Глава XXIIi

Кризис недуга, именуемого тяготением к запретному плоду ^[66]

Когда Ричард добрался до старой, пролегавшей под сенью вязов и окаймленной травою дороги, которая вела из Рейнема в Белторп, было уже темно. Тусклое сияние сумерек померкло. Ветер всполошил на западе гряду облаков, и теперь она широко распласталась по небу и тяжело катилась во тьме, словно колесница, которую изможденные кони все еще тщатся домчать. А вот и ферма – сердце его тревожно забилось. Не может быть, чтобы ее там не было. Она должна была вернуться. Как это она могла уехать совсем и не написать ему ни слова? Он наступил возникшему было подозрению на горло; если оно еще и дышит, он все равно не даст ему вымолвить ни слова: он заставил замолчать разум. Если она не написала, то значит, ока вернулась. Он не слушал ничего, кроме своего властного чувства; он шептал обращенные к ней слова любви так, как будто она была рядом. Нет, она и вправду там; серебрящеюся нежною тенью она ходит по этому милому старому дому, занятая повседневными хозяйственными заботами. Кровь в нем трепетала и пела: о как же счастливы те, что живут в этих стенах и видят ее ежечасно! И тут воображению его дородный фермер Блейз и тот предстал окруженный сияющим ореолом. Иначе и быть не может! Тот, кто повседневно общается с ангелом, познает ангельское блаженство, и как не позавидовать счастливой доле сына хозяина, Тома? Донесшийся вместе с ветром аромат жигунца окутал его, и заворожил, и овеял старый кирпичный дом, ибо он помнил место, где куст этот рос, а рядом другой – зимний розовый куст, и еще жасмин, и страстоцвет; палисадник с пышными розами, которых она касалась своими руками; обсаженную вишневыми деревьями длинную стену слева, проем в этой стене, а там – уходящий в глубину фруктовый сад и расстилавшиеся за ним поля – все то, что окружало счастьем ее жилище! Все это сразу ожило перед ним, в то время как он вглядывался во тьму. И все же этот свет, эта минутная умиротворенность души вспыхнули в нем не от надежды; это было отчаяние, ширившее обман, своенравно воздвигавшее все на песке.

«Ибо истинной страсти присуща невероятная цепкость, – говорится в «Котомке пилигрима», – она скорее выстоит против сил небесных, против великого господнего воинства фактов, нежели откажется от задуманного; чтобы она сдалась сама, ее надо сокрушить, надо низвергнуть в бездну!» Он знал, что Люси там нет, что ее увезли из этого дома. Но упорство его, дошедшее до безумия желание не хотело с этим мириться, боролось, побеждало, вызывало из тьмы ее тень, и действительность становилась такой, какою он хотел ее видеть. Несчастный юноша! Великое воинство наступало на него сомкнутым строем.

Много раз он призывал ее шепотом, а один раз вместо шепота из груди его вырвался крик. Он не слышал ни скрипа открывавшейся двери, ни шума шагов на посыпанной гравием аллее. Он перегнулся через шею непокорной Кассандры и стал пристально вглядываться в окно, когда из темноты до него донесся голос:

– Это вы, молодой человек? Мастер Феверел?

Ричард был выведен из охватившего его оцепенения.

– Мистер Блейз! – воскликнул он, по голосу узнав фермера.

– Добрый вечер, сэр, – ответил Блейз. – Вас-то мне было не узнать, а вот кобылу узнал сразу. Темь-то какая! Не заглянете ли, мастер Феверел? Моросит уже, и, видать, ноченька-то будет ненастная.

Ричард спешился. Фермер позвал слугу придержать Кассандру и провел гостя в дом. Стоило только Ричарду переступить порог, как чары рассеялись. Во всех комнатах и коридорах меж ними царила мертвая тишина, и все говорило о том, что ее здесь нет. Стены, которых он касался, когда проходил, были створками опустевшей раковины. С тех пор как они начали встречаться, он ни разу не заходил в этот дом, и вот сейчас – какая странная сладость и какая безмерная мука!

Сын хозяина Том сидел в большой комнате и, склонившись над старинною книгой, жадно рассматривал летние моды на тот год еще, когда мать его была девочкой Том Блейз пристально вглядывался в лица красавиц тех времен. С недавних пор женщины возымели власть и над ним.

– Вот оно что, Том! – нараспев произнес фермер, открыв дверь. – Вот чем мы занимаемся! Опять ты за эту дурь взялся! На что тебе сдались эти моды, хотел бы я знать? Кончай с ними, ступай, погляди за кобылой мастера Феверела. Только дурь себе в голову вбиваешь. Иначе и не скажешь! Кривляки-то какие!

Фермер расхохотался, упрятал свои жирные бока в кресло и пригласил гостя последовать его примеру.

– Хорошо еще, что они на женщин похожи, – продолжал он, удобно усаживаясь в кресле и хлопнув себя по колену. – Пускай себе делают, что хотят, только по-осиному талии не ужимают. Мне подавай женщину такой, какой ее господь сотворил! Верно ведь, молодой человек?

– Вам, как видно, здесь очень одиноко, – сказал Ричард, оглядывая стены и потолок.

– Одиноко? – переспросил фермер. – Да уж, что есть, то есть. Так уж все получилось. У меня моя трубка, а у Тома – эта вот дурь. Он сидит на одном конце стола, а я – на другом. Он зевает, а я глазею. Малость одиноки. Только это – к лучшему!

– Никак уж не думал, что сегодня вас увижу, мистер Блейз, – продолжал Ричард.

– Молодой человек, вы поступили как мужчина, коли пришли сюда, и вам это делает честь! – сказал фермер Блейз, и в голосе его послышались сила и прямота.

Прозвучавший в словах фермера намек заставил Ричарда порывисто вздохнуть. Они посмотрели друг на друга, а потом в стороны; фермер забарабанил пальцами по подлокотникам кресла.

Над камином, среди потускневших миниатюр, изображавших состоятельных земледельцев предыдущего поколения в высоких воротниках, старавшихся сдержать улыбку, и старух в платьях с высокой талией, которые, напротив, приветливо улыбались из-под густых оборок своих чепцов, висело сравнительно неплохое поясное изображение морского офицера в форме с подзорной трубою под мышкой, который явно никому из них не приходился родней. У него были голубые глаза, светлые волосы, и по ладно посаженной голове и широким плечам можно было судить о его осанке. Художник, изобразивший у него на плечах эполеты, чтобы обозначить его ранг, позаботился о том, чтобы достигший этого положения лейтенант выглядел молодо; у него были румяные щеки и алые губы. На этот портрет и воззрился Ричард. Фермер Блейз заметил это и сказал:

– Ее отец, сэр!

Ричард с непривычной для него выдержкой отметил сходство в чертах лица.

– Да, – сказал фермер, – вылитая копия отца, он почти что мне ее заменяет, да все ж таки это не то.

– Это ведь старинный род, мистер Блейз, не так ли? – спросил Ричард, стараясь ничем не выдать своего волнения.

– Дворяне… никого только уже почти не осталось, – с таким же напускным безразличием ответил фермер.

– Так, значит, это ее отец? – снова спросил Ричард, набираясь смелости, чтобы завести разговор о ней.

– Да, молодой человек, это ее отец!

– Мистер Блейз, – выпалил Ричард, глядя фермеру прямо в глаза, – скажите мне, где она?

– Уехала, сэр! И след простыл!.. Нету ее здесь, вот и весь сказ, – фермер забарабанил пальцами еще быстрее и пристально посмотрел на взбешенного юношу.

– Мистер Блейз, – Ричард подался вперед, чтобы быть к нему ближе. Он был ошеломлен и едва сознавал, что говорит и что делает. – Скажите, где она сейчас? Почему она уехала отсюда?

– Нечего вам об этом спрашивать, сэр, поймите, – ответил фермер, качая головой.

– Но это же не по ее воле… она ведь этого не хотела?

– Нет, она-то любит наши места. Может, даже чересчур любит!

– Для чего же вы тогда ее услали и сделали ее несчастной, мистер Блейз?

Фермер решительно отверг предположение, что это он сделал ее несчастной.

– Меня в этом никто обвинить не может. Вот что я вам скажу, сэр. Я не хочу, чтобы вокруг нее сплетни пошли, вот и все. А коли так, то давайте мы с вами потолкуем начистоту.

Ричард почувствовал себя оскорбленным и привскочил. Но минуту спустя вся обида прошла, и он смиренно сказал:

– Так это я виноват, что она уехала?

– Да, – ответил фермер, – правду говоря, вы!

– Как же мне поступить, мистер Блейз, чтобы она могла вернуться сюда? – лицемерно спросил юноша.

– Ну вот, – удовлетворенно заметил фермер, – это уже другое дело. Рад, что вы повели такие разумные речи, мистер Феверел. Можете себе представить, как мне ее не хватает. Без нее и дом не дом, и я не я. Ну так вот, сэр! Это все в ваших силах. Ежели вы мне обещаете, что не станете с ней водиться… не пойму я, как это вы ухитрились с ней спознаться… и не будете добиваться свиданий с ней – а ведь доведись вам увидать ее, когда она уезжала, вы бы уж от нее не отстали. И когда это только вы с ней повстречались? По весне, верно, не так ли? Кабы вы дали мне слово дворянина, что не станете ни писать писем, ни выслеживать, – я бы в одночасье ее назад привез. А вернуться она должна!

– Вы что же, хотите, чтобы я от нее отказался! – вскричал Ричард.

– Точно так! – подтвердил фермер. – Чтобы вы отказались.

Слово «никогда» едва было не сорвалось с уст юноши, но он сделал над собой усилие и сдержался.

– Так значит, вы услали ее, чтобы уберечь ее от меня? – гневно сказал он.

– Не то чтобы так, но похоже, – молвил фермер.

– Вы что же, думаете, что ей от меня будет худо, сэр?

– Люди думают, что худо будет вам, молодой человек, – не без иронии ответил фермер.

– Худо мне, от нее? Какие люди?

– Люди очень вам близкие, сэр.

– Какие такие люди? Кто же это смел говорить о нас с ней? – Ричард начал подозревать, что против него плетутся интриги, и насторожился.

– Послушайте, что я вам скажу, сэр, – сказал фермер, – это никакая не тайна, а ежели это даже и тайна, то не знаю, почему я обязан ее хранить. Воспитание у вас, видите ли!.. – фермер растянул это слово так, будто ему надо было описать, как выглядит змея. – Вы же совсем не такой, как другие. Тем лучше! Вы храбрый молодой человек. И папенька ваш вправе вами гордиться. Так вот, сэр, благодарить мне его за это надо: он проведал про вас и про Люси и, понятное дело, слышать об этом не хочет, да и я тоже. Я с ним видался. И мне, надо сказать, все это не нравится. Это моя девочка. Мне ее отдали на попечение. И она из благородной семьи, сэр. Знаете, я вам скажу, немного вы найдете девушек, чтобы за ними так смотрели, как я за моей Люси! Ну так вот, мастер Феверел, одно из двух: либо вы, либо она – одному из вас здесь не бывать. Так нам было сказано. А что до Люси, то я уверен, что она не меньше печется о вашем воспитании, чем папенька ваш: она говорит, что уедет и не будет писать и расстанется с вами навсегда, только бы вашему воспитанию не мешать. И слово свое она сдержала, не правда ли? На нее можно положиться. Что скажет, то и сделает! Она у меня благородная! Так вот, поступите и вы так же, сэр, и я вам спасибо скажу.

Бросив лист бумаги в огонь, мы видим, как он постепенно буреет от жара, а потом бывает охвачен пламенем; нечто похожее происходило и с душою нашего влюбленного, когда он слушал фермера Блейза.

Гнев его не нашел себе выхода в словах, он как бы сгустился и ушел вглубь.

– Мистер Блейз, – сказал он, – это очень хорошо, что люди, на которых вы намекаете, проявляют обо мне такую заботу, но я теперь уже в том возрасте, когда должен думать за себя сам и поступать так, как хочу. Знайте, я ее люблю! – он переменился в лице, каждый мускул на нем дрожал.

– Ну что же, – успокоительно произнес фермер, – все мы, когда молоды, любим – не ту, так другую. Так уж повелось!

– Я люблю ее! – на этот раз прогремел юноша: чувство его было так велико и так его захватило, что, признаваясь в нем, он уже не испытывал ни тени стыда.

– Скажите мне, фермер! – тут все в нем стало тихой мольбою, – скажите, вы ведь привезете ее домой?

Лицо фермера Блейза приняло странное выражение. Он спросил, для чего ему это делать, как же тогда быть с обещанием, которое он просит Ричарда дать? Но разве мало того, что уже было сказано: он ее любит! И не может понять, почему ее дядя тут же не пошлет за ней, чтобы они скорее могли быть вместе.

– Все это хорошо, – согласился фермер, – но к чему же это в конце концов приведет? Что будет потом? Все любовь да любовь! Не слишком ли тут много любви! – сурово добавил он.

– Так, значит, вы отказываете мне в этом, фермер, – заключил Ричард. – Значит, винить в том, что ее держат теперь где-то далеко от меня, я должен не их… не этих людей, а вас. Это вы не хотите взять ее обратно домой, хоть я и говорю вам, что люблю ее больше жизни?

Теперь фермер Блейз должен был отвечать ему прямо: у него были на это свои доводы, свои причины. А дело было в том, что в опасности была ее репутация, и один господь знает, не грозит ли теперь опасность ей самой. Он говорил спокойно, откровенно и не без чувства собственного достоинства. О самом Ричарде он отзывался с похвалой, но молодость есть молодость, а только сыну баронета никак не пристало жениться на племяннице фермера.

В первую минуту сын Системы его не понял. А как только понял, вскричал:

– Фермер! Если я вам дам слово чести и поклянусь перед господом, что женюсь на ней, как только достигну совершеннолетия, вы ее сюда привезете?

Сказано это было с такой страстью, что, пытаясь немного его успокоить, фермер неуверенно покачал головой, глядя на решетку камина, и сделал медленный выдох. Медлительность эта приободрила Ричарда: мелькнула какая-то слабая надежда.

– Значит, это вовсе не потому, что вы настроены против меня, мистер Блейз?

Фермер утвердительно кивнул головой.

– Это потому, что мой отец против меня, – продолжал Ричард и принялся доказывать, что любовь священна и никакой отец не властен напрочь и навсегда обуздать чувства сына. Но приводить холодные доводы значило сойтись с фермером на открытом месте, где тот мог одержать над ним верх, и, боясь, как бы этого не случилось, юноша снова дал волю страсти, и страсть помчала его вперед. Он принялся рассказывать, как Люси любит его и как много она для него значит. От жизни он переходил к смерти, а от смерти – к жизни, в потоке низвергаемых им слов были и проклятья, и жалостная мольба. Может быть, он даже чем-то и растрогал сердце флегматичного старого англичанина, так пламенны были его речи, так жертвенно он поступался своей гордостью.

Фермер Блейз пытался его успокоить, но все было напрасно. Юноша хотел одного – вернуть похищенное сокровище.

Фермер потянулся за трубкой, верной утешительницей своей в минуты тревоги.

– Теперь можно курить и здесь, – сказал он. – При ней не курил. Уходил на кухню. Вы позволите?

Ричард молча кивнул головой и принялся внимательно следить за тем, как фермер набивал и зажигал трубку и как начал пускать клубы дыма, словно от этих неторопливых движений зависела его участь.

– Кто бы мог подумать, когда вы в тот раз сидели здесь у меня, что все так обернется? – изрек фермер, вдыхая табачный дым, клонивший его к благодушию и раздумью. – В тот день вы ее ведь и не приметили, молодой человек! А, помнится, я вас с ней познакомил. Да что там говорить, мало ли как оно бывает. А вы что, и подождать не можете, пока она в положенное время вернется?

В ответ на эту мысль и на выпущенную из трубки струю дыма последовал еще один поток слов.

– Удивительное дело, – сказал фермер, прикладывая чубук к морщинистому виску.

Ричард принялся ждать, и тогда фермер отложил трубку в сторону – она оказалась плохой помощницей в этом трудном деле; положив локти на стол и пристально взглянув на Ричарда, он сказал:

– Послушайте, молодой человек! Я же им слово дал. Я обещал. Я заверил их, что до весны ее здесь не будет, а там она вернется, и я опять к себе ее заберу – вот оно что! Я твердо надеюсь, и есть у меня на это свои причины, что оба вы к тому времени наберетесь ума. У меня есть на нее свои виды. Только я не из тех, кто может девушку приневолить замуж выйти. Верьте, я вам не враг, мастер Феверел. Таким, как вы, любая девушка будет гордиться. Ну так вот, ждите, а там увидите. Таков мой совет. Наберитесь терпения и ждите. Больше мне нечего вам сказать.

Ричард был так возбужден, что фермер не решился излагать ему свои намерения касательно того, как он думает осчастливить своего Тома, если только вообще эти намерения были серьезны.

Фермер повторил еще раз, что сказать ему больше нечего, и Ричард, у которого в ушах все еще гудели доводившие его до отчаяния слова «подождите до весны», «подождите до весны», поднялся, чтобы уехать. Фермер Блейз дружески пожал его обессилевшую руку и, подойдя к двери, стал звать Тома, однако тот, боясь, что его снова начнут ругать за его дурь, не показывался. В коридоре к Ричарду кинулась служанка и сунула ему что-то в руку, которая кроме этого беглого прикосновения ничего другого в эту минуту не ощутила. Коротыш привел лошадь. Шел дождь; хлынувшие потоки его струили тепло; деревья шумели от ветра. Прощаясь с Ричардом у ворот, фермер Блейз попросил его подать ему руку и сказать, что все в порядке. Молодой человек понравился ему своей серьезностью и прямотой. Сказать, что все в порядке, Ричард никак не мог, но руку все-таки протянул. На мгновение пальцы их сплелись в крепком рукопожатии, после чего он вскочил на Кассандру и ускакал в бушующую черную тьму.

Спокойный, ясный рассвет последовал за мятежным закатом, и бледное пламенеющее отражение его легло на воды озера Абби. Еще до наступления зари Том Бейквел вышел из дома и встретил своего господина: едучи из Лоберна по парковой дороге верхом на Кассандре, он мерно покачивался в седле. На них обоих – на лошадь и на всадника – было жалко смотреть. Бока Кассандры были забрызганы грязью, голова поникла: после этой неистовой ночи она была совершенно измождена. Каких только кочек и болот не одолевала она в пути; сколько сил своих отдала этой бешеной скачке сквозь кромешную тьму.

– Уведи Кассандру, – приказал Ричард, спешившись и поглаживая лошадь между глаз. – Ей, бедной, крепко сегодня досталось! Присмотри за ней, Том, а потом зайди ко мне.

Том не стал его ни о чем расспрашивать.

Оставалось всего трое суток до дня рождения Ричарда, и, хотя преданный слуга его молчал, увидав замученную лошадь и узнав о странной выходке молодого господина, гнавшего ее всю ночь, обитатели Рейнема были готовы еще к одному злосчастному торжеству; предрекавшие же неудачу испытывали при этом печальное удовлетворение. Сэру Остину предстояло потребовать от сына исполнения неприятной обязанности: речь шла о том, чтобы тот попросил прощения у Бенсона и тем самым смыл кровь, несправедливо пролитую им, когда он вырезал себе фунт мяса Грузному Бенсону было велено приготовить себя к просьбе о прощении, и он уже мысленно прикидывал, какое скорбное смирение он должен будет напустить на себя перед этою встречей. Однако, пока сын его пребывал в смятении, сэр Остин вдруг передумал: он решил, что тот вряд ли способен оценить весь благородный смысл такого поступка, и не стал ничего от него требовать, меж тем как грузный Бенсон, приняв важный вид, стоял и стоял, ожидая его, то в дверях, то у ступенек лестницы в виде динозавра-кариатиды; оттуда он всегда мог первым шагнуть навстречу наследнику Рейнема, но Ричард преспокойно прошел мимо него, как и вообще мимо всех, опустив голову и механически передвигая ноги так, как будто то были некие случайно доставшиеся ему инструменты, назначение которых ему неизвестно. Для Бенсона, который слепо верил своему господину, это было ударом: философское объяснение сего поведения нисколько его не утешило. «В натуре сильной и сложной, – гласило оно, – доброе начало произрастает медленнее, нежели в какой-либо иной, и не следует делать попыток искусственно этот рост ускорить». Бенсону важнее всего было восторжествовать над обидчиком. Он готов был простить его, как и следовало бы христианину, но он хотел, чтобы враг сначала пал перед ним на колени. И теперь, хотя его глаза динозавра видели в доме больше, чем глаза всех остальных его обитателей вместе взятых, и видели также, что Том и его господин затевают нечто такое, что должно было вывести из равновесия Систему, Бенсон, коль скоро он не получил возмещения понесенных потерь и ему не хотелось безвозмездно подвергать себя новым опасностям, предпочитал молчать.

Сэр Остин частично догадывался о том, что творится в сердце его сына, не представляя себе, однако, насколько глубоко закравшееся в него недоверие и насколько сильна охватившая юношу страсть. Он был с ним предупредителен и нежен. Подобно хитрому врачу, которому случилось допустить ошибку в дозировке лекарства, он втайне от всех тщательно продумывал дальнейшие назначения, пребывая в уверенности, что знает лучше всех, что происходит с его больным, и что, кроме него, никто не может ему помочь. Он повелел, чтобы все эти странности в поведении Ричарда прошли незамеченными. За два дня до дня рождения сына он спросил, не будет ли тот возражать, если он позовет гостей.

– Приглашайте кого хотите, сэр, – ответил Ричард.

Начались приготовления к торжеству.

В канун своего дня рождения он обедал вместе со всеми. Приехавшая в тот день леди Блендиш с покаянным видом села по правую сторону от него. Гиппиас прогнозировал, что к утру у него расстроится желудок. Восемнадцатое Столетие утверждала, что до следующего дня рождения Ричарда ей уже не дожить. Адриен выпил по случаю того, что уже два года исполняет обязанности наставника, а Алджернон просматривал список лобернских силачей, которым наутро предстоит драться с силачами Берсли. Сэр Остин прислушивался ко всем, вставляя иногда несколько слов, внимание же его целиком было устремлено на сына. Для того чтобы понравиться также и леди Блендиш, Адриен отважился на шутки по поводу лондонской миссис Грандисон; шутки были слегка непристойные, но настолько слегка, что было бы непристойностью это заметить.

После обеда Ричард ушел. Выглядел он в этот день как обычно, разве что глаза его блестели каким-то особенным блеском, но баронет всех успокоил, сказав:

– Ничего, ничего! Пройдет.

Он, и Адриен, и леди Блендиш пили чай в библиотеке и засиделись допоздна, обсуждая разные казуистические вопросы, относящиеся главным образом к проблеме запретного плода. Разговор этот очень забавлял мудрого юношу, который получил возможность излагать перед двумя людьми строгих правил ситуации весьма сомнительного свойства и в попытках докопаться до истины незаметно для них самих завести их в такие дебри, где они совсем оробели, так, что боялись даже поднять глаза. Автор афоризмов привел в восторг сердце своей неизменной почитательницы, пусть и ранее сочиненным, но, во всяком случае, обретшим форму только сейчас, изречением, как вдруг все присутствующие обнаружили, что их уже четверо. Грузный Бенсон стоял среди них. Он оправдывался потом, говоря, что стучал и никто не ответил. На лице его можно было прочесть следы удивления и недовольства по случаю того, что в числе сидевших за столом оказался Адриен; следы эти изгладились не сразу, а, исчезнув, уступили место суровому, но вместе с тем и дряблому выражению.

– Ну что, Бенсон? – спросил баронет. – Что там такое?

– Позвольте вам доложить, сэр Остин, – провозгласил застывший в неподвижности дворецкий: – мастер Ричард!..

– Ну и что?

– Ушел!

– Ну и что же?

– И Бейквел с ним вместе!

– И что с того?

– Взяли саквояж с вещами.

Можно было подумать, что в саквояже этом спрятана подозрительная вещь, именуемая романтикой юного героя.

Итак, Ричард ушел из дома с саквояжем, и Том Бейквел саквояж этот нес. Он шел по дороге в Беллингем под проливным дождем и спешил, как бежавший из тюрьмы узник, сам не свой от радости, меж тем как Том дрожал от холода и непрерывно ворчал. В Беллингеме они должны были сесть на поезд. Он знал теперь, где ее надо искать, он выведал это при посредстве мисс Дейвенпорт, и туда-то он и мчался теперь, как выпущенная из лука стрела; туда, наперекор всем отцам, друзьям и интриганам, – вытребовать ее, и увезти, и вместе с ней вступить в борьбу со всем миром.

Промокшие насквозь, добрались они до Беллингема, и Том мечтал о том, чтобы согреться спиртным. Он уже намекал об этом своему господину, твердя, что рюмка-другая их приободрит, на что тот отвечал все время одно и то же: «Том, Том! Подумай, я ее завтра увижу!» Ехать мокрым было неприятно, и Том вновь и вновь возвращался к своим намекам, на что господин его отвечал всякий раз все тем же безумным выкриком, и сжимал ему руку, и в довершение всего еще изо всех сил ее тряс. Когда они проходили мимо главной гостиницы этого городка, Том уже без обиняков заявил, что надо бы выпить бренди.

– Нет! – вскричал Ричард. – Нельзя терять ни минуты! – Не успел он произнести этих слов, как зашатался и упал прямо на Тома, успев только пробормотать, что у него кружится голова и что нельзя терять ни минуты. Том поднял его на руки и внес в гостиницу. Хозяин и хозяйка тут же предложили им бренди, лекарство, которым лечили здесь все недуги, и насильно влили его в рот едва дышавшему Ричарду, что, правда, оживило его, но лишь настолько, что, крикнув: «Звонок уже, мы опоздаем», он без чувств упал на диван. Возбужденность его и полное изнеможение сделали свое дело. Юноша дал себя раздеть и уложить в кровать, и лежал теперь, позабыв обо всем на свете, даже о своей любви; точно затонувший ствол, который время выбросило на поверхность воды. Там-то и обнаружил его отец.

Испытал ли ученый гуманист раскаяние? Он предвидел такого рода кризис, перелом в том недуге, жертвою которого сделался его сын, когда тело ослабевает и духу бывает дано совладать с ним и этот недуг победить; он прекрасно знал, что не дух тут виной. К тому же увидеть сына и увезти его домой само по себе уже было для него известным успокоением после всей поднятой Бенсоном тревоги.

– Запомните, – сказал он, обращаясь к леди Блендиш, – когда он поправится, она ему будет уже не нужна.

Услыхав о том, что Ричарда настигли, она сразу же отправилась в Беллингем вместе с ним.

– До чего же вы умеете быть жестоким! – воскликнула она, стараясь подавить волновавшие ее предчувствия. Она настаивала, чтобы мальчику вернули его игрушку или, во всяком случае, обещали вернуть, только бы это помогло ему поправиться и снова расцвесть.

– Позаботьтесь о нем, – просила она, – сделайте все, чтобы ему стало лучше!

Отцу, который так горячо его любил, было тягостно на него смотреть. Юноша лежал на гостиничной кровати, простертый, неподвижный; щеки его пылали в лихорадке, глаза никого не узнавали.

Привезенный из Лоберна старый Доктор Клиффорд, которому было поручено лечить больного, покачивая головой, поджимая губы и припоминая старые истины, обещал, что сделает все, что только в состоянии сделать в подобных случаях медицина. Старый доктор признал: натура у Ричарда очень здоровая и организм его откликается на все назначения, как фортепьяно на прикосновение рук музыканта.

– Но, – добавил он, принимая участие в семейном совете, ибо сэр Остин посвятил его в обстоятельства дела, – лекарства не очень-то в таких случаях помогают. Перемена обстановки! Вот что ему сейчас нужно, и чем скорее, тем лучше. Развлечения! Надо, чтобы он повидал свет и узнал, что такое он сам. – Я хорошо понимаю, – добавил он, – что все это пустые слова.

– Напротив, – возразил сэр Остин, – я совершенно с вами согласен. По свету он поездит, и сейчас для этого самое время.

– Знаете, доктор, мы ведь погружаем его в Стикс^[67],– заметил Адриен.

– Скажите, доктор, а бывали в вашей практике такие случаи? – спросила леди Блендиш.

– Ни разу, сударыня, – ответил доктор Клиффорд, – в этих местах такого не сыщешь. Деревенские жители мыслят здраво.

– Но ведь люди же умирали от любви, и в деревнях тоже, не правда ли, доктор?

Такого доктору Клиффорду не доводилось встречать.

– Мужчины или женщины? – осведомился баронет.

Леди Блендиш полагала, что чаще всего это были женщины.

– Спросите доктора, были ли это здравомыслящие женщины, – сказал баронет. – Нет, вы оба видите все в искаженном свете. В мире есть существа высокообразованные и – бесчувственные скоты. Однако из вас двоих ближе к истине все-таки доктор. Если у человека здоровая натура, то ему ничто не грозит. Если бы он еще принял во внимание особенности организма, он был бы во всем прав. Чувствовать, но не впадать в крайности – вот главное.

– Коль я с любимой не в ладу,

Я к первой встречной подойду,–

напевал Адриен народную балладу.

Date: 2016-01-20; view: 279; Нарушение авторских прав