Грустное лицо Сухомлинского

В мою жизнь Василий Александрович Сухомлинский вошёл как радость, которую долго ждёшь, но приходит она неожиданно. Я ждал радости, но ещё не знал, что это могло быть.

Впервые я увидел его на общем собрании Академии Педагогических Наук в Москве. Было это, если я не ошибаюсь, в 1959 году. Мой научный руководитель, который был членом этой академии, пальцем показал мне в зале на человека, сидевшего в последнем ряду, и сказал: «Вот он, Сухомлинский, сельский учитель». Имя директора сельской Павлышской средней школы из Украины было тогда у всех на устах: кто восторгался им, кто ругал, кто клеветал, кто ехидничал. В это время я ещё мало знал, кто есть кто в педагогике. Сухомлинского ещё не читал, и ожидания особой радости во мне ещё не было.

Спасибо моему руководителю, что он пальцем указал мне на Сухомлинского и дал возможность взглянуть на него. Лицо его меня притянуло, и во время заседания я всё оборачивался, чтобы ещё и ещё раз запечатлеть его в себе. И до сих пор корю себя, почему я не подошёл к нему, не заглянул в его грустные глаза, не сказал: «Здравствуйте!» Может быть, он протянул бы мне руку и пожал её. Какую силу духа я почерпнул бы из этого рукопожатия на всю жизнь!

Я смотрел на него со стороны и думал о том, как и чем он мог ошарашить советский педагогический Олимп. Председательствовал на собрании президент АПН В.М.Хвостов, который только что грубо прервал выступление академика Л.В.Занкова. Он сообщал собранию о первых действительно удивительных результатах год или два тому назад начавшегося эксперимента. Видите ли, президент не поверил учёному в подлинности фактов. Это тот президент, который вскоре поверил клеветникам, написавшим о Сухомлинском следующее заключение: «Концепция, которую В.А.Сухомлинский проповедует в ряде органов нашей печати, получила весьма широкое распространение в массах учительства и в настоящее время представляет реальную угрозу как сила, поворачивающая педагогическое мышление в сторону буржуазной теории свободного воспитания». Это означало: «Убрать надо Сухомлинского!» И чтобы это свершилось, президент АПН направит донос в ЦК с предложением: «Рекламирование концепции В.А.Сухомлинского в нашей печати представляется политически и педагогически нецелесообразным и даже вредным». Об этих тайных «документах» мир узнал спустя 40-50 лет.

О чём мог думать тогда он – Василий Александрович Сухомлинский, наблюдая, как президент грубит Л.В.Занкову, объявляет недоверие к его экспериментальным поискам, открывающим новые возможности детей? Может быть, о том, о чём потом напишет в письме своему другу-единомышленнику Э.Г.Костяшкину: «Мне кажется, что многие мужи педагогики, которые управляют нашим кораблём, а сами не любят ни школы, ни детей: больше того, кое-кто из них глубоко ненавидит педагогику. Никакой педагогической мысли в рубке этого корабля нет».

Что я ещё мог бы вычитать на его грустном лице?

Наверное, то, о чём он будет писать опять-таки тому же своему другу: «В 1939 году женился. Когда я шёл на фронт, дома осталась жена Вера Павловна... Она не могла выехать, так как была беременной. Осталась у своих родителей. Во время оккупации её арестовало гестапо за распространение советских листовок, сброшенных с самолёта, за перепрятывание советских бойцов, бежавших из плена, за сохранение и передачу им оружия. Фашисты жестоко пытали её, выкололи глаза, после этого мучили ещё несколько дней, и потом повесили. Когда жена была в гестаповском застенке, к её родителям-старикам приехали два гестаповца и забрали больного десятимесячного ребёнка – якобы для того, чтобы мать его накормила. Они принесли ребёнка в камеру и сказали: если не скажешь, кто руководит вашей организацией, убьём сына. И убили на глазах у матери, а потом выкололи глаза и мучили. Обо всём этом я узнал после освобождения района. Я сам был при допросе нашими товарищами предателя-полицейского, который рассказал, как выколол ей “только” один глаз, а второй, мол, выколол не я, сжальтесь... Трудно передать словами горе, которое мне пришлось пережить... Я знаю, что и сейчас жив офицер, выколовший глаз жене и истязавший её»...

Сердце сидящего в зале человека с грустным лицом уже объявляло всему миру, что настала пора другой педагогики.

Конечно, не эта первая встреча была той радостью, которую я ждал. Она придёт ко мне попозже, чтобы придать мне веру и прояснить смысл любви к детям.

«Как любить детей»

Этой радостью для меня была статья Василия Александровича Сухомлинского, опубликованная в журнале «Радянська школа» в 1967 году. Статья называлась: «Как любить детей». Я читал и перечитывал её с восторгом, с удивлением. Надо же, так просто, страстно, ясно, мудро и смело говорить о том, что является всеначальной энергией образования и что так упорно выкидывает наука за борт своего корабля!

Во мне прояснилось многое, если не всё.

Меня охватило состояние, когда восклицают: «То же самое хотел сказать, но слов не находил».

Я переписал всю статью, как песню, из которой нельзя слова выкинуть. Я делал выписки, конспектировал. Я впитал весь её смысл в себя до той степени, что она стала моей, отражением моего духа.

Сейчас я пользуюсь тогдашними выписками и конспектами и заново переживаю состояние более чем сорокалетней давности.

Идеи, изложенные в статье, были как вулканические извержения, и их мог родить в себе только человек с судьбою Василия Александровича.

Статью он начинал так: в учительской среде можно услышать дискуссию – обязательно ли, чтобы каждый педагог любил детей? «А если я их не люблю? – щеголял своей оригинальностью один учитель. – Если от их галдежа у меня головная боль? Если я только и знаю светлые минуты, когда не слышу их и не вижу? Что же, прикажете оставить школу и переквалифицироваться?» Такому учителю Василий Александрович отвечает резко: «Да, надо оставить школу и приобрести другую специальность. Или же воспитать в себе любовь к Ребёнку – третьего не дано». Это потому что «любовь к Ребёнку в нашей специальности – это плоть и кровь воспитателя как силы, способной влиять на духовный мир другого человека. Педагог без любви к Ребёнку – всё равно, что певец без голоса, музыкант без слуха, живописец без чувства цвета».

Далее последует серия цитат, которые не нуждаются в комментариях.

«Нельзя познавать Ребёнка, не любя его».

«Речь идёт о мудрой человеческой любви, одухотворённой глубоким знанием человеческого, пониманием всех слабых и сильных сторон личности, – о любви, предостерегающей от безрассудных поступков и вдохновляющей на поступки честные, благородные. Любовь, которая учит жить, – такая любовь нелегка, она требует напряжения всех сил души, постоянной отдачи их».

«Мудрая любовь к детям – вершина нашей педагогической культуры, мысли и чувств. Сердечность, теплота, доброжелательность в отношении к Ребёнку, – то, что можно назвать общим словом – доброта, является результатом большой, длительной работы педагога над самовоспитанием чувств».

«Мудрая человеческая любовь к Ребёнку и детству – чувство, одухотворённое глубоким раздумьем, богатством мысли. Духовная пустота никогда не пробуждала и не питала подлинной любви».

«То, что мы вкладываем в понятие любовь учителя к детям, любовь детей к учителю, начинается... с удивления, с благоговения одного перед духовными богатствами другого и прежде всего перед богатством мысли».

«Любовь учителя к детям рождается в горении, в борьбе за человека, нередко – в муках».

Меня поражают сердечные откровения Василия Александровича. Посмотрите, как он пишет:

«Если бы я не познавал многогранности человеческого в Ребёнке, если бы каждый день не открывал перед собой чего-то нового в каждом Ребёнке, все дети казались бы мне похожими друг на друга – я не видел бы Ребёнка. А тот, кто не видит Ребёнка, не может и полюбить его».

«Я не могу себе представить, чтобы Ребёнок когда-нибудь надоел мне, чтобы я перестал любить его».

«В самих детях, в их оптимистическом мировосприятии – источник моей любви к ним. Мне хочется быть с детьми. Особенно сильным становится это желание тогда, когда по каким-то своим внутренним причинам я чувствую упадок духовных сил. Знаешь, что общение с детьми вдохновит бодрость, пополнит духовные силы, и потому в такие минуты больше, чем когда-либо, стремишься быть с детьми».

Василий Александрович не «из пальца высасывает» эти истины. Он описывает свою действительную педагогическую жизнь, описывает судьбы отдельных детей, которых преобразила и спасла его любовь.

«Было бы наивно, – говорит он, – представлять себе дело так, что все дети, которые приходят в школу, – красивые розы; и учителю не остаётся ничего, лишь только любоваться ими. Есть розы, есть и чертополох. Сколько приносят с собой дети уродливого, сколько бывает такого, когда сердце детское – как гнойник, как язва, корни которой уходят в глубину тех дней, когда перед Ребёнком только открывалось оконце в мир. Бывает, смотрят на тебя не чистые, честные, откровенные, а наглые, лицемерные глаза».

«Разве можно всё это любить?» – ставит он вопрос и даёт такой ответ: «Я люблю Ребёнка не таким, какой он есть, а таким, какой он должен быть. И когда удаётся очистить сердце детское от гнойника и язв, когда в глазах Ребёнка сияет одухотворённость красотой, а не блуждает лицемерная усмешка, я люблю этого настоящего человека, ибо в нём – частица моей души».

Откуда такое глубокое чувство и понимание Любви?

Василий Александрович дал мне и всему учительству, всем педагогам, всем воспитателям ответ на вечный вопрос, от которого мы увиливали. Это так же, как дал человечеству ответ на вечный вопрос Иисус Христос.

Спросите у Иисуса Христа, для кого он пришёл на Землю?

И мы услышим: «Я пришёл призвать не праведников, но грешников».

Спросите: кто имеет нужду во враче?

Он скажет нам: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

И что сделает пастух, если было бы у него сто овец, а одна из них заблудилась?

Иисус ответит: «Не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдёт ли искать заблудившуюся? И если случится найти её, то, истинно говорю вам, он радуется о ней больше, нежели о девяносто девяти не заблудившихся».

Только наивный спросит у Иисуса Христа: «Это как, Господи, всех, что ли, надо любить?»

Ибо мы имеем от Него вечную заповедь: «Возлюби ближнего своего как себя самого».

А теперь спросим у Василия Александровича: кому мы – учителя, воспитатели, педагоги – нужны, тем, которые уже воспитаны и обучены, или тем, кто в этом нуждается?

Спросим ещё: всех детей, что ли, нам любить, или тех только, которые сами уже любят нас?

Спросим по-другому: неужели любить нужно того, в сердце которого поселилось зло, и того, в глазах которого цинизм, и того, бессердечного и жестокого, бездушного и безнравственного? Любить этот «чертополох», этих духовных уродов?

Мы уже получили ответы на эти вопросы. «Да-да-да, – воскликнет Василий Александрович ещё раз, – всех, всех, всех детей нужно любить». И расскажет о том, как, любя «уродов», вылечивал их.

Вот о каком открытии читаю я в программной статье Василия Александровича:

«Искусство нашей профессии состоит в том, чтобы, ненавидя зло, не переносить ненависть на того, в чьей душе живёт оно».

А дальше расшифровывает эту идею:

«На мой взгляд, подавляющее большинство конфликтов между учителем и “неисправными”, “безнадёжными” школьниками как раз и возникает там, где ненависть ко злу учитель переносит и на Ребёнка. Однако Ребёнок есть Ребёнок, а в том, что зло укоренилось в его сердце, виноваты взрослые».

И как же бороться со злом в душе Ребёнка?

Клин клином, что ли, вышибать?

Нет, избавить Ребёнка от зла злом нельзя.

«Обращаясь к Станиславу К., я старался забыть, – и мне удалось это величайшим напряжением духовных сил, – что в его душе царит зло. И как только мне удалось забыть об этом, мальчик впервые в жизни почувствовал, что в эту минуту обращается человек к человеку». «Я обращаюсь не к голосу зла, – скажет он далее, – а к голосу красоты человеческой, которая в Ребёнке обязательно есть, которую не заглушить ничем».

Василий Александрович предлагает ещё одну закономерность и предупреждает:

«Если вы забыли о ней, то ни вы не будете любить детей, ни дети не будут любить вас».

А закономерность такая:

«Если всё время, на протяжении которого учитель находится вместе со своими воспитанниками, считать единым целым, то две трети его должны быть непринуждённым, товарищеским, дружеским общением, в котором дети забывают, что они – воспитанники, а учитель – их воспитатель».

Василий Александрович вводит новое понятие, рождённое в недрах понятия Любви – защитное воспитание.

«Любить Ребёнка – значит защищать его от зла, которое ещё окружает многих детей в жизни (мы имеем в виду, прежде всего, семью). Ежегодно, когда школьный порог переступают первоклассники, с тревогой смотришь в глаза детям, которые несут в своём сердце открытую рану. Я хорошо знаю этих детей, знаю их родителей, знаю боли и тревоги детской души, знаю, что отдельных детей надо уже не воспитывать, а перевоспитывать. Эти дети у меня на особом учёте, их воспитание я называю “защитным воспитанием”»...

Детей надо защищать от одиночества и чувства ненужности, от обмана, нечестности, эгоизма, неуважения к людям, от телесных наказаний и насилия, от заласканности.

«Защитное воспитание – это глубоко индивидуальное творчество педагога. Тут надо так прикоснуться к болезненному, искалеченному сердцу Ребёнка, чтобы воспитание не обернулось для него страданием. От духовного одиночества самой лучшей защитой является пробуждение чувства любви, симпатии к человеку – учителю»...

Защитное воспитание есть проявление утончённого понимания чувства любви. Понятие это открывает целое научное направление в педагогике, если считать, что педагогика есть наука; или же высшие сферы искусства, если считать, что педагогика есть искусство. Лучше сказать – и в той, и в другой сферах.

Date: 2016-02-19; view: 427; Нарушение авторских прав