая объяснять, зачем поехала в Шелтер Ков. Но способа утаить правду нет – об автобусе, в который я врезалась, и о больнице придется рассказать точно.

– В Шелтер Ков, – отвечаю. Беспомощно пожимаю плечами. Плачу.

Мамины брови сходятся на переносице.

– Что ты там делала? Почему не предупредила хотя бы запиской? Почему ты не отвечала на мои звонки? Куинн, нельзя вот так исчезать.

Решительно невозможно ответить на эти вопросы честно. После несчастного случая с Трентом мои родители как могли поддерживали меня. Они были со мной очень, очень терпеливы. Даже одобрили мою идею встретиться с реципиентами, хоть я и видела, что она им не по душе. Думаю, они – как и я сама – надеялись, что это поможет мне исцелиться. Они давали мне время. Дарили любовь. Всегда были рядом. Понимали, когда мне требуется одиночество, а когда необходимо поговорить. И никогда на меня не давили. Но я знаю, за их безграничным терпением таилась не только надежда на то, что я оправлюсь, но и тревога, что этого не произойдет. Признаться маме, что я отправилась в Шелтер Ков искать сердце Трента и его реципиента, я никак не могу. И не признаю́сь.

– Прости, – говорю я. – Надо было сказать, куда еду. Просто… просто мне нужно было вырваться куда-нибудь на один день, я села за руль, поехала и в итоге очутилась на пляже.

Я делаю паузу и чувствую себя просто ужасно, глядя на то, как мама обдумывает мое объяснение. Я ведь знаю, что подразумевает моя интонация. Что сегодня один из «тех» дней, когда до боли отчетливо становится ясно: я не оправилась. Как несколько недель назад, в Триста шестьдесят пятый день после гибели Трента, когда, вернувшись от его родителей, я закрылась в своей комнате на три дня.

– Прости, пожалуйста, – повторяю и вновь ударяюсь в слезы. Искренние слезы, потому что мне искренне стыдно – за то, что я заставила ее волноваться, за то, что воспользовалась своей скорбью как отговоркой, за то, что поехала сегодня туда. Мне стыдно за все.

Ее глаза долго всматриваются в мое лицо, и в конце концов мама испускает глубокий вздох.