Песнь вторая 5 page

На заре пурпурники влетают в окно, садятся на руки, ладони, спины спящих в лучах солнца людей, бьют крыльями, щекочут теплыми ароматными хохолками их щеки, уши, вздымаемые мерным дыханием утреннего сна волосы, живые, спокойные, высвобожденные из ночных кошмаров. Лучи солнца нагрели белье, занавески, дерево, железо в комнатах, зажгли золоченые шарики на покинутой кровати. Кмент открыл глаза; один из пурпурников клюет узелок на веревке, которой подпоясаны его шорты; Кмент проворно хватает птицу, сжимает в кулаке, раздирает ей грудь, пьет свежую кровь, клюв трепещет у его ноздрей; Кмент отбрасывает мертвую птицу и вновь засыпает.

Чуть позже резкое, полное сонной истомы движение Кмента вспугивает птиц, они перелетают на спинку кровати, взмахами крыльев сдувая с нее пыль; птичий помет, сперма зари, блестя, стекает по решетке. Амур, лежа на спине с раскинутыми ногами, ладонью прикрывает член; его ноздри, губы, жесткие фиалковые ресницы дрожат. Кмент встает, пинками раздвигает тела, открывает дверь и выходит, подставив солнцу грудь. Скрип двери разбудил нищего; он задергался, запричитал, он собирает на болотистой земле разбросанные ночным ветром и беспокойным сном грязные лохмотья.

Кмент идет по траве, солнце скачет и плюется сквозь деревья. Кмент оправляет одежду, стирает с губ и со рта сонную слюну; на его босых ногах блестит роса, испарина ночи.

Серж рядом с Эмилианой спускается к морю; двое часовых их сопровождают. Под ногами Сержа — песок, смешанный с шипами чертополоха и костями каракатиц, потом — пена прибоя.

Эмилиана достает из холщовой сумки, висящей на плече Сержа, газировку и шоколад и раскладывает их перед солдатами:

— Пейте, ешьте, пока мы купаемся.

Солдаты усаживаются, вбивают приклады винтовок в песок. Серж и Эмилиана бегут к морю, ныряют в ревущую воду, пересекают залив; коснувшись стоящей на якоре лодки плечами и бедрами, выплывают в открытое море. Солдаты на пляже смеются, едят шоколад, насыпают песок в пустые бутылки, расшнуровывают башмаки. Молодежь играет в карты у края скалы; иногда один из парней застывает у решетки; чистые шорты, спортивные машины, стены клуба, девушки, сидящие у края трассы, округлые груди, золото щек, рук, коленей, ушей; солдаты со сладкими губами, разбитыми ступнями, перевязывают раны, они ползут к решетке, вцепляются в нее, флаги клубов и команд полощутся на ветру, асфальт трасс и автострад, гранит и камень террас и перронов, железо и дерево балюстрад сияют под небом морским, отражение древних земель.

Серж и Эмилиана выходят из моря, бегут взапуски по оседающему под их ступнями песку, огибая валуны — опираясь на них — и лужи:

— Идите искупайтесь, мы посторожим ваше оружие.

По телу стекают струйки воды, волосы прилипли к вискам… О милая, милая, песок на коленях, она присаживается рядом с лежащими солдатами. Серж отвернулся, потом взял Эмилиану за плечи, он поднимает ее, кладет ладони ей на грудь, трогает завязки купальника:

— Офицеры увидят их.

Солдаты уходят, раздеваются за камнями, бегут к морю, их тела на шее и на ягодицах отмечены белыми пятнами от прививок; на затылках — гниющие язвы. Серж гладит приклад винтовки:

— Я мог бы убить тебя.

Она вздрагивает, садится на песок, кладет ладони и голову на его колено. Один из парней приник к решетке, из заднего кармана его белых шортов торчит бутылка лимонада, черный шерстяной свитер сползает, обнажая плечо; парень смотрит на Эмилиану, кусая фаланги вцепившихся в решетку пальцев, он выпячивает бедра, крутит головой, стонет. Девушка, прислонившись к стене клуба, бросает беглые взгляды на парня, на Эмилиану. Парень оборачивается, хватает девушку за руку, затаскивает в кабинку для переодевания, швыряет ее на раскиданные по полу шорты, ее ноги упираются в теплый цемент перегородки, он ложится на девушку, его светлые волосы лезут ей в рот, его суставы горят, любовная лихорадка клокочет в его чреве:

— Я дам тебе его попробовать, выпить, как модный коктейль. На, на. Но это ее, Эмилиану, я люблю. Любая девушка мечтает держать мой член в губах. Но это ее я люблю, я убью Сержа. Я раскрою ему череп.

Эмилиана закапывает ноги в песок, Серж ласкает ее груди под купальником, он кусает ее просолившиеся волосы; Эмилиана поднимается выше между ног Сержа, она опирается локтями на его колени, его затвердевший член упирается в ее спину; она дремотно поводит коленями.

…Эмилиана исполняет роль Девы Марии; но в последней сцене она — демон, губернатор ее все же узнал. По стеклянной крыше хлещет дождь. Он пришел в оранжерею, Эмилиана снимает адский костюм, по стеклам стекают струйки воды. Эмилиана подает ему руку. Монахиня стирает с ее щек жир и уголь. В глубине оранжереи, за пальмами, две девочки ласкают друг друга, снимая костюмы:

— Не сотрите свой грим. Монахиня говорит:

— Дикарки.

— Ее красота смягчит их сердца.

Осенью он передает приюту кинопленки из дворца. Эмилиана в сопровождении монахини приходит их принять; солдат с винтовкой на ремне спускается с Эмилианой забрать аппарат, приклад винтовки бьет Эмилиану в висок с такой силой, что та теряет сознание. Солдат берет ее на руки, кладет на скамью; пока монахиня разговаривает в вестибюле со старой рабыней, приютской кухаркой, солдат задирает платье Эмилианы, гладит ладонью ее живот. Губернатор, оставив офицера на перроне, обнаруживает солдата, склоненного над ней, он отстраняет его, он дует в лицо Эмилианы. Монахиня смачивает под краном платок; губернатор гладит холодные щеки девушки, он раздвигает пальцем ее сжатые губы; монахиня кладет платок на лоб Эмилианы. Губернатор уносит девушку в больницу, солдат в первой палате садится на кровать раненого товарища; сестра прикладывает влажный платок ко лбу. Губернатор укладывает Эмилиану на складную кровать, медсестра пробегает вдоль бледной солнечной полоски, вырывается из рук раненого в голову солдата; по ночам она спит с выздоравливающими. Эмилиана очнулась. Крик. Сестра бежит в уборную: солдат с выпростанным из пижамы перевязанным членом прислонился лбом к стене; повязка окровавлена; сестра гладит холодные плечи солдата; в железной раковине расплывается струйка кровавой спермы:

— Почему ты не подождал меня, Рико? Я сделала бы это осторожней…

Солдат обнимает сестру в халате на голое тело:

— Ты больше не приходила… Ты предпочла Ранко с его доблестной раной…

Вечером, в дортуаре приюта, девушки в ночных рубахах, распахнутых на набухающих грудях, сгрудились вокруг кровати Эмилианы:

— Он сгреб тебя руками?

— Он поцеловал тебя в рот?

— А правда, что в этот момент слюна целующихся смешивается?

— Он касался твоих бедер?

— А по его груди стекал пот?

На заре рабочие с землечерпалки откинули эвкалиптовый настил с канавы, куда они покидали найденное в иле Себау старинное оружие; они достают оружие своих свободных предков; мечи, кинжалы, копья, булавы, пистолеты, они протирают его своим тряпьем; лоскутами с платьев самоубийц, гимнастерок задушенных и утопленных солдат, белья удавленных проституток. Они переносят оружие в нижний город, проститутки прячут его под циновками. Весь день в подвале борделя рабочие с землечерпалки пьют, щелкают орешки, режут губы присланным сводней инжиром; над угольной кучей лопнула канализация; волокна спермы, обрывки губки, сгустки спермы и крови, скопившиеся в трубе, хлынули на брикеты. Ночью проститутки вынимают из-под циновок оружие, они целуют рабочих; те, дрожа от холода, сжимают в руках ржавые мечи, булавы с вкраплениями песка, тесаки с вкраплениями ракушек; их слепят прожекторы дворца, под снопами лучей они опускаются на землю у стены, шипы роз ранят их лица; они стонут, они поднимаются, они спускаются к реке. Огни приюта гаснут; лишь горящие ночники освещают каналы; в них отражаются красные кирпичные стены; между шлюзами под луной плавают лебеди; вода заливает отдушины погребов; лебеди поддевают клювами мелкую рыбешку и захваченных водоворотом крыс.

По шоссе проходят часовые; рабочие закалывают их и сбрасывают в канал; хлещущая из ран на спине кровь мешается с черной водой. Повстанцы взбираются по пожарной лестнице, разбегаются по дортуарам; они оглушают монахинь, сидящих в нишах альковов, набрасываются на воспитанниц, блюют на подушки, вспарывают горла; съеденные ржавчиной, зазубренные, покрытые песчинками лезвия делают прихотливые разрезы на шеях и животах сирот; они кричат, схваченные за горло, за волосы: их губы плюются, их ногти впиваются в запястья повстанцев; один из них закутывает надзирательницу в завесу алькова и оглушает ее ударом сорванного со стены распятия, затем, оторвав голову Христа, он засовывает ее во влагалище надзирательницы; терновый венец разрывает срамные губы; руки повстанца запутались в юбках монахини.

Эмилиана, прижатая к кровати расслабившимся вожаком рабочих, хватает его за уши и втискивает его голову между решеток, она подбирает упавший на пол меч, поднимает его, опускает на спину повстанца, тянет, толкает острие к его затылку; острие раздвигает, взрезает волосы, пронзает череп; рот повстанца открывается, поток крови хлынул на решетки, между которыми была зажата его голова; его руки сжимают груди Эмилианы, пальцы крутят соски; Эмилиана глубже вдавливает клинок; ночники, забрызганные кровью и спермой, мерно раскачиваются — полуголые повстанцы, стоя среди раненых и мертвых тел, выкручивают лампы испачканными руками. На заре взвод десантников окружил спящих среди мертвецов повстанцев; с площадки пожарной лестницы солдаты побросали трупы рабочих в покрытый туманом канал:

— Черпайте теперь сами себя.

Но — заперев взятых в плен повстанцев в уборных — десантники попользовались ранеными или обезумевшими сиротами; агонизирующих девушек прикончили их объятья…

Волны вывернули валун на уступе пляжа; разбиваясь об его подвижную стену, они вспенили кромку берега. Это замутненное песком море — единственная чистая поверхность, доступная здесь взору; небо подернуто дымами пожарищ, испещрено зловещими точками стервятников и вертолетов. В море юные картингисты и теннисисты смывают свой благородный пот; бандиты, повстанцы, беспризорные дети — кровь и грязь. По морю корабли доставляют зерно, оружие и солдат; зерно — чтобы смирять и утешать, оружие и солдат — чтоб убивать, запугивать, подавлять.

Солдаты ютятся в трюмах, задыхаясь в своей блевотине, их чрева пылают от ярости, жажды и страха; они катаются по грязному настилу среди пустых бутылок, ударяясь головой о переборки и выступы; иные спят, натянув на лицо береты — губы белы, подбородки в блевотине, по берету ползают мухи; судорожные движения бедер сминают ткань на ширинке и пачкают колени. На палубе офицеры и туристы вкушают тихие радости путешествия и общения с экипажем; дети в светлых костюмчиках играют в салочки среди люков, замирают перед офицерами, мечтая о сражениях, очумело вдыхая запахи, источаемые их сверкающими затылками; над релингами раскрываются тенты, птицы парят над кильватерной струей.

По ночам на верхней палубе между реями натягивают экран — и вот уже кони топчут выбитых из седла всадников; дети и поднявшиеся тайком солдаты сидят на люках и смотрят, поджав ноги; водяные брызги орошают экран с легким шумом дождя; дети, мальчики и девочки прижимаются друг к другу, их волосы сплетаются от качки и ветра. Солдаты, взволнованные бархатистыми запахами, исходящими от детей, запрокидывают головы к небу, подставляя лица уколам звездного свода, прикосновениям зловещих лунных струй… Дети отодвигаются, уступая им место, удивляются, видя их без оружия, прикасаются к их нашивкам. Корпус корабля скрипит переборками. Офицеры прогоняют солдат; они спускаются в трюмы, скользя по блевотине, перешагивают через спящих; усталость бросает их на ящики и мешки; утром они встают, разбитые, с помятыми лицами, с животами, продавленными телами товарищей, с придавленными ящиками ладонями; матросы тянут мокрые канаты по их шеям, плечам, бедрам, их босые ноги расталкивают головы едва проснувшихся солдат.

Заря холодит грузные тела, морская роса покрыла дерево и металл; блевотина и отбросы дымятся на солнце. Влажная солнечная дымка оседает на губах спящих, на их раскрытых ладонях и ресницах. Пароход выходит на рейд Энаменаса. Солдаты в трюмах сгрудились у выхода, сгибаясь под тяжестью оружия и вещмешков. Больных поддерживают товарищи, весельчаки, похабники, жеватели чуингама; матросы оттесняют солдат. Удар. Матросы открывают люки, свет бьет в лица солдат; солдаты прыгают на торговый пирс — штаб позаботился о секретности доставки. Старики, сидя на ящиках, курят едкий крупно нарубленный табак, солдаты, едва покинув корабль, задирают их, старики открывают глаза; запахи корицы и перца усыпляют; птицы садятся на причальные стены, пробегают кошки с зажатыми в зубах кусками мяса; женщины в лохмотьях выходят из пакгаузов в объятьях моряков и пьяных докеров; в тени у ворот сгрудились беспризорные дети, от их куч исходят черные ручейки и полчища мух. Наверху, вдоль приморского бульвара, неподвижные, молчаливые часовые, направив винтовки в море, провожают взглядом идущих к вокзалу солдат, стирают с лиц ладонями капельки, испарину ночных кошмаров — и, охваченные желанием при виде оборванных, кричащих женщин, прислоняются животом и бедрами к каменной стене; солдаты в шеренгу по шесть маршируют к поезду, крыши которого блестят сквозь дым паровоза; унтер — офицеры бьют тех, кто пытается выбежать из строя, чтобы купить лимонад и булочки. Офицеры оборачиваются. Джипы с подрагивающими антеннами мчат на всей скорости по приморскому бульвару вдоль покрытых надписями и скорбными знаками стен. В столице на площадях, на перекрестках, под деревьями установленные на автомобилях пулеметы держат улицы под прицелом; в автомобилях сидят и стоят сонные, обожженные солнцем солдаты, их губы и веки воспалены, ладони сложены между колен, пот намочил гимнастерки под мышками и под ремнем; по утрам солдат, разбуженных первыми солнечными лучами, пугает прикосновение к прижатому к ноге оружию. Город выплывает из мрака, в рассеянном свете зеленеет листва, в меловом небе порхают птицы; в темные комнаты, в смятые постели сквозь сито штор из распахнутых окон врываются солнечные лучи, лаская обнаженные пары, сплетенные близ умывальников.

Поезда направляются в горы, в пустынные местности юга страны. В горах на пути поезда встречаются военные лагеря и отдельные посты — на них полуголые, заросшие солдаты с обгоревшей кожей, испещренной белыми пятнами, прижавшись к заграждению, вскидывают руки, кричат что-то непонятное, сжимая в кулаке фотографии голых женщин.

На каждом посту — вышка; наверху ходит по кругу часовой, горло стянуто ремешком пробкового шлема. Солдаты в вагонах не спят; в окне проносятся разоренные селения, из каменных россыпей вокруг спаленных лесов встают на высоких стеблях желтые цветы; завидев первых верблюдов, солдаты вскакивают с полок, заливисто смеются, хлопая друг друга по спинам. Прибыв на место, по свежеуложенной разноцветной плитке они проходят вокзал, они месят красную глину дороги, оглядывая детей, собак, вглядываясь в полумрак лавочек с незнакомыми плодами; смотрят на тех, кого им следует усмирять; солдаты удивлены, что остались еще живые дети и полные истомы молодые аборигены — в их лохмотьях угадываются члены и груди. В лагере, на третьи сутки пути, ветераны ставят палатки для новобранцев.

Собрались у проволочного заграждения:

— У кого остались рыбные консервы?

— Как погода в Экбатане?

— Просись в первый взвод, к лазутчикам, там нужны люди.

— Капитан Камерон? Псих. Если палатку обоссыт собака, он заставляет нас расстегивать ширинки и ищет виновного себе на ночь. Он остался один; его жена ебется с дивизионным оружейником. По вечерам, когда его прижмет, он присаживается на наши раскладушки.

— Женщины? Ты видел деревенскую рвань? Их здесь нечем даже вымыть.

— Вчера подстрелили десяток фелей, да по мишеням популяли.

— …в деревнях можно порезвиться.

— Бебе, расскажи, что ты сотворил в Закнуне. Ни одна баба, даже дохлая, не устоит перед Бебе. Бебе — гроза трупов.

— Надолго перемирие?

— Бебе не колышут переговоры, он трахает всех баб в округе.

— Это Папа, радист, он ищет свои антенны. Образованный. Оборванцы его побаиваются. Они кормят сахаром его щенка.

— Красавчик, сотрясатель сук, он и ослиц не пропускает.

— Дуду — художник, сирота, отличный парень, душа компании; он рисует кровью.

На острове три города и тысяча деревень. В пустынях юга обитают кочевники, безучастные к мятежу. В других местах приезжие колонисты понемногу бросают свои небезопасные земли; они сжигают дома, урожай на полях, теплицы, мешки с пшеницей и кукурузой на глазах у согнанных кнутами слуг, батраков и нераспроданных рабов.

Работорговцы и поставщики из борделей поджидают за эвкалиптами; как только хозяева, сжав губы, отчалят на своих черных лимузинах с вооруженными солдатами на подножках, они бросаются на рабов, окружают и связывают их. Солдаты, вернувшись, обшаривают руины, отбирают в домах крестьян украденные у хозяев и спрятанные вещи и скотину, бьют кувшины с маслом и зерном, стреляют, задирают платья женщин, нижние юбки скользят по их каскам; засунув головы под юбки, они вынимают из потаенных мест спрятанные драгоценности; бегают за детьми и отбирают у них найденные в развалинах вещи; по деревне мечутся с воем объятые пламенем собаки, останавливаются, кружатся и рушатся с опаленной шерстью на песок; кошки, домашние птицы сгорают с клоунскими ужимками, солдаты смеются до колик, крысы выскакивают из-под досок и камней, шипя от жара, прыгают в лужи, птицы в огненном смерче пылающих перьев взлетают на кровлю: их глаза сверкают сквозь дым. Солдаты с закатанными рукавами бегают, сталкиваются, кричат, сбивают с ног ударами прикладов детей, пытающихся вынуть из огня обломки; поставщики живого товара с помощью нескольких солдат, которым они пообещали бесплатное посещение борделя, хватают этих детей, связывают их по талии веревками; связанные дети суют горящие головешки между ног солдат, толкают поставщиков в огонь. В кузовах грузовиков рабы и дети с опаленными волосами сдувают пепел с губ; их обугленные путы рассыпаются; поставщик и два солдата прижимают к их ртам платки с хлороформом.

Ночью костер прогорел; на заре клубы дыма и пепла, взметенные свежим ветром, поднимаются к светлеющему небу. Блестящие от росы джипы катят по зеркальному асфальту, солдаты устроились в них сидя или лежа; их лица сечет ветер, роса с листьев деревьев, под которыми все утро ехали машины, стекает по их плечам и бритым вискам; ветер раздувает гимнастерки, холодит кожу, оседает инеем на уголках губ, бьет по глазам; из долин поднимается туман, пастухи выходят из тени на свет; женщины со щетками и бельем в руках с песнями спускаются к реке; те из них, кого этой ночью изнасиловали солдаты, не осмеливаются смотреть в воду; дети, разрезая до крови голые спины и плечи, взбираются на деревья. Лучи солнца, острые, как иглы шприцев, протыкают виски и спины солдат, наполняя их ненавистью и желанием. Солдаты вздрагивают, незаметно для себя засыпают. Одинокая птица вспархивает из листвы; несмотря на шум мотора и ветра, солдаты слышат ее крик и явственный шорох листьев, шофер поднимает голову к зыбкому древесному своду, по которому пробегают солнечные блики. Джипы мчатся среди эвкалиптов вдоль берега, речная прохлада будит солдат. По прибрежным деревьям скачут обезьяны, наклоняя ветки, вмешивая свою возню в шум потока; над водой жужжат москиты. Обезьяны раскачиваются над джипами, задирая хвосты, показывая красные зады; они дерут друг друга за уши, за шерсть, шарят в заросшем шерстью паху, дерутся, ломают ветки, обрывают кору, швыряют ее через плечи, урчат, дрожат, изображают войну; одна из них вдруг завалилась в дупло, прижав руку к сердцу, как расстрелянный. На верхних ветках другие обезьяны заливаются смехом; они кидают куски коры и листья в солдат; те делают вид, что сердятся, грозят кулаками, прицеливаются; обезьяны забираются выше, жалобно вздыхают, лишь глаза их блестят сквозь листву; молодой солдат, лежащий в джипе у ног товарищей, расстегнулся и машет поднявшимся членом в луче света; обезьяны понемногу раздвигают листья и следят за движениями члена.

На входе в долину Тилисси джипы убыстряют бег, похолодало, улыбки растаяли, руки сжимают оружие, шум моторов спугнул голубей и горлиц из их скальных гнезд. Выстрел.

Солдаты падают, сраженные, их тела, извиваясь в страшных корчах, висят по бортам, головы бьются о колеса. Другие солдаты выпрыгивают на дорогу, приседают за джипами и стреляют не целясь; пули свистят, пробивая крыши и капоты, разбивая радиостанцию; лампы и стекло вонзаются в землю, как капли ливня; голуби и горлинки, напуганные выстрелами, летают в беспорядке, падают на простертые тела, накрывая сложенными крыльями бледные лица, вытаращенные глаза, еще дрожащие губы и прозрачные, как перламутр, ноздри, в которых уже копошатся маленькие смертные мушки. Стекла бьются, осколки сыплются на каски; раненые, хрипя, ползут вверх по склону, скорчившись, валятся в кактусы, волоча за собой винтовки, как сломанные крылья. Повстанцы, прячущиеся за кактусами, забрасывают гранатами один из джипов, солдаты, скрестив руки, падают сквозь дым на асфальт, ломая позвоночники, стонут; каски катятся, тела падают в обломки кактусов, пальцы цепляются за пряди ковыля, скребут землю, смыкаются на кактусах. Повстанцы набрасываются на еще живых, разоружают их, обыскивают, сволакивают на асфальт, топчут ногами, перерезают им горла, кастрируют, даже не расстегнув штанов, и убегают с оружием…

Один из выживших ползет к реке, у него черная зияющая рана между ног, брюки порваны; он соскальзывает в реку, его тело мечется в воде, которая останавливает судороги. Из глубины воды, к медным камням, солнечным лучам и кровавым пятнам, скользит уж.

Амиклея обмывает трупы, сваленные в ее бараке. Мыльная вода забрызгала оба разбитых окна. На заре Амиклея обшаривает кучи отбросов и тростник на берегу реки; она выгребает из-под соломы, снарядных ящиков и покореженных остовов машин маленькие тела; утопленные, со вспоротыми животами, перерезанными горлами повстанцы между грязными лианами и гниющими стволами, где их обкусывают рыбы и крысы. Она нагружает телами свою тележку, поднимает ее к бараку, затем сбрасывает их на козлы, стоящие под окном барака; она снимает с трупов лохмотья, стирает и чинит; она обмывает с мылом нагие тела, осыпает их едва раскрывшимися цветами, чтобы их сок пропитал мертвых. Смытая водой кровь с недавно убитых стекает на земляной пол под козлами: Амиклея поднимает член, намыливает яйца; мыльная пена разъедает ей глаза, коленная чашечка скользит под ее ладонью, пальцы другой ладони запутались в пряди волос в паху, кусок мыла скользит по настилу под ягодицы трупа.

Амиклея сбривает пушок со щек юных повстанцев. В полдень она засыпает, упершись головой в настил — волосы раскиданы по бедру молодой проститутки; та была слишком жестоко лишена невинности, а утром выброшена в выгребную яму вместе с отбросами. С наступлением ночи Амиклея укладывает причесанные, одетые, с зашитыми ранами трупы на тележку, катит ее к реке, на берегу роет могилу; мухи и птицы облепили трупы, соскальзывающие со склоненной, стоящей на оглоблях тележки, раны раскрываются, лохмотья краснеют; дно свежевырытой могилы заплывает илом; Амиклея срывает сухой тростник и бросает вниз, на ил; потом она поднимает, одно за другим, тела и опускает в могилу; голова трупа скатывается по ее руке, Амиклея укладывает тело на устланное сухим тростником дно, стирает с бледного лба птичий помет, целует под закрытыми веками окаменевшие глаза. Пурпурники склевывают насекомых в разрытой земле.

Потом Амиклея моет повозку в реке; рыбки скользят по оглоблям, играют в осях и спицах колес. Амиклея привязывает тележку к щеколде двери барака. Ночью, лежа среди нагих трупов, кровь которых капля за каплей стекает с настила, она засыпает. Кмент, опершись на торчащую оглоблю, смотрит на груди Амиклеи; он глубоко дышит в лунном свете, его волосы окроплены розовой кровью. Кмент стучит пальцем в стекло, потом свистит. Амиклея открывает глаза:

— Я хочу молока.

Он входит, обнимает Амиклею, его рот переполнен вином и пивом, он выблевывает их через плечо на спину Амиклеи, она укладывает его на настил, берет жбан, наливает молоко в кружку, Кмент приподнимается на локте, подносит губы к краю кружки, пьет; сгусток крови всплывает из глубины и прилипает к губе; Кмент плюется, швыряет кружку в стену, плюется. Хватает себя за горло:

— Кровь, кровь, везде кровь. Твои волосы растут из крови, ты превращаешь кровь в молоко. Ты пьешь кровь убитых.

Молоко стекает по стене на раскладушку. Сгусток крови висит на подбородке Кмента и раскачивается, когда парень кричит. Амиклея обходит козлы; между ягодиц одного из повстанцев, повешенного, торчит кусок кала; в нем роется пурпурник. Амиклея проводит рукой по бритой голове, по следу от веревки на твердой шее. Кмент перекатывается по земляному полу, ползет, хватает Амиклею за ноги, его грудь в луже крови, его зубы вцепились в ножки козел.

— Дай мне твоего молока. Дай.

— У меня нет его больше. Оно пропало, когда они убили моего ребенка там, в Септентрионе.

— Я твой сын. Дай, я поглажу твою грудь, твой живот, молоко появится, чтобы напоить меня.

Всю ночь он плюется, притиснув Амиклею к стене, он швыряет ее на трупы, кусает ее, щиплет за низ живота и грудь; он давит ее, лижет ей шею и горло, упирает кулак ей в живот. Она со сгустком крови, налипшим на губе, чувствуя голой спиной холодный член одного из убитых, позволяет парню терзать себя; задерживая дыхание, глотает его плевки. Лишь утром он уснул на ней; в озаренный барак впорхнули птицы, осколки окон заблестели, свежий ветер охладил ее плечи и слезы на ее глазах. На соске сверкнула капелька молока. Тогда, разбудив парня ударом колена, она забылась сном; Кмент в полусне открывает губы, его язык слизывает каплю молока с отвердевшего соска; после он засыпает, и, стоит ему застонать или повернуться во сне, тычется языком в сосок.

Амиклея спит в постелях агонизирующих и помогает им умереть. Она также прячет разыскиваемых повстанцев, те сдерживают дыхание под кучей наваленных на них трупов; солдаты уважают Амиклею, по приказу губернатора они привозят ей муку и сахар. Бывают вечера, когда сахар блестит на губах всех детей нижнего города, их желудки набиты мукой; ее едят сырой, засунув голову в мешок. Вот Амиклея одна в своем бараке, освободив и помыв настил, ждет Джафара. Повстанец, командующий речным округом, сутенер тридцати женщин, Джафар в день доставки муки и сахара навещает Амиклею. Он уносит мешки в горы, где расположились лагерем его летучие отряды. В бараке он взвешивает, выбирая, мешки, пистолет и кинжал бьют по его бедрам. Амиклея удерживает его за руку, за талию, он отталкивает ее; в руке у него ружье, он оборачивается, козырек затемняет его глаза, волосы прядями торчат из-под надвинутой на лоб фуражки; гимнастерка в талии плотно стянута и складками лежит на бедрах и ягодицах; Джафар хватает испачканной в муке рукой ворот блузы Амиклеи, трясет ее, свободную ладонь запускает в мешок, мука сыпется между его пальцами. Под смятой гимнастеркой с вывернутыми карманами он носит свитер, а под ним прячет овечью шкуру, украденную у оккупантов; от этого его руки, плечи, грудь кажутся толще, шерсть колет ему шею…

Амиклея проводит рукой ему по спине, он вздрагивает, поворачивает голову, упирается губами, покрытыми сахаром и мукой, в щеку, в волосы Амиклеи, прижимает женщину к своей груди, жесткой от гранат и патронов, рассованных по карманам, кусает ее губы, зубы, его львиная голова крутится, сокрушая плечи Амиклеи, его лапы рвут мокрый от пота клубок из плоти, волос и ткани — ее тело. Солнечные лучи исполосовали спину и ноги Джафара; он кричит, изрыгая пену на лицо Амиклеи, ее плечи, ворот ее блузы; она не в силах разжать его губы, поднять глаза, шевельнуть щекой, откинуть голову; клочья пены блестят на ней, Джафар слизывает их, тяжело дыша сверху. Так хищник покрывает слюной свою добычу. Джафар сжимает ее бедра своими крепкими от долгих переходов ногами, он опрокидывает ее на раскладушку, залитую молоком, ткань трещит под их телами, пружины натянулись, стойки из дерева и алюминия прогнулись, планка в изголовье кровати выскочила под тяжестью их яростных голов; Амиклея, задыхаясь, вцепилась в обсыпанные мукой патлы Джафара, ногти рвут камуфляжную ткань фуражки; приподнявшись, она отталкивает голову Джафара; тот одной рукой расстегивает ширинку, другой, втянув живот, рвет платье Амиклеи от бедра до бедра, своими сладкими плевками он слепит ее глаза; он крутит головой, освобождаясь от вцепившихся в нее пальцев, как лошадь от удил. В разбитое стекло стучат обрывки картона. Ночной ветер поднимает пыль вокруг барака; прожекторы освещают окна борделей, сплетенные тела людей в сумраке уборных, на грязном полу, ведра, тазы, умывальники, зеркала, стальные вешалки для полотенец, загаженные перегородки, складки приоткрытых занавесок с дрожащими на них прозрачными каплями спермы:

— Кто видит, как по его жилам бешено мчится кровь, познает свой разум; жестокость, поднимаясь, наполняет его грудь…

— …кротость.

— Меня разбирает смех, когда мы покидаем сожженную нами деревню, люди и скот свалены в кровавые кучи под луной. У меня встает на запах пепла и горелой крови. Часто я возвращаюсь на место резни, я касаюсь еще трепещущей вены или мышцы голого ребенка, скорчившегося вблизи кучи трупов. Иногда он открывает глаз, и я бью по этому глазу прикладом винтовки. Я приманиваю шакалов, жадно дышащих за дымящимися развалинами, поднимаю ребенка и бросаю его в дым; слышно, как там сталкиваются клыки, из-под дымной пелены брызжет кровь, летят кровавые ошметки; я ставлю внутрь ногу — шакал кусает мой башмак, раздирает шнурки; мои товарищи, сидя на корточках в винограднике, пожирают гроздья; сок, смешанный со слюной, стекает по их горлам на ширинки с набухшими от резни членами, не опадающими из-за воя шакалов и моего прерывистого дыхания; шакалы стаскивают тела, распростертые на крышах и скатах хижин; тела падают на зверей, которые тянут их за ноги.