Описание мира

По сравнению с первым, исходным типом, в третьем произошло изменение только одного категориального измерения — простота внутреннего мира сменилась его сложностью, что, однако, ведет к радикальному преобразованию всего жизненного мира.

Остановимся еще раз на понятии сложности. Мы уже говорили, что даже при наличии у субъекта многих жизненных отношений его внутренний мир может оставаться простым. Точнее, нужно различать объективную и субъективную сложность мира. Первая порождается тем, что каковы бы ни были намерения субъекта, его внешнее поведение всегда дает начало всевозможным социальным, биологическим и физическим процессам, которые могут сказаться на том или ином его жизненном отношении. Другими словами, всякое действие субъекта, "реализующее одну его деятельность, одно отношение, объективно оказывается реализующим и какое-то другое его отношение" [89, с.211]. Однако вполне мыслим такой психологический мир, который, несмотря на то, что входящие в него отношения объективно пересекаются между собой в поле реального действования, остается внутренне, субъективно простым. При этом субъект в каждый данный момент психологически находится только в одном жизненном отношении, его сознание никогда не бывает "между" отношениями, в точке, откуда видно и "то", и "другое", и их взаимозависимость, а поведение осуществляется так, как если бы других отношений, кроме реализуемого, не существовало, причем не потому, что субъект решил не обращать на них внимания, пренебречь или пожертвовать ими, а просто потому, что он не способен одновременно психологически удерживать более одного отношения. Словом, объективная перекрещенность отношений, т. е. объективная сложность жизненного мира сама по себе не создает еще его внутренней, субъективной сложности. Последняя является результатом особой внутренней деятельности по связыванию и согласованию отношений.

Сложность внутреннего мира — это "сопряженность" отдельных его единиц (жизненных отношений) во внутреннем пространстве и времени. С пространственной стороны "сопряженность" выступает как симультанная связанность отношений, т. е. способность держать в поле внутреннего зрения одновременно два и более отношений, что феноменологически выражается как "то и это". Во временном аспекте "сопряженность" означает наличие между отношениями связей последовательности "сначала- потом". В симультанном срезе субъективно соприсутствуют многие жизненные отношения ("то и это"), развертывающие сукцессивно в некотором порядке — сначала одно, потом другое.

Какова жизнедеятельность живущего в таком мире существа?

Внешний мир абсолютно "легко проницаем для действия, и это делает невозможным никакое конечное действие, как невозможно конечное движение в абсолютной пустоте, оно либо отсутствует, либо бесконечно по причине отсутствия сил сопротивления. А действие только и осмыслено как конечное, тяготеющее к завершающей его цели, т. е. легкость мира упраздняет действия (и, естественно, их операционный состав), а равным образом и то непсихологическое "расстояние", которое в реальных условиях обычно отделяет прямой результат действия от его значимых последствий, непосредственно затрагивающих мотивы (потребности) субъекта. (46)

Таким образом, легкость внешнего мира устраняет все процессы, протекающие между инициативой субъекта и реализацией мотива. Вся внутренняя структура деятельности и ее телесность при этом как бы выпадают, каждая отдельная деятельность, стоит ей только начаться, осуществляется мгновенно ("тут-и-сейчас").

Эта жизнь лишена ситуативности. В психологическом мире нет ситуаций с их "подвернувшимися случаями", благоприятными (или неблагоприятными) обстоятельствами, с их временными ограничениями, порождающими "заботы", т. е. действия, долженствующие быть выполненными в определенный срок, с их возможностью компромиссов между содержательно непримиримыми тенденциями, с их неожиданными "вдруг" и "как раз" и т. д. А раз нет ситуаций, значит, нет той, казалось бы, поверхностной и случайной, — но тем не менее активно участвующей в самых интимных (в том числе мотивационных) процессах конкретной, подвижной, не поддающейся полному рациональному учету и расчету материальности, составляющей само тело обыденной жизни.

Существование инициативного субъекта в легком жизненном мире настолько же полно "волшебных" возможностей, насколько и опасно; это обнаженное бытие, оно лишено оболочек трудности и амортизирующей вязкости внешнего мира. В этом мире нельзя "одуматься" и "опомниться", ибо всякая инициатива мгновенно достигает своих самых отдаленных последствий.

Теперь зададимся вопросом, какие ограничения накладывает легкость мира на все многообразие конкретных форм сложности жизни? Понятно, что в легком жизненном мире нет эмпирических, ситуативных, "телесных" пересечений между отдельными отношениями. Однако, далее, имеются две теоретические возможности, неравноценные для дальнейшего хода нашего мысленного экспериментирования.

Первая из них состоит в том, чтобы принять утверждение о материальной непересекаемости отношений как объективное. В этом случае, поскольку каждому жизненному отношению предстоит мгновенная беспрепятственная реализация и поскольку ему не грозит столкнуться в поле материального действования с другим отношением, то ни одному из этих отношений не будет отказано в осуществлении. Мир абсолютно прозрачен для субъекта, результат всегда равен цели, воплощение — замыслу. Жизнь лишена всякой внутренней альтернативности и напряженности, единственное, что требуется от субъекта для реализации жизни, — это назначить очередность исполнения его деятельностей. Причем осуществление такой работы по назначению очередности приходится приписывать субъекту лишь потому, что речь идет о внутренне сложном жизненном мире, и, значит, его отношения хоть где-то должны встречаться — если не в ходе осуществления, то хотя бы в точке принятия решения. Внутренней же необходимости в такой встрече их в сознании и в назначении очередности их исполнения в подобном жизненном мире нет, поскольку при абсолютной легкости мира его "пропускная способность" не ограничена и позволяет всем жизненным отношениям реализоваться в один и тот же объективный момент, лишь субъективно раздробленный по числу этих отношений. Итак, мы видим, что абстракции, заключающиеся в первой из разбираемых возможностей, настолько сильны, что перестают быть плодотворными.

Вторая теоретическая возможность состоит в том, чтобы предположить, что внешний мир, несмотря на свою легкость, сохраняет в себе связи обычного мира, и поэтому хотя он и исполняет мгновенно всякую инициативу субъекта, но подчиняется не только ей одной, но и объективным связям и закономерностям, так что результат никогда не бывает равен замыслу и выходит за пределы одного отношения, в рамках которого возникла данная инициатива. Другими словами, в глубинах легкого мира осуществляются все те телесные, материальные жизненные связи, которые имели бы место и в плотном, трудном жизненном мире, но (и это очень важно для спецификации сложного и легкого мира) все эти реальные пересечения во временно-пространственной протяженности своего осуществления отсутствуют в деятельности и сознании субъекта легкой и сложной жизни.

Итак, ситуативно-эмпирические, объективные связи и пересечения отношений происходят как бы за занавесом данного жизненного мира, вне его, поставляя внутрь только результаты таких столкновений. На сцене же этого психологического мира отдельные жизненные отношения сталкиваются только в своей ценностной чистоте, в своем самом остром сущностном виде, сталкиваются, образно говоря, не телами соответствующих деятельностей, а их душами — мотивами-ценностями.

Небезразличность отношений друг к другу, их связанность и взаимозависимость создают необходимость в особой внутренней деятельности по соизмерению их, сопоставлению, взвешиванию их ценностей, соподчинению и т. д. Эта внутренняя деятельность есть не что иное, как сознание.

Подобно тому как трудность мира порождает необходимость в психике, так сложность его требует появления сознания. Психика-это "орган", призванный участвовать в решении внешних проблем, а в сложном и легком мире основная проблематичность жизни — внутренняя. Психика обслуживает внешнее предметное ситуативное действие, а в этом мире в силу легкости таковое отсутствует. В нем главные акты жизнедеятельности те, которые в обычном мире осуществляются до конкретного ситуативного действия и после него. Что это за акты?

Первый из них — выбор. Если вся жизнедеятельность в легком и сложном мире, по существу, сведена к сознанию, то сознание, в свою очередь, наполовину сведено к выбору. Каждый выбор здесь трагичен, поскольку решает дилемму между мотивами. Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой — логически неразрешимой. Раз задача выбора стала перед ним, ее нельзя не решать, а решить ее невозможно. Почему? Во- первых, потому, что каждая альтернатива является в данном случае жизненным отношением или мотивом, словом, тем, что не случайно, как конкретное средство или способ действия, а органически и необходимо входит в данную форму жизни и от положительной реализации чего можно, следовательно, отказаться только ценой дезинтеграции или даже полного распада этой формы; (47) а во-вторых, потому, что для предпочтения одного отношения (или мотива) другому нет и не может быть рационально убедительного основания. Последнее возможно только там, где есть общая мера вещей, а ведь отдельные жизненные отношения и мотивы принципиально разнородны, у них нет ничего общего, кроме того внешнего их содержанию обстоятельства, что они принадлежат одному субъекту. Сознание, таким образом, вынуждено решать парадоксальные с логической точки зрения задачи, сопоставлять несопоставимое, соизмерять не имеющее общей меры.

Подлинный выбор, чистая культура выбора — это лишенный достаточного рационального основания, рискованный, не вытекающий из прошлого и настоящего акт, действие, не имеющее точки опоры.

Разумеется, таково лишь предельное выражение выбора. В конкретной действительности психологическая ситуация выбора всегда насыщена многочисленными "аргументами" "за" и "против". Это и ситуативные соблазны, и искушения, и ходячие представления о моральности и нормальности поведения, и универсальные императивы, и "исторические" образцы и социальные нормы поведения. Но выбор тем более приближается к своей сущности, чем меньше человек перекладывает груз ответственности за него на все эти перечисленные "подсказки" или уже готовые решения. Все они в подлинном выборе должны быть не более чем ответом в конце задачника, который нельзя взять готовым — к нему нужно прийти решением самой задачи.

Главная проблематичность и устремленность внутренне сложной жизни состоит в том, чтобы избавиться от мучительной необходимости постоянных, выборов, выработать психологический "орган" овладения сложностью, который обладал бы мерой измерения значимости мотивов и способностью скреплять жизненные отношения в целостность индивидуальной жизни. Этот "орган" не что иное, как ценностное сознание, ибо ценность — единственная мера сопоставления мотивов. Принцип ценности есть, следовательно, высший принцип сложного и легкого жизненного мира.

Ценностное сознание связано с выбором сложно и неоднозначно. Однако в качестве отправного пункта обсуждения этого вопроса можно взять простейшее рационалистическое представление: сознание, обладающее некоторой системой ценностей, в ситуации выбора подводит альтернативы под одно ценностное основание, в результате каждая альтернатива получает свою оценку, и та из них, которая оценена выше, избирается сознанием. Именно так, казалось бы, и должно быть в действительности. Но мы прекрасно знаем, что действительность реальных выборов очень часто расходится с этой схемой. Одна из причин этого расхождения состоит в отсутствии у субъекта ясного сознательного представления о своих конкурирующих мотивах. Однако опыт показывает, что даже при наличии такового из того, что субъектом в ситуации выбора было признано ценностное преимущество одного из мотивов, вовсе не следует с необходимостью, что он будет реально выбран. Чем можно объяснить это нелепое с рациональной точки зрения отсутствие однозначной зависимости между оценкой и выбором?

В первую очередь тем, что ценности не обладают сами по себе побудительной энергией и силой и потому не способны прямо заставить подчиниться себе мотивы.

Однако, с другой стороны, ценность обладает способностью порождать эмоции, например, в случае, когда тот или иной выбор явно противоречит ей. А это означает, что ценность (в рамках теоретико- деятельностного подхода) должна быть подведена под категорию мотива, ибо эмоции релевантны отдельной деятельности, отражают ход реализации ею некоторого мотива [86; 87; 88].

Выходит, что, с одной стороны, ценности не обладают побудительностью, а с другой — должны быть признаны мотивами. Дело объясняется тем, что в теории деятельности выделяются различные виды мотивов. Можно предположить, что в ходе развития личности ценности претерпевают определенную эволюцию, изменяясь не только по содержанию, но и по своему мотивационному статусу, по месту и роли в структуре жизнедеятельности. На первых порах ценности существуют только в виде эмоциональных последствий их поведенческого нарушения или, наоборот, утверждения (первые чувства вины и гордости). Затем ценности обретают форму "знаемых" мотивов, потом мотивов смыслообразующих и, наконец, мотивов одновременно и смыслообразующих и реально действующих. При этом ценность на каждом этапе обогащается новым мотивационным качеством, не утрачивая предыдущих.

Это не следует понимать так, что ценности и есть, собственно говоря, мотивы или некоторый род мотивов и ничего больше. Полностью отождествить ценности и мотивы значило бы заведомо отказаться от возможного обогащения схемы теории деятельности еще одной категорией. Характеристика эволюции ценностей на языке мотивов — просто средство показать, как могут измениться их (ценностей) отношения с поведением. Иначе говоря, то содержание сознания (и жизни), которое составляет ценность, может выполнять функции мотива, т. е. смыслообразовывать, направлять и побуждать воображаемое (48) или реальное поведение, но отсюда, разумеется, не следует, что в рамках психологии ценность следует свести к мотиву. В отличие от мотива, который всегда, будучи моим, твоим или его мотивом, обособляет индивидуальный жизненный мир, ценность есть то, что, напротив, приобщает индивида к некоторой надындивидуальной общности и целостности. (49)

Хотя ценность как некое содержание сознания не обладает изначально энергией, по мере внутреннего развития личности она может заимствовать ее у реально действующих мотивов, так что в конце концов она из содержания сознания становится содержанием жизни и сама получает силу реального мотива. Ценность — это не любое знаемое содержание, способное стать мотивом, а только такое, которое, став реальным мотивом, ведет к росту и совершенствованию личности. При этом превращении ценности из мотива-заданности в реальную, наличную мотивационную силу происходит трудно объяснимая энергетическая метаморфоза. Став реальным мотивом, ценность вдруг оказывается обладателем такого мощного энергетического потенциала, (50) который нельзя отнести за счет всех тех заимствований, которые могли иметь место в ходе ее эволюции. Одно из предположительных объяснений этого факта состоит в том, что при подлинном жизненном обретении ценности происходит подключение к энергиям той надындивидуальной сущности, с которой эта ценность связывает индивида.

Но каковы бы ни были действительные причины такого энергетического обогащения, нам важно здесь то, что при достижении этого психологического состояния становятся полностью отвечающей реальности та исходная рационалистическая модель отношений между ценностью и выбором, которая приводилась выше. Выбор теряет свою трагическую напряженность, потому что вся жизненная энергия и весь жизненный смысл фиксируются в ценности, и в ее свете становится хорошо видна подлинная направленность того или другого намерения, легко определима его "цена", и властью ценности относительно легко может быть отказано неподходящему намерению. Для человека, проникнутого высшей духовной ценностью, выбор перестает быть животрепещущей проблемой, (51) поскольку он уже, так сказать, раз и навсегда выбрал свой жизненный путь, нашел себя, свою главную устремленность, обнаружил источник осмысленности бытия и некую жизненную истину и тем самым как бы предрешил (не в деталях, а в принципе, не со стороны внешней, а с внутренней ценностно-смысловой стороны) все возможные последующие выборы. Ценность внутренне освещает всю жизнь человека, наполняя ее простотой (52) и подлинной свободой-свободой от колебаний и страха, (53) свободой творческих возможностей.

Если первый источник несовпадений реальных случаев выбора с исходной рационалистической моделью отношений между ценностью и выбором состоял, как мы видели, в том, что ценность не всегда обладает достаточным мотивационным статусом, то второй источник этих несовпадений заключается в том, что ценность может также изменяться по параметру известности субъекту, четкости выраженности ее в сознании.

Если вновь прибегнуть к генетической перспективе, окажется, что процесс в этом измерении почти параллелен ранее проведенной линии мотивационных превращений ценности, совпадая с ней в крайних точках.

Первое совпадение происходит в период, когда ценность проявляет себя только в эмоциональной форме и лишь после того, как выбранное ребенком поведение прямо столкнется с социальной оценкой со стороны взрослых (вспомним феномен "горькой конфеты"). Собственно говоря, ценности в это время еще нет, она только зарождается и впервые начинает опознаваться в неспецифической для нее форме, в форме правила поведения в подобных ситуациях (например: "Никогда больше не буду врать"). Но правила бывают разными. В этом виде правил, о котором идет речь, проглядывает возможность будущей ценности, залогом чего является то, что оно формулируется самостоятельно, исходя из собственного, порой горького жизненного опыта, опыта столкновения с ценностным сознанием значимых для ребенка людей. Это первые в онтогенезе правила, идущие не извне, а изнутри, и психологически закрепляемые не в форме обращенных к Другому обещаний, а в форме обращенных к себе обетов.

Это очень тонкий момент в развитии (и воспитании) личности ребенка: оно может пойти по пути положительного ценностного совершенствования, а может пойти и по линии непосредственного социального приспособления. Ведь одно и то же правило, "не лгать", например, может содержать в себе искорку будущей ценности и воспитывать в человеке любовь к Правде, а может мотивироваться страхом разоблачения и наказания.

Одним словом, в первой фазе своего психологического развития ценность как таковая неизвестна сознанию, она замещается здесь двумя связанными между собой формами — эмоцией (вызываемой нарушением некоторого правила поведения, за которым скрывается ценность) и правилом (выдвигаемым, исходя из эмоционального опыта соприкосновения с ценностным сознанием значимого Другого).

Второе совпадение названных выше генетических линий приходится на точку, в которой ценность обретает свою максимальную энергетическую мощь. Со степенью осознанности ценности в этой точке происходят метаморфозы, родственные тем, которые происходят здесь же в рамках мотивационного измерения эволюции ценности. Достижение высшей фазы психологического развития ценности сопряжено не с постепенным ростом ясности и отчетливости осознания ее содержания и значения, а со своего рода" скачком, в результате которого ценность из "видимого", из объекта превращается в то, благодаря чему видится все остальное, — во внутренний смысловой свет.

Между этими двумя крайними точками происходит долгое развитие ценностей, которое особенно интенсивно протекает в периоды значимых для личности выборов и решений. Когда внутренняя ценностная система еще не утвердилась и не прояснилась, каждый выбор — это одновременно существенный момент во внутреннем ценностном строительстве.

Если в начальной точке ценностного развития сознания ценности, как мы видели, появляются на сцене после уже произведенных действий, во время их оценки, а в конечной точке этого развития они предшествуют выбору, сразу определяя его, то понятно, что общее направление изменений, происходящих в ходе этого развития, состоит в том, что ценности вступают в игру все раньше и раньше, сначала вклиниваясь между уже сделанным выбором, но еще не начавшимся действием, а затем, входя в саму "кухню" осуществляющегося выбора.

До сих пор при обсуждении жизнедеятельности, соответствующей легкому и сложному психологическому миру, речь у нас шла в основном об активности до внешнего действия. Теперь мы обратимся к активности, которая в обычном жизненном мире осуществляется после действия.

Согласно условиям легкого и сложного жизненного мира только субъект успел начать некоторую деятельность, как она уже завершена, уже стали фактом ее результаты и непосредственные эмпирические воздействия, которые она оказала на другие сферы жизнедеятельности. Субъект стоит перед лицом реально произошедших изменений своего бытия.

Если бы все эти изменения были предучтены им в акте выбора, входили бы в его замысел, то они не представляли бы для него никакой проблемы. Но в том-то и дело, что выбор всегда сомнителен, всегда отчасти рискован, и не только потому, что невозможно заранее учесть всех связей и зависимостей внешней реальности, а и потому, что, по крайней мере до достижения высших ступеней ценностного совершенствования, всегда остается не вполне понятной (а то и вообще непонятной) собственная становящаяся мотивационно-ценностная система и, стало быть, невозможно наперед внутренне прочувствовать подлинное жизненное значение для своей личности даже предвосхищаемых событий до тех пор, пока они реально не войдут в бытие, не столкнутся с мотивами и не вызовут изменения жизненных отношений. Причем в легком жизненном мире речь может идти только о необратимых событиях и последствиях, ибо обратимые изменения жизненных отношений всегда связаны с временными затруднениями, которые здесь устранены предположением легкости внешнего мира. А необратимые изменения не могут быть исправлены даже в легком мире, ибо легкий мир хотя и. берет на себя все трудности осуществления деятельности, как бы велики они ни были, но против невозможности он бессилен: эти изменения должны быть пережиты.

Date: 2015-12-13; view: 384; Нарушение авторских прав